До начала повествования.
Это глава из повести "Сказка о Ваньке, который так и не стал барином". История реальная, переложенная мной в художественный текст. Бесконечно благодарна отцу Ефрему, епископу Боровичскому и Пестовскому, и протоирею Михаилу Ялову ( г. Ногинск) за консультации.
Необыкновенно крепок для своих семидесяти и по-мужски красив отец Александр: ни живота под темной рясой, ни лишней морщины на лице… «Голубь наш!» - говорят о нём старухи-прихожанки. Тайком, чтобы не видел никто, подходят к отцу, протягивают сложенные одна на другую ладони: «Благословите, батюшка!», припадают губами к сильной еще смуглой руке и омывают её слезами тайной тоски: что-то дальше будет? «Для чего поразил нас так, что нет нам исцеления? Ждём мира, и ничего доброго нет; ждём времени исцеления, и вот ужасы»*.
Если удастся, тихим шепотом, задыхаясь, вопрошают: «Что дальше-то с нами будет, батюшка?» - «На все воля Господня. В книге притчей Соломоновых сказано: « Господь даёт мудрость, из уст его – знание и разум; он сохраняет для праведных спасение. Он – щит для ходящих непорочно.»**
Слушали батюшку, и воцарялось спокойствие в душах прихожан, умалялась тревога, уходили прочь сомнения: «блажен человек, который снискал мудрость».***
Ведь было же другое, спокойное, привычное в своей размеренности время: с колокольни раздавался малиновый звон, рассекая хрустальный воздух. «Дон-дон-дон»,- густо пел большой колокол; «динь-дон-дон», - подпевал малый. Пели колокола, и душа рвалась высоко-высоко, и звучали в ней слова молитвы, пропетой на утренней службе глубоким и ясным голосом отца Александра: «Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…» Просветлевшие, шли за батюшкой вокруг храма православные, крестясь и вдыхая всей грудью воздух. Жизнь была полна радости и веры. Уходили мысли о сиюминутном, бренном, смягчались сердца, и в кружки нищих сыпались монетки, звонко стуча друг о друга.
Этот декабрь выдался лютым и недобрым: страшны были жгучие морозы, темны стылые ночи. Деревня спала, укрытая снегом, вяло взлаивали собаки на скрип шагов редких прохожих. Одиноко и страшно возвышалась над деревней заколоченная наглухо церковь. Без колоколов, без крестов, без икон.
Закончив молитву, отец Александр медленно поднялся с колен: «Охо-хо, грехи наши тяжкие…» Он снова посмотрел на иконы и перекрестился не торопясь. Богородица с печальными глазами была полна спокойствия и смирения; из-под тёмного лака древней иконы смотрел на отца Александра Господь с поднятой для благословения рукой. «Наставь меня, Отец Небесный, на путь истинный, управь мною, неразумным сыном твоим…». Привычные слова имели для батюшки какое-то новое, особое значение. Тускло мерцала лампа на столе, пахло керосином. Этот запах давно уже не перебивался никаким другим: ни пирогов, ни оттаивающих дров у печки…
Поёживаясь, батюшка сел к столу, медленно, не торопясь, протер круглые очки, надел их, открыл Библию. Положив руку на книгу, задумался о чём-то. Лицо его было светлым и ясным.
« Сегодня, сегодня, - подумалось вдруг. Не было ни тревоги, ни страха. - Сегодня, Господи, предстану перед судом твоим».
Основательно, как перед исповедью, стал он перебирать дни своей жизни, сурово напоминая себе о том, в чём виноват перед Богом и людьми. «Не так, не так мы живем, неладно. Гордыня – основа наших грехов, суетность человеческая. Куда спешим? Зачем жизнь торопим?» И вспомнилось, как строился храм, как сердиться приходилось на мужичков, укорять, сдерживая гнев. Молод, ох, молод был тогда Александр! Поскорее хотелось увидеть купола, осенённые крестами, услышать звон колоколов, отслужить первую службу.
Крепким и основательным был храм красного кирпича с зелёными куполами. Были в нём и ровное уверенное спокойствие, и незамысловатая деревенская красота. Он поднялся над добротными уральскими домами, отовсюду заметный, с любого конца любой улицы. Вспомнилось, как ликовало сердце, когда освящали храм, и как наполнилось оно гордостью за дело рук своих: «Грех смертный, гордыня-то, не один ты храм строил, куда одному-то…»
Один за другим ясно возникали в воспоминаниях простые деревенские мужики с натруженными руками, не очень-то красивыми лицами. В тот день все были одной семьей, жили одной большой радостью успеха общего дела. По-особому стройно и торжественно пел хор, тяжелые мужские голоса переплетались с тонкими женскими, ярко горели свечи, поставленные прихожанами за здравие и за упокой, размеренно и красиво шла первая служба в храме…
И ещё, и ещё вспоминалось: то дождливый октябрьский день, когда позвали исповедовать перед смертью пьянчужку из самой дальней деревни прихода, и как не хотелось идти, как сердился тогда он чуть ли не на весь мир и никак не мог справиться с собой и с одолевавшими его чувствами; то смерть матушки, молодой жены, разродившейся мёртвым мальчиком, и слёзы отчаяния и злости – грешно-то как! Вспомнилось и лицо юной прихожанки, вспыхнувшее румянцем во время исповеди, и отчаянный стук собственного сердца, и глаза её… Ох уж эти глаза!
В дверь постучались. Тихо, вкрадчиво. Батюшка прислушался. Стук повторился. Ещё. И ещё – чуть настойчивее. Подойдя к двери, отец Александр не сразу (что-то тревожило его) откинул крючок. Дверь распахнулась, и в сени вошли двое. Один - молодой совсем, курносый, голубоглазый, в длиннополой шинели и будённовке. Руки без варежек, красные. Батюшка машинально подумал о том, что надо бы затопить печь: жаль было замерзшего парня. Другой– постарше, в старом, но хорошо сохранившемся пальто с плотно пришитыми пуговицами и глубокими карманами. Он на ходу снял чёрные поярковые варежки и сунул их в карман пальто. У порога аккуратно оббил снег с валенок. Уставшее лицо равнодушно. Глаза суровые, жёсткие. За дверью потоптался, потоптался кто-то, да и тоже вошел в сени. Холодная кожаная куртка, шарф красный, сапоги – это по такому-то морозу! «Пройдите в дом-то, - сказал батюшка. – Холодно в сенцах, в комнате потеплее, согреетесь.»
В глазах курносого мелькнула улыбка, кожаный отрубил: « И тебя не спросим, пройдем!» Он отодвинул батюшку, гулко прошел по сеням, кивнув: «За мной!» По-хозяйски сев у стола, жёстко стал оглядывать комнату. Уютно тикали ходики с кошачьей мордочкой на них. Кошка водила глазами вслед за маятником: так-так, всё так… Отблеск огня лампады падал на иконы, и казались живыми лики святых; белел кружевной подзор на кровати, многочисленные родственники от мала и до велика прямо и торжественно смотрели с фотографий на стенах.
Молоденький красноармеец стянул будённовку с головы, разгладил шершавой ладонью вихры и смешно захлюпал носом: видно, начал отогреваться. Он с любопытством рассматривал фотографии не знакомых ему людей, переводя взгляд с одной на другую. Особенно поразила его юная красавица, в блузке с высоким, плотно прилегающим к шее воротником, с ореолом светлых пышных волос вокруг головы. Умные глаза, наполненные необыкновенным светом доброты, проницательно и, как показалось красноармейцу, чуть печально, смотрели на него. Во взгляде её было что-то необыкновенное, завораживающее. Он хотел не смотреть и всё не мог оторваться.
Кожаный молча забарабанил пальцами по столу, тяжело уставившись на раскрытую книгу. Давила многодневная усталость, хотелось спать. Сбросить бы сейчас кожанку, снять сапоги, размотать портянки, протянуть озябшие ноги поближе к тёплой ещё печке. А лучше – лечь на эту белую кровать, свернуться калачиком, укрыться с головой – и спать, спать, спать… Три, четыре дня подряд, чтобы не слышать и не видеть никого, чтобы не ехать и не идти никуда!
В комнате повисло молчание, от которого, казалось, все испытывали неловкость. Молоденький боялся, что заметят его любопытство, пытался быть серьёзным и не смотреть по сторонам. Всё здесь напоминало ему родной дом, было привычно и знакомо. Вот-вот - и он увидит маму, вошедшую с мороза с охапкой дров. А он, как и в детстве, бросится ей на помощь: сложит дрова у печки, нащиплет лучин, и они вместе разведут огонь, смешно надувая щеки – у кого это больше ветра, а, сынок? Тот, что постарше, всё думал о чём-то своем: о детишках ли, о жене, об отложенных дома делах – кто знает!
В иные времена отец Александр угостил бы незваных гостей чаем, порасспросил бы, кто и откуда, куда путь держат и как оказались в этих краях. Теперь он знал, что расспрашивать, скорее всего, будет не он, а вот этот небольшой человек с больным отёчным лицом и холодными усталыми глазами. Батюшка попросил красноармейцев тоже присесть к столу: в ногах правды нет. Кожаный остановил их глазами:
- Ну вот что, поп, мы к тебе тут не засиживаться пришли – некогда нам.
Отец Александр усмехнулся: его, видно, обидеть хотели, выплюнув почти как оскорбление слово «поп». Да, он поп, пастырь овец православных, разве может оскорбить такое звание?
Кожаный перехватил взглядом усмешку отца Александра, скрипнув курткой, резко встал, заложил руки за спину и начал расхаживать по комнате. Ему надоел этот извечный цирк: сначала корчат из себя страдальцев за веру, потом… Ну чего усмехается долгополый? Думает, один он умник такой?
Кожаный хотел рассердиться и не мог. Его смущал взгляд отца Александра, прямой и открытый. С неудовольствием кожаный отметил исходящее от священника спокойствие. Ведь знает, всё знает – для чего и с чем пришли, а ведёт себя как хозяин положения, куда там! Ещё бы и чаем напоил, и печь затопил, добрый самарянин…
Кожаного передёрнуло: он вспомнил, как в детстве преподносил ему отец уроки Священного Писания и как пребольно отстегал выдернутыми из метлы прутьями за неверно произнесенное слово: «самаритянин»: «Читать, тебе было велено, олух царя небесного, а не выспрашивать, что да как! Мне твой пересказ не для меня нужен – для тебя! Из Самарии добрый человек, из Самарии! Кто тебе Самаритию с самаритянами придумал?!» Отец говорил размеренно и громко, хлеща прутьями голую попку со вздувавшимися на ней рубцами. Без штанов, в одной рубашке, ткнул сына в угол, где висели старые жёсткие пальто. Заливаясь слезами унижения, мальчик прятал лицо и колотил, и щипал отцовскую одежду.
-Так вот, поп, - продолжил кожаный. – Мы церковь не для того закрывали, чтобы ты продолжал дурманить людей своим мракобесием. Кому нужна сейчас твоя религия?
Кожаный делал особый упор на слово «ты», цепко хватая взглядом отца Александра, но тот всё так же был спокоен, как будто ничего непредвиденного не происходило сейчас. Казалось, он не испытывает никакого волнения.
-У меня нет своей религии, как нет её и у Вас, - мягко возразил батюшка. Его немного глуховатый голос, проницательный взгляд выводили из себя. Кожаный с трудом сдерживался, стараясь казаться спокойным: рядом были двое, для которых он должен быть примером революционной беспощадности и неподкупности.
-У НАС есть религия, и эта религия – мировая революция! - голос кожаного напрягся и зазвенел, как на митинге - У тебя – царствие небесное, у НАС - царство свободы, справедливости, равенства и братства.
Теперь, начав говорить привычные слова, кожаный почувствовал себя уверенным и сильным. Мысли повернулись в нужное русло. Разве может его обмануть смиренный вид и напускное спокойствие стоящего перед ним попа? Да, перед ним враг. Враг, который так и не смирился с приходом нового времени, новых требований, новой власти. Кожаный снова почувствовал себя инструментом революции: если враг не сдается, его нужно уничтожить. Теперь он ещё точнее осознавал, что борьба не закончилась. Вновь родилось ощущение собственной правоты. Плечи сами собой распрямились, руки заняли привычное место за спиной, в голосе появились нотки, которые всегда нравились кожаному: в них ему слышалась уверенность, которая неизменно поддерживала его – правильной дорогой идёшь, товарищ!
Он почувствовал, что наступил момент, когда нужно говорить, и его речь полилась привычным потоком, переливаясь ораторскими интонациями.
Молоденький красноармеец устало переминался с ноги на ногу. Ему очень хотелось присесть, но страх перед старшим перевешивал усталость. Помаргивая коротенькими ресницами, он старался очень внимательно смотреть на кожаного и понять, о чём же тот всё-таки говорит и для чего говорит так долго.
Иногда в речи кожаного повторялись где-то уже слышанные фразы, и становилось легче: хоть что-то понятно в этом непрерывном бурном словесном потоке. Тот, что постарше, отрешенно смотрел куда-то в стену, словно видел там что-то такое, что другим не дано было видеть.
Отец Александр пожал плечами. Странный маленький человек с усталыми глазами вызывал в нем всё больше сострадания. Его неестественно громкий голос, порывистые жесты, слова – все это казалось ширмой, за которой спрятался истинный человек. Где-то в глубине чёрных глаз пряталось иное, трудно уловимое…
Хотелось понять, отчего этот человек не говорит своими словами, а бесконечно пересказывает то, что пишут в газетах. Батюшку не удивляло, что кожаный, начав говорить, забыл про всё на свете и залюбовался собой, словно смотрел на себя со стороны – разные бывают люди. Странным казалось другое: знает ведь, знает, зачем пришел, почему же тогда тянет время, тонет в словах? Вспомнился Торквемада – может быть, и тот вдохновлял себя потоком слов, отправляя людей на костёр? Кто знает, что кроется в тайниках души человеческой…
- Думаю, вы не агитировать сюда пришли, а совсем с другими целями.
- Да! Время агитации прошло, и ты это отлично знаешь. Кто не с нами, тот против нас.
- Немного не так, - мягко улыбнулся отец Александр. – Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает…
Кожаный вдруг словно захлебнулся: он вспомнил, как отец читал ему Евангелие от Луки и как рассказывал об изгнании бесов из немого, как говорил ему: «Кто не с Богом, тот против него. Когда нечистый дух исходит из человека, он бродит по пустыням, источая зло…»
И ему, маленькому ещё тогда, виделся нечистый дух, с рогами и копытами, с длинным волочащимся по песку хвостом. Мальчик не понимал, куда можно источать зло в пустыне, но боялся спросить об этом отца: тот был гневлив не в меру.
Каждый раз, после вспышки гнева, отворачивал худое жёлтое лицо с острым носом в сторону и говорил то ли себе, то ли ещё кому-то: «Опять бес попутал! Да куда же деться мне от грехов моих тяжких?» Потом замолкал надолго, никого не подпуская к себе и всё думал, думал о чем-то. Казалось, что тяжёлые его мысли висят кругом в доме и мешают всем жить и дышать. Мать затихала и пряталась на кухне. Сестричка не плакала в своей колыбельке; старая больная бабка, умиравшая от непонятной какой-то болезни, переставала стонать и возиться у себя в углу.
Кожаный подошел к столу, выдернул из-за него стул, хотел сесть, потом раздумал и резко двинул его в сторону. Стул упал. Теперь он казался беспомощным и нелепым, этот венский стул в с тонким гнутыми ножками…
Повисла тишина. Застыл молоденький красноармеец, опустил глаза и для чего-то стал рассматривать полоски на половике, трещины на некрашеном полу. Напрягся старший и сморщился, как от зубной боли. Только ходики с кошачьими глазами не переставали мирно тикать: тик-так, всё так…
Отец Александр встретился взглядом с глазами кожаного. Чёрные и непроницаемые, глаза эти словно застыли и ничего вокруг себя не видели. Что там, за тьмой, куда исчезла душа человеческая? Жёлтый лоб кожаного покрылся испариной, на щеках проступил лихорадочный румянец. Сердце батюшки сжалось: ему стало жаль нездорового этого человека: вот приходит он по ночам хозяином в чужие дома, говорит звонким голосом одно и то же разным людям. А верит ли сам в то, что говорит? Заметил батюшка и почти детскую растерянность молоденького, и странную непроницаемость старшего красноармейца, когда кожаный привычно скомандовал: «Выводи его!» - «Позвольте мне одеться, мороз на улице…» Кожаный бросил куда-то в сторону: «Так выходи, мы тебя враз согреем!»
Не спеша подошёл отец Александр к иконам, перекрестил себя размашисто, поклонившись в пояс Богородице и Царю Небесному.
- Хватит комедию ломать, выходи!
Не обращая внимания на кожаного, батюшка задул лампаду, окинул взглядом своё жилище, простился мысленно с юной красавицей: «Прости, родная!» Он перевел взгляд на другие фотографии: «И вы простите, если чем Вас в жизни обидел!», полностью прикрутил фитиль керосиновой лампы и уверенно прошёл из наступившей темноты дома в темноту улицы. Высоко-высоко, в синем бархатном небе, мерцали холодные звезды. Бледная луна серебрила искрящийся жёсткий снег.
- Здесь стоять! – изменившимся голосом скомандовал кожаный.
Отец Александр остановился у родных стен. Деревня спала напряжённо, тревожно. Слышно было в тишине, как ухается в темноту колодца ведро и тяжко наматывается на колодезную цепь. Кожаный резким голосом отдавал команды.
Какие именно – не всё ли равно теперь?
Батюшка обратил свой взор к тёмной церкви и вновь перекрестился: «Укрепи меня, Господи!» Он вдруг увидел, как молоденький красноармеец вытирает кулаком слёзы и трясущимися руками передает ведро с ледяной водой старшему, увидел, как этот старший прячет глаза и как поёживается от холода кожаный, тщетно пытаясь согреть руки в карманах куртки.
Мальчишка заливался слезами и снова и снова бежал к колодцу. Сам того не замечая, он шептал на бегу: «Господи, помоги ему, не дай ему мучиться, Господи!»
Мыслями отец Александр был далеко – он видел свет… Под ледяной коркой, покрывшей его тело, продолжало стучать сердце. Реже, реже, реже… Лицо его было спокойным . Глаза ясны и открыты, словно продолжали смотреть и не могли насмотреться на церковь, деревню, крепкие дома и одинокие деревья с голыми застывшими ветвями.
Наутро изумленная деревня ахнула у ледяного памятника. Перекрестились некрещёные и взвыли православные.
- Смотри, доченька, - наклонилась одна из женщин к девчушке, замотанной поверх шубейки большим пуховым платком. Смотри и помни: Бог есть, если за него на мучения пошел наш отец Александр. Смотри и молись за него, милая. Он теперь в раю.
Через год в деревню пришел молоденький блаженный, курносый, со светлыми вихрами, непослушно торчащими в разные стороны. Он чему-то про себя улыбался, бродил возле разграбленной церкви, что-то бормотал под нос. Блаженного в деревне жалели и кормили, кто чем мог, мальчишки бегали за ним и дразнили. Блаженный улыбался и смотрел вслед своим обидчикам добрыми голубыми глазами младенца.
А еще через год в лагерном лазарете скончался от чахотки жёлтый изможденный человек с чёрными непроницаемыми глазами. На его личном деле лагерный начальник с жёстким лицом написал: «В архив» и поставил резко незамысловатую короткую подпись и число.
*Иеримия, 14-20
**Притчи. 2.7-2.9
***Притчи. 3.13
Валдай-Великий Новгород
2002-2005гг.
Для иллюстрации использована фотография с портала Prosto-foto.ru