На станции

Ььььь
Халиф, умиротворённо дремавший у ног сторожа, поднял голову, повёл треугольным ухом и зарычал. Он зевнул, поочерёдно вытянул передние и задние лапы, подошёл к окну. По ухабистой осенней дороге к воротам подползал директорский джип. Узнав машину, Халиф, скуля, заметался между окном и креслом, развалившись в котором похрапывал его беспутный хозяин. Наконец сторож очнулся. Окоченелость в плече заставила его пошевелиться, и он, ещё не владея телом, скинул со стола свидетельства минувшего застолья. Звон и дребезжание стекла разбудили немолодую несвежую женщину, спавшую на кровати с кольчужным дном в длинной вытянутой кофте, напяленной прямо на голое тело. Женщина вздрогнула и обернулась. Сторож, пытавшийся ухватить беспокойного пса за ошейник, хотел сказать что-то, но прежде закашлялся; плеснул из чайника и сразу же выпил полкружки воды. Его баритон прозвучал грубее обычного:
- Халиф! Что такое, а, что случилось?
Сторож откинул грязную занавеску, посмотрел в окно и присвистнул.
- Кто там? – спросила женщина, успевшая уже натянуть трусики и лифчик.
- Директор. Убери здесь.
Сторож вызволил окурок из пепельницы, надел шапку, ватник и, пустив вперёд пса, шагнул за дверь сам…
Лодочная станция, где Соловьёв служит сторожем, затерялась в берёзовой роще, у слияния рек Житка и Сотош, в пяти километрах от Верхневолжска. Русла обеих рек уже наполовину скованы льдом и потому обладатели лодок в это время сюда не наведываются. Сама станция это два сарая, набитые запчастями, моторами и всяким хламом, домик для сторожей, дровница, шестьдесят семь лодок, и четыре дощатые лавы на сваях. Каждая, как позвоночник, имеет два десятка рёбер, к ним привинчены специальные металлические станины для портативной лебёдки, с помощью которой подвешиваются или спускаются на воду лодки. Вся территория огорожена гнилым покосившимся забором с ржавой колючей проволокой по верху, а у самого водотока на невысоком холме стоят полуразвалившиеся сараи в латках из кусков ржавого железа. Тут же угнездилась сторожка. Круглый год Соловьев обитает на станции, питаясь тем, что привозит ему из города хозяин или другой, нанятый им, человек. Так он живёт последние восемь лет, с тех пор как сгорел его городской дом. Ни жены, ни детей у Соловьёва никогда не было.
Сторож открыл ворота, впустил джип. Халиф с воем носился возле машины. Директор Асмолов, сидевший теперь с недовольным лицом из-за того, что пришлось долго сигналить, едва заглушив двигатель, проговорил:
- Иван, ты чего мышей-то не ловишь? Пять минут тут стою…
Иван зло отшвырнул окурок, сказать ему было нечего. Директор открыл багажник, достал круглобокие пакеты с едой, и, когда сторож принял их, по-хозяйски пошёл осматривать лавы. Осмотр всегда совершался одинаково: сунув руки в карманы, Асмолов прохаживался вдоль лодок, подпрыгивая на тех досках, которые казались ему гнилыми. Если доска трещала или сильно прогибалась под ним, он, кряхтя, садился на корточки и отмечал её маркером, так же он отмечал лебёдочные крепления, которые следовало бы покрасить или упрочить, а ещё следил, правильно ли установлены защитные тенты на лодках. Потом он отдавал распоряжения и уезжал. Иногда оставался пить чай или кофе…
Когда Соловьёв вошёл в сторожку, женщина, ещё заспанная, нервно скребла ножом намыленный стол. Битое стекло было сметено и свалено в пакет, в печи занимался огонь. Женщина мельком взглянула на него и спросила:
- Ну что?
Иван аккуратно поставил пакеты под стол, приказал:
- Ставь чайник.
- Вань, может мне уйти или спрятаться?
- Cиди смирно…
Он опустился на корточки, лязгнул печной заслонкой и, подрумяненный открывшимся пламенем, прикурил от вынутого из топки поленца. Женщина наполнила и включила захватанный электрочайник. Под его мерный рокот, щурившийся от табачного дыма сторож, минуту молча сидел у огня, соображая что-то. Затем встал, нашёл в одном из пакетов свёрток с костями для пса и, выйдя за дверь, вытряхнул его содержимое в грязный эмалированный таз со сколами и вмятинами, валявшийся подле собачьей будки. И к ней тут же кинулся через двор пёс. Сторож докуривал, выуживая от нечего делать колючки из собачьей шерсти, когда от реки позвали,
- Иван!..
Вместо ответа сторож вкрутил окурок в землю, поднялся и пошёл навстречу, проверившему уже настил из досок и взбиравшемуся теперь по откосу, директору.
- Иван, - повторил тот, приблизившись, - пять штук нужно поменять: две - на первой, ближе к берегу, увидишь там, одна - на третьей и две - н-на...
- Да-да, - с деланной серьёзностью закивал сторож, - поменяю, Саныч…
- И две - на четвёртой. Потом, весной, покрасим крепления, сваи поглядим, и… хр-р-р... - Саныч сплюнул, хлопнул сторожа по плечу и спросил с ненужной весёлостью, - Ну, что? По кофейку тогда?!
- Эт, Саныч.
- Да, Вань. - обернулся директор.
- Там… это… - замямлил Соловьёв, сокращая дистанцию - Там баба у меня…
- Чево-о?
- Саныч, ей жить негде.
Асмолов остановился на секунду, взглянул искоса на собеседника, вздохнул и бодро зашагал к сторожке. На входе он опрокинул мешок с мусором, которым незаконно поселившаяся здесь женщина хотела, может быть, как бы глупо это не выглядело, загородиться от глаз хозяина. Из мешка выпала просаленная бумага, два селёдочных позвоночника, консервная банка, ещё что-то.
- Та-ак, Иван, мы с тобой, кажется, договаривались: если станешь бухать, водить сюда… будем прощаться. Был такой уговор?..
Сторож склонил голову, подделывая озабоченность.
- Ну чего ты молчишь? Был?..
- Н-ну, был.
- Гр-м!.. Ну вот и… Завтра здесь, чтобы никого не было. А за это, - двумя пальцами Асмолов вытащил из пакета отколовшееся бутылочное горло, - за это я с тебя вычту!
Соловьёв безучастно смотрел в сторону, ожидая момента, когда спадёт первое напряжение, и он сможет опротестовать решение директора без того, чтобы устроился скандал. Асмолов выговорился и пошёл к джипу и тогда, решив, что его время настало, сторож предложил:
- Саныч, пусть она здесь зиму перекантуется… а, Саныч? Ей и идти-то некуда.
- Даже не проси! Мне тут такой контингент не нужен. Завтра же, чтобы не было. Приеду – проверю, понял? - директор открыл багажник, вынул канистру и теперь стоял возле заднего колеса, отвинчивая крышку бензобака.
- Саныч, ну куда я её выгоню?! Сам подумай: не сегодня - завтра снег выпадет.
- Ну и что теперь?! Мне полгорода здесь приютить?
- Саныч…
- Я те говорю, пускай yёбывает! - перебил Асмолов, - У неё есть родные, близкие там – вот пусть к ним и едет! Разговор окончен!
- Да нет у неё никого, она детдомовская. Ладно, пусть до весны здесь побудет!
- Вань, да ты чё, ох-х-уел что ли?! - директор, закупоривавший канистру на корточках, отвлёкся, привстал и зашипел, отчаянно жестикулируя, - А вдруг она завтра своих ханыг-ебарей сюда приведёт? Тогда что?! Лодок нет! Ваня - вон! - в траве песни орёт!.. Или ещё хуже… - и, помолчав, добавил уже много громче, - Так и будет!!
- Ну, Саныч, ну… будь ты человеком.
- То есть, я не человек, по-твоему,  да?
- Да я не про то, ну…  - Соловьёв умолк и, нахмурившись, глядел под ноги, подыскивая действительные ценные аргументы, которые бы заставили Асмолова согласиться. - Просто надо помочь…
- Ничё ей не будет. Пойдёт на трассу, мужика найдёт себе, в больницу ляжет с хернёй с какой-нибудь. Как они обычно делают!
- А здесь… если?
- Ваня, ты же не дурак, ну! Сам-то подумай, почему здесь нельзя!
- Саныч, под мою ответственность.
- Да нет, бnядь, на тебе никакой ответственности!! - вспылил вдруг Асмолов.
На минуту установилось напряженное молчание. Директор закинул порожнюю канистру в багажник, завёл машину.
- Ну, хоть неделю пусть тут поживёт. Хату же н-найти надо… - снова забормотал сторож.
- Далась тебе эта шалава! Чё ты за неё переживаешь, я не пойму? Она же продаст тебя за бутылку, ты сам-то не видишь?!
Сторож замотал было головой, намереваясь возразить что-то, но Асмолов легонько ударил его в плечо и, повысив голос, продолжил:
- А кормить её… это… у тебя деньги появились лишние? Нет! Нахуй! Пускай идёт, куда хочет. Мне её содержать не на что! - директор открыл дверь, сел за руль.
- А то, что я у тебя тут семь лет за «пожрать» торчу? Это ничего, это - хер с ним, да? - с усилием выговорил Соловьёв.
- А тебе не нравится, а?.. Алё!! Тебя не устраивает?!
Трясущейся рукой сторож нащупал под колпачком пачки фильтр сигареты, потянул, и вдруг быстро закивал головой. Видно было, что он еле сдерживает себя.
- Если не хочешь работать - пойдёшь за ней, паровозом! - не унимался Асмолов, -  Охотников на твоё место - хоть отбавляй!.. Открывай ворота!
- Да пош-шёл ты…
- Чё ты сказал?! - взвизгнул директор. Он выскочил из машины, обогнал уверенно зашагавшего к домику сторожа, и прибавил,
- Ты чё щас сказал? Повтори!!
- Пошёл! Нахуй! - произнёс Соловьёв отчётливо. Он попытался было оттеснить в сторону преградившего ему путь Асмолова, но тот ударил сторожа по рукам и, в упор глядя, пробормотал тугим голосом:
- Иди, сбирай манатки!
- Давай-давай, заноси, бnядь! Дурак ты, Асмолов… Тупая сытая мр…
Изменившись в лице, Асмолов отвёл правую руку и хлёстко «угостил» сторожа в подбородок. Соловьёв рухнул на землю.
Директор сунул разбитый кулак в карман и процедил, оттягивая каждое слово,
- И-иди собира-а-айся, я-а ска-аза-ал.
Иван повернулся набок, сплюнул на жухлую траву комок из слюны и крови, прохрипел:
- Пидарас!
Сплёвывая и морщась, он приподнялся на локте, коснулся кровоточившей нужней губы пальцами. Сев, враждебно уставился на директора. Асмолов ухватился за воротник и, потянув кверху, поднял сторожа на ноги. Толкнул к домику,
- Ид-ди-и! Минута тебе!
Иван неверной походкой поплёлся к сторожке, с силой рванул дверь. Та, с кем мечталось ему сожительствовать, сидела в углу, обняв колени - в её руке, зажатая между средним и указательным пальцем, подрагивала сигарета. Иван закрыл дверь, водрузил на стол один из баулов, вынул из него баночку с консервами, упаковку майонеза и полбуханки ржаного хлеба. Остро отточенным куском металла, - им сторож пользовался вместо ножа, - вспорол жестянку, достал жирный рыбий бок и, плюхнув его на кусок хлеба, сдобрил майонезом. Затем приложил салфетку к нижней губе, произнёс:
- Вшера водка оста-алась, де?..
Женщина медленно поднялась на ноги, нашарила под койкой почти что пустую поллитровку «Калины», молча подала Соловьёву. Сторож поставил перед собой две стопки, аккуратно поделил содержимое бутылки на две части и тут же одну из них закинул в себя. Закусил.
Всю жизнь, подумал он, страдаю от таких козлов. Перед ним вырос силуэт Игоря Борисовича Мясникова, соседа по лестничной клетке, который так ратовал за то, чтобы мать Соловьёва – которая была пьяницей, – лишилась родительских прав. Усилиями соседа Иван оказался в приюте и навсегда потерял семью, и это стало его первым крупным несчастьем в жизни, несчастьем, которое повлекло за собой другие, куда более серьёзные неприятности. Затем сторож припомнил фигуру Лили Эрланген, немки, что преподавала им языки в детдоме. Эта озлобленная стерва называла его уродом и выставляла на посмешище перед всем классом при каждом удобном случае, а всё его уродство заключалось лишь в том, что он никак не мог уяснить себе некоторых нюансов в грамматике немецкого. Она внушила ему, что он хуже остальных, что он тупой и недоразвитый. Она, в конце концов, сделала из него алкоголика, потому что впервые он надрался до беспамятства, когда прогуливал её урок. Мелькнули перед его глазами также и другие «ублюдки», их было много и все они, видимо, действовали сообща. А апогеил над ними Асмолов – человек, только что выбросивший его на улицу, что можно было приравнять к преднамеренному убийству.
- На, выпей! - Иван отошёл в сторону, присел на край кровати.  (Под ним всхлипнула панцирная сетка). Руки его дрожали, в горле копошились злые бессмысленные слова. Он всё ещё прижимал к разбитой губе салфетку, складывая её пополам, когда она насквозь промокалась кровью.
Обитая войлоком дверь как всегда неслышно отлегла от притолоки, в комнату влез директор. Не затворяя двери, он поискал взглядом фигуру Соловьёва, хрюкнул и нарочито громко проговорил,
- Ну ты чё?! Долго мне ждать ещё?!
Вместо ответа сторож медленно повернул голову и пристально посмотрел в глаза вошедшему. Женщина, так и сидевшая в углу с истлевшей сигаретой в руке, тоже окинула взглядом директорский торс. Асмолов сказал:
- Я на улице. Давай в темпе.
- Постой-ка, Саныч. - Сторож тяжело вздохнул, поднялся и, низко склонив голову, как-то боком подобрался к столу. Он начал было кромсать хлеб, потом бросил и взялся выкладывать из пакета на стол продукты, привезённые Асмоловым. Трудно проговорил:
- Ты это… к-кофе-то будешь?
Женщина видела, как вдруг углубились черты его лица, и как между бровями посреди привычной сетки морщин прорезалась ещё одна совершенно лишняя линия. Сторож повернул голову, - отчего Асмолов беззвучно вскрикнул, - а затем быстрым точным движением всадил «нож» в шею попятившегося к двери директора. С выражением смертельной тоски в глазах директор бросился куда-то в сторону, наткнулся на стену, упал и схватился за рукоятку. Женщина взвизгнула,
- Ваня!!
Директор, глядя прямо перед собой округлившимися глазами, сидел на полу в попытке удержать убийцу на расстоянии вытянутой руки: пока правая его ладонь сжимала колено сторожа, левой Асмолов медленно тащил заточку из шеи. Иван, настойчиво преодолевая сопротивление, тянулся к его гортани и, когда ему удалось добраться до неё, в комнате вновь прозвенел голос:
- Ваня!! Стой!
Асмолов вытащил-таки «нож», (из раны струилась яркая кровь) и теперь слабо и бестолково тыкал им в предплечье сторожа, на что тот даже не обратил внимания. Иван методично, как будто забивая гвоздь, лупил директора кулаком по уху. И также прерывисто струилась кровь из раны на шее Асмолова. Пересилив себя, женщина подскочила к директору – ей хотелось думать, что всё ещё можно поправить, если отнять заточку и выбросить её в реку. Директор сразу выпустил «нож» и заткнул пыльной ладонью рану. Схватив оружие, женщина выскочила за дверь. Иван продолжал яростно бить Асмолова по лицу, пока тот хрипел:
- Да стой… бля… Стой ты!..
Директор вдруг понял, что его руки слабеют, и это его напугало: он с силой и криком отбросил от себя сторожа, - тот, поскользнувшись, упал и они сшиблись лбами. Асмолов отпихивал сторожа, пытаясь вставать, но не мог. Его лицо было совсем белым. Женщина вбежала и рухнула на колени, коснулась его руки,
- Подожди… Покажи-ка…
Асмолов отвёл руку, но тут же зажал рану снова. Впрочем, это не помогло: кровь мощно била в ладонь; напитывала воротник, рукава, полы куртки…
Сторожа трясло. Он поднялся на ноги, достал сигарету красными руками, обжёгся, открывая печную дверцу. Он хотел и не мог заплакать, хотел и не мог позвать кого-нибудь из старших, кто бы поругал его для порядка, поставил бы в угол, а позже - простил.