Один очень умный мальчик любил спящих собак…
А не спящих – не любил.
А так как спящая собака и не спящая собака – это всё равно одна и та же собака, растянутая во времени, то и получается, что мальчик любил только половину этой собаки.
Другую её половину любил бравый охотник, у которого за плечом ружьё, а в заднем кармане шило. А поскольку шило извечно понукает окорок, и вместе с сомнительной разумности головой не даёт ногам покоя, то любовь охотника к бодрствующей половине собаки вполне понятна.
Сама же собака, из-за своего собачьего несовершенства, оказывается при этом, то любимой, то не любимой, каждым из своих почитателей. Если же это несовершенство помножить на любовную ограниченность очень умного мальчика и бодрого охотника, то бедная псина бывает абсолютно любимой считанные секунды в бесконечно долгие земные сутки.
Однако именно эти несколько секунд, любой здравомыслящий пёс, знающий толк в чувственный эманациях, и считает великим собачьим счастьем. Всё же остальное время, за исключением минут отпущенных на всякие надобности, тратится им не на что иное, как на суетную собачью драматургию. В сюжетных переплетениях которой, можно лаять и служить, гоняться за хвостом и даже слетать в космос, не говоря уж о какой грызне и усердии по увеличению поголовья.
Потому как, хочешь ты этого или же нет, а время между мгновениями большого счастья надобно чем-то занимать. Для того чтобы день-деньской не скулить от искренней жалости и к очень умному мальчику, и к бодрому охотнику. Так как по твёрдому собачьему мнению, и тот и другой бесконечно несчастны. И у них есть лишь эта странная вера в невидимых добрых существ, что возможно, когда-нибудь и им подарят чувство великого счастья.
Пока же этого не произошло, умудрённому собачьему отродью не остаётся ничего кроме, как сочувственно глядеть своими грустными глазами и на разумного мальчугана, и на увлечённого следопыта, наблюдая за их, ничем не прерываемой, закольцованной драматургией…