Эрмитаж
После занятий мы шли по Университетской набережной до Дворцового моста. В апреле еще холодно. Да еще почему-то завьюжило. Пронизывающий ветер, как скальпель, лез под полы одежды, и мы летели, как звонкие северные птицы вдоль серой и тягучей Невы, по которой уже ледоходом шли нахрапистые, трескучие льдины, мрачные как экспонаты, хранящиеся в мертвенно-голубоватом здании Кунсткамеры.
Белые холодные нашлепки льда упирались в пролеты Дворцового моста, дергались и хрипели, наползали друг на друга. Это была какая-то никому не нужная свара, будто полчище озлобленных собак налетело на одинокого путника и теперь не может от него отвязаться.
Смотри, — сказала Лёля, — Эрмитажа не видно.
И точно, по ту сторону Невы не было видно здания, хотя уже давно стемнело, и прожекторы должны были осветить все пространство, казалось, что это просто провал, черная дыра, затянувшая противоположный берег.
Мы с Лёлей прошли по мосту, вышли на Дворцовую площадь и повернули налево. Вмонтированные в булыжную мостовую прожекторы задыхались от снега. Снег пожрал свет, и от этого Эрмитажа не было видно. Я очистила ногой толстое стекло, и желтый радостный луч полыхнул по стенам здания. Колонны, окна, стекла выступили из темноты. На самом верху затрепетал молодцеватый триколор.
— Может, зайдем, — я кивнула Лёле на вход и поправила сбившийся под напором ветра берет.
Кассы закрывались через семь минут, мы, просунули в окошко студенческие. До окончания работы выставок оставался час.
Седые въедливые усталые старушки бесшумно спали на своих убогих жалких стульчиках, обитых алым бордовым бархатом. Помятые, но стойкие охранники с нетерпением посматривали на часы, толпы измученных иностранцев торопились на выход, свистящие шепелявые зарубежные слова, как заговорщики, скользили по гулким высоким залам.
Буквально через полчаса вахтерши стали выталкивать посетителей, но мы как-то вяло и незаметно, словно ленинградская корюшка, проскользнули мимо бабушек и затаились в нише за шторами. Во всем Эрмитаже выключили свет, только через потолок лился лунный серебристый поток.
Все убранство залов превратилось в негатив, настало черно-белое кино, исчезли краски. Только матово поблескивал глянец картин, блестели нарисованные лица, как у покойников.
Паркет потрескивал поленьями в печи, по-стариковски кряхтел под ногами. Можно было скользить в смешных музейных теплых тапочках-чунях, натянутых на уличную обувь от картины к картине, летать по залу, как конькобежец.
Из окон было видно, как заметает Дворцовую площадь, как скрючившись от ветра, по ее черепашьей выпуклой спине ползут редкие прохожие, как торчит посередине Александрийский столб, палочкой от солнечных часов отбрасывая узкую игольчатую тень.
Лёля все время смеялась, а я прикрывала ее рот ладошкой, потому что боялась, что нас обнаружат и посадят в тюрьму, но о нас забыли.
Вдруг где-то в глубине, в утробной и загадочной темноте раздалось странное цоканье, и это не было решительной и грубой поступью охранника, а скорее напоминало странное расшаркивание, словно кто-то слегка прихрамывал, как посланник потустороннего мира.
— Слушай, — сказала Лёля и поднесла желтый и дрожащий палец к губам.
Я остановилась возле картины Иордани с нарисованной средневековой едой и прислушалась. И точно, в ночи, посреди кладбищенской тишины кто-то цокал, как кавалерист, слезший с лошади. Цокот, то приближался, то удалялся от нас, и невозможно было понять, что ему (носителю цокота) от нас надо, да и знает ли он, что мы здесь находимся и слышим его.
Мы разогнались и понеслись по паркету, проносясь по комнатам, по анфиладе, со свистом в ушах: тут спала Екатерина, тут она принимала графа Орлова, тут пили вечерний чай, тут играли в карты.
Мы влетели в рыцарский зал и уткнулись головами в железных всадников с пиками наперевес, в шлемах с разноцветными перьями, но цокот все равно был слышен, но теперь его звук перебивало наше горячее дыхание.
— Давай найдем, охранников, — заныла Леля.
— А вдруг нас посадят, — ответила я, но предложение Лёли показалось очень разумным, потому что мои электронные часы показывали десять вечера.
Хотелось есть, представлялось, как папа и мама сидят за столом, ждут меня, папа что-то говорит маме, спрашивает, где я, а мама в пластмассовых бигудях нервничает, истерит, крутит ручку радиоприемника (она всегда, когда нервничает, крутит что-нибудь), а папа закуривает прямо на кухне и не идет на лестничную клетку, потому что уже давно пора мне быть дома.
Но тут цокот удвоился, мы ясно услышали, как странный и вибрирующий звук стал приближаться к нам с двух сторон, будто нас окружали. И вот тогда мы по-настоящему испугались, а Лёля стала что-то нечленораздельное причитать.
Звук Лёлиных всхлипов, как грохот на первомайской демонстрации, разлетелся по всему Эрмитажу, и буквально через минуту к нам выбежал ошарашенный охранник и стал спрашивать, что мы здесь делаем, и было непонятно, кто из нас больше испуган: охранник или мы.
Уже через пять минут мы сидели в каптерке охранников и пили медовый пахучий черный чай из термоса и угощались сдобными пирожками с клубникой бабушки охранника.
Он гладил нас по головам, вытирал нам платочком слезы, весело смеялся и говорил:
— Эх, вы, тетёхи, голубей испугались.