Музыка отравила всю мою жизнь. Я был пропитан ей насквозь. Хоть выжимай. Самое трудное, засыпать. Звуки льются отовсюду, голова тяжелая, все кружится и плывет от постоянного напряжения. Обескровленные аккорды затихают ближе к утру. Потом забытье, несколько часов поверхностного сна. Новый день и все с начала. Ноты, аккорды, партии, симфонии, звуки прибоя и опять тишина. И так продолжается каждую осень вот уже более двадцати лет.
Я ненавижу саксофонистов, они пижоны. Самоуверенные и наглые, подавляющие своим напором. Они вступают и вскакивают, прикрывая глаза и упиваясь вниманием к себе. Кажется, весь оркестр, как волчок, начинает вращаться вокруг них. Но, славу богу, был Коперник. И им приходится сесть на свою орбиту и крутится дальше вместе со всеми, завидуя дирижеру и злясь на восстановленную справедливость.
В первый раз я увидел море зимой. И не смог оторваться и забыть. Ее глаза были такими же. Холодные и завораживающие. Утонуть в них было нельзя. Слишком много соли. Море оказалось мертвым.
Я встретил ее в метро. Ненавижу метро, грязно, шумно и жуткий запах. А она благоухала. Да и глаза! Дурацкая шляпка делала ее нездешней и загадочной, мужчины головы сворачивали на эскалаторах. А я тогда подумал, что рядом с ней любому придется носить или ятаган, или реланиум. Зависит от смелости. Я забыл, куда ехал. Вышел за ней и пошел, как загипнотизированный, остановился у входа модного ресторана, куда она исчезла. Не было смысла идти туда за ней – я не смог бы съесть ни кусочка.
Не понимаю, зачем люди придумали часы. Когда ты счастлив, времени нет. Когда тебе плохо, время убивает. И в том и в другом случае - оно действует на нервы. Пока ждал, успел несколько раз умереть и столько же раз воскреснуть, смог совершить подвиг и спасти ее, написать поэму и симфонию, создать мир и разрушить его до основания. А потом снова создать, чтобы ей было, где жить, а мне выжить.
Она вышла с ним под руку. Я специально снял очки, чтобы так явственно не видеть цель. И даже через мои минус шесть с досадой отметил, что он высокий и породистый, как чистокровный жеребец. И все в нем сочеталось, и от этого было скучно. А ей не было. Временами, она немного наклонялась вперед, заглядывая ему прямо в глаза, и, получив ответный короткий взгляд, ее словно подбрасывало вверх как от разряда. И даже на расстоянии двадцати шагов попадало в меня исходящей волной.
Я шел за ними. Сидел в кафе. Гулял по парку. Даже прокатился в соседней кабинке Чертового колеса. Уставший и совсем опустошенный зашел за ними в метро, сел и обмяк. Прикрыл глаза всего на одно мгновение, а когда открыл, то их уже не было. Упустил! В полном оцепенении доехал до конечной станции и всю ночь бродил по городу, пытаясь разглядеть ее в каждой проходящей мимо женщине.
На следующий день я вспомнил, что у меня была невеста и мы сегодня идем с ней на концерт. Моя невеста любили симфоническую музыку. А я до вчерашнего дня верил, что люблю ее. Привычка сильнее чувства, иногда намного. Поэтому я нежно держал ее за руку, сидя во втором ряду. И надеялся, что не успею ничего почувствовать - оркестр сразу же сметет меня своим напором и унесет далеко, где нет ни моей невесты, ни Ее.
Верил ли я в судьбу? Конечно, нет! Судьба для тех, кто боится. А я не боюсь, добился всего, чего хотел и даже больше. Так я думал до вчерашнего дня. А тут поверил, раз и навсегда. Увидел и понял - это судьба. Моя судьба.
Третья слева. В простом наглухо закрытом черном платье. Распущенные до плеч каштановые вьющиеся волосы. Тонкие руки. Это была она! Скрипачка из оркестра. И концерт для меня закончился еще до взмаха дирижера. Потому что справа прямо около сцены сидел и он – торжественный и скучный.
Я не слышал музыку, смотрел пантомиму. Она показывала ему какие-то тайные знаки. И смычок отчаянно бился у нее в руках, резко поднимаясь вверх, а потом медленно сползая вниз. А он, чтобы лучше ее разглядеть, вскакивал, взмахивая своим саксофоном и обрушивая на нее то водопад нежности, то бурю страсти.
Мое сердце чуть не лопнуло, как главный завершащий аккорд. Но я выжил. И понял, что заболел. Я теперь не слышал музыку, когда она была. И слышал, когда ее не было. Это очень редкая болезнь и, кажется, неизлечимая. Легче умереть. Но я выбрал болеть.
Я благодарен был своей невесте за то, что она не стала меня лечить. И быстро разглядев не добрые симптомы, сбежала. У меня наступил карантин. Я избегал и меня избегали. Они не боялись заразиться, им просто невыносимо было быть рядом. Как с умирающим больным. Тяжело быть рядом, когда ваши размеры на жизнь не совпадают. Вещи и статусы для одних уменьшаются, а для других остаются огромными, за которыми не видно людей. Одни разглядывают камни и песок, долго смотрят на море и слышат крики дельфинов. Другие носят камни и промывают песок, смотрят в журналы и слушают телевизор. Правда, есть еще третьи, они вглядываются в себя, слышат между нот и читают между строк, они чувствуют больше, чем знают и любят сильнее, чем говорят. Такой для меня и была она.
До сих пор отчетливо помню тот день. Как обычно я стоял на своем посту – крыльцо и плохо освещенный служебный выход. Звездам лучше выходить там, где мало света, чтобы не ослепить или не ослепнуть от навязчивых поклонников. А вот и она. Я узнавал ее по шляпке и легкой робкой походке. А еще по звону браслетов на тонких руках. В первый раз за все время она вышла одна. Остановилась, задумалась на пару секунд и решительно подошла ко мне.
- Проводите? – просто спросила она.
И не дожидаясь ответа, взяла меня под руку, и мы двинулись по переулку.
- А разве сейчас моя партия, а как же саксофон? - во мне боролись два желания: пошутить и задеть ее.
- А вы на чем играете? – не замечая моей издевки, тихо спросила она.
- Я играю на бирже.
- На бирже? - она остановилась, и пристально вглядевшись в мое лицо, расхохоталась. А потом очень серьезно и горько сказала: - Одновременно ведь нельзя играть на двух скрипках...
Я поежился от ее глухого голоса. Как мне была знакома эта тупая боль, которая сжимает горло, превращая голос в чужой.
- Как хорошо, что вы не играете! – совсем по-детски воскликнула она и робко заглянула мне в глаза.
- Почему? - удивился я, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не поцеловать ее.
- Потому что есть вещи, которые сыграть невозможно.
Я почувствовал, что ей хотелось рассказать больше, но гордость или что-то неуловимое заставляли ее молчать. Я взял ее озябшие руки и поднес к губам, стараясь отогреть своим горячим дыханием. Она смутилась и, убирая руки, нервно рассмеялась.
Когда мы дошли до ее дома, то незаметно для нас обоих перешли на «ты».
- Знаешь, я давно тебя заметила. Сначала я испугалась, подумала, вдруг ты от его жены... – она осеклась, и я понял, что саксофонист женат. - А потом я к тебе привыкла… мне стало даже как-то спокойнее что ли, от того, что ты рядом. И я очень надеялась, что ты не музыкант.
Я все молчал, пожирая ее глазами и находясь так близко, как никогда раньше. Ей не хотелось уходить, но и позвать к себе она не решалась.
- А пойдем куда-нибудь, - наконец, догадался я пригласить.
- А, давай! - она обрадовалась и закивала головой, потом вдруг сникла и с тревогой спросила: - А куда? Все, что есть поблизости... мне бы не хотелось...
- Может, возьмем такси и поедем в центр? - понимающе отозвался я.
Она благодарно кивнула.
Мы ждали такси, молча, держась за руки и вглядываясь в темноту. Неожиданно, нас ослепил дальний свет фар машины, стоявшей у соседнего подъезда. Ее рука вздрогнула, потом дернулась, и она бросилась туда. Я узнал его только по усам. Помню, что опять подумал, какое же скучное у него лицо, красивое и не запоминающееся. Может поэтому он стал саксофонистом, чтоб запомнится?
Она упала ему на грудь, и в моей голове пронзительно заплакали скрипки - ее тонкие руки заламывались и падали, а его пытались то схватить ее, то сдаться. Саксофонист театрально целовал ее руки – а у меня угрожающе завывал контрабас. И когда потом она счастливая запрокинула голову вверх и, расхохоталась, глядя прямо в звезды, светившие над ними – нежные и хриплые звуки валторны раздирали мне душу.
Наверное, нужно было уйти, убежать, исчезнуть. Но я стоял, пригвожденный своим оркестром. Кажется, саксофонист кивком указал на меня, и она нехотя подошла. Слова ее утонули в звуках неожиданно вступивших фаготов. Остались только глаза. Глаза цвета мертвого моря. В которых нельзя ни плыть, ни утонуть.
Они уехали. А надо мной была мгла и только рейнстик пересыпался шумом дождя.
Музыка в моей голове каждый раз была разной. Забавно, но я мог бы быть великим композитором, если бы знал ноты и умел играть. И только, когда они мирились, каждый раз играла одна и та же тема – тягучая и монотонная, как волынка. И мы втроем ходили по невидимому кругу - ее боль, наша встреча и моя радость, отчаянная и обоих ранящая страсть, мои надежды, и снова скрипки, волторны и фаготы, ее счастливый смех, звуки волынки и моя боль.
Однажды я рассказал ей про музыку в моей голове. До сих пор помню ее полные слез глаза и плотно сжатые губы, когда я пытался скорее описать, чем напеть мелодию их примирения. Она настояла, чтобы я изобразил весь мотив до конца, и ушла. Ушла сразу же, как я закончил.
Целую неделю мы не виделись. Неожиданно музыка стихла, и я спал сутки напролет. Отдохнувший я позвонил ей, но никто не ответил. Я дежурил у служебного входа, потом у ее дома, упираясь взглядом в темные окна. Пока вконец измученного меня не пожалела соседка и, выйдя ко мне, с фальшиво-участливым голосом не рассказала, что ту, которую я искал, переехала около недели назад. А помогал ей интересный и красивый мужчина, наигранно закатывала глаза дородная барышня. Значит, саксофонист все-таки ушел от жены. Барабанной дроби не было. Тяжелая тишина так и осталась в моей голове.
Я бросился в работу, как бросаются в омут, чтобы или спастись, или погибнуть. Без музыки было одновременно и хорошо, и тоскливо. Навалившаяся тишина разъедала своей пустотой. И не знаю откуда пришла эта мысль - хорошо бы научиться играть на гитаре.
В музыкальном магазине было не протолкнуться. Видимо, когда людям одиноко, они тянутся к музыке или друг к другу. Я долго выбирал гитару. Мне не хотелось уходить, здесь было уютно и почти не больно. Не знаю, как выбирают гитары, но я гладил их, принюхивался, прикладывал ухо, как к морской раковине, осторожно перебирал пальцами металл, прислушиваясь к шепоту струн. Потом, через много лет, она призналась, что полюбила меня тогда в магазине, увидев, как я выбирал гитару.
Теперь я не замечал ее, она стояла и наблюдала за мной. Мы будто поменялись местами. Так ничего и не выбрав, я прошел мимо нее к выходу. Если бы музыка до сих пор жила в моей голове, то выдала бы мне ее присутствие тонкими трелями кларнета. Но была тишина. И она не удержалась, одернула меня за рукав.
- Привет! Как живешь? - расстроенно спросила она, досадуя, что я ее не заметил.
- Привет. Да вот, решил купить себе гитару, но так и не выбрал, - почти спокойно ответил я, не глядя на нее.
- Сколько же мы не виделись? Год?! Да, почти год. Надо же, а будто целую жизнь, - задумчиво проговорила она, стараясь поймать мой взгляд.
- Как ты? - спросил я скорее из вежливости. Я не был готов к этой встрече и к ней. И ужасно боялся, что вот сейчас начнется. Сначала тоненько заиграет скрипка, потом пауза, еще мгновение и грянет оркестр. Музыка в моей голове опять загремит и больше не отпустит меня ни на минуту.
- Я лучше, чем раньше. Ушла из оркестра, теперь преподаю в музыкальной школе. Сама себе дирижер! - грустно пошутила она, стряхивая невидимые пылинки с моего пальто.
- Ушла?! И совсем не скучаешь по оркестру? - с неподдельным интересом спросил я, вспомнив, как она наслаждалась сценой, своей игрой, вдохом, затаившего дыхания зала в начале и выдохом, яростно вырывающимся в конце.
- Немного. Иногда, - неуверенно ответила она. - Если бы ты тогда не показал мне, как дурно я играю… Я бы, наверное, никогда так и не смогла уйти оттуда и… и от него.
Я в недоумении уставился на нее. Она улыбалась и молчала.
- Подожди, ты, что не поняла?! Я пытался тебе изобразить мелодию про вас двоих! Про тебя и про него! Ты меня не поняла...
- Да, все я поняла, - перебила она. - Ты все очень точно изобразил... Жаль, что я тогда не услышала других твоих мелодий...
- Жаль, - искренне согласился я и, наконец, смог посмотреть ей прямо в глаза. Прислушался. В голове была звенящая тишина. Музыка мертвого моря.
Мы вышли из магазина вместе, неловко попрощались, горячо пожав друг другу руки, и разошлись в разные стороны.
Прошло уже много лет, а я до сих пор не могу ходить на концерты. И вздрагиваю каждый раз, когда слышу саксофон. Зато моя жена не пропускает ни одной премьеры. Она берет билет в последнем ряду, и вслушивается в музыку, прикрыв глаза и совсем не глядя на сцену. И так же тихо уходит, не дожидаясь последних аккордов и взрыва аплодисментов.
Возвращается она всегда притихшая и грустная и осторожно прокрадывается в темноте, словно чужая. Я знаю, что она достанет из футляра скрипку, долго будет на нее смотреть, а потом возьмет смычок, взмахнет, но так и не сыграет, положит обратно и будет тихо плакать у окна. Я не выдержу, войду и обниму ее. Вдохну терпкий запах ее волос и напою наш любимый мотив. Она с благодарностью прижмется ко мне и страстно поцелует. Будто в последний раз. И будто не меня. А потом опять станет прежней – домашней и родной.
Наша взрослая дочь, медленно разливая чай, будет весело посмеиваться над нами, притихшими и тесно прижавшимися друг к другу, глядя своими серо-зелеными глазами. Глазами цвета теплого моря, в которых так хочется утонуть.