20 июня 1979 г.
Ах, как я была сердита, как я негодовала, каким суровым голосом сказала ему:"Извините за беспокойство, но мне очень нужно Вас увидеть!". И не верила ему до той минуты, пока он не подошёл ко мне на трамвайной остановке. А подошёл - и всё исчезло: недоверие, сомнение, заранее заготовленные слова. Он был там близким, родным, своим! Он появился, и всё остальное разом исчезло. И какое дело мне было до всего остального, до людей, сновавших вокруг, до целого света, если на меня смотрел своими странными глазами он - единственный и неповторимый! Может быть, эти слова сейчас прозвучали иронично, но я не хотела вкладывать в них иронию. Он действительно единственный и действительно неповторимый.
Об этом мы с ним говорили в лесу, в Стропах, на последней остновке третьего трамвая. Он сказал, что таких, как я, немного. Вообще, наш разговор напоминал замедленную игру в мяч. Бросала я, а он иногда ловил, иногда - нет. Шли мы не на пионерском, а на (если так можно выразиться) коммунистическом расстоянии. Мне очень хотелось, чтобы он обнял меня, поцеловал, тем более, что лес - это ведь не кабинет, в который всегда кто-то может ворваться без стука. Но Бизев был непреклонен, хотя сразу сказал, что эту встречу прощальной считать не согласен. Прощаться со мной в таких условиях ему, видите ли, воспитание не позволяет. Поэтому он избегал останавливаться, и всё шёл, шёл куда-то...
Под ногами лежали иглы и солнечные пятна, было чудесно ощущать себя не одинокой, было весело прошептать ему:"Я люблю Вас. Очень.", посмотреть ему в глаза и увидеть в его глазах улыбку и свет. Читала ему Северянина... Сказал почему-то, что я молодец. Боже, какой он был! Как я его любила в те минуты!
Против обыкновения, он мало шутил. Думал о чём-то, торопился уйти из леса. Я успела его и позлить: сказала, что у меня - любовь, а у него - флирт, что ничего уже не будет, потому что быть не должно. Это его задело, и он обиженно воскликнул:"Значит, решила, значит, проголосовала! Ничего не будет! А, может быть, всё ещё будет? Всё будет."
Потом мы ехали в трамвае. Мы сидели рядом, и приятно было ощущать прикосновение его плеча. Он дурачился, как мальчишка: то вдруг взял мою расчёску, причесался, поинтересовался, кто её сломал, то стал проверять содержимое моего кошелька, и видно было, что ему очень хорошо, он даже щурился, как лев на солнце, и как бы гладил меня ресницами. А я неудержимо желала одного: погладить его руку. Но не решалась долго, потом, наконец, рискнула - погладила одним пальчиком. Сразу отдёрнула руку, а он улыбнулся - так, как умеет улыбаться только он ("Господи, лапонька ты моя", - верно, подумал). Я смешалась и, улыбаясь, пролепетала:"Просто я очень хотела...".
Смотрела то в окно, то на его руки. А руки его вели себя странно: лежали на спинке переднего сиденья, на коленях, как бы что-то решая. Правой руке приходилось труднее: она мучительно раздумывала, она без конца меняла своё положение, она растопырила пальцы, а потом, устав маяться, легко положила себя на моё колено. Наблюдая за этой маятой, я чувствовала, что это случится, поэтому не удивилась.
Говорили мы мало. О речке, о моей матери, которую он, оказываетя, видел тогда, в 76-м, и которая ему не понравилась. Просил, чтобы я позвонила ему, а я всё отнекивалась. При подъёме на мост трамвай резко и пронзительно заскрежетал, и в это время Бизев сильно сжал моё колено и что-то сказал - глухо, в себя. Я не поняла - что, и потом начала гладить его руку. Нежно, долго...
Ему пора было выходить, и он снова спросил меня:"Так ты мне позвонишь?".- У меня душа замерла, я с трудом выдавила:"А Вы этого хотите?".- Он снова сжал моё колено и серьёзно (ужасно серьёзно!) ответил:"Да, я этого хочу".
И только потом, когда я уже потеряла его из виду, я вдруг поняла, что он сказал мне при подъёме на мост. Он сказал:"Я тебя люблю".
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/04/02/912