Олег петров. стервятники роман

    Олег  ПЕТРОВ









СТЕРВЯТНИКИ

роман














Чита,     2009
УДК 882
ББК 84(2=Рус)7
П 30


Что  за  цепочка,  потянувшаяся  из  Восточных  Саян
в  конце  позапрошлого  века,  жестко  и  трагически
соединила беглого каторжника Дмитрия Демина,
иркутского  золотопромышленника  Кузнецова,
загадочного «старца»  Григория  Распутина,
белоказачьего генерал-атамана Семенова,
несостоявшегося  военного  правителя
Забайкальского края Захара Гордеева,
 иркутских   красных  комиссаров
и   многих   других,   ушедших
и доселе здравствующих? 

Что  за  смертельная тайна  окутывает
реальных  исторических  персонажей
и цепь драматических событий
уже  на   протяжении
полутора  веков?


От автора

Цитируемые в тексте документы – подлинны, известные исторические личности слишком значительны, чтобы придумывать им новую биографию или новые поступки. Автор позволил себе лишь логически перекинуть мостки между историческими фактами и событиями, позволившие связать дела давно минувших дней с реалиями, в которых мы жили еще вчера
и живем сегодня. 
 

                УДК 882
                ББК 84(2=Рус)7
                П 30


© Петров Олег Георгиевич. СТЕРВЯТНИКИ. Роман. Чита, 2009 г.


ПАРАЛЛЕЛИ  ЭПОХ

Роман Олега Петрова «Стервятники» охватывает, по сути, без малого, два столетия. В основе сюжета тайна старинного чертежа. В нём указано место, где в горах Саян находится богатая золотая жила. Место это названо «Золотой чашей».
Сам сюжет, вроде бы, и незамысловат. Но история эта не о тривиальном поиске богатства. Пройдя через столетия, она словно впитывает в себя людские судьбы. Здесь и несчастный  рок, преследующий беглого каторжника Дмитрия Дёмина и его сыновей. Здесь и «ясновидящий» Григорий Распутин и будущий маршал СССР Константин Рокоссовский. Здесь десятки характеров. Путешествия от Германии до маленького сибирского таёжного посёлка.
Роман интересен и тем, что вобрал себя события, происходившие на самом деле, в нём слышишь трагический голос времени. Роман в лучшем смысле «авантюрен»,  как авантюрны захватывающие произведения Александра Дюма, Валентина Пикуля, Юлиана Семёнова. Вся история плана, нарисованного с особым секретом на лоскутке кожи, подтверждают старую истину: «Люди гибнут за металл». Как и в «Золоте Маккенны», и в клондайкских рассказах Джека Лондона. То есть, ещё раз подтверждает старую истину, что там, где начинается «золотая лихорадка» – там «бал правит сатана».
К счастью, роман О. Петрова – не банальный детектив, где «страсти, стрельба, кровь и смерть». За внешне  детективной историей – история Отечества. Это история  нашей страны до 17-го года. Той страны, которую мы потеряли. И той, которую обрели.         
К «Золотой чаше», которую таит саянский каньон Шумаха, неистребимо влечёт сонм желающих урвать свой куш в этой жизни. Преследующие и преследуемые – они были готовы на всё.
А  на фоне всех этих локальных событий – страна, судьбы, характеры, трагедии. Атаман Семёнов и недавний «афганец», бандит, журналист, делец, работники милиции и прокуратуры, таинственный Хранитель, золотопромышленник. Поиски знаменитого чертежа, который, как страшная «чёрная метка», переходит из рук в руки на погибель своим обладателям. Тех, кто пытается его заполучить, ждёт трагический конец. Эта вечная, но так и не воспринятая людьми идея, пронизывает книгу.
Надо сказать, что жанр исторического детектива для Олега Петрова – не первый опыт. Несколько лет тому назад в свет вышел его первый детектив, написанный в соавторстве с известным забайкальским краеведом Артёмом Власовым. Повесть «Свинцовая точка» рассказывала о том, как во времена ДВР забайкальская милиция и Госполитохрана разоблачили не один год орудовавшую в Чите бандитскую шайку Константина Ленкова. Бывший красный партизан, человек умный, хваткий и тщеславный, он сумел создать большую организованную банду, у которой везде были «свои уши». Банки, кооперативы, заёмныё кассы, просто обеспеченные люди и в том числе иностранцы – были объектом преступных посягательств банды Ленкова. И хотя «Свинцовая точка» стала первой серьёзной пробой пера, книга нашла своего читателя и получила одобрение в прессе.
Роман «Стервятники» – плод многолетнего труда и изысканий. Эта работа в архивах, поиск интересных свидетельств и свидетелей. Это помощь наших энтузиастов-краеведов Артёма Власова и Алексея Соловьёва. Да и сам автор романа, не одно десятилетие, по роду службы изучая преступный мир Сибири и Забайкалья, собрал солидный творческий багаж. И  вот пришло время художественного осмысливания событий и времени.
Автор внимательно прослеживает, как «чёрная метка», переходя  из рук в руки и из 19 столетия в 21 век, сеет смерть. Олег Петров, проведя захватывающую интригу через всё повествование, с завидным умением сводит ручейки отдельных сюжетных линий в одну большую реку романа, и ведёт нас по дороге, окончание которой вряд ли сможет предсказать самый проницательный читатель. Потому поначалу может показаться, что вся история банально «закрутится» вокруг отчаянного каторжника Данилы Дёмина и его беспутных сыновей. Она и самом деле интересна, эта история. Но это уже другое. И, честно, говоря, такой вариант в русской сибирской литературе – «отработанная порода». Но автор, заинтересовывая читателя, раскрывает страница за страницей диапазон своего видения.  Появляются новые лица. Новые характеры. Разве не интересен «ласковый хищник» золотопромышленник Кузнецов и его «хитроумный» управляющий Бертеньев? А потом атаман Семёнов и Захар Гордеев? А потом молодой командир полка Рокоссовский, преследующий перешедшие границу банды? История опера Димы Писаренко, которого укатали «крутые горки». История «афганца» Олега Мельникова, не простившего себе собственного бесчестья. И крупный делец с криминальным душком Евгений Рунге. И жестокий ротмистр Люташин, и несостоявшийся революционер Либерман. Или наш брат, журналист Вовчик Николаев, считающий себя «королём» криминального жанра. Профессионально хваткий, но готовый продать всех и вся. Их всех видишь, они выписаны зримо и точно. И порой, автор, может быть, и сам не подозревая того, проводит параллели между людьми из разных эпох – хитромудрый золотопромышленник Кузнецов  из сентября 1899 года и наш современник  беспринципный делец Рунге. Двадцать с лишним сюжетных линий романа, повторюсь, не разбежались у  автора в разные стороны.  Он крепко держит их в руках. 
В романе удалось представить характеры, что называется, языково. Хотя не все скалы и рифы удалось обойти, у автора есть чувство слова и вкус. Он это доказал. Роман интересен решением сюжетных линий, стремлением осмыслить жажду наживы и бескорыстие, трагический излом эпохи и судеб. Он будет востребован.
Эрнст ХАВКИН

16 марта 2008 года
г. Чита
                О, стервятники! Редкие птицы.
                Их призванье во все времена
                жертву выследить и насладиться
                трупным ядом, причем, допьяна.

                Михаил ВИШНЯКОВ



ЦЕПЬ
(вместо пролога)
 
I
 ДМИТРИЙ, кряхтя, стащил латаные-перелатанные ичиги и опустил гудящие ноги в воду. Тысячи иголочек ударили в загрубелую кожу. Благолепие небесное! Изгибаясь всем телом, осторожно потянул с плеч лохмотья меховой кацавейки, потом сопревшую, затрещавшую от ветхости рубаху. Двигаться не хотелось. С утра, поди, верст с десяток намахал по кручам и осыпям.
 Блаженствуя, откинулся на спину. Вверху, далеко, голубел кусочек неба, отсекаемый по дуге неровным краем отвесной, поросшей мхом и лишайниками скалы, и, казалось, прямо в лицо, обрушивается рокочущий поток воды. На самом верху сверкающая лавина, чудилось, замирала, а потом медленно, с суровой непреклонной силой, устремлялась вниз, в круглую чашу, саженей десяти в поперечнике. Подивился лениво: с такой высотищи ухает водяной столб толщиной в добрый десяток мачтовых сосен, а, вот, поди ж ты, не разметывает здесь, у подошвы, озерцо-блюдце в кучу брызг. У закраины, где ледяные иголочки сейчас выгоняют ломоту из натрудившихся за день ног, вода спокойная – неторопливо струится, извивается прозрачной змейкой и убегает меж каменных лепешек в густые черемуховые кусты.
Только сейчас Дмитрий ощутил тянущее внутренности чувство голода. Сел, порылся в замусоленной котомке, достал пучок черемши, оторвал крепкими желтыми зубами от тугих сочных стеблей на добрый укус. Серела в котомке и удачно подбитая стрелой утка, так что пора и жарехой заняться, с утра маковой росинки во рту не было. Бросил увесистую птицу на плоский камень, из деревянных ножен вынул сточившийся и почерневший нож. Костерок можно вон там, на песке разложить, кишки и прочее – долой, да так и запечь в перьях, погуще обмазав глиной. Проглотил тягучий комок слюны, предвкушая пиршество. А оно предстояло богатое, потому как удалось на солончаке наскрести главного сокровища – сольцы.
Вспоротую утицу взялся прополоскать в бегущей струе ручья. Наклонился с дичиной в руках над ямкой с прозрачной быстрой водицей…
Камень такой странный на донце – ноздрясто-желтый чужак среди темных и гладких, водой обточенных. Дмитрий сунул под воду руку, схватил чужака и, еще не донеся к глазам, почувствовал необычную тяжесть в пальцах. Самородок! Бугристое золотое яйцо, чуть поменьше голубиного! Насчет золотишка ошибки не было: по молодости держал в руках самородки – в Качуге, на верхней Лене старатели похвалялись.
Дмитрий птицу на песок бросил, про сосущее нутро забыл. Эва!.. Глаза жадно зашарили по донным камушкам и песку. Святый Боже! Три самородка поменьше прямо-таки кучкой лежали в ямке меж черными голышами! Жадно схватил обеими руками, подкинул на ладони. Чудеса!
Поднял глаза к голубому серпу высокого неба. А не с голодухи ли и усталости мерещится? Но самородки тянули книзу обхватившие их мертвой хваткой пальцы. Да и чего она ему, синь небесная, беглому каторжнику?
Взор снова зашарил по близкому дну, повел глубже, к неспокойной воде, к подошве монотонно басовито гудящей водяной колонны, низвергающейся с головокружительной скальной высоты. Нет, там уже не разглядишь. Дмитрий отступил в спокойное мелководье, прошаривая по кругу дно озерной чаши. И с каким фартом до мшелой скалы дошел!
Еще четыре золотых камушка – самый большой с бульбу картошкину! – дожидались его на песке под скальной стенкой! Здесь уже озноб от холоднющей воды пробрал крепко, ноги сводить стало. Дмитрий оперся свободной рукой о скользкую каменную стену, стараясь не съехать по гладкому песку крутого дна, уходящего под водяной столб, развернулся на онемевших ногах и неуклюже поковылял к бережку, прижимая к груди левую руку с горстью самородков.
У обреза воды все-таки запнулся и повалился на левый бок, больно ударившись локтем о камни. Но добычу не выпустил, только охнул, уперев помутившиеся от боли глаза в мокрую от водяной взвеси гранитную стену. Когда взор прояснило, краем глаза поймалось что-то выбивающееся из общей зеленовато-черной мокроты гранита.
Тусклая желтая полоса прорезала гранит. Внизу – на сажень выше его, Дмитрия, роста – как лезвие истончившегося ножа, а двумя саженями кверху уже шириною в ладонь! И уходила, что речка от истока, изгибаясь, по каменной стене в вышину, под летящий поток воды…


II
ГОРДЕЕВ поймал себя на мысли, что заметно постаревший и поблекший атаман, кажется, его не слушает. Витает где-то в горних высях. Но Семенов внезапно повернулся всем телом от окна к столу и просверлил Захара столь знакомым неприязненным взглядом:
– О казачках, говоришь, заботу имеешь? Ишь ты!..
Усмехнулся прежней тигриной манерой, из того времени, вроде бы и недавнего, когда серебром отливали на крепких атаманских плечах шитые парчовой канителью в зигзаг широкие погоны с генерал-лейтенантской парой звездочек.
– Григорий Михайлович, – вновь начал Гордеев. – А почему бы и не отпустить казачков в полосу отчуждения. Каково им существовать в Гензане? Скученность, антисанитария полная, болезни. Кабы одни мужики, а то с семействами. Уже, почитай, два года на ржавых кораблях живут с домочадцами. Ребятишки мрут, что мухи, особливо мальцы! В возрасте младше пяти-шести лет и не осталось поросли-то…
– Ты из меня слезу не дави! – Семенов набычился у окна.
– Да вы и не барышня кисейная, – горько усмехнулся Захар. – Но я там наблюдаю все признаки полнейшего мора. Как фельдшер по образованию, вам говорю! Да и супротив это человеческому естеству – на ржавых корытах жить. Забайкальскому люду казачьему особливо. А вот на земле, в полосе отчуждения «маньчжурки», они воспрянут, способ существования обретут…
– Это ты точно подметил, насчет фельдшерского образования своего, – Усмешка вновь тронула губы бывшего правителя Забайкалья. – Потому, Гордеев, и рассуждаешь на уровне клистирной трубки! Запомни и заруби себе на носу или где сподручнее: лихие, геройские казаки даурские и их командиры, все, кто после красных оплеух не скурвился, – твердый народец! Богу и атаману верное войско. Да! – Семенов ухнул кулаком по столешнице, грузно поднялся из-за стола. – Да! Испытания несем тяжкие. Но – России-матушки ради!..
«Повело, однако, атамана на декламацию!» – подумалось Гордееву. Окончательно убедился: затянувшаяся аудиенция у засевшего в Нагасаки атамана проку не даст. Напрасно обнадеживал минувшей осенью Захара генерал Шильников: дескать, с Семеновым достигнута договоренность о передислокации казачьих полков, находившихся под его началом в Китае, в полосу отчуждения Восточной Китайской железной дороги, дабы создать ударный кулак для вторжения в советское Забайкалье через Аргунь. Дурак Шильников! С Гришей договариваться…
– А думал ты, – продолжал Семенов, – на какие шиши, из того же Гензана, воинство наше и семейства чинов перебазировать возможно? Иль я тут под крылом микады прохлаждаюсь да старческий жирок нагуливаю? Как же, даст чертов Самсонов продыху!..
Гордеев был хорошо осведомлен о том, что атаман имеет в виду. Уже несколько месяцев Семенов вел судебную тяжбу с генералом Самсоновым по поводу денег, которые находились в распоряжении подчинявшегося Самсонову генерала Подтягина. Остатки «золотого запаса» покойного верховного правителя Сибири адмирала Колчака, неизрасходованные на снабжение армии, благополучно оказались за морем, в Японии. И распорядителем – Самсонов, язви его в корень! Вот и сидел Семенов в Нагасаки, занятый судебным процессом. Да только вряд ли что выгорит у испеченного Колчаком генерал-лейтенанта, казачьего атамана, бывшего закадычного дружка, обозвавшегося ныне начальником Бюро русской эмиграции. Как кончилась давным-давно их дружба, так и кончилась, подумал Захар, глядя на багровеющего от бессильного гнева Семенова.
– Усилия ваши, Григорий Михайлович, общеизвестны и почетны. Но перспектива, как мы в Маньчжурии понимаем, не близкая…
– Мы в Маньчжурии! Першпектива!.. – передразнил, раздражаясь еще больше, Семенов. – А у вас-то и этого нет!  Сколачиваете шайки… Какое отношение ваш сброд имеет к регулярной армии?! А эти жалкие попытки близ границы краснопузых щипнуть?! Смех и тоска! Казачки-то мои для таких щипков потребны, али не так?
– Смею возразить, господин атаман, – твердо ответил Гордеев. – Есть реальные возможности для восстановления нашего положения в южном Забайкалье…
– Брось, Захар Иванович! – сморщился Семенов, оттягивая большим пальцем тугой воротник накрахмаленной сорочки. – Какие, к черту, реальные возможности? О чем ты? С маломощной Дэвээрией не справились, а теперь не партизанские ватаги мужиков – регулярные части красных противу нас встали! Матереют, волченыши…
Помолчав и успокоившись, добавил:
– Насчет того, что Самсонов и Подтягин золотишко просто так не отдадут, – это, конечно, факт. Но поборемся!..
– Золотишко можно и в другом месте добыть, – осторожно сказал Гордеев, внимательно следя за реакцией атамана. Но ожидаемого интереса – с блеском в глазах – не последовало.
– И что же это за другое место? – устало и равнодушно спросил Семенов. – Читинский госбанк или американский Клондайк?
–  Почище Клондайка. Восточные Саяны…
– Ну, брат, насмешил… Заха-ар! Уж седина ж в бороду, – скривился атаман. – Где мы, а где эти самые Саяны… И как-то ты Советы из поля зрения выпустил, а?  Лежит, значит, там золото пудами, а Советы, значит-ца, хрен на него забили! Ну, фельдшер! Не удивляюсь теперь всей этой вашей мышиной возне! От Маньчжурии-то, чай, до саянских сокровищ куда как ближе, чем до Нагасаки, а ты, ишь, ко мне явился!.. Слышь, Захар, ты, поди, уже пятый десяток разменял?
– Сорок второй год…
– Угадал я, значит. И что же, в пиратские сказки про клады всё веришь?
Гордеев промолчал. Причем тут сказки про клады. А поначалу ведь собирался бумаги о саянском золоте атаману показать. Те самые, которые атаманская контрразведка у Матрены Распутиной умыкнула. Ну а теперь – накося, выкуси!..



III
НЕЛЮБОВ снял трубку. Звонил оперативный дежурный.
– Товарищ генерал, из Орлика поступило сообщение. Вчера туристами в районе устья реки Шумак примерно в 16 часов 30 минут обнаружены три трупа. Тургруппа из Питера. Личности установлены. Документы, деньги, пневматическое оружие, снаряжение – ничего не похищено. Убиты из лука…
– Чего?
– Все убиты из лука, товарищ министр, или аналогичного стреляющего устройства. Стрелы самодельные, старинные…
– На экспертизу отправили?
– Так точно, три стрелы.
– Так… Сводку мне. И начальника угрозыска ко мне …
Начальник управления уголовного розыска МВД Республики Бурятия полковник милиции Домашевский четверть часа спустя прибыл к министру с подробностями.
За последние несколько лет долина Шумака стала одним из самых посещаемых мест Восточных Саян. За сезон здесь бывает до двух тысяч отдыхающих, путешествующих по живописным водопадам на притоках Шумака и его северного брата Китоя. Вот и нынче там бродит три или четыре туристических группы, одна из которых вышла к устью Шумака, в место живописнейшее – к десятикилометровому каньону, зажавшему речной поток, летящий на слияние с Китоем.
Каньон Шумака – узкое извилистое ущелье, сужающееся местами до четырех-пяти метров, с отвесными двадцатиметровыми скальными стенками, со множеством водопадов, низвергающихся в стремительный поток реки. Зимой по каньону Шумака можно двигаться на лошадях, при этом постоянно рискуя провалиться в промоины на перекатах. Летом грохочущий среди отвесных стен поток непроходим даже на лодках, каньон обходят пешком, далеко по верху. Местами тропа весьма опасна, петляет по крутым осыпям или скользким скалам с узкими полками, на которых порой не за что ухватиться. Но туристы-экстремалы обожают штурмовать скалы каньона, среди которых встречаются и отрицательные углы.
Группа, обнаружившая убитых, как раз к таким альпинистам и относилась. Вышла к началу каньона, а на отмели – три трупа. Молодых парней из Питера. По уже наведенным в ГУВД северной столицы справкам – начинающий бизнесменов молодняк, без какого-либо компромата, давние приятели, любители по необжитым уголкам полазить. Почему на этот раз выбрали Восточные Саяны – пока установить не удалось.
Странно выглядели обстоятельства убийства. Тяжелые, черные от времени, стрелы нашли своих жертв в ситуации непонятной: один из погибших, высокий русоволосый крепыш, убит ударом стрелы в спину, двое других – в грудь. Причем, сила, с которой стрелы их настигали, видимо, была довольно существенной, если одного из погибших стрела пробила почти насквозь. Осмотр места и тел показал, что убийство произошло не там, на отмели, а где-то в другом месте. Убийцы сложили трупы на отмели рядком, вещи – рюкзаки и укладку с резиновой лодкой – погибшим в ноги, аккуратной кучкой. Где и кто? Прямо-таки, какая-то «Охота на Пиранью», вспомнил генерал недавний отечественный кинобоевик с лихо закрученным сюжетом.
«Что же это за лук? – подумал Нелюбов. – Что же за силач им орудовал? Только и не хватало накануне президентских выборов в республике подобной кровавой мистики, черт ее подери! И где?! Почти бескриминальная территория, статистика несчастных случаев и та фактически на нуле».
Генерал повернул голову к планшету с картой республики, висевшему на стене кабинета. Местность, известная как Тункинские гольцы, лежала на границе Бурятии с Иркутской областью. Когда бы ЧП случилось не в устье Шумака, а того же Архута… И болела бы сейчас голова у соседей…
Генерал Нелюбов вообще к криминальной экзотике относился настороженно. И совершенно не улыбалось на старости лет, под занавес, в общем-то, вполне сложившейся милицейской карьеры, получить из-за подобного пинок  под зад.  Журналюги такие истории любят, раздуют до небес, а потом уж чего угодно жди. Надо сработать на опережение. Естественно, никакой прессы. А оперативно-следственную группу заслать свою, райотделу с местным прокурором это вряд ли по зубам. И министр набрал прямой номер прокурора республики. 




ХРАНИТЕЛЬ ( I )

ХРАНИТЕЛИ всегда приходили с юго-запада. И он проделал этот долгий и трудный Путь, когда на него указал Большой Глаз Цэгэр-Харгала. Он пришел на стражу ровно шесть циклов назад… 
         
Тринадцать избранных стояли на Плитах Пронзительного Взгляда. Один из них станет очередным Хранителем. Остальным служить в этом храме. Он знал, что под каменной толщей грубо отесанного гранита спят двенадцать юных лам, цикл назад введенные в состояние самадхи . И они цикл назад стояли под Большим Глазом Цэгэр-Харгала, и тогда наступало время Выбора. Но тогда выбирал Цэгэр-Харгал не Хранителя, а Послушника, удостоенного чести отправиться в Лхасу, а оттуда, если снизойдет благословение Верховного Правителя, – в Задний Тибет, в Шигадзе. Там, в монастыре Шалу, удостоенный звания Послушника три четверти цикла будет постигать тайны учения, а в последнюю четверть пройдет Три Ступени Испытания . Он будет должен сжать плоть, умножить жар и убавить вес. И закончить цикл обучения, совершив арджоха… Когда, цикл назад, Цэгэр-Харгал избрал Послушника из тринадцати юношей в грубых, усмиряющих плоть, одеяниях, оставшимся двенадцати была оказана не менее высокая честь.
Ждал рождения Новый храм. Гранитные плиты, заготовленные для строительства новой обители богов, возвышались циклопическими стопами вокруг обозначенного места. Шесть десятков из них уже уложены в основание Нового храма, образовав двенадцать прямоугольных саркофагов. Двенадцать избранных юных лам два месяца проходили обряд очищения духа и тела, прежде чем Цэгэр-Харгал разрешил ламам Первого Круга Вращения Колеса Жизни приступить к усыплению избранных, их введению в самадхи. Три ночи горели священные огни, вращались молитвенные барабаны, курились благовония под неусыпным Большим Глазом.
На утро четвертого дня легкие тела опустили в гранитные саркофаги и накрыли каждый еще одной гранитной плитой. Плотно и ровно легли гранитные плиты. Плиты Пронзительного Взгляда. Два цикла, две дюжины лет будет действовать сила самадхи. Именно эта сила дает знание происходящего далеко, за десятки и сотни дней пути. Именно эта сила, пронизая горные хребты, пролетая над степными просторами и гладью воды, приносит Хранителю, несущему стражу далеко-далеко от родного сомона, Известие о Времени Смены Хранителя. И каждые два цикла служители храма готовят новую юную смену спящим под Плитами Пронзительного Взгляда…
 
Небеса разверзлись. Ударил гром, ослепительные копья Белого Огня пронзали горные пики. Наутро Цэгэр-Хангал объявил: пришло время Известия о Времени Смены Хранителя. Распростершись на Плитах Пронзительного Взгляда, он послал Известие. И узнал, что оно получено.
И предстали перед Большим Глазом тринадцать избранных. Сила самадхи все знает про них. Она знает, кто из тринадцати способен пройти Путь, она знает, кто способен пройти Путь, но не сможет стать Хранителем. И она скажет Большому Глазу, на кого указать. Устами обладателя дара ясновидения – «третьего глаза». И объявит Великое Откровение Самадхи бывший Послушник, совершивший арджоха, прошедший в лхасском храме Джокан обряд приобщения к Пронзительному Взгляду,  – Просвещенный Цэгэр-Харгал. Уже три цикла его слово – закон для сомона, рождающего Хранителей.
– Ты! – ткнул с горловым выдохом Цэгэр-Харгал его в грудь. – Собирайся! Лунный Бог и Боги Звезд приказали тебе начать Путь завтра, когда первый луч Желтого Бога окрасит кармином Далан-Тан-Уул. Наступило Время Смены Хранителя и в запасе у тебя только шесть лун…






Глава 1.  ЛОСКУТНИКОВ, 31 июля 1991 года


ЧЕРТОВСКИ устал он сегодня. День выдался – сплошная круговерть и нервотрепка. Говорил же, с этим объектом в Дарасуне будут только одни неприятности. Так и вышло. Заказчик дышал ядом и по большому счету был прав. И с возведением самой коробки они затянули, и зря связались с этой армянской бригадой. «Ары» работали быстро, но качество… Еле уболтал сегодня заказчика, чтобы не ломился в суд, пообещал солидную скидку при окончательном расчете . Мда-с, трудный разговор предстоит на правлении… А еще и с машиной… Хоть кол на голове теши тезке своему непутевому! Ну, Шурик… Правильно говорят, есть водители, а есть ездуны! Пришлось нынче, как бедному студенту, из Дарасуна на электричке… 
– Слышь, мужик, закурить не найдется?
Три темные фигуры догоняли его в хорошем спортивном темпе.
– Да не курю я уже лет восемь! – в сердцах выкрикнул он.
– Здоровье бережешь? Молодец, – ухмыльнулся самый плотный из подбежавших. – Лоскутников Александр Петрович?
– Ну, я, – он сразу успокоился, перестало ухать в груди. – Шутки у вас, хлопцы…
– Шутки мы любим, – вновь отозвался плотный.
– Но сэгодня шутыть нэ будэм! – Второй из троицы догнавших внезапно выхватил показавшийся Лоскутникову огромным пистолет и больно ткнул им Александра Петровича в щеку. – Гавары, пес!
– Ты чего?! Да чего вам надо?! – Отшатнулся Лоскутников. Сердце опять ухнуло вниз. – Чего вы хотите?!
– Дядя, – вмешался в разговор третий, самый молодой из троицы, хотя и остальным до тридцатилетнего рубежа было еще далеко. – Не так давно ты один документик засветил. Описание некоего лесного уголка. Вспомнил? Вот нам эта бумажка и требуется.
– Не понимаю…
Лоскутников и впрямь не мог сообразить, о чем идет речь. Суматошный день, усталость, и эта странная троица…
– Нэ круты, урод! Бумагу давай, собака! – Пистолетный ствол раскровянил Лоскутникову подбородок.
– Уйми своего черножопого приятеля! – хрипло крикнул Лоскутников плотному, зажимая ранку. – Волчары! Втроем на одного да еще с пукалкой!
– Ти чи-то про мэня ска-а-за-ал, сын шака-а-ла-а?! – фальцетом, нараспев, вдруг  закричал чернявый с пистолетом. – А-а-а!!!
Грохнул выстрел. Мощная пуля ударила Лоскутникова в грудь…
         
КАПИТАН милиции Сергей Васильевич Тимонин, старший эксперт-баллистик областного управления внутренних дел, озадаченно наморщил лоб и вновь прильнул к окулярам микроскопа, уже с нарастающей тревогой. Чертыхнувшись, резко поднялся из-за стола, выудил из заднего брючного кармана, путаясь в прилипающем к брючинам халате, увесистую связку ключей. Самым маленьким отпер замок-стопор металлического шкафа-картотеки.
 В верхнем отделении лежали кое-какие остатки содержимого двух или трех разукомплектованных криминалистических чемоданчиков и главное сокровище баллистиков: шикарно изданный в «махровые застойные годы» двухтомник «Револьверы и пистолеты». С суровым грифом «Для служебного пользования» и порядковым номером экземпляра.
 Каждый раз, листая справочник, Тимонин недоумевающее хмыкал – для какого еще «пользования» он может сгодиться, но потом уверил себя, что гриф двухтомнику присвоили с единственной целью – дабы защитить от букинистического прилавка. Ярый библиоман оторвал бы с руками.
 Тимонин раскрыл справочник на нужной странице. Через минуту, вновь пробравшись к своему столу, еще раз заглянул в микроскоп. Оторвавшись от окуляров, довольно крякнул и нежно погладил раскрытый том. Но тут же лицо эксперта помрачнело, ибо чувство удовлетворения не всегда бывает бальзамом для души, а вполне может создать дополнительные увесистые трудности. Как сейчас, например.
Тимонин тяжело вздохнул, потянул белую прямоугольную трубку «Телекома»:
– Игорь Степанович, это Тимонин. Здравия желаю. Тут у меня новость по вчерашнему убийству на дачах в Кручине. Систему оружия удалось установить точно – пуля деформирована слабо. И вот тут-то, Игорь Степанович,  самый цирк и начинается! Пуля не самоделка, как сначала подумали. Как и «ствол». В общем, это стандартный армейский «кольт» сорок пятого калибра, в смысле, 11,43 миллиметра… Да, штатовская армия и других стран НАТО, частично полиция у них вооружены… Что? Ну, при чем тут, Игорь Степанович, Голливуд! Вы сами зайдите и гляньте! Факт – «кольт». И стандартный  патрон применялся – 45 АКП. Экзотический для наших мест «ствол». Из него и убили…
               
«ВЕРТУШКИ», основательно обработав кишлак «эрэсами», пятнистыми щуками, с клекотом и звоном, пронеслись над головой. Красные, неимоверно плотные клубы пыли еще стояли стеной, когда первый «броник» нырнул за разваленный взрывчаткой дувал. Олег с ребятами шел на родной, четвертой «броне». Ротный проорал, чтобы глубоко не совались – «духам» и «эрэсы» нипочем. «Особенно, если они тут вообще были!» – со злостью мелькнуло у Олега в голове.
«Духи» были. Двое бородатых навзничь раскидались у опрокинутого и покореженного ДШК.
– По вертушкам били, суки! – выругался кто-то рядом. Леха, вроде.
– Какого х… столбами торчите, мать вашу! По сквозняку в башках соскучились!
Это «бугор». Сержант Поляничко или Юрка-комод. Комод – потому что командир отделения, а еще – потому что квадратный…
Долбануло у самых ног! Очередной внутренний монолог на этом и оборвался. Откуда летело, сразу и не сообразишь. Олег и Леха кубарем скатились в воронку, к мертвякам-пулеметчикам. Уж лучше такая компания здесь, чем там – перед очами Аллаха!
«Духовский» пулемет лупил с прежней настырностью. С «брони» отгавкивался «владимиров», лениво и бестолково, вслепую.
– Откуда же этот хрен моржовый палит?! – Леха, как всегда, терял терпение на первой минуте первого тайма. Он заелозил наверх, желая осмотреться, непроизвольно оттолкнувшись ногой от ближайшего к нему трупа. Мертвец от толчка чуть сполз вниз, что-то металлически звякнуло.
О, это был крутой трофей! Когда еще в Кабуле кантовались, и была с неделю чистая лафа, по вечерам в клуб-палатке интендантский прапор за чеки видак крутил. По боевичкам Олег такую «машинку» оценил. Любимая пушка Арнольда, которой он в «Коммандо» орудовал! Класс! Вот он, знаменитый «кольт» – и школьных обрывков «инглиша» достаточно, чтобы четкую надпись на затворе схватить.
Олег с восторгом прикинул пистолет в руке, обернулся к Лехе…
Дальнейшее произошло мгновенно, всё разом, кучей. Так и перемешалось в голове. Наверное, все-таки это снайперюга из «зеленки» подловил. Лехины мозги и кровь брызнули Олегу в глаза…
Потом всё, как не с ним. Что-то орал, в основном матом, стрелял в «зеленку», тащил на «броню» Леху, снова стрелял… Потом подоспели «вертушки», а их отвели на «базу»…
И только там, немного очухавшись, Олег добрался до трофея. По идее, дальнейшие действия рядового Мельникова должны были быть просты, как мычание. Доложить по команде, сдать и тэдэ и тэпэ. Но поначалу по-мальчишески было жалко расставаться с «кольтом», а потом случилась еще пара заварушек… А потом сдача стала проблемной по причине просрочки времени. Что прямо пропорционально повышало профессиональный интерес к рядовому Мельникову со стороны капитана Мызгина из особого отдела. Желания общаться с последним никогда ни у кого не обнаруживалось, в чем и Олег не был исключением. А вот желание обладать столь клёвым фронтовым трофеем вообще снимало все вопросы и душевные метания. Впрочем, с оными как-то обошлось. Так и прижилась «машинка» у Олега. Понятное дело, молчком. Когда сам ни гу-гу, то кому ты на хрен сдался, рядовой Мельников!
А Леху проводили в Союз на «черном тюльпане». Груз «200».
Ну, а через восемьдесят четыре дня – всё! Край!! Домой!!!
Из Афгана выходили на «броне». Нормально вышли, без крови. И шмон на родине был лажовый: братва чего только не принатырила… И стволы, и «лимоны». Сувенирная память! В общем, домой в Читу, «кольт» доехал. На «паровозе», под присмотром хозяина. Ништяк!
Полгода, правда, вместо головы дурилка была – во сне такое увидится, что вскакиваешь и орешь идиотом. От резких звуков – по привычке к земле… На траву поначалу вообще не ступалось, потом, с опаской, привык. Или, наоборот, отвык, наконец? Нет, сейчас норма. Так, иногда…

СВЕТЛАНА Васильевна, когда Дима Писаренко узрел ее в самый первый раз, впечатление произвела! Эффектная, почти что натуральная блондинка  с неплохой  фигурой  и  ногами от ушей. Зеленые глаза, не лишенные волнующего блеска даже посреди кабинетной казенщины прокурорского интерьера, где Дима со Светланой Васильевной и встретился. Естественна, сексапильна. Это Дима в первую очередь зафиксировал. «Умеет себя перед мужиком подать без каких-нибудь дополнительных усилий», – подумал с удовлетворением, радостно себя обнадеживая.
Очень быстро выяснилось – классик прав: надежды, питающие юношей, иллюзорны. Деловые – правильнее будет сказать, сугубо служебные, – отношения следователя областной прокуратуры Светланы Васильевны Алейниковой и оперуполномоченного уголовного розыска УВД капитана милиции Дмитрия Сергеевича Писаренко за минувшие после их первой встречи два с лишним года ни в какие другие не перешли.
С легкой грустью размышлял об этом Дима, в очередной раз сидя в неуютном, заваленном бумагами в картонных папках и без оных, темном и холодном кабинетике-чуланчике Алейниковой. Следя за длинными, наманикюренными пальцами СВ (так Дима про себя уже с год называл хозяйку кабинета), извлекающими из сигаретной пачки очередную «стюардессину», капитан Писаренко мысленно делал печальные, с лирической точки зрения, выводы: его надежда лопнула, как воздушный шарик, в который беспардонно ткнули (ткнула!) горящей сигаретой.
Его выводы наполнялись истинным трагизмом, потому как недавно Дмитрий бросил курить. Отрезая себе пути к отступлению, даже поспорил на сей счет со своим приятелем и коллегой Серегой Поповым. На бутылку «Наполеона». Понятно, что индивидуально тратиться на «кусачий» французский коньячок, гордо возвышающийся на витрине «комка», оба не имели ни малейшей потенции. Вернее, финансовой возможности, хотя вожделенный «Наполеон», в силу своего разлива на польской территории, цену имел кратно меньшую, чем оригинал из мушкетерской страны.
В общем, каждый крепился, демонстрируя незаурядные волевые качества, по поводу чего коллеги заключивших пари выражались в различных вариантах, но по смыслу одинаково: эту бы энергию да в мирных целях – для пользы оперативно-розыскной деятельности, стало быть. Одновременно при каждом удобном случае Дмитрий и Серега всячески провоцировали друг друга «на предмет табачной слабости». В глубине души каждый с нетерпением ждал мгновения «прокола» товарища, но не ликования ради, а того для, чтобы с наслаждением и глубоким чувством исполненного долга торжественно приобрести пачку любимых сигарет и за-тя-нуть-ся!
Но пока ожидание светлого мига больше смахивало на прогрессирующую паранойю. И этим нарастающим «заболеванием» объяснялись все беды и проблемы. Безусловно, что весь курящий «контингент населения» относился теперь к категории отрицательной части  человечества, из-за которой все беды. И предмет безутешных Диминых вздыханий в лице СВ, к сожалению, тоже обосновался в категории зла.
Следя за тлеющим кончиком сигареты Алейниковой, капитан Писаренко старался убедить себя в том, что совместные потуги угрозыска и прокуратуры  раскрыть убийство в дачном кооперативе «по горячим следам» оказались несостоятельными только из-за страшной никотиновой зависимости отдельно взятых прокурорских работников.
Личность убитого была установлена, но каких-либо зацепок это пока не дало. Иван Семенович Портнягин прожил самую обычную жизнь. Оставшуюся до пенсии «семилетку» так бы, наверное, и трудился прорабом в родном стройуправлении. По выходным – копался с домочадцами на четырех сотках дачного участка, сползающего с косогора у бурлящей Кручины, куда с супругой и младшей дочерью приезжал на видавшем виды «жигуленке».
Подстать «копейке» была и дача. Нехарактерная для прораба СУ (у колодца да не напиться?). Портнягины жили скромно, особенным достатком похвалиться не могли. Другими словами, версии о темных связях, как и корыстных мотивах преступления, у следствия отпали быстро.
Картина пока вырисовывалась такая. Погибший вечером, видимо, прямо с работы, поехал на дачу, полить зелень. Где-то по дороге посадил попутчика или попутчиков. Убили Портнягина в машине, за рулем. Судмедэксперт заключение вынес однозначное: выстрел в упор, срез ствола оружия был почти прижат к одежде убитого. Стреляли в грудь, но под значительным углом справа, почти в горизонтальной плоскости. То есть, с переднего пассажирского сидения. Баллистики из ЭКО о том же самом. И еще о мощности оружия: крупный калибр, солидный заряд – во входное отверстие на теле палец свободно войдет, а выходное повреждение на спине, вернее, почти в левом боку – вообще рана жуткая. Пистолетную пулю потом в «Жигулях» найдут, а вначале, при осмотре обнаруженного трупа и вскрытии, сходились на крупном охотничьем калибре и самодельной пуле-жакане.
Вишневую портнягинскую «копейку» обнаружили в Дарасуне, на станции километров в семидесяти на восток от областного центра. «Жигуленок» стоял за деревянным зданием местного вокзальчика. На переднее сиденье был наброшен кусок брезента: севший за руль преступник постелил, чтобы не измазаться в крови, которой на водительском месте было в избытке, как и в багажнике автомобиля. Значит, труп еще некоторое время убийца или убийцы везли с собой, а уж потом бросили в кусты неподалеку от дачного кооператива. Скорее всего, Портнягин сказал своим пассажирам, что будет сворачивать с трассы на дачу, потому вынужден их высадить. Вот тогда-то и прогремел роковой выстрел.   
Заезжали преступники по дороге от Кручины до Дарасуна куда-нибудь или прямиком до станции проскочили – узнай попробуй. Но машину не грабили. Доехали до перрона и бросили. Опаздывали на поезд или нарочно к вокзалу подкатили? Откуда у них такой экзотический «ствол»? Куда делась гильза? «Кольт» 45 калибра не револьвер, гильзу при выстреле выбрасывает. Вопросы, вопросы, вопросы…
Дима тяжело вздохнул и, дождавшись, когда «прокурорша» дочитает заключение Тимонина о пуле, выковыренной из левой стойки «жигуленка», спросил:
– Что скажете, Светлана Васильевна? Как вам такой сюжетик?
– А может, это и к лучшему, – со своей обычной сухостью ответила СВ, глядя сквозь Диму. – Американских пистолетов у нас, хотя бы пока, явно меньше, чем охотничьих ружей. Вам и карты в руки, Дмитрий Сергеевич. Надеюсь, что последнее обстоятельство учтено вами в плане розыскных мероприятий?
Капитан Писаренко еще раз тоскливо повторил про себя сделанный вывод о причинно-следственной связи воздушного шарика и горящего окурка…

ОЛЕГ Мельников призыва был весеннего, соответственно наступил и «дембель», но родительские надежды, что по осени Олег сумеет поступить в политехнический, хотя бы на подготовительное, оказались чересчур оптимистичными. Куда там! Короче, как устроился летом, с  помощью бати, слесарить в ПАТП-2, проще говоря, в городской таксопарк, так и продолжал пролетарить уже третий год. На «политене» поставил крест – тягаться на вступительных со свежими выпускниками средних школ не получилось. Поэтому родительские иллюзии об институте угасли окончательно, что Мельникова-младшего в душе и не грызло.
Афган вообще избавил Олега от иллюзий. Былые мечтания вчерашнего школьника остались там, на кручах Саланга. Как и многое другое. Идеалы, там, разные, понятия о черном и белом…
Общительностью Олег и раньше не отличался. И теперь больше любил у отца в гараже с железками возиться. Неполный год после школы до армии тоже пролетел бестолково: на курсах в ДОСААФе немного позанимался – не понравилось, бросил. Батя устроил в ремонтные мастерские, потом на автосборочный в ученики… Когда повестку принесли – Олег даже обрадовался.
Военно-патриотического задора заметно поубавилось, стоило стриженой пацанве очутиться в «учебке». Оная оказалась от дома далековатенько – под Ташкентом. Четыре месяца в пыльном и прокаленном жаром гарнизоне в полустне километров от Города Дружбы Народов. Но красоты «Звезды Востока» так и остались неисследованными.
Душной ночью тревога сорвала с липкой простыни, лихорадочные сборы, от которых слетела вся кожа на костяшках пальцев (кто придумал такие ручки у деревянных патронных ящиков?), изматывающий марш на ревущих в бесконечной колонне «сто тридцать первых» ЗИЛах…
Сумасшедшая ночь завершилась на необозримом военном аэродроме у пузатых транспортных «АНов». Внушающая крепкий оптимизм плотность заправки желудков, которой завершилось несколько часов ожидания близ аэродромной бетонки, приказала долго жить после первого часа болтанки в самолетном брюхе. Потом кишки просто бились друг об друга прямо-таки с жестяным грохотом: самолет лез через горные хребты, ухая в воздушные ямы и содрогаясь всеми своими железяками.  Дубарь  в  поднебесье  тоже оказался изрядным: шинельную скатку раскатал самый ленивый. Наконец, сели где-то. «Где-то» оказалось Кабулом…
Афган  Олег вспоминать не любит. Может быть, потому и отстранился от братвы, вернувшись домой. После гибели Лехи, единственного для Олега боевого другана, так ни с кем и не завязалось чего-то крепкого. В Чите однополчан не знал, да и не стремился узнать. Вообще приходили, звали в клуб, еще ассоциацию или союз там какой-то создают. Нет, хватит! Чем быстрее забудется, тем лучше…  И свое удостоверение о льготах засунул подальше – впереди женщин с детьми к прилавку лезть?..  Медали «За отвагу»  и афганская, которая якобы от «благодарного народа», где-то у матери в шкатулочке, с его роддомовскими клеенчатыми  бирочками.
Редко, когда Олег оставался в квартире один, он залезал на антресоли и вытаскивал из-под груды барахла вороненый афганский трофей. Но «кольт» все чаще и чаще напоминал ему чемодан без ручки: быть его хозяином, что сводилось к такому, вот, тайному любованию «машинкой», былой радости уже не приносило, а избавиться, попросту выбросить пистолет, дабы не играть с законом в кошки-мышки, – жалко. И снова прятал увесистый сверток под старье.
Определенные взгляды на трофей стали зарождаться у Олега через несколько месяцев после знакомства с Леной.
В минувшем сентябре это произошло. Если быть точным, в воскресенье, 9 сентября одна тысяча девятьсот девяностого года. В день рождения Влада Орехова, одноклассника Олега.
Столкнулись с Владом совершенно случайно накануне, в пятницу. Мать почувствовала себя неважно, Олег поспешил в центр, в единственную дежурную аптеку, купил лекарство и топал через площадь на троллейбусную остановку – на «единичку» и домой, в Северный. И тут навстречу – веселая, шумная кучка «фирменных» мальчиков и девочек. Явно на ресторан «Забайкалье» нацелены. Азимуты пересеклись – притормозил, пропуская.
– Ба, Олега! Ты? – долговязый парень, стряхивая с плеча девичью руку, шагнул к Мельникову. «Вареный» с головы до ног, обутых в белоснежные фирменные кроссы «Найк». Только тут его Олег и признал – Орехов Влад. Владислав. С шестого класса учились вместе. Последний раз на выпускном виделись.
– Старик! Смертельно рад! Где пропадал? – затараторил бывший одноклассник. Олег молча пожал узкую и вялую ладонь, неопределенно пожимая плечами.
– Владик! – Из-за плеча Орехова ленивой кошкой выглянула одна из девиц. Мордашка, вроде и ничего, но столько косметики Олег не любил. Взгляд девицы прошел сквозь Олега, как через пустое место. – Владик, мы так вообще не попадем…
– Лю, я тебя умоляю, не надо нервов. – Небрежно-манерный тон Влада для Олега внове. Раньше, в школе, не виден, не слышен был одноклассничек.
– Олега, – тем не менее заторопился Орехов, – извини, старик, накладка нынче… Обещал, вот, бабцов в кабак стаскать. Может, с нами, а?
– Да нет, срочно домой надо, – Олег показал однокласснику пакет с лекарствами. – Как-нибудь в другой раз.
– Понимаю, старик, молодец! Предкам привет от меня… Кстати, в воскресенье гуляем мои амманины, так что на ловца и зверь! Давай, старик, как штык! Живу там же, к шести жду. Железно? – Влад  просящее заглянул в глаза. – Подгребай. Мои будут рады. Тем паче – сабайтуйчик без тусовни, – это Влад явно для навостривших ушки «бабцов» кинул, – по-домашнему: па, ма, да мы с тобой, ну, разве еще пара-тройка  гостей из ближнего кружка, а? Посидим, побазарим – как и что за эти годы, а? Хоп?       
«А почему бы и нет?» – подумалось Олегу. Насколько он помнил, отец у Влада, преподававший в пединституте, мужик был с юмором, интересный собеседник, с которым разница в возрасте не ощущалась. Да и хотелось просто посидеть, для души. Влад же был оттуда, из золотых школьных деньков, из поистине сказочного прошлого, где не еще никто ничего не знал, где не было той большой лжи, крови и дуроты, которые пришли позже. С афганской желтухой и улетающими в Союз «черными тюльпанами»…
И в воскресенье Олег пришел к Владу, захватив в качестве презента «новорожденному» японскую пьезозажигалку – единственный оставшийся «дембельский» сувенир. «Кольт-45», естественно, не в счет.
Подарок был оценен. Олег оказался в центре внимания, чего он не любил, но зато, когда застолье, а оно оказалось действительно по-старому чинным и домашним, подошло к логическому концу, Лена позволила Олегу проводить ее.
Лена… Олег сразу обратил на нее внимание. Красивая! Подруга Тани – по разумению Олега, невесты Влада. Это, кажется, было уже делом решенным. По крайней мере, родители Влада, Борис Петрович и Элеонора Львовна, относились к Татьяне именно так.
А Влад…  В родной домашней обстановке являл собой прямую противоположность тому «фирмовому» мальчику, что двумя днями раньше «тащил бабцов в кабак». Но Олега это не удивило. Он уже давно ничему не удивлялся. Кстати, «кабацкие бабцы» на чинном домашнем застолье, понятно, отсутствовали. Татьяна с Леной – совершенно не из круга пятничной компании Влада. Тут он – воспитанный молодой человек, послушный и добрый мамин-папин мальчик. И за столом всё по-доброму. Папа, мама, бабушка, сын-внучок, он же именинник, потенциальная невеста с подружкой и Олег.
Познакомившись с Леной, Олег невольно проникся к Владу искренней признательностью: умелая деликатность – «все подружки по парам». Весь вечер приглашал Лену танцевать, ощущая в ладонях гибкое тело, пьянея от аромата каких-то неведомых духов. Жаль, кавалером оказался нескладным – чего-то закосноязычил, на девичьи вопросы, как ему казалось, отвечал односложно и бестолково. Больше молчал. Разве что с Борисом Петровичем немного «за жизнь» побалакали, когда дымили на балконе. Но, тем не менее, прощаясь вечером у своего подъезда, Лена протянула руку и просто сказала: «Не теряйся, позвони мне завтра». Номер телефона Олег запомнил раз и навсегда…

ЖИЗНЬ Влада Орехова уже давно напоминала ручеек, наткнувшийся на камешек-преграду: раздвоилась и потекла двумя извилистыми потоками, которые все дальше и дальше убегали друг от друга. Один потихоньку мелел, другой лавировал и весело журчал.
Давно уже не стало того тихого мальчика Владика из десятого «б», которого помнили его одноклассники и школьные учителя. Во-первых, Влад превратился в вечного студента. После школы «тип-топа» не вышло: с треском провалился на вступительных в медицинский. Ситуацию не удалось выправить даже энергичными усилиями  Элеоноры Львовны, фигуры в «кругах, близких к облздраву», влиятельной. Но через год «скорбный труд» маман не пропал понапрасну, и Владика зачислили на первый курс лечфака.
Потом Владик и Олег почти в одно и то же время оказались на больничных койках. Но рядовой Мельников валялся в госпитале с печально известным афганским гепатитом, а диагноз студента Орехова был куда как мудренее. «Затяжное невротическое состояние» плюс еще  несколько  витиеватых  латинских  формулировок обеспечили Владу три месяца «стационарного обследования и лечения» на брегах Невы (так сказать, подальше от провинциальных эскулапов, таких несговорчивых) и еще почти полгода «оздоровительных мероприятий» в санаторных условиях уже у самого синего в мире моря. Экстренная забота о здоровье единственного «чады» вкупе с другими активными морально-материальными потугами Элеоноры Львовны и Бориса Петровича, а также срабатывание временного фактора, уберегли здоровье Владика. Оно могло капитально пошатнуться, ежели бы не все перечисленное. Мягкая больнично-санаторная постелька принципиально отличается от жесткой и неудобной скамьи подсудимых.
Другие «сели». За хищение и сбыт наркотических веществ. Группа студентов-медиков, в которой был и Влад, с максимальной для себя пользой шакалила в читинских больницах: крали ампулы с морфином, омнопоном и промедолом, вливая страждующим пациентам хирургии и травматологии вместо обезболивающих препаратов банальный анальгин, а то и дистиллированную воду. Наркотики успешно сбывались. Понятно, не на барахолке. Покупатель имелся постоянный и оптовый. Он, собственно, мальчиков и девочек в беленьких халатиках и организовал. Как и, погорев, добросовестно «спалил» будущих эскулапов. Эпилог всей этой нашумевшей в Чите истории для Влада и его подельников выглядел заметно дифференцированно: одним – приговор суда и срок, а «болезному» Владу – больничная койка и «академ». Академический отпуск Орехова-младшего затянулся аж на два года, потому как страсти в институте не утихали долго.
Впрочем, как говорится, всё это было давно и неправда. Нынче учеба успешно продолжалась. Жизнь наладилась и стала походить на сало в шоколаде, ибо студенческой обязаловкой Влад обременительно не грузился. Тащился по семестровым дорожкам с удовлетворительной скоростью, дабы не гневить ма и па. И так обеспечил им устойчивую седину и утрату миллиардов нервных клеток былым «наркобизнесом». 
Влад любил своих родителей. До недавнего времени они были единственным источником его материального благополучия, обеспечивая бесперебойное снабжение «чады» фирменным шмутьем и дензнаками, что скрашивало суровое студенческое житье-бытье. Влад достаточно твердо уяснил: нехитрые реверансы с его стороны, мало-мальские усилия по поддержанию имиджа Владика образца той поры, которая называется «школьные годы чудесные», – этого вполне достаточно для ма и па. Взамен на Влада ежедневно обрушивался водопад щедрой, в прямом и переносном смысле, родительской любви, веры и надежды, заботы, опеки и всепрощения.
А Элеонора Львовна и Борис Петрович, как родителям и подобает, были стопроцентно уверены, что былая история с Владиком – первый и последний кошмар в их жизни. Это дорого обошлось семье, но, безусловно, отрезвило их наследника раз и навсегда. Как забыть испуганные глазенки мальчика-несмышленыша, когда грубиян-следователь чего-то там от него хотел?! В общем, больше Владик их не огорчал. Только радовал. Учебой. Серьезными жизненными установками. Вот и с Танечкой Владик все обдумали – не торопятся. Кому нужна нищая студенческая семья? Получить диплом, а уж потом…   
Танечка Ореховым-старшим приглянулась – прекрасная девушка из очень порядочной семьи. Элеонора Львовна сразу же навела справки: папа у девушки – без пяти минут генерал, второе лицо в медуправлении ЗабВО, мама – первое в окружном «Военторге». И мадам Орехова уже подумывала о том, что пора заняться квартирой для молодых, будущей работой для сына. Его желание специализироваться на функциональной диагностике – очень правильное. Тут и в областной клинической больнице неплохо можно устроиться, а еще лучше в новорожденном диагностическом центре или в центре восточной медицины или совместной с корейцами фирме «Фитон»… Для начала, конечно. А там – поглядим…
Корвалол-валокордин и разные валидолы вряд ли бы купировали сердечную боль мадам Ореховой, если бы она узнала, что ее драгоценный Владик меньше всего видел себя волшебником в белом халате. Эти волшебники зарабатывали слишком мало радужных бумажек, даже крепко встав на ноги после окончания стоматологического факультета. А Влад и «к зубам» отношения не имел. Святое предназначение а ля Ибн-Сина ему вообще было по барабану. После истории с наркотиками любящий сын любящих родителей умозаключил банальное: бьют не за то, что украл, а за то, что попался. Вывод логично достроил: попадаются те, кто крадет. Кто крадет жадно и безголово. Осмотрительность – вот что важно. Аккуратная осмотрительность, основанная на интеллекте. Осмотрительный вор попадается редко. И даже при таком печальном стечении обстоятельств можно выйти сухим из воды, если применял мозги, а не отмычку.
Без зауми все эти теоретические конструкции сводились к вещам прозаическим. Благополучный сын своих родителей Влад Орехов, студент и вообще молодец, подрабатывал. Но не ночными дежурствами или в качестве грузчика. Владик зарабатывал «подкожные»… наводчиком для группы удалых «братков», которых чрезвычайно интересовали богатенькие буратины и мальвины. Точнее – то, чем владели их папочки и мамочки. Сия прослойка в бывшем советском обществе год от года утолщалась. А так как этот процесс происходил в основном в среде тех незаметных граждан, которым неслабо купить шикарную квартиру, коттедж или японский джип последней модели, но затруднительно объяснить, откуда на такое приобретение взялись деньги, то несложно догадаться, что поле деятельности для Влада становилось все «ширее и ширее».  К тому же, новые забайкальские буржуа, как правило, отличались незаурядной скромностью. В милицию предпочитали не бежать, если некто, пользуясь отсутствием хозяев, вдруг поубавил импортного добра, драгоценных цацек и хрустящих купюр  в квартире или на даче. Не стремились состоятельные граждане в компетентные органы даже если удалые молодцы предлагали им «делиться» в открытую. Какой рэкет, о чем речь?!
Поначалу Влад Орехов струхнул не на шутку, когда в скверике напротив главного корпуса мединститута его окликнули двое крепко накачанных парней в спортивных костюмах, «чисто конкретно» предложившие познакомиться. На разболтанной «восьмерке» они прокатили притихшего Влада на лоно природы в район Молоковки, где под сенью шумящих сосен мало запоминающийся своей внешностью, но обладающий удивительным даром убеждать, мужчина средних лет, Орехову представиться не соизволивший, доходчиво прояснил Владу его дальнейшие жизненные задачи.
Дяденьку интересовал круг знакомств Орехова, имущественное положение состоятельных папенек и маменек некоторых его сокурсников и институтских знакомых, в основном, конечно, специализировавшихся по стоматологической части или занявшихся поставками в область лекарств, частным аптечным делом. Адреса квартир благополучных зубных техников и прочих дантистов типа Антон-Семеныча Шпака из отечественного кинобестселлера, наличие дефицитных и наркотических лекарственных препаратов, порядок их хранения в больничных аптеках – это тоже интересовало «собеседника» Влада. 
Перепуганный Влад излил, захлебываясь от подробностей, немало. Но со своим свежеиспеченным «работодателем» пришлось еще раза три пообщаться, прежде, чем тот, вроде бы, полученной информацией удовлетворился. И Влад наконец-то вздохнул с облегчением, наивно полагая, что – все, развязался. Блажен, кто верует!
Хлопчики-качки выцепили Орехова месяц спустя там же, около «альма матер». В салоне знакомой «восьмерки» вручили ему пачку червонцев в банковской упаковке. Тысячу! Усмехаясь, старший из двоицы фамильярно похлопал Влада по плечу и сказал, что «хозяин» его усилиями доволен. На том и расстались. До очередного раза. Теперь звонили домой, вызывали на встречи, каждый раз на новое место. Разговоры были короткие и деловые: какие новые наводки имеет.
Дальше все пошло обыденно: обмен информации на наличку. И к этим наличным Орехов-младший стал привыкать. Помнил и о собственной осмотрительности, даже нравилось играть в эту конспирацию. Добавляло адреналинчику в кровь! А еще с жадным любопытством выискивал на лицах, в настроении и поведении «сданных» сокурсников последствия своих наводок. Только одно угнетало: «гонорар» не возрастал. Общавшаяся с Владом  парочка хлопцев, сменивших былую потертую «восьмерку» на новенькую «девятку» новых свиданий с «работодателем» что-то не организовывала. И это угнетало. 



Глава 2.  ДЕМИН, 11 ноября 1886 года

СКРУТИЛО Дмитрия Прокопьевича. Хвори и болячки причеплялись и ране, да справлялся с ними могучий организм таежника играючи. А тут угораздило в воглой одеже полдня до Тунки добираться. И как сподобился провалиться в промоину на перекате горной речушки? Хаживал-перехаживал, а вот, поди ж ты… Дома зазнобило, а к ночи поднялся жар, сдавило грудь. Настена Филипповна супругу баню сготовила, но и после пара облегчения Дмитрий Прокопьевич не почуял. Наоборот, ослаб до дрожи в коленках.
Наутро встать и желания не было. Слабость, совершенно для Дмитрия Прокопьевича незнакомая, превратила в старца немощного. Лежал, глядя в беленый потолок, слушал собственное нутро. Ком стоял в груди,  подступающий то и дело кашель сухо рвал глотку. Настена Филипповна отвар травяной запарила, поила из кружки, но и к полудню не отлегчило, не отхаркивалась хворь, давила.
А как отбрыкался, отъездился Сивка пегий?..
Не по себе стало Дмитрию Прокопьевичу от такой думки.
Кому сколь Господом отмерено? Знать бы… Обычно меркой отцы да деды с прадедами служили: ежели в роду кажному из мужиков за седьмой-осьмой десяток переваливало, то и по сыновьям-внукам Господь аршин свой жизненный так же прикладывал. А у него, Митьки Демина, какие мерки по мужичьей родове? Куды с добром прадеда – деда не знал. Отец рассказывал, что они оба молодыми в тайге сгинули. Да и батяня так же кончил, всего лишь на пятом десятке…
Это, что же получается, а? Один он, Митька Демин, по жизни до сей поры в везунчиках?
Да уж, фартило… Когда малыми в бабки бились, собирал с кона навар только по меткости глаза и твердой руке, а не свинчатым битком. Тьфу ты, прости Господи, о каком тогдашнем наваре заталдычил: не на медь орленую играли – откель она у деревенских замурзанов! – на те же самые бабки, отполированные руками и временем до блеска благородного.
Хозяйство семейное особым достатком не блистало, но батяня охотником был добрым, ружьецо имел справное, уверенно по снегу бил соболя и белку. Митькины старшие братья, Прокоп и Демид, наловчились куда как умеючи силки и петли на зайцев с куницами ставить, а его годков с восьми батяня приобщать к промыслу начал. К четырнадцати летам Митька ростом заметно прибавил, крепкие кости мясом обросли, – стал на равных с отцом и старшими братьями в тайгу хаживать.
Домашние дела правила матушка. С тремя младшими Митькиными сестрами. И четвертую под сердцем носила, когда батяня в очередной раз по первому снегу свое охотничье воинство собрал на соболий промысел. Пошли на привычные угодья, за полсотни верст к северам от родного Курунгуя. Там Большая Анга черную студеную воду несет долго. Самый соболь как раз за Ангой, в кедрачах.
Тут лихо и приключилося. Вроде бы и плот привычно сбили, не впервой. На переправу пошли основательно и неторопливо. Но закрутило на стремнине, понесло на гудящие пороги и так хлестануло, что очухался Митька только затемно, в полной заледенелости. Отвел Господь погибель. Повезло… А на другой взгляд, какое, на хрен, везенье, если оказался выброшенным на противоположный берег в задубелой и мокрой до нитки одеже! Даже сереница, тщательно замотанная в вощеную тряпицу и в мешочке кожаном – огневице – за пазухой сберегаемая, пострадала от воды бесповоротно.  И что с батей и братьями?..
Никогда больше Митька ничего про них не узнал. Сгинули. Таежному духу на жертвенный дар пошли. Скрыла черная вода Анги эту тайну. Как выбирался из тайги – отдельный рассказ. Благо бывал уже на угодьях, ведал про одно зимовье неподалеку, там согрелся и ожил. Больше недели, на запасах из зимовья, прошаривал речные берега вниз по течению. Но следов батяни и  Прокопа с Демой так и не нашлось. Потом сподобился перебраться через Ангу и возвернуться домой. Лучше б не приходил… Маманя от всех Митькиных известий раньше времени разродилась мертвой девчухой, так что не получилось у Митьки четвертой сеструхи. А матушку родовая горячка и кровотечение свели в могилу через сутки. И остался Митька в неполные пятнадцать годков главой рода с тремя сестрами на попеченьи: десяти, восьми и трех лет.
Благо родни – пол-Курунгуя. Разобрали девок. Двоюродная тетка и Митьку к себе звала, но он уперся. Из родной избы – ни шагу. Дядька Тихон к себе в промысловую «артелю» взял на подхват. А куда Митяю деваться, чем жить да сестрам помогать – кому лишний рот задарма нужон?
На пятом годе в промысловой тихоновской артели Митька уже совершенно справным охотником заделался. С ружьецом и купцом! Знамо, что в общий счет артельщики соболя и белку били, но рухлядь каждый сдавал самолично. У Митяя оказалась твердая рука, а посему зверушек в глаз бил аккуратом, шкурки не портил. Один шустрый приказчик в Качуге митькины шкурки особо выделял, платил щедрее. Дядька Тихон поначалу даже нос задирал, мол, знай наших, а потом переменился: кривило его, кады «купец» не сыновей тихоновских нахваливал, а более щедро тряс кошелем, двуродного племяху выделяя. Оно так и скатилось к раздраю опосля очередной промысловой поры.
И засел Митька на зиму одиноким волчарой в родительском доме, а по теплу подпер тесовые двери и калитку в воротах, да и подался к тайгу. За теплые месяцы обустроил свое зимовье за Ангой, по осени поднакопил припасов.
И зажил – сам себе хозяин. Оканчивая промысловую пору, появлялся в Курунгуе, сбрасывал сестрам от охотничьих щедрот, а себе оставлял ровно столько, чтобы до следующей собольей поры не бедствовать и с припасом для промысла быть. А куды боле? В охоте везло, чего еще желать? Конешно, большая из сестер, Анюта, перебравшись из девок в бабы замужние, сразу поучающего гонору набрала. Моложе Митьки, а сверлила, как бабка-сводница! Остепенись, выдь из отшельников, в родителев дом возвертайся и бабу туда приводи, а ежели невест в Курунгуе недобор, так в Малой Тарели  молодух хватат с избытком, а уж в Бюрюльке счет и вовсе на десятки идет, особливо кады такой молодец подкатит чин по чину со сватовством… Но Митька на эти вопли-уговоры, что Анюта кажинный раз заводила, и усом не вел. Трещыт баба – да и пущай трещыт!.. И не задерживался в селеньи.
Сумеречничая в зимовье за латанием ичиг или попросту глядя на чадящий огонек жировой плошки, думал, конешно, о таком раскладе. Да че народ смешить – какой он покедова хозяин? Вот кады вослед за Анютой и Таньчу с Марьяной за мужиков пристроит, тады и глянем…
Порешалось со временем и с Таньчей, и с Марьяной. Да оборвалось вскорости Митькино везенье. Хотя ежели с другого бока глянуть… Гнил бы в землице сырой!
А получилася история еще та!
Вышел из тайги Митрий со знатной добычей. Повез в Качуг соболью рухлядь к приказчику-скупщику, с коим дело имел. Охотного люда там уже немало толклось, бойкие торги шли. Знамо дело, кругорядь и людишек темных крутилось, как гнуса таежного. Энти гаврики на уме одно держали: кусман урвать с ротозея-промысловика, подпоив в кабаке, а то и дубиной по голове шандарахнув или ножичком вострым пырнув. Митрия сия доля покуда обходила, да и на старуху бывает проруха.
В обчем, и его черед, стало быть, настал: зашел в трактир к Ерофеичу щец похлебать, а там его ватага окружила, пришлых каких-то. Дерзкие людишки, с ножиками и топорами, числом с полдюжины. Ну и разметал их Митрий. Поначалу в кулаки отбивался, а потом, в раже и злобе от подлости такой и порезов, вырвал у одного из татей топор да и расчехвостил ватагу в мясо…
Живот свой спас, но везенье завершилось: подоспели полицейские чины и увели Митьку в полицмейстерское присутствие. Э…не так! Сам пошел, дабы все в аккурат по справедливости и разрешилось, в чем и сумления не имел: и трактирный люд видел всю заваруху, да и других зевак и свидетелёв полно было… Эва-н, губу раскатал! Полицмейстеру-хряку обстоятельный сыск – лишние хлопоты и возня. Все и так, как на блюде: жертвы порубленные в наличии, злодей весь в кровище имеется, да и не отпирается оный.
И оказался через месяц Митрий в кутузке, будущем Александровском централе под Иркуцком.
Сия тюремная обитель еще на всю Рассею-матушку черным звоном не гремела, представляя из себя каторжный винокуренный завод, построенный в 1787 году в большом торговом селе Александровском. И была при нем пересылка – на сахалинскую каторгу, в нерчинские и акатуйские каторжные рудники, на страшную амурскую «колесуху», в якутскую ссылку. Держали в части камер и следственных, из простонародья. Летом 1871 года завод закроют. Государь царь-батюшка великий Александр II лично отдаст распоряжение о выделении 90 тысяч рублей «для приспособления зданий упраздненного завода под центральную тюрьму». Каторжная тюрьма будет готова в ноябре 1878 года, рядом в 1889 году построят отдельную пересыльную тюрьму. В этот же год деревянный Александровский централ сгорит, но за четыре года трудом каторжан будут отстроены уже каменные корпуса, в которых оборудуют 37 общих и 21 одиночную камеры – на 1100 «посадочных мест». Это будет, а пока – кутузка бревенчатая за частоколом из бревен.
Суд был нескорым, но дюже суровым: пятнадцать годков каторжных работ отвалили убивцу пятерых людишек!
Так зимой 1863 года тридцатичетырехлетний Дмитрий оказался в пересыльном каземате. Тянуть каторжную лямку предстояло ему на далеком и неведомом Сахалине-острове. Места, как поговаривали, жуткие и гиблые. А у Дмитрия полный бунт внутри – это как же такой оборот-то?! Жисть свою от лиходеев спасал, а вышло – убивец! Подсахарили, небось, полицмейстерам лапки тайные верховоды тех лихих людишек; разодели, чай, барынь-боярынь жен судейских чинов в соболиные шубейки! От оно и сложилось-то сикось-накось для него, Митрия! Бушевала лютая злоба внутри, да хоть забушуйся – забор высокий, решетки крепки, штыков полон двор…
Но оказался в пересыльном каземате юркий мужичок, из цыган бродяжих. Поговаривали, полюбовницу зарезал, заодно прихватив ножичком другого ее дружка, каковой, стало быть, цыгану полной помехой был. И каторжный срок заработал ревнивец не меньше Митькиного.
Вот этот шустрый цыганок и начал подбивать народец в каземате на побег. Дескать, самый удобный случай сорваться, – как на этап команда грянет, пока поначалу в сборах нескладуха-неразбериха катавасится и еще не навесили по рукам-ногам цепей железных.  И еще, де, пора самая удобная – зима.
«Дурень! Летом тайга-кормилица укроет, а зимой – зверь-шатун ты и боле никто…». Это ему и Митрий и другие мужики говорили, а цыган поднимал к низкому бревенчатому своду каземата тонкий грязный палец, загадочно качал головой и, щерясь, гуторил в ответ: «От дурней слышу! Ежели на юга в тайгу и сопки пойти, то ищейки след потеряют. Оне где беглецов обычно рыщут? Там, где люд обустроился! А в Саянских горах не в жисть не дотумкают искать, потому как дороженька туда – справедливо, мужики, гуторите! – на верну погибель. Так-то так, да не так! Дичи полно непуганой, а если с нехитрым запасом пойти, то и вовсе лепота, полный фарт!».
И сговорил семерых. Дмитрий оказался в их числе, потому как горбатиться на каторге не собирался, убежденный в своей невиновности, а злость от содеянного над ним судилища и вовсе очи с разумом затмила.
Под «нехитрым запасом», как оказалось, цыган-заводила подразумевал дело тяжкое, хотя чего терять каторжным варнакам! Зарезал цыган и его дружки под студеное утро двух конвойных солдатиков, заимев пару ружей штуцерных, пороховой и свинцовый припас к ним, две котомки со снедью. И у самих беглецов кое-что имелось: пайка, что на этап арестантам до первого станового харчевания дадена была. Тут тюремное начальство промашку дало. Надоть было в кандалы сперва заковать, а после хлеб и желтое сало старшому выдавать. А может, в нарочь так поступило: жратвой арестантов не баловали, вот и пущай на дорогу сил прибавят, а кто уж на тракте обессилит… Не судьба!      
Бряцая увесистыми штуцерами, в предрассветной темноте ломанулась  лосями семерка отчаянных по льду через Ангару, на левый берег, а потом заснеженной долиной – вверх по Китою на юго-запад, нацелясь на глухомань Восточных Саян.
По свежим следам пошла конная погоня, стала настигать. И понесли беглые первые потери: застрелили стражники двоих арестантов за Одинском. Остальных, скорее всего, ожидала та же участь, потому как за двух зарезанных конвойных солдатиков пощады не жди!
Но закружил седой хиус бешеную метель, и оторвались пятеро беглецов от конного храпа погони в таежных распадках…
         
ТЯЖЕЛО дышится Дмитрию Прокопьевичу, не отпускают тиски, грудь сдавившие. Вот, ведь, чертова промоина! Как проглядел? Ладно бы впервопутку тайгу топтал… Тот шустрый цыган, что из централа их на побег подбил, тайги воопче не знал. Так же, вот, ухнулся на горном ручье в промоину. А там вода живая и яростная – снаружи и не подумашь, как под ледяным настом поток несет! Наступил цыган на ледяной пузырь, – трах-бабах! – и враз затянуло под лед. И оставшаяся троица, как узрел он, Митрий, враз сомлела в испуге. А чо не сомлеть? И по горным осыпям не ходоки, и страх перед тайгой обуял. Мол, чего на кряжи лезть, ежели в Богом забытом поселении, особливо где старательские людишки кучкуются, можно пристроиться, бо там никакой царевой властью и не пахнет. Так-то оно так. Власть, и в сам деле, эти старательские поселенья стороной обходит, потому как народец старателев – отчаянный, уркаганский. А песка золотого намоет такой субчик – куда понесет? То-то и оно! В государеву скупку, к купцу али же в кабак с лавкой. От где караулить надо! А на старательском поселеньи пущай оный люд сам разбиратся: ежели кого и подцепят на нож-перо – Бог дал, Бог взял…
Махнул Митрий на забузивших – вольному воля. Так и расстались – троица в сторону Ходарея подалась, а Митрий – на юг, к Саянским горам.
Было, было желание жгучее, душу выворачивающее, – тож пойти к людскому теплу… Но как подумал обо всей той шушере, что вокруг приисков кучкуется, – из-за которых и загремел на кичу… Ан нет, лучше в тайгу родимую, а родная она не только на Анге. И Саянские кряжи – тож.
Так по Китою вверх и ушел в одиночку на западную оконечность Тункинских гольцов. Еще в Качуге братва охотничья рассказывала, что места эти зверем и птицей богатые, прокормиться можно, кады навык имешь. А энтого у Митрия было вдосталь. Конешно, оставшийся штуцер (второй вместе с цыганом под лед ушел) за собой оставил, как и припас к нему. Отделившаяся троица не бузила – отнеслись с понятием: человече в тайгу, да в одиночку… Да и чего зариться на казенное ружьецо, кады за него, не дай Бог, при поимке так спросят, что не тольки спина лопнет, но и шея от веревки. А без энтого «нехитрого запасу» учини-ка, попробуй, сыск: я – не я…
Долго ли, коротко ли, но выбрел в оконцовке Митрий на известковые пещеры по левому берегу Китоя. Намыло туточки подземными водами очень даже интересные и большущие норы, почитай, больше десятка. Одна-то и вовсе – дворец подземный, хоть терем в три яруса в ней устраивай! Но Митрий выбрал норку поменее и понезаметнее. С хитрым устройством! Это ж как природа изловчилась: лаз в нору-пещеру в густых кустах – кады б не зима, вовек не отрыщешь. Да и лаз непростой: туда – юрк, а дале ползи-забирайся вверх, только опосля откроется сам грот-пещера. Снаружи мороз трыщит, но холод-то – тяжелый: по лазу не подыматся, оттого в гроте даже ноги не стынут, ночевать вполне сносно. Даже костерок помаленьку можно разложить – какая-то тяга есть кверху, через трещины…
И прожил в этой пещере он три зимы. Сколь бы еще сподобился… А чо не жить? Охота знатная, рыбалка опять же богатая. Когда припасы к штуцеру иссякли, обмазал ружье звериным жиром, замотал в шкуру козью и в уголке своей пещерки закопал-заховал. Стал с луком-стрелами промышлять, петли-силки ставить на дичину. Думки в голове копошились, что не век же лесным духом по тайге шастать, только не спешил. Второй раз в острог желанья не было. Это еще удачливо с кутузкой вышло. Ежели б на этап в кандалы заковали… Не дурак оказался тот цыган, царствие ему небесное, хотя душа у цыгана совсем безбожная, воровская, мятежная…
А куда его, Митрия, душа попадет? Тоже, небось, не на небеса. В адовом котле кипеть ему, хотя и не взял тады, при побеге, греха на душу с солдатиками конвойными. А дале-то как жил? В оммане, аки в тумане. Полная кривда кругорядь выходит…

ОСЕНЬЮ 1866 года Дмитрий вышел из китойской чащи с котомкой, набитой золотыми самородками. На Аршан вышел, а потом в селение Тумку подался. Люда там поболе, не так заметен пришелец. Золото в тайге – камень. Ценности никакой. Но и отшельничать при золоте, кормясь с охоты, когда  приближаешься к сороковнику – не по уму расклад.
Зацепился за одну молодку вдовую в Тумке, Настену. Местный староста, страсть какой охочий до огненного зелья, был вдове Настене Филипповне довольно близким сродственником. Узрел мужичка справного, добытчика таежного, который и по золотишку удачливым оказался, да за увесистый камушек желтенький в списках поселенских деминскую фамилию намарал на одной из замусоленных страниц так ловко, как будто бы Митрий Демин воопче – тункинский сто лет в обед.
Деминым Митрий сам обозвался, чтобы напрочь судейско-сыскной дух отбить. Покойной матушки в память Деминым стал, не с небес прозвание такое притянул. А хто дознаваться станет? Бабы соседские и те – языками потрепали, Настениному счастью в завидки, да и завяли вскорости. А чо трендеть: мужик как мужик Настене достался, не лиходей, хозяйственный. И силу мужскую имеет, не в пример покойному Архипу, за которым Настена была. Тот зачах от пьянства горького, даже на потомство мочь-силушку пропил, а с Митрием у Настены через год – малец-удалец, Прокопом крестили. Как батяню со старшим братухой кликали, Царствие им небесное… В память о них сердешных… Кады на третьем годе после Прокоши Настена разрешилась от бремени вторым мальцом, то память продолжил – Демидом окрестил. Ниче парняги вымахали, как и Митрины брательники, упокой, Господи их души! – крепкие, в широкую, батянину кость…
         
ПЕЧЕТ в грудине. А слабость уж до пальцев добралася. Сводит судорога-лихоманка, а ведь еще третьего дни мог медный пятак на спор согнуть в щепоти… Горько стало Дмитрию Прокопьевичу. Эва, накось-выкуси, Митька-везунчик! Отворачивается фарт-удача… А когда заветную Золотую Чашу нашел, – разом все, что до этого мига гнуло и корежило в жизни, сгинуло-запропастилось! Так для себя и назвал втайную – Золотая Чаша!.. Нагреб тогда самородков в озерце-плошке больше пуда! И потом еще, уже Деминым обзываясь, попроведовал Золотую Чашу дважды. Посему и не знали они с Настеной нищеты, хотя и не выпячивал он шибко свой фарт. А так, мал-мало. Дескать, по таежным ручьям – там удача мигнет, здесь лешак подмогнет, по-доброму. Хоронил запас: Настене, ежли  што с ним приключится, и сынам на проживу…  Настена знат, где желтые камушки в запасе-мешочке схоронены. А путь-дорога к Золотой Чаше у Дмитрия Прокопьевича на кожаном свитке прочерчена, кабаржиной кровицей в энтот кожаный лоскут вдублена. Это еще тады чоркал, вопервой выходя от места золотого, волшебного.
А жилу, граниты черных скал прорезавшую, и не колупал ни разу. Вода – вот сила-силушка! Сама сколь надо отломит, да в озерцо сбросит. Там и подбирал, как и в первом разе. А только больше не пойдет. Даже ежли и встанет после лихоманки энтой. Только встанет ли…Но не в энтом загвозка, не в энтом…
Привила тайга Дмитрию Прокопьевичу звериный нюх, а он не омманет! Вот в последнее свиданье с Золотой Чашей так и торкнуло што-то! Как почуял кого. Ажно озноб меж лопатками прокатился! Будто сверлит взгляд, чужой и недобрый...
Заночевал тады привычно в пещерке своей затаенной, тремя зимами обжитой, а наутро, кады из норы вылез, – сверху каменья осыпались, чудом увернулся! И то ль с испуга пригрезилось, а то ли и наяву… Черный воин стоял на скале, огромный лук натягивал. Кабы не оступился, да не скатился по осыпи в кусты… Опосля чесал оттеля без продыха, пока дымки Тунки не показалися…

ЗАСКРИПЕЛА дверь за занавескою. Дмитрий Прокопьевич с трудом голову навстречь повернул. Младший, Демид, крепень шестнадцати годков, сторожненько в щель у косяка позыркивает, боится батяню хворого потревожить. Эх-ма, слабина чертова в нутренностях! Отбрыкался Сивка…
– Демча, не хоронись за тряпкой, чево оробел? – Совсем струны в голосе нет, шелест какой-то.
– Да я, батя, попроведать…
– Ты, Демча, это… Там Прошу кликни и с ним вертайся. Слово у меня до вас…
Сорвался Демча прочь из избы, только занавеска вспорхнула.
Тяжело поднялся Дмитрий Прокопьевич с лежанки, горница качнулась под непослушными, ослабевшими ногами, в глазах помутнело. А в груди огонь распалился пуще прежнего, и рванул кашель всю нутрину так, что только и хватило сил два шага сделать. Кедром срубленным ухнул на лавку под окошком! С кухонной половины испуганно кинулась  Настена Филипповна:
– Чой-то удумал! Чево поднялся? В покое надобно пролежать…
– Ты энто… Настена… Кха-ха-ха-а! – свернуло на лавке бараньим рогом Дмитрия Прокопьевича. – Кха-ах-х!
Настена Филипповна кружку с отваром поднесла, а ему бы воздуха легкого, смолистого, из кедровника. Затопотили в сенях, бухнула дверь. Сыны на пороге. Негоже им хворь отцову зреть. Сел на лавке, старшому прохрипел:
– Пошарь под плахой оконной, в углу… Свиток кожаный… Кха-ах-х!
Прошка, чубатый, русоволосый, с батей схожий шибко, под окошко нагнулся, засопел.
– Ну-у!
– Щас, батя, щас…
Вытащил удивленно почерневшую трубочку кожи. Развернуть хотел, но поостерегся, отцу протянул. А Дмитрий Прокопьевич, кашель задавивши, ничего с дрожью в руках поделать не может, так и колотится в черных пальцах свиток с еле различимыми каракулями – чертеж пути к Золотой Чаше.
– Проша… Демча… Настена… Энто оно самое и есть…
– Об чем ты, Митрий Прокопыч, приляг лучше, – опустилась рядом на лавку супруженница верная, кружку с отваром в губы тычет.
– Отстань, мать… Не буду я энто варево, не помогат… Печет в нутрях, Настенушка... Кха-х-ха-х! Вы… энто… сами всё…
И – повалился с лавки на пол, еле его Прокоп с Демой подхватить успели. Сволокли на лежанку. А Настена Филипповна в холодной воде тряпицу смочила обильно и лоб ему окутала. Села в ногах, долго слушала хрипы, потом подняла глаза на притихших и напуганных сыновей:
– Вроде заснул…
Осторожно ступая, вышли домочадцы за занавеску, склонились у окошка над кожаным свитком. Стрелки, завитушки, а еще, как будто, горные пики, ленточки какие-то начерчены – то ли тропы лесные, то ли речки, а кривые буквицы и вовсе не разобрать. И как разберешь, ежели Настена Филипповна и сыны сроду грамоте не обучались, только счетом помалу овладели, дабы приказчики лабазные не дурили при покупках припасов…
         
МОГУЧИЙ организм Дмитрия Прокопьевича боролся с хворью еще шестнадцать дней. А потом Демина-старшего домочадцы свезли на маленький погост на взгорке за Тункой.
Отплакав, Настена Филипповна поведала сыновьям все, что рассказывал ей ночами, возвращаясь от Золотой Чаши, Дмитрий Прокопьевич. У парней глаза-то разгорелись! Особливо младшой, Демидка, заелозил: давай старшего подбивать на поход в Тункинские гольцы. А там, что, столбовая дорога проложена?! Грудью встала Настена Филипповна на пороге – не пущу! Отца ране времени эти гольцы в могилу свели, не пущу!
Отступились парнишки от матери, но думки свои не оставили. Да еще у Демидки язык – что помело! Приятелю нашептал про поход за поживой! Прокоп ему тумаков-то понавесил, да в прок ли? Это, считай, сорока уже на четыре стороны понесла… Хотя кого в Тумке да и во всей округе байками про золото удивишь – нет-нет да и попадались таежным ходокам желтенькие камушки на перекатах и в неглубоких ямках-уловах бесчисленного множества речонок и ручьев, катившихся с горных кряжей.
         
НА ШЕСТОМ годе с кончины Дмитрия Прокопьевича, весною одна тыща восемьсот девяносто второго, схоронили Прокоп и Демид рядом с отцом и мать.
А дом-то она все ж таки держала: в хмельной разгул ударились осиротевшие Демины-младшие, быстро и бестолково просадили в пьяном кураже родительскую заначку, за пару лет умудрились напрочь содержимое золотого батиного мешочка прогулять. Опосля чего Демид сызнова разговоры затеял о походе в Тункинские гольцы.
А чево в избе сидеть! Кумекали братья над батиной картой, кумекали…  Да только мало это помогло. Связать матеревы рассказы с загадочной картой никак не получалось.
И двинули в тайгу на арапа! Добре поплутали. Вроде бы весь Китой, чуть ли не до истока, да и Китой-Кин, прошарили-облазили, а толку никакого! Перекинулись на Шумак, прокарабкались по петлям троп к верховьям – без толку! Водопады не раз встречались, да только не такие, как мать сказывала. И батин чертеж под них никаким боком не подходил. Но упорно лазили по китойским притокам, гробя на каменных осыпях латаную-перелатаную обутку.
Пожалуй, молодецкой удали еще бы на месячишко хватило, хотя дело шло к концу лета, ночами уже заморозок прихватывал ощутимо. Но в один темный вечерок, когда Прокоп с Демидом расположились на ночлег, нарубив пихтовых лап для лежки и запарив чаю в мятом медном котелке, произошло настолько напугавшее их событие, что вся старательская охота была отбита напрочь.
Сидели сумрачно у костерка, молчаливые от накопившейся за день усталости и беспросветности поисков, прихлебывали чай с сухарями. И вдруг прямо в середину огнища, вздыбив взрыв искр и углей, ударила черная, тяжелая и длинная стрела! А следом жуткий крик откуда-то сверху, с нависавшей кручи: «О-о-оу-у!!!»
До-ол-го еще он дробился по распадкам гулким ночным эхом.
До первых светанок протряслись братья с глазами больше плошек, стуча зубами от страха и ночного морозца. Костер не грел, голод не томил! С самой утрянки, тока кусты различаться стали, кратчайшей дорогой подались домой. Спешили, путей не разбирали: у деревеньки Талой чуть в болотине не утопли, хотя ранешне да над чужими в таком случае позубоскалили бы вдосталь.
И – всё! Более на золотопоиски батиной сокровищницы – ни ногой. Но и другим делом всурьез не занялись, нанимались от случая к случаю к зажиточным селянам на разные работы. Вот и все заработки. И глушили самогон да брагу, как денежка заводилась, или же можно было кабатчику чего-то из барахла снесть. В избе – грязь, сор и голым-голо. Родня по матери на непутевых рукой махнула: парни молодые, а видом – старики морщинистые и квелые.
Так и спились бы Демины, кабы не случись для них внезапная перемена со стороны.



Глава 3. ОРЕХОВ, 8 марта 1991 года

РОДИТЕЛИ наконец-то сподобились навестить родню в Иркутске. И на восьмимартовский праздник Влад остался полновластным хозяином в квартире. Утром позвонил в Иркутск, поздравил ма и тетку, наслушался ценных советов по домоводству. Ага, делать ему больше нечего! Сегодня на кухне управляться девочкам: пару дней назад обговорили с Олегом справить праздник в непринужденной обстановке на квартире Ореховых. Двумя парами: он с Татьяной и Олег с Леной. У Олега поначалу была мыслишка познакомить Лену в этот день со своими, но Влад расхвастался новейшей японской видеосистемой, которую пробивная Элеонора Львовна выкрутила «где надо» по смехотворной, на взгляд сына, цене в три с половиной «куска». Видак у Влада, конечно, и до этого имелся, но куда кондовой «Электронике» соперничать с «Панасоником»! К тому же,  на просмотр предлагался новейший фильм, напичканный обалденными, как говорят, спецэффектами – «Терминатор» с Арнольдом Шварценеггером в главной роли.
За несколько минут до прихода приятеля с девочками Влад достал из секретера коробочку с пилюлями, подбросил одну в ладони и закинул в рот. На спиртное Влад был слаб, быстро косел, превращаясь в слюнявого и сонного бормоталу. Перед Татьяной и, особенно, Олегом выглядеть так не хотелось. О пилюльках для сына тоже позаботилась Элеонора Львовна. Что и говорить, ма его имидж блюла! Влад проглотил еще одну, для гарантии. И тут же запиликал дверной звонок: гости явились.
Вечерок получился на славу! Влад верховодил за столом, тамадил, сыпя анекдотами и цветастыми тостами. Олег не отставал: вспоминал школьные курьезы и армейские приколы, потом взялся за гитару. Мальчики потягивали коньячок, девочки – шампанское. Влад с удовольствием заметил, что приятель несколько «поплыл», что Лене не понравилось. А Владу, наоборот, подняло настроение, избавляя от нарастающего раздражения: ишь, полностью завладел вниманием прекрасного пола со своими песняками, бард доморощенный! Некоторое время они еще посидели за столом. Но желание окончательно «умыть» компанию Влада так и скребло.
– Леди и джентльмены! Предлагаю торжественно открыть наш приватный видеосалон! Вашему вниманию предлагается супербоевик Голливуда, который в нашей отсталой провинции пока в широкий видеопрокат не вышел! – пафосно объявил Влад, размахивая дистанционным пультом от видеосистемы. – Только для дорогих гостей и, в первую очередь, – прекрасных дам! На лучшей японской аппаратуре! Плиз, господа!..
Замерцал экран, гнусавый закадровый голос переводчика заполнил комнату. Влад снисходительно поглядывал на гостей, ожидая восторженных оценок импортной техники, но крутая фантастика полностью захватила их внимание. Влада это неприятно покоробило. Хотелось восторга в свой адрес, а они в экран уставились, бараны! Раздражение опять засочилось, как течь в дырявой лодке. Влад критически ткнул пультом в сторону телевизора:
– Ну и накрутили! Не жалеют своих американских рубликов, чтобы всякую лабуду пиплу впаривать! Сюжет – дешевка, а кассу-то нехилую снимут. И расходы все окупят, и баксов себе наварят выше крыши! Вот так надо деньги делать!.. Из говна – конфетку…
– Влад! – укоризненно посмотрела на него Татьяна.
– А мне страшно, – подала голос Лена. – Вот, раз – и вышел такой бы робот-убийца у нас на улицу, со своим жутким оружием…
– Ха-ха, да это же сказка, деточка! Трюки киношные! – засмеялся Влад. – Ни киборгов таких, ни пушек этих…
– Не, оружие вполне реальное, – неожиданно, даже для самого себя, влез Олег.
– Ты, старик, парень у нас, конечно, боевой, в Афгане пороху понюхал, – с ехидцей произнес Влад, – но тут явно загибаешь…
Олег решительно мотнул головой и ткнул пальцем в блицающий экран:
– Смотри сюда, салага! Вот самый что ни на есть стандартный «кольт». У американцев на вооружении. Сорок пятый калибр. У него пуля, как желудь…
– О-о-о, все-то ты знаешь! Спец! – Влад не унимался, выплескивая накопившееся раздражение. – Ну, был ты там, автоматом Калашникова вооруженный. Нашим, совковским…
– АКМ – машинка что надо! Сам ты совок! – разгорячился Олег. – Одно дело – автомат, а другое – пистолет. Уж на что наш «стечкин» – добрый ствол, но «кольт»…
– Прям оружейник Просперо! – продолжал подначивать Влад. – Что ты его – в руках держал, сравнивал?..
– Держал! И сейчас подержать могу…
Олег тут же осекся, мигом протрезвев.
– Мальчики, не мешайте смотреть! – Татьяна демонстративно двинулась с креслом вперед.
Олег внимательно посмотрел на Влада, но тот, повернувшись к столу, с аккуратностью прилично выпившего человека наполнял бокалы вином из высокой заграничной бутылки. Слизнул каплю с горлышка и щелкнул пальцами:
– А давайте по чуть-чуть за «хэппи-энд»!
«По-моему, ни он не врубился, ни девчонки», – уже успокоенно подумалось Олегу. Да и вообще, пьяная болтовня есть пьяная болтовня. К тому же сюжет на экране разворачивался все круче и круче, а щеку щекотали локоны любимой девушки.
Влад скосил глаза на приятеля. И сейчас, значит, может… Интересненько!..

КАПИТАН Писаренко демонстративно поморщился от сигаретного запаха, пропитавшего тесный кабинет. СВ в ответ посмотрела на Диму с легким презрением. А может, ему только показалось? Нет, решительно, СВ – зацикленный на своей работе сухарь! Дима в который раз утвердился в этом своем мнении, тут же проникаясь стыдом. Ишь, как заклеймил, со всей нетерпимостью отвергнутого ухажера.
– Присаживайтесь, товарищ Писаренко. Чем порадуете?
Порадовать неприступную Светочку Васильевну Диме было абсолютно нечем. Розыск по делу об убийстве Портнягина все отчетливее превращался в историю про иголку и громадный стог сена, причем действие оной истории разворачивалось в условиях ограниченной видимости. Иголку искал то ли слепой дядя глухой ночью, то ли ежик в тумане.
В минувшую субботу, после планерки у начальника угрозыска УВД, жизнь опера Писаренко заметно пошла на конус: от прессинга, устроенного не выбиравшим выражения полковником, в зобу дыханье сперло. А чего в ответ молодцевато гаркнешь? Прошептать-то нечего. Дело об убийстве не просто буксовало. К субботе оно перешло в иную ипостась, которая уже была на слуху в ГУУР МВД. Московские кураторы раскаляли телефоны областного управления. И было от чего. К фамилии погибшего Портнягина присовокупилась еще одна. 
– Давайте-ка, Дмитрий Сергеевич, все-таки подытожим, что мы имеем, – прервала СВ невеселые раздумья Димы. «Не мы имеем, а нас», – автоматически и, понятно, не вслух, поправил ее Дима, доставая из внутреннего кармана пухлую записную книжку: 
– Значится, так… Установлено достаточно точно, что убийство Портнягина совершено в среду, 31 июля, между восемнадцатью и девятнадцатью часами. Убийц было несколько, скорее всего, трое. По крайней мере, на вокзале в Дарасуне видели троих мужчин, приехавших на вишневых «Жигулях» в среду вечером. Где подозреваемые сели в машину к Портнягину, пока не установлено, но, скорее всего, на выезде из города или в пригороде – Антипихе или в Песчанке. То есть, они были уверены, что Портнягин точно едет за город.
– Им была нужна машина.
– Да. Побыстрее добраться до Дарасуна, к последней электричке из Карымской на Читу.
– Вы полагаете, что они следили за Лоскутниковым от Дарасуна?
– Это к маме не ходи! Ой, извините, Светлана Васильевна, – смутился Дима.
– Давайте еще раз выстроим предполагаемую последовательность действий убийц.
– Значится, так. Они остановили машину Портнягина и попросились до Дарасуна. Вряд ли он на это согласился, если ехал к себе на дачу…
– Но нельзя исключить, что его могли уговорить подбросить в Дарасун, предложив хорошую оплату.
– Можно исключить, – решительно возразил Писаренко. – Тогда какой смысл вешать на себя труп?
– Лишний свидетель.
– А кто бы связал поездку трех мужиков в Дарасун с убийством на Чите-первой?
– Хм, логично, – порозовела СВ. Дима едва сдержался, чтобы торжествующе не ухмыльнуться.
– Думаю, Светлана Васильевна, что сразу попутчики разговор с Портнягиным о поездке в Дарасун не заводили. Просто попросили подбросить сколько можно по трассе. А потом, видимо, решили, что рисковать с другими попутками не стоит. Вполне вероятно, предложили Портнягину довезти их до конца, в Дарасун, а он не согласился. Вот тогда они и заставили его за Никишихой свернуть в лес. Там и убили. Потом снова выехали на трассу и двинули дальше. Как показал водитель «КамАЗа», который видел вишневые «Жигули», выезжавшие у Никишихи из леса, было это ближе к девятнадцати часам. Там, в лесу, скорее всего, осталась и гильза. Вряд ли убийцы ее подобрали. А где искать – кто его знает… Сколько они по лесной дороге проехали… Труп из салона перетащили в багажник…
– Но зачем они повезли труп с собой? Такая улика!
– Вероятно, побоялись у речки оставить. Там же, Светлана Васильевны, сами знаете, – излюбленное место для пикничков. И парочки туда частенько заезжают, чтобы уединиться.
Последние слова Дима произнес столь многозначительно, что тут же встретил пристальный взгляд СВ. Наступила его очередь розоветь. Заторопился продолжить:
– Свернуть к Никишихе и выруливать оттуда – для кого угодно картина самая заурядная. Две-три машины почти всегда то там, то сям можно у речки увидеть. Углубились в лес, убили. Но труп оставить не могли: а как бы кто-то неожиданно и быстро на него наткнулся. Тогда на трассе, в Новой, Маккавеево и на въезде в Дарасун наши, по плану «Перехват», стали бы машины шерстить. Вот они труп и довезли до отворота на кручининские дачи.
– Но в этом-то какая логика, Дмитрий Сергеевич? Допускаю, что во время разговора в машине преступники вполне могли узнать, где у Портнягина дача. Зачем же им светиться там? Ведь могли встретиться соседи погибшего, узнать его машину. А в ней – чужие люди. Мистика какая-то получается…
– Никакой тут мистики. Проза жизни, а, вернее, – трезвый расчет. Убийцы сознательно свернули с трассы у дачного массива. И от трупа там  избавились,  что  можно расценить двояко:  или  бандитская бравада, что маловероятно, или случайное стечение обстоятельств. Думаю, второе. Потому, что им была нужна старая лесовозная дорога, в которую грунтовка за дачами переходит.
Алейникова удивленно приподняла брови.
– Они оба поселка, и Кручину, и Новую, по лесовозным дорогам объехали, – пояснил Дима. – Опасались на гаишников в поселках налететь. На въезде в Новую ГАИ зачастую пост выставляет. Это учли и, конечно, знали, что объездной путь имеется. Кстати, тоже зацепка: кто-то из убийц местный. И только за Маккавеево снова вернулись на трассу. Ну, а там до Дарасуна – рукой подать.
– Столько суеты, чтобы проехаться на электричке до Читы! – Алейникова, вздохнув, прикрыла глаза и длинными пальцами с безукоризненным маникюром начала массировать виски.
Диме стало искренне жаль СВ. Впервые за столом напротив он увидел не холодную и недоступную красоту зацикленной на служебных делах «следовательши», а смертельно усталую и замороченную ворохом расследуемых дел молодую женщину.
До этой минуты Дима если и сочувствовал, то себе любимому. Убийство – компетенция прокурорская, но саврасками-то опера из уголовки бегают! Убийство Портнягина и так выливалось в откровенный «висяк», а с обнаружением второго трупа, Лоскутникова… Капитан Писаренко обреченно подумал, что теперь они с СВ – неплохая парочка для битья. Костерок уныния, потрескивая, начинал набирать мощь, что, конечно, мужика и опера не красило, но что уж тут поделать. 
Однако Дима никогда не относился к пессимистам. Он решительно «затоптал» костерок в душе, отнеся сие «возгорание» к минутной слабости, порожденной жалостливым порывом в отношении предмета своего мужского обожания. Что это действительно была минутная слабость, подтвердил и тот очевидный и непреложный факт, что в кошмарных условиях полной темноты по делу, помноженной на начальственный прессинг, он, капитан Писаренко, не поддался соблазну успокоить растрепанность собственной психики самым удобным и крайне желательным способом. Это, в смысле, достать решительно и… закурить. Как сигаретная пачка не жгла карман.
  Да, пачку «Опала» Дима всегда таскал с собой. Ему нравилось угощать «вечных стрелков», тут же нарочито равнодушно отвечая на закономерные вопросы, мол, бросил и не тянет. А при опросе потерпевших, свидетелей, допросах подозреваемых сигарета – известное дело – классический прием для разговора, близкого к искреннему.
  Светлану Васильевну, как надеялся Дима, позыв усталости и апатии тоже отпустил, поэтому он продолжил излагать следователю детали второго преступления и свои умозаключения по этому поводу. В кратком и последовательном изложении картина была такова.
  На «Жигулях» Портнягина преступники добрались до станции Дарасун, где сели в последнюю электричку, следующую в среду из Карымской в Читу. Они проехали на электропоезде до конечной  станции Чита-первая. И вскоре, между 23.00 и 23.30, неподалеку от вокзала выстрелом в упор убили гражданина Лоскутникова Александра Петровича.
Убийцы проволокли труп через дыру в заборе на стройку, засунули в одно из валявшихся здесь бетонных колец, набросав сверху куски рубероида и рваные бумажные мешки из-под цемента. Позже нашлись свидетели, слышавшие в это время выстрел в районе привокзальной стройки. Здесь и был в субботу обнаружен труп с огнестрельным ранением. Наткнулись на тело мальчишки, игравшие на стройке в субботу в «войнушку».
Другими словами, тело убитого и сам факт убийства обнаружились только через двое с половиной суток с момента совершения преступления. Паспорт убитого благополучно обнаружился в кармане его брюк.
Погибший Александр Петрович Лоскутников являлся заместителем председателя строительного кооператива «Домстрой», который имел объекты на станциях Карымской и Новой. Помимо Новой, по ходу «железки» от Дарасуна к Чите, интерес представляли еще два поселка. В Атамановке у Лоскутникова жили родители, а в Антипихе – приятель.
В общем, движение Лоскутникова из Дарасуна содержало для убийц элемент непредсказуемости. Мало ли какая шлея могла попасть под хвост Александру Петровичу, тем более, что погудеть в приятельской компашке он был не дурак. Мог сойти в Новой – там, вполне, организовался бы и стол, и кров. К родителям заглянуть или к приятелю…
Да и вообще… Стоило только Лоскутникову податься на вольные кооперативные хлеба, как образ его жизни изменился кардинально. Поначалу это обстоятельство дражайшую половину Александра Петровича злило и бесило. А какой жене понравится? Вечерами постоянно где-то пропадает, возвращается крепко подшофе… Но когда муженек стал приносить домой втрое больше, чем он получал на своей былой казенной должности, мадам Лоскутникова махнула на него рукой. Если ее порой что-то и встряхивало, так только чисто женские подозрения: с одними мужиками благоверный глушит водку или и бабы там?
Но на этот раз возвращение затянулось, а через сутки породило вполне обоснованную тревогу. Дело в том, что вечером в четверг Лоскутниковым домой позвонил Дынин, председатель этого самого кооператива «Домстрой». Мол, где Петрович? А в субботу все самое худшее подтвердилось. Лоскутникова и Дынин опознали найденный на стройке труп.
Дело об убийстве Лоскутникова недолго пребывало в прокуратуре Железнодорожного района. Вскоре оно перекочевало на стол Светланы Васильевны Алейниковой, а следовательно, озаботило и капитана Писаренко. Нетрудно догадаться, почему. Да, заключение экспертизы гласило: пуля, извлеченная из тела Лоскутникова, идентична той, которой был убит хозяин вишневых «Жигулей» Портнягин. «Ствол» был один, тот самый, чертов «кольт-45».
Объявления по радио и телевидению с просьбой сообщить, кому что известно, большого результата не дали. Только информация водителя «КамАЗа», встретившего вишневую «копейку», выворачивающую от Никишихи, да свидетельства о выстреле у привокзальной стройки. Правда, ребята из Железнодорожного РОВД, два дня лопатившие место предполагаемого убийства Лоскутникова, нашли-таки гильзу. От штатного «кольтовского» патрона 45 АКП.
В сообщениях прессы, взбудораживших читинского обывателя, понятное дело, про марку пистолета не было ни строчки. Сие  решили не обнародовать: американское изделие, в силу своей экзотики для Забайкалья, стало предметом особой головной боли и для тех, кто занимался, как пишут в газетах, «борьбой с мафией». 
Но не загадочные коллеги из «конторы глубинного бурения», не гордые и бесцеремонные ребята из 6-го отдела родного УВД, а именно он, капитан Писаренко, нашел, перебрав больше половины водил из таксопарка, того таксиста, который в среду 31 июля,  около полуночи (время совпадало!) посадил на Чите-первой, у путепровода, трех молодых парней. Троице надо было в Северный микрорайон. Двойную таксу вперед дали, а то бы и не поехал: обратно, гарантия – порожняком гнать.
Таксист показал, что один пассажир сошел у метеостанции, а двое других – на конечной остановке маршрутного такси в Северном. Но внешность описал довольно скупо. Мол, такие накачанные хлопцы, молчавшие всю дорогу. Только один раз самый здоровый из них назвал другого Аликом. Черного такого, кавказской внешности. «Здоровый» и «кавказец», по словам таксиста, ехали до конца. А тот, который сошел по пути, у метеостанции, – внешности обычной, светловолосый, чуть повыше среднего роста. Вся троица была в джинсах-«варенках», тот, который Алик, – в такой же куртяшке на майку, другие двое – в черных куртках-косухах и белых футболках. Спиртным не пахло, в салоне не курили. Узнает, если вновь встретит? Вряд ли, не днем же дело было…
В общем, получался у Димы такой расклад. На карымскую электричку троица села в  Дарасуне для того, чтобы наверняка «выпасти» Лоскутникова. Предполагали, что может он сойти в Новой, в Атамановке или в Антипихе. Значит, немало им было известно про Лоскутникова. А он поехал домой, потому и до конечной. С вокзала пошел наверх, на проспект Советов. От забора привокзальной стройки до пятиэтажки, где жили Лоскутниковы, метров четыреста. Вот так.
Выходило, что концы следует искать среди работников кооператива «Домстрой». Где бы преступники разузнали подробности и адреса служебных и личных интересов  Лоскутникова? С большой долей вероятности можно было предполагать и то, что с места убийства преступники разъехались по домам…

ЛЕНА нравилась Олегу все больше и больше. Новый год встречали вместе, у Лены дома. Большие симпатии вызвали у Олега и ее родители. Простые, без затей. Чем больше Олег узнавал о Лене, тем больше недоумевал: ну что у нее общего с компанией Влада? Понятно, конечно, что Татьяна, невеста Влада, и Лена – подруги с детства. И все-таки…
Хотя, может, он, Олег, попросту зациклился на одном-единственном эпизоде? Или юмора не понял. Ну, шла компания  в ресторан развеяться. Так, на то они и рестораны. После этого с Владом общались, взять, хотя бы, те же его «амманины» или Восьмое марта, – какие к нему вопросы?
Наоборот, это Олег чувствовал некий дискомфорт на фоне Влада и его друзей. Что и говорить, упакованы они были клево. При своих, как Олег был убежден, неплохих заработках, таких фирменных шмоток он себе позволить не мог. Западные тряпки продавались лишь в единственной «комиссионке» на улице Калинина да на «толчке», бурлящем по воскресным дням на окраине Северного. Но цены там были!..
Конечно, потихоньку, в несколько заходов, приодеться у барахольных барыг можно, но Олег был приучен нести деньги в дом. Так всегда делал батя. Домашний бюджет семьи Мельниковых имел столько проблем и прорех, что и мысли досель не возникало заработанную копейку на тряпочную «фирму» спускать. К тому же, когда серьезно заболела мать, ее быстро спровадили на смешную пенсию, что тоже поубавило «деревянных» в доме. Опять же, лишний четвертной сеструхе отправить – всегда кстати: что там ее стипендия! Поживи-ка в чужом городе, особенно когда кругом на самое необходимое – талоны, талоны, талоны… 
Комплексанул малость поначалу, а потом махнул на свои завидки рукою. Главное, Лене абсолютно все равно – «по фирме он прикинут» или нет. Хотя и тут Влад ему посодействовал. Олег вспомнил, как в конце февраля приятель предложил на барахолку прошвырнуться, мол, посоветуешь, что Татьяне на Восьмое марта приобресть. «А что, – подумал Олег, – и я какой-нибудь пустячок оригинальный Лене присмотрю».

НЕСМОТРЯ на пронизывающий февральский хиус, люда за высоким решетчатым забором толпилось – до упора. Взяли у надменной девицы в киоске входные билеты, у вертушек турникетов предъявили румяным крепышам в норковых формовках и куртках-дубленках и – очутились в гуще продающих и обменивающих.
Влад привычно разрезал плечом толпящихся и галдящих на смеси русско-вьетнамской «мовы» «интернациональных» ткачих с КСК – камвольно-суконного комбината. Призванные поднять текстильную промышленность Забайкалья, маленькие улыбчивые вьетнамочки все выходные дни проводили на барахолке, обряженные с головы до ног в кипы расшитых цветочками и узорами джинсовых юбок и сарафанов (манекены ходячие!).
Безразлично, не задерживаясь, приятель шагал и мимо высоких дощатых прилавков, за которыми бабки с фиолетовыми носами торговали «пролетарским антиквариатом», а дебелые матроны с недовольным видом скучали над батареями флаконов с шампунями и коробок духов, чьи подмоченные, сморщенные этикетки и помятые бока гордо извещали покупателей, что все это парфюрмерное богатство прямиком доставлено из города Парижу.
Олег с трудом поспевал за Владом, с любопытством вертя головой по сторонам. Протиснулся сквозь сгусток женщин к прилавку с дюжиной пар босоножек, но тут же отработал назад, со стыдом сообразив, что понятия не имеет, какой размер носит Лена. Не сразу отыскал в толчее Влада.
Тот разговаривал, попыхивая сигаретой, с двумя высокими и широкоплечими парнями, упакованными еще покруче, чем их собеседник. Они принадлежали к той, непонятной Олегу категории праздных молодцов, которые обязательно околачивались в любом торговом месте. Стоит такая пара-тройка, покуривает скучающе, лениво оглядывая публику, и столь же лениво перебрасывается с подбегающими к ним время от времени шустрыми «фирмовыми» мальчиками и девочками короткими и непонятными постороннему уху фразами. На барахолку такие молодцы могли еще прикатить на «тачке» или собственной машине с объемистыми и туго набитыми сумками, но тут же сдавали их «мутному» торгашескому люду и возвращались к привычному времяпровождению: из салона авто бухал толчками баса «музон», из раскрытых дверц плыл сигаретный дым и виднелись скучающие физиономии – каждая себе шире.
Сегодня подобных хлопцев тоже хватало У барахолки ограда, как у зверинца, вход по билетам, а на пятачках между рядами, то тут, то сям, торчат ВАЗовские «зубила», салоны которых набиты меломанами в коже, обожающими покурить на февральском хиусном сквозняке. Вот из багажника одной «восьмерки» извлечены две внушительных клетчатых сумки. Владельцев сумок тут же обступила страждующая толпа покупательниц. «Не торгуем», – лениво цедит сквозь зубы здоровяк и передает поклажу ввинтившейся в разочарованную женскую толпу паре шустрячков. Те стремительно удаляются с клетчатыми «сидорами» в глубь барахолки, к загадочным и невзрачным вагончикам-складикам.   
Когда Олег подошел к Владу и его собеседникам, все трое дружно замолчали. Внимательно оглядев Олега, парни кивнули Владу и неспешно подались в сторону входных турникетов. А Орехов-младший оживленно засуетился, что совершенно не вязалось с его поведением минуту назад – такой озабоченный был, когда разговаривал с ушедшими парнями. Или Олегу это только показалось?
Но Влад уже хлопал его по плечу и вертел у Олега перед носом двумя коробочками духов: «Старичок, для наших дам, французские, без понтов!». Олег спросил о цене, но приятель беззаботно махнул рукой, мол, не твоя забота.
– Слушай, я так не приучен, – нахмурился Олег.
– Ты чего? – Влад скорчил удивленно-огорченную мину, с довольной  хитрецой ухмыльнулся и снова хлопнул по плечу. – Окстись, старичок! Ребята от чистого сердца накатили…
– Разве тут так бывает? – ехидно осведомился Олег, кивнув на бурлящий вокруг «толчок».
Влад на секунду переменился в лице, пристально и раздраженно мазнув по лицу Олега свинцовым взглядом, но тут же расплылся в самодовольной улыбке:
– Обижаешь… Бойкое местечко, но не одной фарцой живо.
Покровительственно повернул Олега к шумящим прилавкам:
– Вот это все, Олега, – суета и шелупонь. Шило на мыло. Ба-ра-хол-ка! Толчок! Тут только нравы толпы изучать. И законы дедушки Маркса. Товар-деньги-товар. Или папуасские обряды обмена бус на ракушки. А они, – Влад ткнул свободной от коробочек рукой в воображаемые спины ушедших «ребят», – новая волна! Дело делают!..
– Дефицит из Парижа на горбе таскают? – тон Олега мало изменился.
– Пойми, старик, каждый должен взять от жизни все, что он заслужил. Умеешь брать – бери! Вот ты. Афган прошел, кровь проливал – и что? Что теперь? Много тебе отломилось?
– Про Афган тему закрыли! – отрезал Олег.
– Ну, извини, извини, но я не о том. У тебя же, старик, голова и руки – золотые, а за четыре сотни не выпрыгнешь. Так? А почему, а? Система у нас, Олега, такая! Миллион начальников над тобой, разряды-расценки и прочая лабуда. И сам себе ты не хозяин. А дай тебе волю?..
Влад, к сожалению, был прав. Олег и сам не раз задумывался об этом. Не все же вокруг только на скупке и спекуляции тысячи делают. Да и с каждой трибуны сегодня: рынок, предпринимательство, приватизация…
– Кстати, старик… Ты только не обижайся… Прикид тебе бы обновить не мешало, – Влад кивнул на снующую по барахолке молодежь. – Жизнь только начинается!
– С такими ценами…
– Старый, запомни: есть места и есть цены. Тут, – Влад обвел рукой прилавки, – шмутье кустарное, а цены столичные. А есть другие сокровищницы, куда мы, старичок, вход имеем. Усек? И для хорошего человека…         
Олег недоумевающее взглянул на хитрую мордочку Влада. А тот уже тащил его к выходу и скороговорил:
– Короче, старичок, внезапно подкатила нехилая везуха. Ребята полезную информацию выдали. В общем, такой расклад: мужик тут один из загранки в отпуск нарисовался. У него свои какие-то планы, чего-то не срастается… О подробностях в этом направлении я не в курсях, да нам это и на хрен не надо… Так вот, мужик этот неплохие шмотки сталкивает почти за так…         
– Хм, что это за благодетель народный? Хотя, Влад, что по твоим понятиям «за так», то для меня…
– Ты чо, Олега? – приостановился Влад. – Я ж понимаю. Говорю, что все вполне.
М-да-с! У вернувшегося из загранки мужика, с которым приятели встретились после звонка Влада, оказался нехилый наборчик импортного шмутья. Не барахольный «секонд хэнд» – новье, с престижными «лейблами». Костюмы из «вареной джинсы», приличные «кроссы», куртки, пусть и искусственной кожи, но модного ныне фасона «авиа», пакистанские рубашки «сафари», футболки с крокодильчиком.
Влад со знанием дела сноровисто отобрал для Олега полный комплект шмоток, угадывая приятельские размеры на глаз. Потом пошушукался с «продавцом», тот кивнул и объявил: шесть сотен. Олег недоверчиво смотрел на приятеля. В «комиссионке» подобная куча самопального тряпья обошлась бы в сумму на ноль больше, а тут фирмовые вещи.
Мелькнула мысль, что тряпки могут быть ворованными или контрабандой, но Влад отвел приятеля в сторону и сообщил, что рассказал мужику о способностях Олега насчет ремонта авто, а у мужика, оказывается, проблемка-то как раз по этой линии и образовалась. Закапризничала машинка заграничная – подержанная «тойота». И Олег сразу при этом известии успокоился. А то чуть было не вернулось давно забытое ощущение – последний раз он испытывал его в ташкентской «учебке», – ощущение поводка.
Продавцу импортного «прикида» Олег ладил «тойоту» по вечерам почти неделю. Подвеска – ни к черту, не по нашим дорогам кататься. Но сделал, и неплохо. Хозяин молочно-белой «короллы» даже предложил денежный расчет за ремонт, но Олег отказался. Реальная цена нового «гардеробчика» из головы не шла. Вообще-то, может, и напрасно. Деньги, конечно же, лишними не бывают. Наоборот, в ближайшей перспективе они требовались и в количестве изрядном: надумал Олег Мельников жениться.
Собственно, только финансовые проблемы несколько притормаживали момент его  решительного, как любили писать классики, объяснения с избранницей. Конечно же, с Леной.
Олег с карандашиком на днях прикинул: выходило, что вполне пристойно, по его понятиям, сыграть свадьбу и снять угол – комнатку в «малосемейке» – он себе может позволить только в случае полугода ударной работы, включая открывшиеся возможности вечерней «халтурки» по автослесарной части.
В городе с автосервисом – напряг, зато предложений из растущих рядов личных автовладельцев «покрутить гайки» и «покостоправить» – поступало все больше и больше. С запчастями туго, поэтому на вес золота мастера и умельцы, которым удавалось подобие той или иной гикнувшей японской железки саморучно на станочке выточить или отслесарить. Или подогнать отечественную запчасть на заморское чудо. Это у Мельникова получалось неплохо, список клиентов потихоньку увеличивался, тем паче, что Олег с них деньги не рвал, брал по-божески. Но и при таком раскладе, свадебные расходы он закрывал чисто условно, без, так сказать, стартового капитала для первых шагов молодой семьи. А хотелось, чтобы все, как у людей. Не на табуретке и не на старом диване-раскладушке. Но тут и вечерний приработок, увы, погоды не сделает, разве что со временем…
Откуда было знать Мельникову, что все его финансовые проблемы, связанные с женитьбой, фактически уже решены… Бывшим одноклассником Владом, который так предусмотрительно спрофилактировал с помощью пилюлек свое опьянение на Восьмое марта.
Еще в прошлом году Влад навел щедро плативших ему дружков-уголовников на квартиру старых друзей старших Ореховых: «фанза» от барахла и бытовой техники ломилась. В числе прочего, из ограбленной квартиры уплыли два шикарных охотничьих ружья и «мелкашка». «Комиссионные» Владу за эту наводку отлистнули по более высокому «тарифу». И особо нацелили на «стволы».
Влад это запомнил: еще бы! Когда восьмимартовские посиделки за бутылочкой у «видюшника» привели к тем высказываниям Олега об оружии, в мозгах у Влада как звонок прозвенел! А ведь пилюльки больше по привычке проглотил, дабы новое мамашкино приобретение, видеосупер-пупер, по пьяной лавочке не угробить. Но вышло очень даже кстати! Прокололся Олежек!
О свадебных планах приятеля Влад догадывался. И даже приписывал себе главную заслугу в этом. Кто, как ни он, благодетель Олега Мельникова? Ввел в свой приятельский круг, принарядил, с девушкой смазливой познакомил, да и кое-какой шабашкой по авторемонту обеспечил… Еще и свидетелем на свадьбе будет! А несколько погодя и они с Татьяной аналогично планируют…
Влад большого желания окольцеваться не испытывал, но предки давили, дабы выгодную «партию» не потерять. Хера ли тут думать, правы… Кстати, вот тогда подруга и увидит разницу. Между уровнем Мельникова и возможностями Ореховых!..
Впрочем, куда это его понесло? Сейчас другое важно: расколоть «афганца» на ствол или даже стволы. Влад чуял: есть добыча, есть! И пальцы невольно шевелились, словно уже пересчитывали его, Влада Орехова, долю за вороненый товар.          


         
Глава 4.  КУЗНЕЦОВ, 8 сентября 1899 года

АРТАМОШКА, малец на побегушках при управляющем Бертеньеве, служившем у Василия Ивановича Кузнецова с незапамятных времен, оглушил хозяина криком:
– Вас Ваныч! Вас Ваныч! Казенный пакет из Петербурха вас в градоначальстве дожидатся!
Хлопец от усердия исходил потом. Василий Иванович порылся в кармане сюртука, кинул Артамошке пятиалтынный. У хлопца на чумазой физиономии расплылся неописуемый восторг.
– Премного благодарен, барин! Дай вам Бог здоровьица, барин!..
– Я те сколь раз повторять буду: не зови меня барином! Не люблю! – буркнул Василий Иванович и неспешно спустился с крыльца.
У полураскрытых ворот конюх возился с постромками подрессоренного возка.
– Егорша, поехали к градоначальнику! – приказал Кузнецов, тяжело забираясь на сиденье. Возок заметно просел – весу в хозяине пудов восемь, отчего донимали Василия Ивановича одышка и сердечный недуг. К тому же жизнь он вел непоседливую для своих почти шестидесяти лет: дома фактически и не жил, больше его видели то на одном, то на другом прииске.
А владел золотопромышленник Кузнецов в земле иркутской десятком рудников и приисков по добыче россыпного и рудного золота и успокаиваться на этом не собирался.
Сотни рабочих трудились на Кузнецова. Тяжелейший, изматывающий труд! Пески промывались вручную, лотками и бутарами, а на машинах, бочках и чашах, мыли всего только на четырех приисках. Василий Иванович ретроградом не был, но и смысла не видел чего-то улучшать в этом исстари сложившемся деле. Ездил он, правда, на один забайкальский рудник, где ставили опыты по химическому извлечению золота из шламов с помощью цианистого калия. Но и там пока не знали, получится или нет промышленный выход. В общем, как и везде, руда и песок добывались с помощью кайлы и лопаты. Самыми главными механизмами оставались тачка и кургузая вагонетка, меж которыми вся разница была в одном: тачку катил по доскам один работяга, а вагонетку – четверо или лошадь. Понятно, что в похожие на норы штольни и штреки коняшку не загонишь, там и костлявому Ваньке тесно…   
Казенный пакет из столицы Василий Иванович ожидал давно. Почитай, уже больше года назад, в августе 1898 года, направил он в Горное управление докладную записку с приложенной к ней заявкой на право разработки открытого им нового месторождения золота в Восточных Саянах.
О, жила там была найдена добрая! Такой удачи никогда и представить не мог Василий Иванович. Разве что байки старательские подобного рода слыхивал. Поначалу и сам не верил, что может статься чудо такое наяву. И ведь проистекло из такой несущественной безделицы, как, собственно, эта самая байка старательская!
Дошли года два назад до Кузнецова слухи, что, дескать, жил удачливый мужичок в селении Тунка у отрогов Восточных Саян. И таскал из гольцов золотые самородки с редкостным везением. Называли и фамилию этого мужичка – Демин. Потом он помер, но тайну свою сыновьям передал. А они на радостях, якобы, в загул пошли, да и никак из него выйти не могут до сей поры…
Слухами Василий Иванович не брезговал. Старательское дело зная до тонкостей, отлично представлял, каких трудов стоит за сезон намыть пригоршню золотого песка, сколько сотен пудов породы перелопатить требуется ради нескольких драгоценных крупиц. Поэтому все слухи о золотишке старался через верных людей проверить, и словечком не пренебрегая.
Вот и про тункинского мужичка справки навел. Действительно, был такой, на самом деле водились у него желтые камушки, причем, не мелочь пузатая. И два сына у этого мужичка остались, точно, там, в Тунке. Пень колотят да день проводят, запиваясь по-черному. Мол, после материнской кончины гульбище у них началось, причем, немало времени загуливали широко, самородками златыми швыряясь, но постепенно удаль поиссякла, видимо, запас истощился. И два эти брательника на цельное лето ушли в кряжи, шарились якобы по Тункинским гольцам. А еще, дескать, имеется у братьёв отцова карта-чертеж про сокровище несметное…
Что и говорить, все-таки у самого младшего Демина, Демидки, язык – что коровье ботало! Сколь тогда, после смерти матери, старшой не сторожился, а то и руку к младшому прикладывал, а не удержалась-таки у Демки водичка в одном месте!
Кузнецов заслал на место своего верного управляющего. Бертеньев грамотно в Тунке себя повел. Приехал в селение без помпы, благо деревня  не в одну улочку, народец неместный постоянно туда-сюда снует. Огляделся, неспешно с людом погутарил, на хлопцев со стороны посмотрел. А глядеть, собственно, и не на что было: жизнь братьёв-неудачников сузилась до размеров облупленной кружки с сивушным пойлом, которое местный кабатчик, кривой Сидор, именовал ядреным самогоном, настоянным на кедровом орехе.
К тридцати годам Прокоп Демин представлял полную развалину, не лучше выглядел и двадцатисемилетний Демид. Запущенный дом, ни семей, баб с ребятишками, ни промысла, устойчиво дающего средства к существованию, ни царя в голове.
Улучив момент временного протрезвления младшего Демина, Бертеньев подкатился к нему с приглашением побывать у «большого барина» в Иркутске. Согласился Демидка на одном условии: за две чарки «казенного белого вина» – водки-монопольки, недоступного для пьянчужек зелья в узкогорлых бутылках прозрачного стекла с орленого сургуча головками. Бертеньев показал Демидке такую бутылку, и они уселись в возок.
Больше братья Демины друг друга не видели, разошлись их пути-дорожки.
Судьба Прокопа далее сложилась незамысловато. После исчезновения младшего брата, а с ним и заветного отцовского чертежа, Прокоп уверился: Демидка не совладал со своим вечным зудом. Получалось, былой ночной ужас на Тункинских гольцах пересилил.
На это убеждение похмельного Прокопа повлияло еще и то обстоятельство, что соединились по времени два события: исчезновение Демида и уход в тайгу ватаги тункинских мужиков, средь которых два закадычных кореша Демидки значились. Вот и смекнул Прокоп: по новой понесло младшего братца на поиск батиной золотой удачи. А ежели до сей поры держались братцы друг друга, то как это все расценить теперича? Отвернулся, получается, брательник, променял родную кровь на алчность.
Так или не так рассудил Прокоп, но с выпивкой поутих, с родней отношения наладил, в родительском доме стал по-хозяйски обживаться, сойдясь с бабенкой, которую родня  сговорила.
Вернулась к снегу названная ватага таежников, развели мужики руками, мол, сами не ведаем ничего про Демида. Тут и вовсе Прокоп рукой махнул – точно, по дури,  сгинул Демидка! И где могилка его – поди сыщи. К тайге и вовсе отношение у Прокопа стало отрицательным, посему, когда в Тунке ранней весной 1898 года появились зазывалы в артель рыбного промысла на Байкал-море – согласился. И укатили они из Тунки на пару с женкой невенчанной к большой воде. Навсегда. Осели в Выдрино, на южном байкальском берегу, где новая артель-то рыбацкая и сколотилась.
А через год подвернулась Прокопу работенка, от штормового байкальского норова независящая, посуху, да и поденежнее: в подряде на обустройстве железной дороги. Стал Прокоп Демин железнодорожным пролетарием. Детей у него в сожительстве так и не появилось, куковали на пару со Степанидой.
И можно в повествовании их вполне оставить. Ничем лихолетье начала двадцатого века их не зацепило: Прокоп, хотя и состоял в будущем передовом отряде революционного рабочего люда, но – по жизни – тягал на горбу смоленые шпалы да бухал кувалдой по железным костылям, вгоняя их в эти самые шпалы. А политика – она по рельсам мимо Прокопа каталась: туда-сюда, туда-сюда…
Ежели бы Прокоп Демин не покинул той весной Тунку, то вскорости бы узнал, что не сгинул младший брательник, а живет-поживает кум-королю в огромадном городе Иркутском!
         
УПРАВЛЯЮЩИЙ Бертеньев доставил присмиревшего от стремительных перемен Демида под ясные очи Василия Ивановича Кузнецова. И даже не присмирел Демидка – напрочь оробел. Как не оробеть, кады давалась Демидке еда барская в трактирах по дороге, а по приезде в Иркуцкий град, совершенно его ошеломивший, барин Калистрат Федотыч, как величали Бертеньева, в бане его приказали отмыть, космы остричь и бороденку выправить, а еще и одежу с исподним заменили на чистое и справное. Потом накормили мясным бухлером со здоровенным кусманом мяса, чаем с калачами напоили.
И повез его через городскую толчею Калистрат Федотыч к обещанному большому иркуцкому барину. А у того хоромы – чистый дворец царский! Про канбинет и воопче разговору нет.
Барин вышел к ним – вельможа ого-го! Здоровенный, в одеже такого сукна, о существовании коего Демид и не подозревал. Крученая золотая цепь по пузу  к часовой луковице в кармашке змеится, мясистые бритые щеки крахмальным воротом белее снега подперты, глаза пронизывающие за стеколками золотого пенсне. Это Демидка потом узнал, про пенсне, – поначалу аж в удивленье впал: как стеколки на глазах держаться, никакими тесемками за ухи не привязанные?
– Так ты и есть Демин? – прогудел Кузнецов.
От Бертеньева уже знал: на самом деле прячет за пазухой этот мужичок, отмытый и слегка приодетый управляющим, некий чертежик, доставшийся от родителя.
– Ну, чего молчишь? – Кузнецов догадался, отчего на мужичка столбняк напал. Оглушило убранство кузнецовских апартаментов.
– Дык, знамо дело, из Деминских, – промямлил, наконец, Демид.
– Ну, садись, перекинемся словцом-другим, – пригласил Кузнецов.
Демид испуганно воззрился на роскошные кресла, разделенные длинным, сверкающим почище зеркала столом, на котором стоял изумительной красоты хрустальный графин с водой, такие же искусно ограненные в ледяной узор стаканы и подстать им здоровая хрустальная миска. В эту миску барин Калистрат Федотыч бросил спичку, запалив невиданную толстую коричневую цигарку, которую он без спроса большого барина взял в деревянной резной шкатулке, что подле миски на столешнице красовалась. А потом туда же, в эту дюже шикарную хрустальную миску, и пепел стряхивать начал! Ишь, каково тут у них… Тако богатство на золоте! А они с Прокопом, горько заключил свои размышления Демид, батину заначку через горло прогуляли…
По дороге до Иркутска Бертеньев исподволь обработал Демида. Мол, решил тебя большой барин из грязи вытащить. Но не за красивые глаза, а за ответную услугу. Купить, дескать, кое-что у тебя хочет. Терялся в догадках Демид.
А Василий Иванович взял быка за рога. По опыту общения со старательским людом знал: с такими, как стоявший перед ним мужичок, напор и нахрап – верное средство.
Опустился Кузнецов в роскошное кожаное кресло, ткнул на другое Демиду:
– Не торчи столбом, садись! В ногах правды нет.
Демид покорно, с осторожкой, сел, ощущая задницей небывалую мягкость и приятность.
– Значитца, друг мой ситный, – вперил пронизывающий взор в Демида Кузнецов, – я, стало быть, купец, а у тебя, стало быть, есть товар. Возьму дорого! Ну-ка, Калистрат Федотович, покажи наше предложение!
Бертеньев раскрыл лежащий на столе тисненой кожи бювар и вытащил пачку сиреневых ассигнаций. Хлопнул ею об столешницу, посередине между Василием Ивановичем и Демидом.
– Вот тут, – согнутым пальцем Кузнецов постучал по пачке, – тыща рублей! Покупаю у тебя, мил-друг, карту-чертеж твою!..
«Тыща!» Екнуло, прямо-таки, у Демида в селезенке. Добрую телку у них там, в Тунке, за три рубля сторговать можно, а тут – тыща!!!
Изподлобья, пытаясь удержать взором и деньги на столе, Демид глянул на большого барина: страшно шутит, не могет такого быть! Кузнецов же взгляд истолковал по-своему, усмехнулся.
– Думаешь, обманываем тебя? Нет! Это – за чертеж. А если в те места с нами проводником двинешь да окажется, что точное место на чертежике, а не байка дурацкая придумана – еще столько же дам!
И снова будто бы та страшная черная стрела ударила в костерище!
– Не, не-а! – испуганно замахал руками, вскакивая, Демид.
– Что «не-а»?! – набычился Кузнецов. – Что?!!
– Не пойду, не-а, хоть убейте!..
– Василий Иванович, – елейно-спокойно вмешался Бертеньев. – Мне Демид в дороге сказывал, что напугал их на тех местах в походе единожды дух таежный…
А головой Кузнецову кивает, мол, все образуется.
– Дух, говоришь? – успокаиваясь, переспросил Демида Василий Иванович.
– Как есть дух! Не-а, я туды более…
– Ну, смотри, – с деланным равнодушием пожал полными плечами «большой барин». – Собственно, мы и без твоего участия прогуляемся в Тункинские гольцы, ради интересу… А того еще, глядишь, и этого лесного черта словим, а? – Затрясся всеми телесами в утробном смешке.
Начал успокаиваться и Демид, не отрывая глаз от ассигнаций на столе.
– А давай-ка так, друг мой ситный, – прищурился Кузнецов. – Чертежик свой ты нам продаешь, а вот Калистрат Федотович окажет тебе содействие и поможет, к примеру, домик в пригороде купить, заживешь по-городскому, а? Понравилась тебе столица наша сибирская?
– Дюже… – только и вымолвил Демид.
– Ну, так и по рукам! Станешь заправским городским жителем,  с работой поможем. Вона у меня, к примеру, на конюшню конюх потребен. Или, к примеру, водовозом на хозяйственный двор…
Демид затравленно оглянулся на Бертеньева. Тот в ответ одобряюще закивал набриолиненной головой, улыбнулся и добавил:
– А девки тутошние, скажу тебе, Демидка, не в пример вашим дикаркам! Такую кралю оторвешь! Да с этими деньгами, – потыкал Бертеньев пальцем в сторону ассигнаций, – самую добру бабу за себя возьмешь, с приданым богатым!
– Ну а ежели, Демушка, – подхватил тон управляющего Кузнецов, – срастется чертежик твой с натуральной находкой и не зазря моя экспедиция на Тункинские гольцы сходит, то… Э-эх, так и быть! –  Василий Иванович со всего размаха припечатал ладонь к столешнице. – Так и быть, мил-человек! С меня тебе еще тыща!
И, приподнимаясь, протянул пухлую пятерню Демиду:
– Ну, чего, по рукам?
Демид, сам не понимая почему, осторожно сжал руку «большого барина», а левой вытащил из-за пазухи батин почерневший и замызганный свиток.
– Тока не оммани, барин…
– Барином не кличь, не люблю. Мы теперича други-компаньоны! Давай-ка, Калистрат Федотович, замоем это дельце! – довольно прогудел Кузнецов, тряся Демиду руку. А левой быстро заграбастал свиток и, шумно выдыхая воздух, опустился в кресло, пригибая руку Демида к пачке ассигнаций.
– Не робей, друг мой ситный, не робей! Бери деньги! Твоя тыща, без обмана!..
Так и сладили тогда.

МНОГО видел Василий Иванович дурней, но такой попался впервой. В том, что чертежик смысл имеет, – не сомневался. А когда детально рассмотрел, уверился окончательно. Со знанием дела составлен чертежик-то! Достаточно карту-двухверстку полевую приложить рядышком – картина во многом проясняется. А добрые карты тех мест у Кузнецова были. Довольно подробные, ибо земли, почитай, почти что пограничные. Постарались военные картографы ради интереса государства Российского! Карты эти Кузнецов загодя раздобыл через одного знакомого генерала, когда только про всю эту саянскую историю прознал. Понятно, что не задаром, но чем черт не шутит… И вот первое подтверждение! Чертежик совпадает по основным меткам. Толковый, видать, был у этого простофили папашка, не просто темный таежный ходок. Надо бы выяснить, кто такие эти Демины, что за фрукт-компот их батяня покойный…
         
ВОЗОК на колдобинах подпрыгивает, да пружинит мягко. А и не пружинил бы – невелика беда! Усмехается Василий Иванович в усы. М-да-с, ловко тогда с чертежиком вышло. Да и, собственно, этот Демид в накладе не остался. При его тогдашнем положении такие свалившиеся с неба деньжищи… Осел-таки мужичонка в Иркутске. И на конюшню с радостью пошел. Бертеньев как-то сказывал, что в домишке за Ангарой обустроился младший Демин, и бабенка у него какая-то появилась, и горькую без продуха не хлещет. В меру употребляет. А денежки кромчит…         
Усмехается Василий Иванович. А чего не усмехаться, когда так всё сладилось. Выдал он таки этому мужичонке вторую тысячу! Заработал Демидка Демин, заработал! И больше бы ему отвалил Василий Иванович, но для лопуха и полученное – богатство ого-го! Богатище!!
Летом тыща восемьсот девяносто восьмого, прибыла в Аршан солидная экспедиция Кузнецова. Сам и возглавил. До Аршана в возке, а далее – молодость вспомнил, на кобылу взгромоздился. По крайней мере, по чертежику выходило, что на лошадях до самого места можно добраться.
Так и вышло. Прошли Тункинской долиной до устья Шумака. Вскорости наткнулись на те самые пещеры, которые обозначил Демин-старший на своем чертежике подковками с точками в середке.
Однако опосля одна заморочка вышла: получалось, по чертежику, что искать деминское блюдце-озерцо надо, через Китой на левый берег не переправляясь. Но все дальнейшие ориентиры, начерченные Деминым, никак на правом берегу не обнаруживались.
И так, и эдак крутили перенесенный на бумагу чертеж, сверяли с оригиналом на потемневшей замусоленной коже. Что-то не шло. Почти неделя прошла в бесплодных поисках.
Сидел вечером у костра Василий Иванович, вновь уставившись в закорючки чертежика и военную карту. На ней, как на грех, совершенно непрорисованными эти места были, так – общие абрисы, скорее всего, перенесенные с какой-то более ранней карты, а может, и с монгольских свитков, позаимствованных картографической экспедицией у приграничного богдыхана.
Снова достал из планшета деминский кожаный лоскут и мощную лупу в бронзовой оправе. Так-с, здесь Китой поворачивает на юг, а дальше – крутая осыпь, скала. Были там третьего дня – никаких и намеков на водопады… А вот это затертое пятнышко, как раз на этом самом повороте. Что это? Или просто помарка, плешина на коже от ветхости и времени, а если…
– Минька! Подь-ка сюда! – позвал Кузнецов помощника, недоучившегося студента столичного Горного института, невесть как очутившегося в Иркутске года два назад. В разночинцев, мать его за ногу, играл! Помнится, поначалу упрятал его на прииск, а то бы господа из охранного отделения утартали туда, куда Макар телят не гонял.
Нескладный, долговязый Минька в круглых очках с дужками-ремешками, завязанными на затылке, что, впрочем, и не было заметно из-за пышной и неопрятной шевелюры, выскочил в освещенный костром круг, подсел к хозяину, по-городскому поддергивая просторные брезентовые штаны, выпущенные поверх сапог.
– Слышь, Миня, – нескладность «разночинца» постоянно умиляла Василия Ивановича, собственных детей не имевшего. – А глянь-ка, дружок, вот на это пятнышко. Как думаешь, дефект или чего-то на чертежике затерто?
Минька внимательно вгляделся в свиток, сдвинув очки на лоб, еще раз поводил по пятнышку лупой. Задумался, потом потянулся к топографической карте.
– Я вам вот что, Василий Иванович скажу… – протянул он в раздумье, уставившись в карту, а потом на чертежик. – Тут, конешно, кто его знает… Вроде бы… А может и просто пятно…
– Вроде… Может… Чево замычал-то, етить тя в дугу?! – выругался, не сдержавшись, Василий Иванович.
Минька и ухом не повел, погруженный в изучение чертежа и карты: то сложит рядом рисунки, по руслу Китоя, сличая, то вновь пристально вглядывается в кожаный лоскут, то карту перевернет.
– А посмотрите-ка сюда, Василий Иванович! – вдруг встрепенулся Минька, прижав большим пальцем свиток с чертежом к карте.
– Чево тут смотреть, грамотей! – усмехнулся Кузнецов с ехидцей. – Карту-то, умник, оборотной стороной держишь, да еще задрал на огонь!
– Так в этом-то и вся соль, Василий Иванович! На просвет и смотрите! Видите? Нет, вы видите!..
– Ну-ка, ну-ка, – потянулся Кузнецов, поправляя пенсне. – И что, что?
– А вот, от пятнышка-то оного на чертежике, видите, как речка-то изгибается? И на карте тож так же! И вот на чертеже, скорее всего, это скала изображена, как ориентир, а вот она на карте!..
Минька торжествующе посмотрел на золотопромышленника. Тот внимательно вгляделся в плохо различимые линии, потом медленно перевел сосредоточенный взгляд на «разночинца».
– Ты хочешь сказать… этот Демин с умыслом так начертил, в оберег от чужого глаза?
– Конешно, Василий Иванович! Тогда понимаете, что это за пятно такое?
– Поначалу черканул переход через Китой, на левый берег…
– А после замазал, затер! – подхватил Минька, тряся картой. – И нарисовал так, как будто всё – на правом берегу! По правому шагай, по правому ищи! Чужой и не допетрит!
– Не мельтеши ты перед глазами! – прикрикнул Василий Иванович. – Давай сюда карту и чертеж… Поутру попробуем. Перейдем на тот  берег...
         
ЗА РАЗМЫШЛЕНИЯМИ и воспоминаниями, незаметно подкатили, погромыхивая на брусчатке, к градоначальственному присутствию – массивному двухэтажному особняку, выбеленному в белое с зеленым, уютно расположившемуся за чугунной, из узорчатых кованых пик оградой.
Кузнецов, тяжело сошел с возка. Неспешно, щурясь от бьющего прямо в глаза солнца и шумно дыша, двинулся к распахнутой калитке, такой же, как ограда, узорчато-кованой. Аллея, обрамленная густыми кустами акации, прямой лентой гранитной плитки вела к ступеням парадного входа, у которого маячили двое полицейских чинов.
Кузнецов важно прошествовал мимо охраны и вступил в полумрак вестибюля. «Ишь, фараоново племя, голов не повернули! – Подумал сердито. – А вот погоди уж, как жилу возьму – вся Иркутская губерния ниц лягет!»
Кузнецов злорадствовал: утрет нос продолжавшему пыжиться «Российскому золотопромышленному обществу». Учрежденное в мае 1895 года петербургскими чинушами, общество поначалу столь ретиво расправило крылья, что, казалось, дух перекроет. Помимо российского, в дела золотопромышленности полез через эту организацию французский и бельгийский капитал. В короткий срок общество скупило паи различных золотопромышленных компаний на Урале и во всех золотоносных  районах Сибири. Да только от жадности и обожрались! Хотели монополией по драгметаллу стать, но приобретение приисков без их геологической разведки привело общество к банкротству. Об этом уже в открытую поговаривают. И все серьезные основания для этого есть: общие затраты Росзолотопрома на приобретение приисков и выпуск акций превысили почти на миллион рублей основной капитал!
Кузнецов зрел в корень. К началу войны с Германией общество сократит работы в Восточной Сибири и Забайкалье, в 1915 году и вовсе их остановит, распродавая рудники и прииски, сдавая их в долгосрочную аренду. Из монополиста добычи россыпного и рудного золота «Российское золотопромышленное общество» превратится на одиннадцатом году своей деятельности во второразрядное объединение, откуда первыми побегут иностранные члены. Скатертью дорога!..
Канцелярия градоначальника располагалась в левом крыле. Туда Василий Иванович и направил стопы.
Он предвкушал! Словно уже видел это высочайшее разрешение, по которому участок на левом берегу в верховьях Китоя становится его вотчиной. Заявка, направленная в Горное управление, скушна: обычная канцелярская писуля. Прошение. Рутинное описание участка месторождения, только и всего, даже точных координат не требуют в Горном управлении.
А место-то впечатляет! Когда бы эту красоту да на даггеротип! Впрочем, разве стеклянная пластинка своим черно-белым изображением передаст красоту природы! Нет, там для хорошего художника поле деятельности…
Василий Иванович хмыкнул. Откуда это в нем лютики-цветочки? Стареем… Впрочем, при чем тут это. Даже он, всю жизнь проведя среди великолепия сибирской тайги, и совершенно не склонный к сентиментальщине, был сражен красотой ледяного цирка, в который обрушивался сверкающий водопад. Вот оно, это озеро-блюдце, вот она, Золотая Чаша! А Демидка – дурень! Чего ужасался? Никакого лесного черта!
Демин-младший, офонаревший от барской щедрости и добрых перемен в жизни, выложил тогда Кузнецову все, что только знал о батиной находке. Что мать рассказывала, что поведал на смертном одре отец. В том числе и это, очень точное прозвище места – Золотая Чаша! Жила, выходящая на поверхность сплошной полосой, сняла все вопросы. А кузнецовские ребятки намеривались искать шурфы! Какие, к черту, шурфы, когда такое!
Но не только восторгом объелся Василий Иванович. Многолетний опыт поиска и разработки золотоносных месторождений позволил увидеть и другие плюсы: доступ к участку ограничен, но лошади пройдут, так что во вьючном варианте можно к Золотой Чаше доставить необходимое оборудование, обустроиться здесь и начать промышленную разработку. Золотая Чаша перекроет все! По крайней мере, на двух кузнецовских приисках, фактически полностью истощенных, можно смело поставить крест. Да и остальные теперь погоды не делают…
         
Кузнецов терпеливо выполнил все канцелярские формальности по получению засургученного пакета из Горного управления. Себя соблюсти тоже немаловажно. Посему зажал пакет под мышкой и откланялся. На крыльцо присутствия вышел царем сибирским, презрительно хмыкнув на полицейских служек. Вальяжно расположился в своем возке, гыркнул Егорше: «Домой!».
Дотерпел до кабинетного кресла. Только здесь самообладание его покинуло – нетерпеливо стал ломать красный сургуч на суровой и плотной бумаге. В конверте – один лист, с разлапистым черным орлом в левом углу.
Василий Иванович лихорадочно пробежал глазами каллиграфически выведенные строки, недоуменно замер, не найдя среди них привычного оборота о разрешении, начал медленно перечитывать.
Перед глазами поплыли багровые круги, в груди заухало. Рука потянулась к колокольчику на столе и… обессиленно бухнулась об столешницу.
Жадно хватая воздух, как выброшенная на песок рыбина, Кузнецов приподнялся в кресле, пытаясь крикнуть, позвать секретаря из приемной, но лишь захрипел и сполз в кресло, закатывая глаза на побагровевшем до синевы лице… 
         
ОТКАЗ из столицы, не содержащий никаких объяснений и мотивировок, но, скорее всего, вызванный происками конкурентов, того же Росзолотопрома, подкосил золотопромышленника.
Разбивший Кузнецова апоплексический удар, помноженный на астматические проявления и сердечное заболевание, уложил его в постель, сменив кузнецовскую неуемность и крутость натуры на полнейшую апатию. Василий Иванович безразлично глотал прописанные докторами лекарства и молчал. Так и угас за полтора месяца.
Когда Бертеньев и кузнецовский душеприказчик Твердохлебов после Рождества Христова 1900 года разбирали бумаги покойного, то никаких документов, касающихся чудо-месторождения, не нашли. Бертеньев локти кусал: он-то в экспедицию с хозяином не ходил, оставался в Иркутске на управлении приисками. Рабочие ничего не могли пояснить, да и подрастерялись они за прошедшие почти три года, разбеглись в разные стороны.
Помощник Кузнецова, конечно, прояснил бы многое, но «разночинец» Минька укатил в Санкт-Петербург выяснять в Горном управлении причины отказа еще в сентябре минувшего года. С тех пор вестей о себе не подавал. Скорее всего, чертов студент снова, как однажды в сердцах выразился Калистрат Федотыч,  «вляпался в революцию».
У Бертеньева были основания на такие подозрения: ладно бы Минька только языком свои вольнодумские мыслишки вытренькивал меж делом, чем он постоянно грешил… Но пару месяцев назад от иркутского полицмейстера Минькой интересовались, то да се вынюхивали… Давно зная «разночинца», Бертеньев и мысли не допускал, что тот по поводу обнаруженного месторождения какую-то свою игру затеет. Точно, бестолочь, по старым дружкам неблагонадежным подался!..
Бывший кузнецовский управляющий не ошибался. Миньку на самом деле закрутил столичный водоворот вольнодумства и лихорадки ожидания больших революционных потрясений. Через пару лет ему уже представится возможность несколько охладить свой революционный пыл в Туруханске. 
А бумаги Кузнецова так и не нашлись. Бертеньев сознавал: хозяин их уничтожить просто физически не имел возможности. Но в многопудовом сейфе золотопромышленника оказалось множество секретов, только не этот. Все, что касалось Золотой Чаши, Кузнецов спрятал надежно. Фактически навсегда.
Да только тайна – как родничок, стремящийся к жизни. Каменную толщу все равно проточит. А если уж и вовсе на пути кремень-преграда – обойдет, пускай и длинным, извилистым путем, пускай и не скоро, но все равно пробьется на поверхность и победно заструится!

22 ноября 1902 ротмистром Санкт-Петербургского охранного отделения Люташиным был учинен допрос мещанина Либермана Минея Яковлевича, подозреваемого в принадлежности к нелегальной петербургской организации партии социалистов-революционеров.
На снимаемой Либерманом квартире полицейскими чинами в присутствии понятых были обнаружены и изъяты: типографский шрифт россыпью, четыре пачки (по 500 листов в каждой) прокламаций, с резкой критикой последних решений Кабинета Министров по крестьянскому вопросу, а также многочисленные технические записи по горному делу, карты и старинная схема предположительно горной местности, рукописно выполненная на куске кожи. У самого мещанина Либермана М.Я. при аресте изъят револьвер системы «Смит-и-Вессон» полицейского образца в неисправном состоянии, что лишило подозреваемого возможности для сопротивления или самоубийства.
Для последнего утверждения у ротмистра Люташина были все основания, потому как арестованный на допросе отказался, в числе прочего, пояснить происхождение, а также смысл обнаруженной у него старой схемы-чертежа, лишь гордо выкрикнул: «Это – народное достояние, до которого вам, царским сатрапам, никогда не добраться!», а после, ночью в камере, пытался повеситься. Не дали!
Либермана отправили в ссылку, дело из суда переслали в архив охранного отделения вместе с вещдоками – неисправным револьвером и свертком технических бумаг. Прокламации и шрифт уничтожили. Загадочный чертежик на кожаном лоскуте Люташин покрутил так и эдак, а потом закинул в свой несгораемый шкаф на нижнюю полку.
Была мыслишка проконсультироваться у одного столичного профессора из Горного института, да текучка служебная заела. Правда, в канцелярии Совмина кое-что разузнал, по мелочи, для памяти соорудил себе конспектик на листах-четвертушках.

…Бумаги пылились за стальной дверцей до осени 1917 года.
Не ротмистр Люташин, коего еще в июне застрелили на улице какие-то горлопаны из анархистов, а его невольный преемник, подполковник Горлов, уничтожающий служебную документацию наутро после Октябрьского переворота, наткнется на пожелтевший прямоугольный пакет, многозначительно подымет бровь, прочитав небрежные строки: «Предположительно, речь идет о каком-то крупном богатстве – старинном кладе или прииске в Иркутской губернии. Изъято у арестованного М.Я. Либермана, ранее служившего в помощниках у иркутского золотопромышленника  Кузнецова».
И Горлов… сунет конверт во внутренний карман пальто, угрюмым взором обводя напоследок кабинет, в котором теперь, конечно, расположится новая рабочая власть, изгвоздав грязными яловыми сапогами некогда блестевший по-домашнему добротный дубовый паркет.
Потом Горлов тихо прикроет тяжелую створку высоких кабинетных дверей, привычно повернет ключом в мягко щелкнувшем замке. Машинально покручивая массивный бронзовый ключ с узорчатыми бороздками меж пальцами, спустится вниз по широкой лестнице к опустевшей конторке дежурного. Только тут опомнится, раздумчиво поглядит на ключ – кому сдавать, для чего? – и порывисто шагнет под серое небо и пронизывающий невский ветер, утягивая шею под барашковую опушку воротника пальто.
Горлов уже давно понял: новая власть без боя не сдастся. А биться с ней пока некому. Да и незачем. Может быть, в походных штабах сгнившей от смуты армии, в гатчинской кутерьме передыха после бегства из Зимнего, в затаившихся дворянских гостиных еще кто-то живет прожектами скорой расправы с взбунтовавшейся чернью, но в жандармских кабинетах идиоты не обитали, информации хватало.
Впрочем, и без донесений – картина ясная. Горлов терся в той апрельской толпе на Финлядском, когда восторженная солдатня взгромоздила своего картавого предводителя на серую башню броневика. Внимательно оратора слушал. А потом… Потом пошли события.
Нахрапистость с одной стороны и замешанная на страхе неповоротливость с другой. Корнилов оказался мямлей. А у него ведь был шанс и какой шанс!.. Да что теперь...
Горлов с удивлением обнаружил, что в правом кулаке до сих пор сжимает ключ от кабинета. Зло выругался и зафитилил его через парапет в свинцовую воду.       



Глава 5.  НИКОЛАЕВ, 20 августа 1991 года

СВЕРШИЛОСЬ, в конце концов и из конца в конец! Умыл он – обещал и умыл! – всю местную репортерскую братию!
Вовчик Николаев, тугощекий крепыш-живчик, с аккуратным ежиком на круглой голове и наметившимся пивным брюшком, небрежно бросил на стол ответсекретаря родной редакции свежий, многокрасочный номер столичного еженедельника «Мегаполис-Экспресс».
– Э-э… Старина, пора бы запомнить… Не читаю я эту бульварщину! И тебе не советую. Аль тебя картинки с сисястыми мадамами привлекают? Вроде бы, рановато. Иль созрел уже глазеть по-стариковски? – Долговязый и сутулый Боря Столяров насмешливо посмотрел поверх очков. – Ты, старик, в курсе, что к пенсии наш уверенный и сильный пол делится на три категории: баптистов, садистов и народных мстителей?
– Ага, мать писала! Садисты садики сажают, дорвавшись наконец-то до любимых шести соток…
– Да, любим мы это дело. Зимой маринованный помидорчик так идет под «Сибирскую»!... – Ответсек Боря мечтательно закатил глаза, откидываясь на спинку скрипучего и неудобного стула.
– Этот твой помидорчик в готовом маринованном виде одноврёменно с «Сибирской» без проблем в любом гастрономе…
– Не понимаешь ты, старик, поэзии труда на земле! И все потому, что не садист ты, нет. И не народный мститель. Ты, дорогой мой Вовчик, – баптист натурель. Какая новая фемина опять влечет тебя в разврат?
– Погиб пиит… – Вовчик со снисходительной улыбкой поглядел на Бориса. Пикироваться они любили оба. – Никак мэтр Столяров снова впал в лирическую прострацию, нет? Лавры Мишки Вишнякова покоя не дают…
– Ты Мишку не тронь, – строго посмотрел через очки Борис. – Для кого Мишка, а вам, молодочел, Михал Евсеевич. Это Ваше безудержное величество только и умеет баб тискать, а мы – поколение шестидесятых – женщин всегда лю-би-ли!
– И на их деньги пили!
Вовчику очень понравился его экспромт.
– Не смешно, старик, не смешно, – ответсек Боря вернулся в исходное положение, отчего стул под ним скрипнул с пронзительной жалостью. – Но чего не простишь зеленому поколению…
– Кстати, продолжая тему… Насчет народных мстителей, – Вовчик потыкал пальцем в номер «Мегаполиса». – Пенсии, кол-л-лега, мы дожидаться не стали. Это ж только некоторые – не будем показывать пальцем! – обретают смелость вскрывать язвы обчества, выйдя на какой-то там, но явно не заслуженный, отдых. В перерывах между приступами садизма и огородничества. А пытливый ум настоящего репортера…
–  Гиены пера…
– …настоящего репортера и труженика многополосной печати…
– Хвались, едучи с рати!
– Имен-но! Это вы, дорогой Борис Ефимович, очень точно подметили, – с нее самой и едучи! Ре-ко-мен-ду-ю! – назидательно сказал Вовчик и развернул перед коллегой цветные листы. – Ду ю, ду ю, презентую!
Он вытянул из стаканчика с карандашами и шариковыми ручками фломастер и размашисто расписался над кричащим заголовком «ЧИТАго: кровавые дела провинциальной мафии».
– Ну-ка, ну-ка, – Боря поднес к глазам газетную страницу. – Так это ты, старина, разродился? Силен! Обличитель криминала и гроза козы ностры!
– А то! 
Вовчик Николаев совершенно искренне, как и абсолютное большинство представителей творческих профессий, полагал себя мэтром. Конкретно – репортерского труда. Посему ему требовался творческий простор, вернее, более широкая аудитория читателей, общественное и профессиональное признание. Последнее – обязательно и крайне актуально.
Коллег следовало умывать регулярно, потому как, если есть мэтр, то все остальные собратья по перу могут классифицироваться только в две категории: а) способные писаки, но не мэтры; б) бездари.
Вовчик вообще смотрел на свою профессию с изрядной долей практического цинизма. В журналистике он видел неплохую возможность заработать, хотя при этом ощущал и охотничий азарт.
Поймать «свежачок» и быстрее других закатать его на полосу было для Вовчика любимым видом спорта. С неизменной сигаретой в зубах, Вовчик с утра накручивал телефонный диск в поисках «жареной фактурки», часами околачивался в самых разнообразных присутственных местах, обзаведясь массой приятелей и знакомых, представлявших для него стадо поставщиков информации, которую он выдаивал везде и всюду с незаурядной пронырливостью, неиссякаемой энергией, бешеным напором, а где и с откровенной наглостью.
«Удои» с колес шли на машинку. Вращая выпуклыми карими глазами и топорща тараканьи усики, Вовчик долбил по клавишам почище птицы семейства дятловых, прерываясь в машинописном тарахтении только для смены очередного листа и прикуривания новой сигареты.
Репортерские изделия выстреливались быстро и, как правило, являли собой образцы «безотходной технологии»: одним и тем же материалом Вовчик успешно кормил родную областную газету и все мало-мальски подходящие местные издания, орудуя полудюжиной творческих псевдонимов и производя незамысловатые манипуляции с готовым текстом, дабы экземпляры очередной «сенсейшн» все-таки немного друг от друга разнились.
Больше всего Вовчик любил криминальную тему. Неиссякаемый источник «жарехи». Препарировать добытые в дежурной части областного УВД копии сводок о происшествиях и преступлениях, было самой беспроигрышной лотереей.
Аналогичные конъюнктурные пируэты совершали и коллеги-конкуренты из расплодившихся в Чите за два последних года газетенок, каждая из которых только как программу-минимум рассматривала собственную областную известность. Броские строчки под логотипами изданий вразумляли читателей, что они держат в руках региональное издание, а регион-то – Сибирь-матушка, от горбов Урала до Сихотэ-Алиня… Но держались на плаву эти «монстры печати» только за счет «жарехи» во всех ее проявлениях – происшествия, скандалы, сплетни.
Понятное дело, из пальца высасывать непросто, к тому же, вдруг нарвешься на принципиала – объясняй опосля в суде, откель дровишки… Хотя и здесь приноровились со временем – газетные «прейскуранты на услуги» появились: надо тебе недруга грязью облить – приходи, давай заявку и гони бабло. За пятьдесят «штук» – любой каприз в ближайшем номере! «Клевета!» – кричит пострадавший и бежит с иском в суд. «Клевета!» – говорит суд и преподносит газетенке штраф. Тысяч тридцать, не больше. «Клевета, – соглашается редактор газетенки, – нас подставили» и платит штраф. Двадцать «штук» чистого навара оседает в редакционном сейфе или редакторском кармане. А на обязательное, но этакое невнятное опровержение, опубликованное через полгода, а то и позже, после нашумевшей «разоблачительной истории», вряд ли кто уже и внимание-то обратит. Дело прибыльное, но скандальное, хлопотливое.
Опять же, областной центр не настолько велик, чтобы строить на этом газетный бизнес. А жуткие «сочинилки», с придуманными персонажами (которые, вроде бы, анонимно разоткровенничались – почему-то! – с вездесущим братом-репортером), согласитесь, требуют определенного литературного дара. То ли дело – горячие фактики, свеженькие, в жути и натурализме подробностей, добытые из первых рук официалов правоохранительного дела, – это вам не вымученная страшилка из подворотни!
Но на подступах и в стенах главной милицейской конторы Вовчик держал монополию. Прежде, чем он смог, практически запросто, наведываться в дежурную часть УВД в любое время суток, ему пришлось провести большую подготовительную работу.
Он настрочил целую серию репортажей и зарисовок о нелегких милицейских буднях, бравых сержантах-пэпээсниках, внимательных капитанах-участковых, веселых и проницательных старлеях из угро и, конечно же, вдумчивых, с сединою на висках, милицейских начальниках.
Он проводил ночи в милицейских «уазиках», колесящих по городу, он сидел в будке-«фонаре» с гаишниками на пригородной трассе, выступал в роли понятого при контрольных закупках «бэхаэсэсников» в магазинах, «менял профессию» в медицинском вытрезвителе. А душещипательный очерк о напряженных и нервный буднях дежурной части УВД? Вовчик буквально воспел труд оперативных дежурных, за что не только удостоился лауреатского диплома ежегодного творческого конкурса «Закон и перо», но и стал желанным гостем каждой дежурной смены.
         
КАПИТАН милиции Писаренко знал Вовчика Николаева с детства. Они с незапамятных времен жили на одной лестничной площадке, ходили в один детсад и в одну школу. А в школе сидели за одной партой. Несмотря на абсолютную несхожесть характеров, искренне полагали себя друзьями.
На некоторое послешкольное время их пути-дорожки разошлись в связи с успешным поступлением каждого в вуз. Балагур и заводила Вовчик Николаев оттарабанил пять лет на факультете журналистики Иркутского госуниверситета, а остроумный, но застенчивый Дима Писаренко – четыре года в Хабаровской высшей школе МВД СССР.
Постепенно один дослужился до капитанских звездочек, а другой – до заведующего репортерским отделом областной газеты.
Дружба с Димой была для Вовчика еще одним важным преимуществом перед другими «гиенами пера». Он умел разговорить приятеля, выудить у него то, что в журналистских кругах стали обзывать эксклюзивом. А потом, специфические термины и жаргонные словечки, которыми Вовчик любил козырнуть, неизвестные широкой журналистской братии подробности того или иного преступления, – насчет всего этого Дима представлял для Вовчика поистине неисчерпаемый кладезь.
Две недели назад Вовчик прослышал о двух убийствах за одни сутки с применением огнестрельного оружия. Теперь его страшно интересовали подробности этих преступлений. Запах «жарехи» щекотал ноздри!
Но попытка выяснить подробности в дежурной части управления только добавила интриги: седой и мудрый Ефимыч – оперативный дежурный майор Тонышев – Вовчика сразу предупредил, что на эту информацию начальством наложено вето. В интересах следствия.
Вовчик пошел другим путем – ринулся к знакомым операм и экспертам. Увы, реакция везде оказалась одинаковой: просто какое-то загадочное нежелание делиться информацией! Для Вовчика это было внове. Уж ему-то всегда и везде в УВД рады, как певцу дифирамбов милицейским кадрам…
Благо, знакомый эксперт в бюро СМЭ! Дернули вечерком с ним портвешка по старой дружбе и захмелевший «патологический анатом» выдал такое! Оружие-то, оказывается, применялось заморское! Вовчику сразу загрезились агенты империалистических разведок. Еженедельник криминальной хроники, который уже два года выпускало областное отделение Союза журналистов, с руками бы оторвал, не жалея места, материал об этом, что еще больше раззадорило на поиски фактурки.
Понятно, что обращаться в управление КГБ – дело напрасное, но есть еще дружок Димка, который мог бы пролить дополнительный свет на события. А Вовчику многого и не надо. Зацепиться за пару кончиков, а там уж он развернется!
С настырностью бешеного кабанчика Вовчик стал подбираться к приятелю со всех мыслимых и немыслимых сторон. Но тот молчал белорусским партизаном! Это было нехарактерным, особенно с тех пор, как на День милиции областная газета пропела панегирик уголовному розыску под броским заголовком «Люди ежедневного подвига», скромно подписанный «В. Николаев». При всей своей журналистской всеядности, в худшем смысле этого понятия, Вовчик все-таки был журналюгой талантливым, поэтому портреты бесстрашных оперов, в том числе, естественно, и друга Димы, получились. И «В. Николаев» снова стал лауреатом милицейского конкурса среди журналистов. Дима приятеля зауважал, был с ним нередко словоохотлив. А Вовчик умел прикинуться некомпетентным дурачком, восторженно заглядывая приятелю в рот…   
Брешь в обороне Вовчик таки нашел. Сенсация состоялась! Хотя обстоятельства ее рождения выглядели довольно прозаично.
В субботу друзья отправились попариться в бане, а на обратном пути Вовчик затащил Димку к своей новой подруге. Совсем недавно признакомился с приятной дамочкой, посвятившей свою молодую, относительно, правда, жизнь сфере общепита.
Вовчикина пассия заведовала производством в обычной кафешке, внешность имела броскую, формы аппетитные. В общем, как написал классик, была дамочкой приятной во всех отношениях. А Вовчик всегда больше склонялся к блондинкам, пусть и созданным чудесами химии, тем более таким кошечкам, что и промурлычет ласково, и прописных истин не забывает. Например, о том, что путь между сердцем мужчины и его желудком – кратчайшая прямая.
Вовчик успешно закадрил суровую не по годам на своем боевом посту Лидочку, растопив общепитовский лед и привычную неприязнь к подвыпившим и пристающим посетителям мужского пола… музыкой. Мда-с!
Как-то завалились журналюги веселой компашкой в это самое кафе, а Вовчик еще трелевал на себе гитару и между тостами сбацал пару расхожих шлягерков, чем заметно оживил затрапезность заведения, в котором не водилось даже магнитолы. Как говорится, слово за слово, аккордом по столу, и волчище-репортерище просек: на него запали.
Кудрявый однофамилец-композитор был у всех на слуху, прекрасный пол прямо-таки таял от паромщиков и прочих мельниц из его песен, что в довольно сносном исполнении Вовчика имело у Лидочки успех. И продолжение в интимной обстановке отдельной двухкомнатной квартиры немного погодя.
Так и заладилось. Вовчик бархатным голосом распевал популярные эстрадные хиты, травил анекдоты, балансирующие на грани приличия, а взамен ему дарили комплекс незаурядных сексуальных упражнений, деликатесный стол и китайское баночное пиво.
На дефицитное баночное пиво и затащил Вовчик Димку в уютное кооперативное гнездышко подруги. Пока хозяйка, после взаимных реверансов у порога, звенела на кухне тарелками, торжественно пообещав «не выпускать мальчиков без скромного ужина», Вовчик потчевал молчаливого Дмитрия баночным пивом и упорно допытывался о причинах приятельской хмурости. Наконец, лед тронулся, или его растопило пивцо. Дима посетовал другу на тупиковую ситуацию с раскрытием двойного убийства. Вовчика разве что не подбросило! Вот умоет он коллег-конкурентов! Оказывается, его дружбан  ведет розыск по этому делу!
Особых подробностей из Димы Вовчику вытащить не удалось, но один пустячок оказался той самой «сенсейшн»: пистолетик-то  оказался  в  обоих  убийствах один и тот же! И на самом деле заморский – «кольт»!
Вовчик летал. Каков сюжетец! Бандиты все знают, совершают кровавый угон, зловеще следят за второй жертвой в электричке, убивают и растворяются в ночи! О, это будет материальчик! И не для родной «провинциалки» или доморощенного криминального еженедельника – верный шанс заявить о себе во всесоюзном масштабе. А это – Имя! Старого сокурсника по «универу» в «Комсомолке» потревожить, а еще лучше в «Мегаполис» статейку заявить. Пройдет влет! Вовчик не сомневался. Тут самое трудное – заголовок придумать эффектный, хлесткий, история-то в духе гангстерского Чикаго. Оп-паньки! Читаго! Вот-вот-вот! Не забыть обыграть в будущем заголовке это самое «Читаго»! Гонорарчик столичного издания – не местные гроши. И – Имя! Давно пора протаптывать дорожки из постылой провинции…
В общем, в этот вечер Вовчик обманул приятные ожидания Лидочки. Дима порывался деликатно удалиться, оставив парочку коротать вечерок, но Вовчик проявил дружескую солидарность, и друзья детства откланялись раздосадованной хозяйке, оставив ей опустевшие тарелки и полдюжины пустых пивных банок. Вовчик, конечно, при всей дружеской солидарности, не мог нанести женской душе такую травму, поэтому на пороге одарил пассию затяжным поцелуем и клятвенно заверил, что завтрашний вечер они настойчиво посвятят дальнейшему изучению «Камасутры» и других аналогичных руководств в практическом режиме, что Лидочку несколько утешило… 

МЕЛЬНИКОВ, вскоре после той восьмимартовской вечеринки, убедился, что приятеля явно недооценивал. Влад прикатил домой к Олегу под вечер. Слово за слово, обычная трепотня.
Но потом, как-то незаметно, Орехов перевел разговор на оружейную тему. Вспомнил одного своего знакомого мужика из Иркутска. Мол, дядя с головой, собственное дело завел: сбережения все свои, горбом на Севере заработанные, плюс у родни назанимал, ссуду в банке выкрутил – обустроил, короче, в арендованном подвале жилой многоэтажки кооперативное кафе. Но, дескать, недолго радовался. Местная уголовная шпана повадилась бузотерить: отстегивай, дядя, процент, а не то спалим. И какая тут жизнь и какой тут бизнес?
Привел Влад Олегу примеры и доморощенного, читинского рэкета. Да и Олег был наслышан. С завидной регулярностью вспыхивали среди ночи и сгорали дотла киоски кооператоров. От старого рынка, вон – одни головешки. А в милицию заявлять бесполезно. Скорее дело «помогут» прикрыть, чем этих мафиози отловят.
Вот и иркутский знакомый, продолжал Влад, о тех же болячках рассказывал. У него уже дважды в кафе стекла били, недавно около дома встретили, едва ноги унес. Когда бы было чем отпор эти шакалам дать, припугнуть шпану…
– Остается твоему знакомому только посочувствовать, – Олег мгновенно вспомнил свою трепотню. Спину окатил озноб. Вот так Владик окосевший!
И пошел дальше разговор без особых витиеватостей и побочных историй. Разве что приятель поначалу и глазки потупил, и с деланным безразличием плечами пожал:
– Ну, может, знаешь…
– Что знаю?
– Олега, это же конкретно между нами… Ну, все же об этом говорят… Что из Афгана ребята всякие «игрушки» привозили…
– Ты хочешь сказать, что я…
– Упаси, Боже! – замахал руками Влад, оглядываясь на дверной проем: Мельниковы-старшие смотрели в соседней комнате телевизор.
– Не о том я… – Влад перешел на шепот. – Просто ты же среди этих ребят вращаешься, братство, там, боевое… Может, у кого-то… Так, пустячок какой, чтоб при случае пошуметь, отпугнуть. Взрывпакеты какие-нибудь ерундовские…
– Твоему знакомцу от рэкетиров отбиваться?
– Но… Да какие там рэкетиры! Шпа-а-на! Попугать борзых…
– А как до смерти напугает? Куда потом менты стрелки повернут?
– Хэ, если только это! – отбросив махом всю свою нарочитую наивность, засмеялся довольный Влад. Теперь он   точно знал!
– Старичок, это не твои проблемы! Допустим, ты у кого-то чего-то добыл и отдал мне. Один на один. Да покажи я на тебя пальцем – кто мне поверит? А тут еще и я не последний. И потом, что я – последняя фекашка? Сам замутил и сам буду цинковать? Нелогично. Я для таких вещиц – передаточное звено. Мне, Олега, такие «игрушки» ни к чему! Кафе не держим-с! Ха-ха-ха!
Отсмеявшись, Влад доверительно наклонился к Олегу:
– И потом, Олега, любой труд предполагает вознаграждение, – Орехов красноречиво потер пальцами. – Тебе не надо тугриков? Ты посмотри вокруг! Как люди живут! Причем, заметь, никакой игры с законом в кошки-мышки. Честный бизнес!
Таким приятеля Олег еще не видел. Куда слюнявая вялость и привычное словоблудие подевались – деловит, напорист!
– Время, старичок, интересное наступило! Было бы желание – развернуться можно. И деловые ребята сопли не жуют! Так что же, из-за каких-то тупых громил сворачиваться и молчать в тряпочку? Сам знаешь – против лома нет приема, окромя другого лома! – Влад пятерней закинул назад прилипшие к потному лбу волосы  и снова перешел с патетики на театральный шепот. – А по большому счету, Олега, – наплевать! Мы не фирмачи и не кооператоры. Их бизнес – их горе. Но почему бы нам со всего этого не иметь свой скромный и заслуженный наварчик? Нехилые башли мимо плывут, старичок! Спрос рождает предложение. Ты подсуетился – ты и заработал. А мой знакомый – мужик надежный. Могила! Ты ему поможешь – отстегнет соответственно. И разошлись, как в море корабли…
– По твоему горячему участию, – усмехнулся Олег, – так понимаю, что тоже внакладе не останешься…
– Я – второе дело, – Влад махнул рукой с таким безразличием, что у Олега не осталось и тени сомнения.
Но этим вечером он никаких векселей приятелю не выдал. Сам еще ни в чем не определился. Гнездилась еще в голове наивная мыслишка, что весь этот разговор – случайное стечение обстоятельств. Понимал, что врет себе, но так ведь удобнее? А ночью долго мял подушку, переваривая разговор с Ореховым. Следующий день на работе с железками возился и снова думал-думал.
Через неделю бывший одноклассник заявился снова, теперь уже без экивоков завел ту же песенку. Но и у Олега за неделю решение созрело. Пообещал приятелю «разузнать у знакомой боевой братвы»  про желаемое.
Сам же дней пять дотошно штудировал прессу: все, что бойкие журналистские перья выдавали из Закавказья и Приднестровья, про абхазских и карабахских боевиков, вылупившуюся российскую мафию и гримасы черного рынка.
Не сразу искомое вышел: почем нынче «стволы» из-под полы?  Журналюги сообщали, что в Карабахе за «макарова» дают восемь тысяч рубликов. А на сколько тогда потянет импортная «машинка», стоящая в пистолетной иерархии на порядок выше?
Неприятно поразился собственному торгашескому азарту. Впрочем, почему бы и нет? Пусть обнимется защитник собственного общепита с вожделенной железкой! Экс-рядовому Мельникову она все равно – чемодан без ручки. Зато не надо будет по вечерам и выходным горбатиться за мятые четвертные. К тому же, при нынешней жизни, и халтурка ему, Олегу, вряд ли поможет угнаться за ценами. Как «башли» не собирай – свадьбы по лету не устроить. Раскатал по наивности губу! Да и потом, что же, не хуже других свадьбу отгулять, а дальше? После с молодой женой зубы на полку складировать? Опять сутками вкалывать? А так – закатились бы с Ленкой на море, в настоящий свадебный круиз! Волны, солнце, бриз-ветерок, отдельный номер в путной гостинице, шашлычок под сухонькое на гладком песочке, танцы под большими южными звездами… И комнату в малосемейке не меньше, чем за год вперед, можно оплатить.
Созревшее решение толкнуть афганский трофей оформилось окончательно. Олег сам позвонил Владу. Когда встретились, изложил придуманную историю про пистолет. Орехов сделал вид, что поверил, деловито поинтересовался о цене. Олег к вопросу был готов: пятнадцать «кусков». Влад присвистнул, но пообещал «связаться с покупателем».
«Связался»  на  удивление  быстро:  «иркутский знакомец» Орехова  предлагал  ровно  половину.  Олег заартачился, дескать, «хозяин машинки настаивает». В торговлю играли еще недели полторы. Олег говорил «нет», Влад «приносил от покупателя» новые аргументы: мол, игрушка импортная, патронов мало, а будущему владельцу и в стрельбе потренироваться надо – где потом боезапас пополнять?
Обоюдно осторожная игра бывших одноклассников в посредников купли-продажи «кольта» закончилась тем, что Олегу удалось выторговать сверх первоначальных семи с половиной тысяч рублей еще полтора «куска». Запакованный в газетный сверток «товар» Влад взял в руки с заметной опаской, суетливо сунул мрачному Олегу пачку сторублевок. Молчаливыми и настороженными разошлись в тот вечер бывшие одноклассники.   
Само собой, никакого иркутского кооператора, «верного и надежного мужика-могилы» у Влада не было. А были те самые удалые молодцы, на которых Орехов работал...
         
ВЛАД поднялся из удобного кресла, подошел к импортной стенке красного дерева, откинул дверцу бара. Не торопясь, пока пиликала привычная электронная мелодия, извещающая, что бар открыт, выбрал бокал, плеснул на донышко коньяку из пузатой матовой бутылки. Любил «тихо сам с собою» поаристократничать в уютном полумраке у «видюшника», цедя через губы по капле хороший коньячок.
Под шоколадку, как и положено, а не под плебейское изобретение приснопамятного Лаврентия Палыча или царя Николашки – хрен всё упомнишь! – лимончик с сахаром. Это папашка иногда изображал из себя интеллигента, как же, – препод высшей школы! Хотя обычно засаживал за ужином стакан-другой благородного напитка под заурядный салат и кулем сваливался на тахту, мыча и матерясь сквозь одолевающий сон, пока мадам Орехова, с брезгливой миной на ухоженном, но безнадежно увядающем, несмотря на все косметологические ухищрения, лице, стаскивала с благоверного его домашние «адидасовские» штаны.
Потягивая из бокала, Влад довольно хмыкнул: «боевые братаны» Олега, выкатившие «ствол» на продажу, безусловно, липа чистой воды. Мельников, конечно же, сам привез железку из Афгана. А нынче ему денежки очень нужны. Не терпится свить семейное гнездышко! И прибарахлился паренек с удовольствием, особенно, когда узнал, что цена на тряпки смешная. Куда и принципы свои засунул, «афганец» хренов!
Прошедших Афганистан Влад Орехов ненавидел. Одних – за сделанный на войне бизнес – ненавистью, круто замешанной на зависти мелко плавающего жулика. Других, которых было неизмеримо больше, – за их презрение к нему, Владу. Зудила кожа от взглядов прошедших огненное горнило сверстников. За это и ненавидел.
Олега Мельникова относил ко вторым. Как и понимал, что желание записать бывшего одноклассника в горстку «наваривших на войне» – только желание. Что сторговались они на пистолете – ни о чем это не говорит. Еще шире стала пропасть между бывшими одноклассниками.
Олег оставался частью  тех, кто, узнав в далекой и чужой стране цену жизни, увидев смерть и кровь и сам ее пролив, перестал быть тем лопоухим мальчиком, которого привезли когда-то на сборный пункт и одели в военную форму. Лопоухие мальчишки вернулись домой суровыми мужчинами, способными на Поступок. Вот это страшило Влада Орехова больше всего. Именно такие могут положить конец его благополучию, лишить мягкого уютного кресла, баюкающего воркования импортного телеящика, ароматной влаги в хрустальном бокале, доступных девочек и ресторанного блеска.
Боясь и ненавидя, Влад Орехов инстинктивно вступил в борьбу. За свое удобное существование в привычном ему мирке. Баюкая опустевший бокал, Орехов не мог не признаться себе, что больше всего ему сейчас хочется сломать «афганца». Сломать и наблюдать, как гордый Олежек завязнет по уши.
Влад зевнул, выключил надоевший «видак», еще раз прогулялся по пушистому паласу до бара, опустился в кресло, катая на языке новую порцию «Камю», лениво потыкал пальцем в телефонные кнопки:
– Лёнчик? Есть разговор…

С КОСТЕЙ Ломовым, больше известным среди таксистской братии под прозвищем Лом, у Олега отношения были самые обычные. Разве что донельзя изношенную «тачку» Лома чаще всего ладить доставалось Мельникову: Костя сам предпочитал его. И хотя в «яме» орудовал ключами наравне с Олегом, при случае считал своим святым долгом рассчитаться за ремонт «по высшей таксе»: откатав смену, Лом загонял машину в бокс, свистел Олегу и доставал из бардачка бутылку. Из закуси «салонное» застолье традиционно сопровождала пара ломтей хлеба с салом и обломанный долговязый китайский огурец.
В иные дни Костя, правда, тоже Олега вниманием не обделял, заглядывая на пару минут в слесарную кандейку: потравить свеженькие анекдоты, «за политику» побалаболить, попеременно кляня то партократов, то демократов или очередной съезд народных депутатов, по-своему прокомментировать вычитанное накануне в газетах.
Вот и сегодня Олег, выйдя из ремонтного бокса, увидел Лома  в окружении десятка водителей, что-то оживленно обсуждавших. Чиркнув спичкой, Олег подошел к мужикам.
Лом тряс какой-то газетой, рокоча своим прокуренным, хриплым голосом. Увидев Олега, тут же переключил свой монолог на него:
– Во, братан, допрыгались со всей этой дерьмократией уже по самое не могу!
Лом снова яростно затряс газетным листом.
– Не читал, как мы прославились? На всю страну!
– Про нашу «Пэтэпуху», ли чо ли? – Олега начинала уже смешить эмоциональная озабоченность Лома газетными публикациями. – И в какой же это газетенке?
– Какие, на хрен, таксомоторы! «Газетенке»!.. – возмутился еще больше Лом. – Московская! «Мегаполис-экспресс», слыхал? Тираж – ого-го, все читают! Ославилась Чита, или, как тут пишут, Читаго! Вот, суки!
– Кто суки?
– Хорош тебе! Ты, вот, послушай, какие дела у нас творятся! Скоро и возить не захочется! – Лом, видимо, уже в третий или четвертый раз, взялся за «громкую читку»:
– «ЧИТАго: кровавые дела провинциальной мафии». Это, значит, заголовочек такой, – со злостью прокомментировал Лом. – «В последний день июля Читу потрясли два ужасных, зловещих преступления. В пригородном дачном массиве убит владелец «Жигулей», а несколько часов спустя, в глухом переулке Железнодорожного района областного центра – заместитель председателя одного из читинских строительных кооперативов. Оба убийства, как стало известно из довольно осведомленных источников, совершены из одного и того же пистолета американского производства – крупнокалиберного «кольта». Зашедшее в тупик следствие ломает голову, как и где убийцы (а уже известно, что их было трое и им удалось благополучно скрыться) обзавелись столь экзотическим оружием. По имеющейся информации, они – участники организованной преступной группировки, однако наша доблестная милиция не может ответить на вопрос: это дело рук местной или иногородней мафии? А хотелось бы узнать ответ! Как и услышать о раскрытии преступления в кратчайшие сроки. Но возможно ли это при явной беспомощности читинских правоохранительных…»
– Дай-ка сюда, – Олег резко потянул газетный лист из рук Лома. Бумага затрещала.
– Осторожнее, любознательный ты наш! – Лом отпустил мятые газетные листы и, хмыкнув, повернулся к мужикам. – Вот, бля, дела! И у нас уже мафиози расплодились! Посади такого в салон, а он тебе, бля, нож под ребро или «пушку» к затылку. Хорошо только выручку сгребет или лайбу, бля, дернет покататься, а как вдобавок еще и башку, бля, разнесет!
– А Серегу давно ли схоронили? Или на Макса в прошлом месяце, помните, напали! – снова загалдели примолкшие на время громкой читки таксисты. – В ночную вообще не работа – сплошные нервы!
– Я монтировку под левую руку кладу, да, спасет ли!..
– Ментовка вообще мух не ловит, зато нас пасут – мол, все вы барыги, только водкой на вокзале из багажников торговать!.. 
Сигарета обожгла пальцы. Олег растер окурок подошвой по асфальту, отошел в сторону, присел на сваленные у бокса старые покрышки. Глаза вновь и вновь лихорадочно пробегали по одной и той же строчке: «… американского производства – крупнокалиберного «кольта»…»
О совпадении, ясно, не может быть и речи. Его «машинка». Точно!
Выругался, сминая в кулаке газету. Влад, тварь, подставил! «Кооператор иркутский», «надежный мужик»!.. Ну, сука Влад!... А сам-то кто? Позарился, дебил, на дурные «бабки»… С кем связался, урод!..
С языка вновь с ожесточением сорвалось ругательство. Кроме матов и проклятий, на ум ничего не приходило. А яриться, конечно, уже поздно. Хрена ли теперь слюной брызгать! По уши в дерьме… Сам в него и нырнул. Шикнуть захотелось! Шикнул…
«Всё к одному», – подумалось с горечью. То, ради чего была затеяна продажа «ствола», лопнуло еще в апреле. На предложение Олега подать заявление в ЗАГС Лена ответила отказом. Не категорично. Мягко. Но надо быть полным идиотом, чтобы не понять – неопределенное «давай повременим» равносильно категоричному «нет».
Рассудила правильно, чего уж тут. Это Олегу тогда ее слова  – оплеухой. А сейчас, когда, почитай, почти три месяца минуло… Права она.
Олег тяжело вздохнул, потянул из пачки новую сигарету. Тогда психанул, задергался, дверью хлопнул… А возразить-то Лене и нечего было. Права на все сто. Первый, что ли, упрек слышал он от любимой по поводу регулярно сопровождающего его запашка спиртного? По весне «халтурок» прибавилось, а какой же хозяин завершенный ремонт своего любимого стального коня не спрыснет. Да и в парке после работы, что, с одним только Ломом нет-нет да «раздавливали» поллитровочку?.. Вот так. Неудобно, вроде бы, «хлебосольству» отказать, а вышло – сам получил отказ.
Олег с отвращением вытолкнул громким плевком слюну, набившую рот вязким, перемешанным с табачной крошкой клубом: чуть не сжевал раскисшую «стрелу». Достал еще одну. Прикурил, несколько раз подряд глубоко затянулся. Сигарета привычно успокоила, по крайней мере, мысли в голове перестали раскручивать суматошную карусель.
О Лене в последние недели думалось со ставшей уже привычной отстраненностью. Помогало и то, что третий месяц Лена в Чите отсутствовала: «отбывала» практику в захолустной сельской больнице за четыреста верст от областного центра. С другой стороны, Олег все отчетливее понимал – ничего у них не выйдет. Без пяти минут врач и слесарь-недоучка…
Он ощущал края той трещины, которая образовалась и, как ему казалось, расширялась день ото дня. Вроде, вот, только трещинка пока, а как переступить? Не получается.
Вдобавок теперь этот «ствол»… Еще когда отношения с Леной были розово-безоблачными, Олег не раз задавал себе вопрос: сможет ли всю жизнь молчать и не признаться Лене про «куплю-продажу» пистолета? Объяснить появление денег на свадьбу несложно левым слесарным заработком, а как в глаза-то смотреть? И дело не в совестливости или щепетильности. Не тряпку перепродал. По-другому называется история с пистолетом. Ну, а теперь, когда на «стволе» кровь – полный крандец!
Теперь спокойная жизнь закончилась. Сколь веревочке не виться…  Дураку ясно – рано или поздно веревочку эту вытянут до конца. Доберутся «компетентные органы» до него, продавца сраного! И предстанет он в глазах Лены… В голове не укладывается!
Олег поймал себя на мысли, что собственная судьба его занимает кратно меньше, чем предстоящий позор перед Леной. В том, что рано или поздно это произойдет, уже не сомневался. Закон бутерброда, имеющего подлую тенденцию падать маслом вниз.
Мысли снова перескакнули на Влада. Вот, тварь! После сделки со «стволом» они больше не встречались, с апреля в тесной Чите нигде не столкнулись.
Олег расправил на колене измятый газетный лист, еще раз перечитал заметку про выплывший «кольт», уперся глазами в подпись под заметкой. Фамилия автора  ему ничего не говорила. Да и что может знать этот писака, даже если он и из местных. Вот же, сам пишет: «преступники неизвестны». Преступники…
Теперь и он, Олег Мельников, в одной связке с убийцами. Так вляпаться! Это кто, Чехов, вроде, про ружье на стене писал. Вот и выстрелило «ружьишко»…
Понятно, что не Влад на спуск нажимал. У того кишка тонка. Девок лапать втихушку от Татьяны и коньячок тянуть – это да, а на большее… Вряд ли. Купи-продай – вот это по Владу. У Влада обязательно есть ниточка к этим… Не может не быть!
Олег решительно поднялся с пахнущих гудроном и пылью покрышек. Наскоро оттерев руки порошком под фыркающим воздушными пробками краном, добрался до конторского телефона.
Гудки уходили в никуда. На том конце, у Ореховых, трубку никто не снимал. Что ж, подождем до вечера. Мельников уже заметно успокоился. Страха не было с самого начала, а захлебываться яростью сейчас совершенно ни к чему. Злость – плохой советчик и помощник. Как и спешка, которая тоже сейчас абсолютно лишняя. Спешка, известно, где нужна. В общем, не та ситуация. Разберемся спокойно и по порядку…
Олег разыскал Потапыча. Отпросился на день. Тот махнул рукой, не спрашивая. Дескать, дело молодое, вали! Мельников переоделся и вышел за ворота. Спустился на кишащую машинами улицу имени большого революционера Бабушкина, прошагал квартал до недавно открытой пивнушки-стоячки: пара кружек не помешала бы. Громадная аляпистая вывеска «Пивбар» выглядела над крышей инопланетным слоганом. До пивбара ейной забегаловке… Давно ли открылись, а традиционных пивных кружек уже не видать. Хануристый народец трясет поллитровыми банками мутного стекла.
Из детства вспомнилось, как на читинских улицах стояли красные  с желтым автоматы «Газированная вода». Насколько нынче кажется невероятным, что в них нередко присутствовали граненые стаканы, в которые можно было набуровить шипящей воды с газом за «один коп», а на три копейки – сладкой газировки с сиропом! Были деньки… Мужики и тогда «мерзавчика» или «чекушонка» могли неподалеку раздавить, но стакан возвращали. Даже старательно давили нетвердой рукой на перевернутую кверху донышком емкость – мыли, гигиенисты!
Олег побултыхал над эмалированной, в бурых подтеках, раковиной-мойкой высвободившуюся банку 0,7 л из-под зеленого венгерского горошка, протянул продавщице. Теплая мутная жидкость заплескалась под густой шапкой пены. Сзади напирали. Мельников взял банку, расплатился, получив сдачу скользким «серебром», пристроился к липкому краю столика-стоячки в углу. Проводил взглядом выруливающий от пивной «москвич», в который только что уселся, наполнив пивом бидончик, немолодой мужик. Впереди салон малолитражки заполняла дородная матрона, без сомнений, супруга оного, а на заднем сиденье, смеясь, вертели головами две белобрысые девчонки. «Попылило семейство на дачу», – отстраненно подумалось Олегу.
И одновременно, как двумя молниями, ударило в виски: вот такого же дачника из его «кольта»!.. А с Леной у них никогда и ничего не будет… ни семьи, ни вот таких вертушек-хохотушек!.. Все-то он продал! Совесть, друзей боевых, Лену…
Не сделав и глотка, Олег отставил банку, вышел из-под навеса на улицу. То, что обычно называют внутренним голосом, сверлило изнутри, ехидно и зло: ишь, на мораль потянуло! А чем раньше думал, когда эту железку пер «на дембель», трясся над своей «драгоценностью», как Кощей, а потом высчитывал максимально возможный «навар»? Сука, короче, полная, а не бывший гвардии рядовой Мельников!
Перебежав улицу, оттянул тугую дверь железного скелета будки телефона-автомата. Машинально подумалось, что снять трубку и набрать номер можно и не заходя в будку, зияющую пустыми проемами для стекол.
Покрутил диск, долго вслушивался в протяжные гудки. Вымерли чертовы Ореховы!
Выругавшись в очередной раз, Олег поплелся к перекрестку, повернул вниз по Баргузинской к центральной улице, на остановку троллейбуса-«единички». Слева ребячий гомон – выпорхнула стайка из кондитерской.
Как в детстве, захотелось мороженого. Помедлил и толкнул оцинкованную дверь. Внутри, у прилавка, тоже ребятня гомонила. Не так много в Чите мест, где всегда можно полакомиться мороженым: гудит в углу за прилавком солидный куб из нержавейки – фризер: сверху заливается молоко или сливки с сахаром, а немного погодя из толстого крана внизу выползают узорные колбаски «мягкого» мороженого. «Тетенька» в замусоленном халате считает ребячьи копейки и выдает взамен блюдечко с лакомством, полив его напоследок яблочным сиропом или смородиновым вареньем. Не пломбир московский, но все-таки…
Олег тоже взял блюдечко, отошел к высокому столику. Мороженое быстро таяло. Как апрельский навар с «кольта». Три тысячи «сжег» чуть ли не сразу после той размолвки с Леной – купил со злости в «комиссионке» на Калинина японский двухкассетник. Старикам дома наврал, что мужики на работе скинулись, и сам, мол, добавил триста, – на день рождения подарили. Отец с матерью в комиссионных ценах на заморское диво – не копенгагены, а сеструха – как раз приезжала домой подкормиться, студентка заморенная, – в бо-ольшом сомнении покачала головой: богатенький, дескать, народец, твои таксисты!
Еще тыщу матери отдал. Тоже с красивым враньем: профсоюз, де, как бывшему «афганцу», на обзаведение хозяйством подкинул. Мать деньги в шкатулку и в секретер: это тебе на будущее, женишься – пригодятся. А остальные пять «кусков» тихо заняли место пистолета на антресолях. Затолкал в самый дальний угол под шмутье. Даже в газеты так же замотал…
Да, наделал делов! Олег невольно представил, как выглядят трупы после сорок пятого калибра… Получается, он первым приложил к этому руки. Непроизвольно опустил глаза на ладони. Черт, совсем уже!..
Отодвинул блюдечко, вышел на улицу. Мимо, к центру, по Баргузинской пролетела белая иномарка. Заморских «колес» в Чите за последний год заметно прибавилось. Из Владика и Находки, из Совгавани и Комсомольска-на-Амуре гонят. С приморскими транзитными номерами. А в Чите и далее – толкают. Сто шестьдесят – двести «кусков» за металлолом из Страны Восходящего Солнца. Хотя этот металлолом надежнее и комфортнее наших колымаг с конвейера. Потому и берут. Но кто? Такие, как Лёнчик.
Олег уже в который раз выругался вслух. Проходившая рядом пожилая женщина вздрогнула и отшатнулась от него, как от чумного. Часы показывали 17.41. Вообще-то, Влад Орехов в это время обычно кантовался дома, это его после десяти вечера хер до утра сыщешь.
Олег рванул напрямки – по улице имени главного областного печатного органа, мимо высокого крыльца Пушкинской библиотеки, еще квартал прямо и половина направо. Пересек ухоженный двор «дворянского гнезда» – так с момента постройки и заселения многоэтажек горожане ехидно обозвали этот микрорайон.
Ореховы жили на третьем этаже. На мелодичное курлыканье звонка  дверной проем заполнила величественная фигура мадам Ореховой.
– Мельников? – она поджала губы, даже не пытаясь изображать радушие на своем холеном лице.
– Здравствуйте, – Олег сделал было по привычке шаг к дверям, но вся поза хозяйки наглядно заявляла об одном – дальше коврика на лестничной площадке Олегу хода нет. – Влад дома?
Выщипанные в ниточку и тщательно прорисованные брови Элеоноры Львовны удивленно полезли вверх.
– Владик уже две недели в Санкт-Петербурге!
И далее мадам Орехова, окинув Олега уничтожающим взглядом,  снисходительно сообщила, что удивлена его, Мельникова, неведением в смысле таких выдающихся событий, как успешный перевод ее Владика для дальнейшей учебы в тени красот Северной Пальмиры. Куда сынок уже отбыл, чтобы оставшуюся до начала нового учебного года недельку акклиматизироваться.
– Интересные у вас отношения, молодой человек, с друзьями.  Владик, мы, почти полгода с организацией этого перевода – на нервах, а для вас – открытие! Даже про Владиков отъезд – ни сном, ни духом!
– Вы удивительно наблюдательны, Элеонора Львовна! Всего хорошего!



Глава 6.  РАСПУТИН, 16 декабря 1916 года
      
ПОХМЕЛЬЕ  навалилось с пробуждением. Григорий тяжело оторвал голову от мокрой подушки, сел, утопив большие мосластые ступни с желтыми, вросшими ногтями на пальцах в густой ворс неяркого ковра на полу. Лениво поскреб грудь под пропотевшей исподней рубахой, тяжело оглядел комнату.
– Нюрка! – хрипло позвал племянницу. – Нюрка! Язви тя в корень, девка шалопутная!
– Туточки я, Григорий Ефимович! – из-за полога дверной занавеси высунулась Нюрка, остроносая и подвижная, хотя и располнела в последнее время на сытой жизни.
– Тащи, как обычно! – скомандовал «старец».
И минуты не прошло, в комнату вновь влетела Нюрка, с подносом, на котором красовалась запечатанная бутылка мадеры, любимого распутинского напитка, тарелка с крутосваренными яйцами, стакан и кусок хлеба с половинкой свежего огурца.
Следом, как привязанная, – Катя, Екатерина Печенкина, самая первая Гришкина полюбовница. Ее еще малолетней Распутин совратил в родном Покровском, а потом, укрепившись под царицкиной дланью, выписал в Петроград в качестве прислуги, Нюрке в помощь.
Обеим дел в распутинской квартире на Гороховой хватало выше головы: стряпать, прибирать за бесконечными гостями-посетителями, стирать, да еще и ублажать периодически «старца», когда рядом с ним не крутится очередная барыня-мадама из благородных. Через пару комнат, в другой, изолированной половине квартиры, жили сами по себе законная супружница Григория Ефимовича – Прасковья и две его дочери, старшая Матрена и младшая Варька.
– Пошто, курицы, не откупорили мадерцу, бесовско отродье! – прогрохотал Распутин, почесывая в паху. – Давай, лей стакан до краев!
Катя, сноровисто вытянув пробку, набулькала вино в граненую емкость. Григорий махом вылил стакан в глотку, зажмурился, слушая движение мадеры по жилам, с кхеканьем выдохнул и потянулся за огуречным бутербродом. Откусил половину, остаток подал Печенкиной.
Это уже своего рода ритуал сложился, всегда производивший впечатление на публику: обязательно черный хлеб с огурцом свежим из немецкой теплички в Петергофе, обязательно только один укус, а надкушенная половинка – как знак особой благодати от Григория Ефимыча.
Катерина тут же и захрустела, жеманно закатывая глаза, хотя публики не было, а Нюрку это всегда смешило. Как и вторая часть ритуала пробуждения – поедание «святым старцем» крутых яиц. В один присест мог слопать до дюжины, без хлеба и соли, а скорлупу обычно разбирали экзальтированные дамы, почитавшие за честь присутствовать в прихожей в час распутинского пробуждения. Скорлупа считалась божественной и бдительно хранилась по дамским ридикюлям.
– Тут до вас, Григорий Ефимыч, одна барыня добиваются. С ранешнего утра телефонируют, – недовольно промолвила Нюрка, железно уяснившая, что ежели начинаются эти електрические «трень-брень», то вскоре набьется полная квартира самого разношерстного люда – от княгинь благородных кровей до откровенных пройдох, причем, чаще всего, самые «благородные» составляли с жуликоватым отродьем одно целое, а то и вовсе выступали в едином лице.
– Чего ей надобно? – мрачно осведомился Распутин, опрокинув второй стакан мадеры. Не пробирало…
– Хм, известно чего… – вздернула плечики Нюрка, кривясь.
– Ты мне тут не хмыкай, курица! Барыня-то назвалась?
– Не назвались! Сказали, что сызнова протелефонируют.
– Смотри, курица, не прозевай! Кликнешь меня сразу… а щас ступай, ну тя к лешему!..
Распутин вылил остатки вина в стакан, ткнул пустую бутылку Печенкиной. Та мигом ринулась за новой посудиной.
«Что за баба, язви тя, откель?» – подумалось Григорию лениво и отстраненно.  Мадера начала таки отгонять похмельную тупую ломоту в башке, взамен подпуская веселого дурмана. Григорий продолжал кумекать: кто ж такая названивала? И ведь, анахтема, заветный номер проведала…
Распутин крайне гордился, что по приказу «мамки» – самой царицкы-императрицкы! – ему протянули телефонный шнур, поставили аппарат, обеспечили связь по высшему разряду. И номер свой, «646-46», только самым-самым доверял.
Прибежала Печенкина с новой бутылкой, шустро раскупорила и наполнила стакан. Теперь уже Гришка мелкими глоточками его цедил, входя во вкус.
         
ЭТО БЫЛ последний день жизни Распутина. Потом и назначенная Папой и Мамой, как называл «старец» венценосную пару, следственная комиссия, и жандармский сыск, и более поздние исторические исследования восстановят этот день по часам и минутам. Но нас он интересует всего эпизодом.
По свидетельствам очевидцев, тех же Нюрки и Катерины, филеров, которые охраняли квартиру на Гороховой, привратницы и других, кто в первой половине дня шнырял в прихожей, к полудню «старец» был пьян, как сапожник. Снова завалился в кровать, пока не растолкала пронырливая Мунька Головина, исполнявшая роль его секретаря, и, зачастую, курьера между Гороховой и Царским Селом. Мунька, по пробуждению хозяина, всем отвечала, что нонче Григорий Ефимович не принимает, собирается «очиститься паром», то есть в баню съездить.
В баню он уехал уже в третьем часу, обернулся скоро и вновь хотел завалиться спать, потому как поддал в бане не только пару. Но тут приехала самая верная его подруга с круглым кукольным личиком – внезапным образом обезножившая царская фрейлина Анна Вырубова. Привезла от царицы в дар икону.
О чем они беседовали, уединившись, никто не ведает, да и сама Вырубова в своих более поздних, эмигрантских записках не упоминает, только и написала, что собирался на ночь глядя Распутин в гости к молодому князю Феликсу Юсупову.
После отъезда Вырубовой Распутин снова лег спать, пробудился к семи часам вечера. А вскоре раздался телефонный звонок. Нюрка схватила трубку и услыхала тот самый мелодичный женский голос, что и спозаранку.  Памятуя о наказе Распутина, тут же позвала его к аппарату.
– Григорий слушает, – важно произнес Распутин.
– Многоуважаемый Григорий Ефимович, примите низкий поклон! Не осмелилась бы вас беспокоить, но имею неотложное и важное, государственной значительности, дело… Я не посмела бы отвлечь святого человека от забот…
Голосок так и переливался.
– Ты мне, курица,  словесные кренделя не нанизывай. Говори, в чем печаль твоя?
– Печали, глубокоуважаемый Григорий Ефимович, у меня нет, а вот раденье о государственном благе…
– Ишь ты! И об чем же ты радеешь, милая? Кто надоумил мне телефонировать? – Гришка нагнал в голос грозы. – Кто тебе, анахтема, номер моего аппарата представил, а?!
  –  Простите великодушно, дорогой Григорий Ефимович. Моя добрая подруга Екатерина Викторовна Сухомлинова…
  Затрепетало внутри у Распутина. Только две бабы, как даже при народце банно-застольном обмолвился он однажды по пьяни, украли его сердце – Анютка Вырубова и Катька Сухомлинова, жена незадачливого и престарелого бывшего военного министра. Теперь уж нет этой волнительной связи, а ноет Гришкина душа. Порочная, развращенная, черная и безжалостная – а ноет!
  – Сказывай, милая, что за забота гложет? – подобрел голос у Григория.
  – Телефоном опасаюсь… – прошелестел после заминки нежный голосок. – Опять же смею бумаги представить…
  – Ладно, – Гришка скорчил понимающую гримасу в овальное зеркало, увенчивающее резную тумбочку с телефонным аппаратом. – Приезжай, милая, потолкуем о государственном благе…

  Из протокола филерского наблюдения: «В период с 8 час. вечера до 11 час. вечера квартиру Распутина посетила неизвестная дама. Блондинка, лет 25-ти, выше среднего роста, средней полноты. Одета в пальто «клеш» темно-коричневое, такого же цвета ботинки, на голове черная шляпа без вуали.»

  – Так о каком важном государственном деле щебетала ты мне, козочка? – Гришка лежал на взъерошенной кровати, закинув руки за голову, и созерцал, как его посетительница, смущаясь и отворачиваясь, застегивает свои многочисленные дамские крючочки.
  Молодая женщина, наконец, справилась с одеждой, поправила волосы и щелкнула замочком ридикюльчика, присев у Григория в ногах. Стараясь не смотреть на бесстыдно развалившегося в одних портках «старца», протянула ему свернутые в трубочку несколько листов веленевой бумаги.
– Темно тут, читать не буду, пощебечи, голубица, сама, а я послухаю, об чем ты радеешь.
– Собственно, не я… Это… муж мой радеет. Он у меня по горному ведомству начальником департамента недавно назначен, – Женщина покраснела, зачастила, все так же отводя глаза. – И вот, ревизировал дела, оставленные предшественником. Столько неразберихи!.. Но один документ его особое внимание привлек… Прошение золотопромышленника из города Иркутска. Его заявка на участок для добывания золотых руд. По этому документу сибирскому золотопромышленнику отказали... А фамилия его – Кузнецов. Вы, Григорий Ефимович, тоже ведь из Сибири, наверно знаете…
– Голова твоя садовая! Сибирь-матушка – огромадная территория! Это тебе, курица, не Фонтанка! Да ты и на Фонтанке кого знаешь? Всех?
– Помилуйте, разве это возможно!
– Оноте и помилуйте! Помиловал уже, тут ты не прогадала, – довольно засмеялся Распутин, легонько пихнув женщину голенью в бедро, скрытое пышными складками юбки. – А зарумянилась-то, голубица! Э-э-эх, одним вы миром мазаны, курицы! Святой силы все испробовать норовите… А в сам-деле…
Распутин посуровел, перекинул ноги через невольно пригнувшуюся посетительницу, и, садясь, развернулся всем корпусом к низкому столику, с фруктами и вином.
– А давай-ка, голубица моя милая, хлопнем с тобой еще по рюмашке! Давай, не смущайся, барыня-сударыня! Мадерцы моей сладкой выпьем… Да ты и сама сладкая, как мадерца! –  Привалился к молодой женщине, осклабясь, ущипнул за бок. - Чево за этого Кузнеца радеешь-то? Родня?
– Что вы, Григорий Ефимович, ни в коем случае! Знать не знаем, ведать не ведаем никаких Кузнецовых, тем паче – в оных иркутских краях! Наоборот, мы с мужем убеждены, что отказ – совершенно правильное решение: обнаружены богатейшие залежи золота, а уйдут в частные руки… А государству, казне государевой, ныне, когда Великая война с Германией… Требуются большие средства!..
Распутин вспомнил скандальные события четырехлетней давности. Печально знаменитый Ленский расстрел. Подоплека расправы с рабочим людом на частных приисках Ленского золотопромышленного товарищества, акции которого держала даже вдовствующая императрица Мария Федоровна, была Распутину известна: довели народ поборами и скотской жизнью!
Слыхал он и про саму эту золотокомпанию: еще в конце прошлого века начала подгребать под себя восточносибирские золотые рудники и прииски, пользуясь высокой государственной протекцией. Не потому ли этому иркутскому золотодобытчику кукиш в министерстве показали? Ясен корень, хрен им под ребро! И сейчас гужуют, как ни в чем не бывало.
Распутин с грустью посмотрел на комкающую кружевной платочек посетительницу, продолжающую рассыпать выспренные словеса . Наивная бабенка! Про государственный «антирес» рассуждает… Вот он и есть, самый что ни на есть, государственный «антирес»: частные руки – чьи это руки? То-то и оно! Хотя, с другой стороны ежели глянуть, – немчура на Лене всем и заправляет. А за ниточки с Аглицкого острова дергают. Банкирам да промышленникам война не помеха, эти завсегда меж собой сговорятся. Солдат в окопе с вошью на жопе, а толстопузый буржуй на пляже в Ницце вывалил… Хо-хо-хо! У больших деньжищ национальной принадлежности нету, на мешках с золотом кто хошь побратается – немец и лорд аглицкий, австрияк и французишка, замшелая русская гусыня и чехи со словаками – пиво с ссаками!..
«Старец» уже насмешливо оглядел округлившую глазыньки просительницу.
– Да не части ты, как молотилка паровая! Затараторила… Сыплешь, как по писаному. Небось, муженек научил речам умным? Што, сметливого ума, муженек-то? Тесно ему на департаменте? Ха-ха-ха! – Распутин понимающе захохотал, наклонился к столику, потянул ко рту очередной стакан вина, протягивая наполненную рюмку и просительнице.
– Выпей со мной, голубица, выпей, розочка душистая… Значит, золота, говоришь, в этих бумажках немеряно? И давно сия находка открылась?
– А вот, здесь дата, на заявке от золотопромышленника – тысяча восемьсот восемьдесят восьмой… – «Голубица» сноровко извлекла из ридикюльчика и протянула пожелтевшие листы.
– Экое сатанинское отродье вся чиновничья стая! – Распутин в сердцах бухнул стаканом о колено, остатки вина, темные, как венозная кровь, брызнули на портки. – Почитай, два десятка годков прошло! Уже растащено, поди, все там шустрым людом! А ты – сокровище, сокровище! Тю-тю, курица, там, а не золотишко!
– Муж интересовался… Потому и мне рассказал. Нет в том месте никаких разработок, а сам этот хозяин-проситель Кузнецов давно представился… Найдена золотая руда в горах, место глухое… Муж товарищу министра доложил, но отмахнулись. Подметили вы, Григорий Ефимович, очень правильно – засиделись большие сановники, забыли про долг Государю…
–  Ну-ну… Горит, стало быть, голубица, душа на закостенелого вельможу? – сощурился Распутин, отлично понимая, почему посетительница вошла в раж. – А твой-то давно департаментом заведует?
– Пятый месяц…
– Тады конешно! Изрядный опыт по нонешним временам, – закивал Григорий всклоченной башкой, свалявшиеся длинные волосы закрыли левый глаз, но правый ехидно сверлил дамочку. – При нонешней министерной чехарде – долгожитель… А силенок у него поизряднее обоз потянуть хватит?
– Обоз?.. А, да-да, поняла, поняла, Григорий Ефимович! Конечно, можете не сомневаться! Он у меня такой умный, рассудительный, ночами, бывает, не спит, все о делах размышляет…
– Ага… Хоть икону пиши, – буркнул в бороду Распутин. Снова налил в стакан и рюмку мадеры. – Оскоромимся, голубица, чай, в гостях ты у меня, сладкая… Ой, опять засмущалась, аки заря яхонтовая!.. Смотрю я на тебя, коза, – зазря ты платьишко-то насупонила… Не до конца еще святую силу испробовала, не до конца… Так что скидывай! Али помочь, козочка? Да ты краской-то не заливайся! На-ка, вот, моей святой водицы-мадерцы…
         
ТАК И пролетело времечко до одиннадцати вечера. А потом Гришка посетительницу спровадил, потому как определился после двенадцати к Фильке Юсупову ехать. В ответ на его настырные, подозрительные приглашения. Когда бы не Филькины обещания представить, наконец, свою ослепительную молоденькую женушку Иришеньку…
Оченно хотелось Гришке запетушить с красавицей-книгиней. Убежден был: не избавился молодой Юсупов от «уальдовщины», сколь приходилось самолично его ремнем на пороге не выхаживать.
Когда Распутин при дворе в силу вошел, в тыща девятьсот одиннадцатом годе, молодой гуляка Юсупов сам напросился на знакомство и поведал «святому старцу», что, начитавшись Оскара Уальда, испытывает нездоровый интерес к мальчикам, но почитает сие за грех. Излечить его попросил. Вот и порол Гришка князька  толстым ремнем. Только поротая задница, язви тя, заживает! И никакой надежи, что опосля сызнова на грех не напросится.
А в четырнадцатом годе завязался роман Юсупова с юной красавицей Ириной, племянницей императрицы. Распутин через Вырубову отговаривал великую княжну от брака с Филькой. Куда там! Сумасшедшая любовь у них развилась! Юсупов прознал про отговоры, возненавидел Распутина смертельно и расплевался с ним! И вот, поди ж ты, как черт из табакерки, нонешней осенью сызнова подле Григория возник, да в такие тесные дружки набивается…
Доходили до Григория с разных сторон слухи: готовится ему погибель. И не раз уже судьбинушка проносила. Но на этот раз… А куда от начертанного уйдешь? Тем более, что такая связка по его душу образовалась – великий князь Дмитрий, Филька Юсупов, психованный депутат-стихоплет Пуришкевич…
Спроваживая помятую белянку с квартиры, напоследок хлопнул Распутин просительницу по пышному заднему месту, пощекотал растрепанной бородой нежное ушко:
– Муженьку своему скажи: пущай он ко мне третьего дни поутру заглянет. И чтоб готовым был всё по энтим бумагам обсказать толково и кратко. Поняла, голубица?
Пряча глаза и делая вид, что не замечает нагло торчащих у парадного входа филеров, последняя просительница скользнула в темноту. Гришка вернулся в комнату, опустился на заскрипевший стул. Потоптал петушок аристократических курочек в достатке. Чего только не придумывали все эти барыни-мадамы… Как оказыват-ца, большие любительницы острых и животных страстей. До отрыжки нагулялся!
Распутин, в который раз за сегодняшний день, поймал себя на странности: размышляет и говорит о себе в прошедшем времени. И еще – муторность не отступает. Тяжесть тяжкая гнетет, давит сердце.
Допил из бутылки мадеру, хрустнул яблочком. Тяжело шагнул в кухню:
– Нюрка, покличь-ка ко мне старшую, Мотю.
Тяжеловесная, как першерон, мужеподобная, угрюмая и непривлекательная Матрена Распутина вскоре пришла с семейной половины, на папеньку смотрела с тревогой, ничего хорошего не ожидая.
Григорий обнял дочь за широкие плечи, подвел к столику с фруктами, усадил на стул. Сам напротив пристроился, помолчал, кивнул на столик:
– Мадерцы налить? Не желаешь… Вона, грушку погрызи…
– Чево звал-то? – грубый голос у Матрены, зычность в нем прячется. На площади рявкнет – городовые от зависти передохнут. Мужиков подле нее вьется туча, да не по мужскому интересу, а из-за него, Гришки: копеечку высосать, креслице богатенькое заполучить…
– Што-то мне, Мотька, тягостно. Муторно…
Матрена скосила глаза на разворошенную постель, поджала губы.
– Ты это… – Распутин сделал вид, что гримасы не заметил. –Смотри за Варькой. Вместе с мамкой держитесь, троицей. Ежели со мной што, то отсель уезжайте немедля. Царицка ноне ослабела, меня не будет – вас не спасет…
– Эвон завел панихиду!..
– Слушай меня, Мотька! – рыкнул Распутин и снова перешел почти на шепот. – Ежели што… Где золотишко и ассигнаций толика в квартирке запрятана, небось, знаешь. А нет, так мамка знает. Еще у Симановича мой запасец имеется: камушки и цацки золотые… Симанович тебе известен…
– Как не знать! – Матрена игриво повела плечами. – Ванька Мануйлов давече мне в знак примиренья брульянт у него за пятьдесят тыщ прикупил!
– Это хорошо, – раздумчиво произнес Григорий, словно прислушиваясь к чему-то. Загодя он передал саквояжик с драгоценностями банкиру Аарону Симановичу на сохранение, но прекрасно знал, что ожидать от пронырливого финансиста и ювелира можно всего. – Ты, главное, мамку и Варьку в вожжах держи, не выпускай… Мамка у нас блаженная, а Варька еще дура. Не выпускай вожжей!.. И в Питере, ежели припекать начнет, не оставайтесь, подальше от смрада энтого дуйте…
– В Покровку что ль? – недовольно посмотрела на отца Матрена.
– В Покровское?.. Эх-ма, родная землица… Нет, Мотька, чую, там вам тоже спокою не будет…
– Да че ты завел похоронну песню!
– Ету и без меня еще ловчее заведут… А только нутром чую – деньки пересчитаны… А могет и не деньки… Ты, вот што… Нащет деньжат поняла? А еще… возьми-ка бумажки вот, – Распутин схватил со столика оставленные последней гостьей листки, протянул дочери. – Меж делом разберешь…
– А чево ето?
– Голубица одна оставила, – ухмыльнулся Григорий. – За муженька приходила похлопотать. Ейный департаментом горным командует, а хочется пузанчику дворянскому повыше забраться… Вот мадамы и бегают до меня… Ох, и устал я, Мотя… Стольким содействие в ногах и Папы с Мамой вывалял, а меня самого… только в дерьме и валяют!.. Кудыть придем?
Распутин опустил голову. Матрена уж было потянулась за роскошной грушей из тарелки на столике, но остереглась и снова замерла на стуле. А Григорий опять поднял на дочь страшные глаза:
– Тако како-то нехорошее предчувствие у меня, Мотя… Молодой Юсупов неспроста вокруг кадриль выплясывает. Вы это… Деньжата не расшвыривайте, кромчите. А энти бумажки хорошенько схорони, никому не показывай, пока вокруг не оглядишься и надежу не приметишь. Мож, и вправду в них сокровище золотое таится... Приспичит – найдешь толковых людей, дорого продашь. А сама в эти дела не суйся – отвертят голову, напрочь отвертят… Ладно, иди к себе… Варьку там чмокни за меня…

В НОЧЬ на 17 декабря 1916 года Распутин все-таки поедет к Юсупову. План заговорщиков будет осуществлен. Бестолково, с мучительством и ночной суетой по освобождению от трупа убиенного «старца».
Как Распутин и предполагал, его семья сразу же превратится в изгоев. Квартиру на Гороховой начнет осаждать бесчинствующая толпа, отвернутся все прихлебатели, только безутешная императрица частным порядком снимет осиротевшим  квартиру по адресу: улица Коломенская, 9. Но и там вдова с дочерями проживут недолго – вездесущая молва дознается про новый адрес.
Несколько месяцев женщины будут скрываться в дачном поселке Озерки под Питером, а потом все-таки вернутся в родимое Покровское. Да только приткнуться к давно остывшему семейному очагу не получится: сельский староста прогонит, угрожая немедленной народной расправой. Кое-как доберутся Распутины до Тобольска. Там у них и образуется передышка до марта семнадцатого, до крушения самодержавия. Потом в Тобольске их опознают. Снова – в бега! Много после напишут про них: «Скрылись где-то в чащобной глухомани Сибири. Потом адмирал Колчак воскресил Распутиных из небытия. После пребывания в его стане вдова с дочками драпали потом по шпалам аж до самого Владивостока, ахая, плыли морем в Японию, и вдруг оказались в Европе!».
         
Старшая дочь Распутина, Матрена, еще всплывет в нашем повествовании вместе с бумагами Кузнецова и неким бывшим прапорщиком Борисом Соловьевым. И не где-нибудь, в столичной круговерти, а в 1920 году в Чите, по дороге до японий и европ. И не у кого-то, а у самого атамана Семенова, тезки Матрениного папеньки покойного!..

НО ВЕРНЕМСЯ на восемь лет назад от той последней распутинской ночи. В процветающий Иркутск.
Наследство золотопромышленника Кузнецова заботами его здравствующей половины и управляющего Бертеньева тоже в упадке не было. Хотя до сих пор похуже зубной боли мучало Калистрата Федотовича отсутствие каких-либо зацепок и сведений о недоступной ему Золотой Чаше.
Единственный известный ему участник той кузнецовской экспедиции – горный техник Николай Новиков, вертлявый и развязный молодец, моложавый – ему на вид его тридцати шести лет и не дашь, – мычит всякую чушь. Дескать, хозяин его с парой работяг оставил основную поклажу стеречь на переправе через Китой, а сам с верным студентишкой Минькой и остальными рабочими дальше пошел. Потому точного места он, Новиков, не знает, а догадки к делу не пришьешь.
Скорее всего, так и есть. Может быть, что-то и мог бы вспомнить полезное, но последние мозги пропил этот подлец и прощелыга Новиков за прошедший со времени экспедиции червонец годков!..
И раздраженный Бертеньев окончательно поставил на Новикове крест. Не в жисть бы этого не произошло, кабы знал Калистрат Федотович, что, вот, у мрачноватого и  хитрого немца, Иоганна Шнелля, с запившимся в драбадан горным техником – сладится!
         
ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТНИЙ Иоганн Шнелль (которого в кузнецовской компании служащие меж собой обзывали Ванькой Шустрым, переиначив его имя-фамилию с немецкого) приехал в Иркутск года три назад из Царицына, где была большая колония обрусевших немцев. Почему его занесло так далеко, никто не ведал. По образованию – горный мастер, потому и приветил его управляющий Бертеньев.
Так вот, накануне нового, 1909 года, оказался Ванька Шустрый за одним столом с крепко подвыпившим Новиковым. Разговор известно о чем – похвальба старательская. И из пьяненького Коляши полезло: да я, да мы… с барином покойным Василием Иванычем…
Шнелль выждал некоторое время, а потом стал подбивать Новикова на тайную экспедицию к «деминскому золоту». Не раз и не два уговаривал. И уговорил!
Летом 1909-го собрали они ватажку, отправились в Тункинские гольцы, но прошатались по долинам верхнего Китоя и Шумака безрезультатно. Вышли в экспедицию поздно, снеговая осень быстро подкатила, пришлось поход свернуть.
На следующий год снова пошли. Шнелль, Новиков и четверо рабочих. А вернулись втроем. После ночевки у китойских пещер наутро не обнаружилось троих работяг. Поначалу подумали, что отвалили они в Аршан, разуверившись в результатах. Но ни в Аршане, ни в Тунке пропавшая троица не появлялась. Это обеспокоило Шнелля и крепко перепугало обоих его подельников. Экспедицию свернули. Благо еще за сгинувшую троицу не перед кем отчет держать не надо было.
Однако зуд алчности не проходил. И Ванька Шустрый через год, летом 1912-го, предпринимает третью экспедицию. С кем пошел – Новиков не знал: его управляющий двумя неделями раньше, после ледохода, заслал на далекий прииск к северной оконечности Байкал-моря. К тому времени былой самостоятельной кузнецовской компании не стало. Ее прибрало к рукам акционерное общество «ЛенЗоТо» – Ленское золотопромышленное товарищество.
Основанное в 60-е годы прошлого, девятнадцатого века, небольшое паевое предприятие набрало заметную силу, когда значительная часть паев оказалась в руках немецких предпринимателей Гинцбургов и германского торгового дома «Мейер и К». Они акционировали товарищество – на столичном паркете. Крупными пакетами акций чудным образом овладели вдовствующая императрица Мария Федоровна, бывший глава правительства Витте, бывший министр торговли и промышленности Тимирязев и нынешний его преемник Тимашев. Это позволило заметно поправить, с помощью Государственного банка, незавидное финансовое положение «ЛенЗоТо», в 1908 году упроченное созданием в Лондоне корпорации Lena Goldfields.
Последняя к 1910 году скупила 71,5 процентов акций «ЛенЗоТо». В Петербурге был учрежден комитет по управлению Ленским акционерным обществом, в который вошли А. Вышнеградский (Международный банк) А. Путилов (Русско-Азиатский банк), экс-министр С. Тимашев. Удачно совпали интересы иностранного и российского золотобизнеса, высших чиновников и дома Романовых: возник финансово-промышленный монстр, добывающий около трети всего российского золота!
Основные прииски компании располагались по притокам Лены – на Витиме и Олекме. Центром золотодобычи обозначилось Бодайбо. Две тысячи верст до Иркутска: полторы тыщи водным путем по Витиму, Лене – до пристани Жигалово, а потом сухопутным бездорожьем чистых 400 верст… В период весенней или осенней распутицы добраться в те края было крайне сложно. С открытием навигации на реках этот путь можно было проделать по воде, зимой – на санях по ледоставу. Функционировала Бодайбинская железная дорога, связывающая крупные прииски с пристанями на Витиме и Лене. «ЛенЗоТо» дорогу выкупило, фактически став государством в государстве.
Иркутский генерал-губернатор Князев рвал и метал: Бодайбинское «царство» его не праздновало. Рвать и метать можно было сколько угодно, но закон о золотопромышленных обществах гласил: последние обязаны содержать за счет прибыли местные государственные учреждения. Другими словами, вся чиновничья рать в Бодайбо и окрестностях кормилась с руки «ЛенЗоТо». Сия картина порождала махровое взяточничество в присутственных местах, а разгул коррупции – элементарное рабство и полнейший произвол по отношению к работному люду. Рабочий день для него с 1 апреля по 1 октября составлял 11 с половиной часов, сокращаясь на полчаса в зимнее время, до апреля. Причем, под понятие рабочего времени подпадало только то, что было занято добычей золота. Сколько часов тратили рабочие, чтобы из жилой казармы добраться до шахты или прииска – никого не интересовало. А концы зачастую измерялись не одной верстой. Не интересовала администрацию компании, прикормленных ею госчиновников и элементарная безопасность работ. Горный надзор фиксировал только те несчастные случаи, о которых ему соизволили донести хозяева промысла. Но и эти условные цифры впечатляли: в 1911 году на 5442 рабочего было зарегистрировано 896 серьезных травм. Шахты заливала рудничная вода, никаких сушилок никто не оборудовал. Летом еще куда ни шло, а зимой, когда мороз за тридцать-сорок? В сырой, задубелой одежде рабочие шли в казарму, там их встречали те же холод и сырость. Мокрые сапоги примерзали к земляному полу, без шапки укладываться спать рисковых не находилось.
По «полной программе» работяг дурили и с заработком. Нещадно штрафовали за малейшие провинности, чаще организуемые искусственно, при сдаче добытого золота – обвешивали, нахраписто и бесцеремонно: в полтора-два раза! Но акционерные чудеса на этом не заканчивались. Предметом узаконенного грабежа становился и добытый кровью и потом заработок. Наличными деньгами рабочие получали меньше трети получки. Почти половина заработка выдавалась натурой – продуктами и промтоварами из лавок компании, где, как и при сдаче золота, немилосердно обвешивали и обсчитывали, всучивая по завышенным ценам откровенное дерьмо. Причем, нередки были случаи, когда работяга, в буквальном смысле слова, вынужден был довольствоваться дерьмом: в тот же хлеб торгаши-пекари беззастенчиво замешивали песок, тряпки, конский кал. Широко действовала талонная система: часть зарплаты выплачивалась талонами-бонами определенного номинала. Пробуешь отоварить такой талон – набирай на всю сумму, сдачу тебе никто не даст.
В общем, сказать, что рабочие «ЛенЗоТо» в начале 1912-го стали заметно проявлять недовольство – значит, не сказать ничего. В марте двенадцатого терпение лопнуло! А непосредственным поводом к всеобщей бузе послужил гнуснейший факт, случившийся на Андреевском прииске. Жена рабочего Завалина пришла в местную лавку «ЛенЗоТо» за продуктами. Приказчик, ухмыляясь, отвесил ей мороженой конины. В казарме, при разделке мяса, женщина с ужасом увидела, что львиную долю купленного куска составляет… конский член! Возмущенная толпа рабочих через полчаса подступила к крыльцу конторы прииска, где случилось оказаться исполняющему обязанности главного управляющего приисками Теппану. Тот испугался толпы и предложил начать переговоры с выборными из рабочих.
Через три дня группа выборных превратилась в стачечный комитет, окончательно сформированный на общем, пятитысячном собрании рабочих. Комитет, под угрозой всеобщей забастовки, выдвинул серьезнейшие требования: установление восьмичасового рабочего дня, повышение зарплаты, отмену штрафов и принудительных работ для членов семей рабочих, удаление 26 наиболее ненавистных управленцев, улучшение жилищных условий (с обустройством раздельного проживания холостых и семейных) и снабжения, упорядочение цен на продукты и повышение их качества, организация медицинской помощи, увольнение только летом с бесплатным проездом рабочего и его семьи до пристани Жигалово.
Но частное бодайбинское «правительство» плевать хотело на потуги стачкома! Управляющие приисками потребовали от официальной власти немедленного принятия самых жестких мер по прекращению забастовки. Был организован широкий расчет бастующих через мировых судей. В суды администрация «ЛенЗоТо» передала зарплату рабочих и расчетные книжки. Приходя туда за деньгами, рабочий одновременно становился ответчиком по иску управляющего прииском: ему сообщалось об увольнении с работы, выдавался расчет и решение о выселении из казармы, на все четыре стороны. По сути – на верную смерть: в тайге сумели бы выжить единицы, да и то в короткую теплую пору. К концу марта компания предъявила рабочим через своих поверенных 1200 исков. Одновременно, к охваченным волнениями приискам подтягивались войска.
В ночь на 4 апреля все 11 уполномоченных членов центрального стачечного комитета рабочих Ленских приисков были арестованы. Наутро к Надеждинскому прииску, где находилась «головка» администрации «ЛенЗоТо», двинулась трехтысячная колонна манифестантов. Рабочие были настроены вполне миролюбиво: единственным побуждением было просить власти комитетчиков освободить, ибо-де никакого организованного бузотерства нет, каждый сам по себе бастует, безо всяких подстрекателей, по причине нарушения администрацией компании индивидуального трудового договора.
Манифестанты несли в руках заявления-челобитные именно такого содержания, написанные на имя товарища (заместителя) прокурора Иркутского окружного суда Преображенского. Нашелся в рабочей среде кто-то подсадной или купленный с потрохами, надоумивший массу работяг накорябать под диктовку эти глупенькие бумажонки, которые никого не интересовали и никого не могли спасти. А для предстоящего следствия над бунтовщиками – находка. Каждому да воздастся… 
Колонну встретили солдатские шеренги, за которыми суетилось хмельное офицерье, грозившее подчиненным: лично пристрелим каждого, кто будет плохо целиться… И грянул залп! За ним еще и еще!! Военные хладнокровно расстреляли челобитчиков: 270 человек были убиты на месте, 250 ранены. Позже выяснится, что 117 человек получили огнестрельные раны в лежачем положении, а 69 – в спину. На весь мир раскатилось эхо Ленского расстрела...

НИКОЛАЙ Новиков, к его счастью, оказался в этот день вдалеке от Надеждинского прииска. Но по указке хозяина усердно занимался уговорами работяг, прослышавших о забастовке. Когда вернулся в Иркутск – узнал о расстреле. Перекрестился: под горячую руку возмущенные трагедией на Лене старатели могли, как говорится, замесить и хозяйскую служку.
Лето прошло наэлектризованным: в тревоге и суете. Старый Бертеньев психовал, ожидая грандиозного расследования причин Ленских событий: рыльце-то тоже в пушку… Новиков избегал управляющего по мере возможности, дабы в каком-нибудь пустячке не оказаться козлом отпущения… Но следствие постепенно заглохло, и Бертеньев успокоился.
А потом, осенью, вновь появился Ванька Шустрый. Не пустой вернулся, но мрачный. Сколько не выведывал хитрый Коляша у немца подробностей: нашли ли? с кем ходил? – ничего по делу не узнал. Кроме одного: «деминское золото» так и осталось недоступным, а небольшая добыча случилась в другом месте.
Лишь два года спустя Шнелль опять пристал к Новикову, предлагая новый поход в Восточные Саяны на поиски «Золотой Чаши». Тогда только рассказал он Николаше, что месторождения не сыскал, но натерпелся страху, чудом увернувшись однажды от черной стрелы, ударившей из чащи, когда перешел его отряд на левый берег в верховьях Китоя. В ответ жахнули из четырех бердан, порыскали по кустам. Ничего! А следующей ночью пропали двое рабочих. Черт знает куда! Повторилась жуть 1910 года!
Остальные крепко побили Ваньку Шустрого и бросили в тайге, заспешив подальше от зловещих мест. Шнелль проохался и поковылял за ними следом, чувствуя затылком и спиной недобрый взгляд неизвестного таежного разбойника или разбойников. В общем, прямо-таки шиллеровские страсти-мордасти. (Иоганн относил себя к образованной части обрусевших немцев, иногда почитывал на досуге классиков далекой германской родины.)
Но немецкая расчетливость страхи и пугалки пересилила. Шнелль вооружился до зубов и предложил Новикову сходить  за «деминским золотом». Вдвоем, без посторонних. На сорок третьем году никчемной жизни поневоле задумаешься, как старость встречать… Новиков согласился.

СПОРО и ходко, теплым апрельским днем, они вышли к заветному броду на Китое. Начали устраиваться на ночлег.
И тут – неожиданная встреча!
Уже совершенно смеркалось, когда раздался приближающийся хруст по гальке, послышались голоса. К костру приблизились трое незнакомцев с берданками и сидорами за спинами. Шнелль взял «гостей» на мушку шикарного пятизарядного охотничьего «маузера», а переговоры завел Николаша. Тут все и прояснилось.
Одним из пришельцев оказался возмужавший Минька, тот самый, бывший кузнецовский помощник, «студент-разночинец». Заматерел! Новиков обрадовался: Минька знал верный путь, теперь всем блужданиям конец!
Но Ванька Шустрый-Шнелль всё разрешил по-другому…
А всё потому, что вечерняя беседа у костра довольно быстро переросла в ожесточенный политический спор. Трое пришедших, и Миней в первую голову, идейными «сицилистами» оказались: безапелляционно заявили, что предназначение «Золотой Чаши» – обеспечить революционную борьбу против самодержавия, а не устраивать личное обогащение, тем более каким-то лицам германского происхождения.
– Я поражаюсь вашей аполитичности, товарищи! – размахивал руками Миней, обращаясь к Иоганну и Николаше. – Революционная ситуация зреет не по дням, а по часам! Посмотрите на Европу, в ее сердце – на Балканы! – ораторствующий патетически ткнул пятерней в темноту настолько энергично и целеустремленно, что все невольно посмотрели в указанном направлении. – Что мы видим? А мы видим пороховую бочку, у которой горит фитиль! Кто прикатил эту бочку и поджег фитиль? Тройственный Союз и его закоперщики – кайзеровская Германия и его сателлит Австро-Венгрия. Скоро грянет взрыв!
Новиков сроду не слыхал таких мудреных слов, как этот «сат-тел-лит», а от пламенной оглушительной речи Миньки и вовсе оробел.
– Взрыв, товарищи, всколыхнет Европу и обрушит троны! – продолжал витийствовать Миней. – Это, дорогие мои, – война! Тройственный Союз против Антанты! Но в чем выгода пролетариата и крестьянства в условиях континентальной войны на европейских просторах? А? А выгода, товарищи, в том, что цари, короли, кайзеры и прочие монархи и им подобные вооружат для братоубийства миллионы простых людей. И наша задача – повернуть эти штыки против корон и тронов! Для победы мировой революции! Думаете, эта задача не по зубам авангарду революционных сил, коим является, прежде всего, партия социалистов-революционеров? Еще как по зубам!
– Это точно, по зубам бы…
– Ваша ирония, товарищ, неуместна! Стыдитесь! – бросил грозный укор буркнувшему Иоганну Миней. – Назрели все условия! И победа близка! А что потом? Мы же не можем рассуждать, как сказители сказок и былин. Мол, победил добрый молодец Змея-Горыныча – тут и сказочки конец! Сказка как раз тут и начинается! Сказочная свободная жизнь! Но мы – реалисты и понимаем, что никто не даст нам избавленья, никто не устроит такую замечательную и, заметьте, безбедную для самых широких, веками эксплуатируемых масс, жизнь. Вот! Вот тут-то и необходимы народной власти немалые средства, чтобы встать на ноги. Вот куда пойдет наше сибирское сокровище!
– Позволю себе дополнить, – в разговор вступил один из пришедших с Минем «сицилистов», заросший до самых глаз черной щетиной, маленький и узкоплечий, похожий на внезапно состарившегося мальчика. – Часть средств необходима уже сейчас. Для каталитических действий…
– Каких? Для чего? – не выдержал Новиков, одуревший от мудреных политических разговоров, но силящийся канву рассуждений «сицилистов» не упустить.
– В качестве катализатора… Надеюсь, элементарными познаниями в химии вы располагаете. Чтобы ускорить взаимодействие реагентов…
– Это нам знакомо, – пробасил Николаша, ощутив удовольствие от наличия в памяти обрывков училищного курса по естественным наукам.
– Ну, так вот… И уже сегодня нужны каталитические действия. Как выразился товарищ Миней, фитиль горит. Но он горит медленно! Поверьте моему опыту, достаточно пятерки отчаянных и решительных бомбистов, чтобы зашатался любой трон, чтобы фитиль случайно не затух…
– Чем раньше в Европе грянет взрыв, тем быстрее торжество революции! – подытожил Миней.
– А заодно, – подал, наконец-то, голос, вернее, с каким-то истеричным взвизгом, тонко и высоко, выкрикнул третий «сицилист», плотный, светлоглазый и рыжебородый, чем-то неуловимо смахивающий на государя императора,  – не мешало бы проредить ряды германофилов в отечестве! Куда не плюнь – «бурги», «штейны», карлы и фрицы! Вся русская земля германцу продана! Кровавый Петр зачин сделал, немчуру привечая, а потом и пошло! Екатерина, сука!.. И нынче одни альхены терзают…
Мрачный Иоганн Шнелль прервал ор «за политику» пятью выстрелами из своего «маузера», лишив противную сторону не только права голоса, но и жизни. По жакану в Минея и черную щетину, а три – в светлоглазого, первый жакан и пару последних…
Пока он спокойно перезаряжал ружье, трясущийся от ужаса Николаша Новиков отступил со своей берданкой в темень, бухнул навскидку в сторону костра, а потом всю ночь уходил, не разбирая дороги, подальше от страшного немца. 
Проплутав почти месяц по тайге на одном подножном корме, добрался до Иркутска. Отлежался пару дней и подался на севера к старателям, даже домочадцам не сказав куда. И Бертеньеву – ни гу-гу. Промямлил какую-то чепуху про больных сродственников, взял расчет… До ноября десятником в богатой артели оттарабанил, благо, опыт и познания никуда не деваются, а грамотные люди артельщиками ценятся. Подзабил малость грошей и осторожно возвернулся к родному очагу. 
Впрочем, Шнелль дома у Новикова так и не объявился. Уже поздней зимой четырнадцатого Николай случайно узнал, что в самый канун войны с германцами Иоганн Шнелль укатил на историческую родину... 
Но будет еще от него весточка! 


ХРАНИТЕЛЬ ( II )

Он успел пройти Путь за шесть лун. И не только пройти, но и поклониться святыне предков – занесенному Песками Времени и ушедшему в небытие городу, в котором жили первые Хранители. Наполнилось сердце прозрачной высокой печалью, когда стоял он у останков крепости великого и мудрого кагана Баян-чора.
Только еле заметные руины остались от  некогда мощных глиняных стен грозной цитадели Пор-Бажын, вросшей в землю небольшого острова на озере Тере-Холь.
И слышал он, пустившись на восходе Желтого Бога в дальнейшую дорогу, как словно ухнули за спиной невидимые кованые ворота Пор-Бажына, а спину долго еще сверлил взгляд небесного шамана, размеренно бьющего в потемневший от времени, дождей и ветров бубен. Синий небесный шаман – последний страж крепости-призрака среди свинцовой воды Тере-Холь…
Отсюда, от истоков Младшего Енуйсин-Гола, Путь стал извилист и тяжел преодолением горных кряжей Саяна. Вот если бы он, Хранитель, прошел Три Ступени испытания в монастыре Шалу… Но только один из сомона за цикл удостаивается этой чести.
А он, готовясь стать Хранителем, испытывал себя сам, в горной пещере, обращенной к Далан-Тан-Уулу. Ему не носили воду и дзамбу. Вода у него была: тонкая струйка сочилась по стене за спиной. Без дзамбу Цэгэр-Харгал определил испытание в три луны. И без арджоха, хотя бы ты и способен его совершить. Хранитель не может совершать бег-полет: он отправляется в Путь с грузом. Наконечники стрел – тяжело железо для арджоха…
Он знал: если он услышит когда-то Известие о Времени Смены Хранителя и дождется прихода нового Хранителя, если тот оценит его и отпустит… Тогда ляжет ему Дорога Возвращения, но не по былым вехам.
Он направит стопы к другому святилищу – в Кара-Болгасун, на берег монгольского Орхона…  Там закончит дни свои в смирении и молитвах. Но только тогда снизойдет на него этот невиданный дар богов, когда он полностью выполнит долг Хранителя.
Он не знал, не слышал из уст Старших ни одной легенды о Хранителе, который был отпущен пришедшим ему на смену. Или никто и никогда не выходил на Дорогу Возвращения, или эти легенды забылись…       
Вот и он, шесть циклов назад, пришел сменить старого Хранителя. И не отпустил его. Старый Хранитель, стоявший на страже тоже шесть циклов, сам развернул перед ним кожаный свиток: два раза поворачивал он вспять Колесо Жизни, отправив пятерых пришельцев пасти скот богов.
Да только в доблесть стражи занести это нельзя. Невозможно. Потому как ослепила старого Хранителя с самого начала возложенной на него стражи гордыня Предназначения. Преобразил его Путь на Смену, выжег из мозга и сердца Великое Откровение. И родил черный пепел непостижимое! Осмелился Хранитель с богами сравниться щедростью. Ничтожная жалость пожрала его долг Хранителя. И не единожды равнялся он с богами, отметая долг стражи.
Первому из Посягнувших трижды дозволил взять запретное. Поведал старый Хранитель Пришедшему на Смену, что  еще в самом начале стражи оказался слаб в жалости: пожалел исстрадавшуюся, но несломленную душу Посягнувшего. Наблюдал три дюжины лун, как тот в одиночку борется со стихиями тайги и гор, воды и огня, голода и холода… Посягнувший победил эти стихии. Так почему он, Хранитель, не мог наградить его за победу? Слукавил тогда перед богами. Отказался от стрелы и даже не обвал каменный обрушил на голову Посягнувшего, а лишь страхом наполнил… Только другим Посягнувшим, пришедшим после, этот страх не передался. Манил желтый металл, съедал страх. Потому других не жалел, хотя и не всегда догоняла тяжелая стрела цель…
Не мог понять старый Хранитель силы, которая побеждала страх у Посягающих. Но хотел понять. Не потому ли дозволил им на закате третьего цикла стражи вновь добраться до запретного? Не потому ли снова лишь наполнял страхом, отбирая слуг?
Но не сам ли стал рабом страха уже на пятом цикле стражи? Теперь уже не справился с жалостью к самому себе: в этой жизни захотел уйти к воротам Шамбалы. А страх неутомимыми червями выел душу, волю, мозг. Не потому ли так напугали, до каменного остолбенения, громыхающие невидимые стрелы очередных Посягающих, которые они метали друг в друга? Знал: не боги они – только бесстыдные воры. Знал и древнюю тайну гремучего порошка, способного разрушить твердь и незыблемость скал. Но страх сожрал долг… Испугался за презренную плоть свою, спрятался в нору вымаливать жизнь… Что страшнее и позорнее такого проступка перед богами?!  Не уйти теперь цеплявшемуся за презренную жизнь к высотам Шамбалы. Закрыты врата в Очищение. Прикован отныне цепями грехов к громаде Ара-Ош-Уула. А самый великий и тяжкий грех, рожденный страхом, – последний, осквернивший срединные луны завершающего, шестого цикла стражи. Снова посягнули воры на запретное. Шел за ними, пока в глазах не помутилось. Немощь победила. Она и позволила этим двум ничтожным уйти. Унесли жалкие рабы награбленное, умертвив своих хозяев. А он, дряхлый и жалкий, не нашел сил остановить воров и убийц… 
Все прогрешения свои занес прежний Хранитель в свиток стражи. Сам развернул перед Пришедшим на Смену черные записи, передал лук и остаток запаса стрел. И сам пошел умирать на голый склон Ара-Ош-Уула.
Новый Хранитель видел, как умирал, сидя в позе лотоса, прежний. Долго умирал, полторы луны. Звери не приходили по его душу. Черна была душа от разлившейся желчи нарушенного долга. И сказал себе тогда новый Хранитель: он выполнит долг, он выйдет на Дорогу Возвращения…

               

Глава 7. МЕЛЬНИКОВ, 24 августа 1991 года

КАЖДЫЙ прожитый день добавлял Олегу Мельникову решимости догнать концы по «кольту». В выходные он дважды ездил за Ингоду, надеясь застать Лёнчика в его гараже-складе. Увы, из-за высокого и плотного забора только бухали в две глотки баскервильские волкодавы. Крепыш дедок не показывался, сколько Олег не долбил кулаком в калитку.               
Прошла неделя. В пятницу после работы наведался на Большой Остров еще раз. Безрезультатно. Ночью сон не шел. В голове медленной неповоротливой каруселью повторялись одни и те же картинки: тот бой в афганском кишлаке, сползающий по скосу воронки убитый снайпером друган Лёха, пьяненький Влад в окружении очередных «бабцов», первая встреча с Леной, угрюмые рожи Лёнчика и его сторожа-дедка…
Снова и снова Олег подымался со скрипучего и коротковатого диванчика, осторожно, чтобы не разбудить отца с матерью, ступал по половицам и, плотно притянув за собой балконную дверь, усаживался на бочонок из-под квашеной капусты, доставая очередную сигарету…
Какое-то шестое чувство, наверное, то самое, что позволяет успешно кормиться в последние годы сотням из всех щелей повылазившим экстрасенсам, астрологам и чудо-знахарям, – чувство это прямо-таки толкало, тащило, как на буксире, к Лёнчику.
Олег и себе объяснить не мог, почему он так уверен, что «ствол» ушел именно туда. Или потому, что Влада нынче черта с два догонишь, не в Питер же лететь. А и достань его – толку-то, очередное вранье слушать? Нет, вариант с Ореховым нереален. Мертвая душа…
Гоголевское определение к бывшему однокласснику вовсе не подходило, подумалось ни с того, ни с сего Олегу. И вообще Гоголь ни к месту вспомнился. Из школьных классиков надо уж, скорее, Чехова вспоминать. Это же он, вроде, где-то про ружье говорил, которое обязано выстрелить. Вот с «кольтом» так вышло! Конкретный был чувак, Антон Палыч…
От этого дебильного словосочетания, мелькнувшего в голове, мысли опять перекинулись к Владу и Лёнчику. Питер далече, а Лёнчик где-то рядом ходит-ездит на своем апельсиновом немецком «мерине»…
С этими мыслями и забылся под утро, порядком озябнув на ночном ветерке, – Чита, может, и близко по параллелям к Киеву и Кишиневу, но в августе раскладушку на балконе, как в душные июньские ночи, раскидывать почему-то не хочется.               
Проснулся поздно и еще бы спал, но разбудило радио, взахлеб бубнящее на кухне глуховатому бате о величайшей победе демократических сил: про лопнувший путч, баррикады у «Белого дома», злодейский ГКЧП. Потом батя пересел к телевизору, на экране которого замелькали Ельцин на танке, виды президентской дачи в Форосе и сникший Горбачев с супругой на трапе прилетевшего оттуда самолета. Шел четвертый день государственной эйфории… Наплевать!
От бесконечных сигарет, которых ночью на балконе Олег высадил с полпачки, во рту, словно кошки… Мать, накрывая сыну поздний завтрак, озабоченно глянула: не заболел, что-то случилось?  Разве она забудет, как после Афгана сын почти полгода, чуть ли ни каждую ночь, туда «возвращался», вскакивая среди ночи в холодном поту, с ревом и матами.
Но сейчас – ел,  как всегда, дважды густой чай с молоком подливала ему в любимую фаянсовую кружку с отколотой ручкой. Успокоилась.
Из-за стола Олег подался к дверям.
– Что, опять? – отец оторвался от мельтешащего телевизора. – Совсем ты, парень, со своими приработками чокнулся. Ни выходных, ни проходных…
– И правда, сынок, – мать вышла за ним в темный коридорчик-прихожку. – Сходил бы в кино, на Кенон позагорать съездил. Последние деньки тепло-то…
– Да я, мам, ненадолго. Сама видишь – по-чистому иду, не полезу же я так под чью-то лайбу, – Олег хлопнул себя по джинсам на бедрах.
Закрывая за сыном дверь, Галина Ивановна еще несколько мгновений видела его ладную фигуру, пружинисто перескакивающую по ступенькам вниз; поворачиваясь на площадке, сын на секунду вскинул лицо и улыбнулся матери.
Куда и зачем он подался, Олег и сам не знал. Но дома оставаться было невмоготу. Ноги привычно несли к троллейбусному депо, на конечную остановку «единички». Рука автоматически скользнула за сигаретной пачкой в задний карман «варенок». Чертыхнувшись, остановился. Курево, видимо, так и осталось на балконе. Возвращаться смешно, в гастроном у остановки заглядывать бессмысленно: сигареты, папиросы и даже пачки с махоркой давным-давно улетучились с магазинных полок. Ближайшим местом, где водилось курево, сегодня была «барахолка».
Теперь она шумела на окраине родного Северного микрорайона не только по воскресеньям, но и в субботние дни. За трешку у бабок, торгующих мелочевкой с ящиков у входа, гарантированно можно разжиться пачкой «Стрелы», к которой Олег привык. Ничто так не заставляет курильщика тосковать по никотину, как его отсутствие. Пожалуй, это было сегодняшним утром хоть чем-то определенным для Олега. И он повернул от троллейбусной остановки к «барахолке»…

ЗДОРОВЕННЫЙ Лёнчик был одним из тех двух «качков», с которыми Влад перед Восьмым марта встречался, при Олеге, на барахолке в Северном. После Лёнчик сам нашел Олега. Сославшись на Орехова, попросил подшаманить «лайбу», пояснив с кривой усмешкой, что, де, «принял под газом на правую скулу троллейбусный столб».
Белая «тойота-марк-II» от встречи со столбом действительно выглядела непрезентабельно: расколотый передний бампер, смятое крыло. Пришлось повозиться, рихтуя последствия пьяной удали. Лёнчик, как водится, выставил стандартный «пузырь» и сунул Олегу четыреста рублей. На том и расстались.
А после майских праздников снова прикатил. На расхристанной «шестерке». Олег подумал, что, видимо, очередные праздники опять привели Лёнчика к какому-нибудь столбу, тем более, что горе-ездун про необходимость слесарного спасения «родных колес» и загундел. Рабочий день к тому времени иссяк, посему прямо к Лёнчику в гараж и поехали. На Большой Остров, за Ингоду.
«Родные колеса» Лёнчик держал в капитальном, белого кирпича гараже, больше напоминающем просторный мелкооптовый склад. Разнокалиберные импортные коробки, расцвеченные пестрым спектром этикеток и аршинными латинскими буквами, иероглифами и арабской вязью, вперемежку с неказистой отечественной тарой, тоже, тем не менее, содержащей забытый абсолютным большинством читинцев «дефицит», громоздились вдоль обеих стенок гаража и такой же баррикадой под потолок занимали заднюю часть помещения.
Олегу хватило беглого взгляда на все эти запасы: уж на что в афганской столице в период пика советско-афганской дружбы магазинчики и лавчонки частных торговцев от всевозможного импорта ломились, но содержимое гаража Лёнчика любой бы кабульский дукан заткнуло. И откуда у людей такие возможности и такие деньжищи?!
Однако сумасшедшее для провинциальной Читы скопище дефицитных товаров выглядело бледным фоном  того, что стояло в центре увиденного. Былой Лёнчиковой «тойотой»  в гараже не пахло. С аристократическим превосходством на Олега таращил заоваленные прямоугольники фар апельсиновый «мерседес», лениво отражая в фирменной никелированной радиаторной решетке застывшего в изумлении Мельникова и лопающегося от самодовольства Лёнчика.
Апельсиновое сокровище, правда, как и канувшая в безвестность «тойота», первой свежестью не отличалось, но «мерин» – он и в Африке «мерин». От Олега требовалось, по выражению Лёнчика, пустячное – протянуть болтики-гаечки на ходовой и рулевой,  замки и стеклоподъемники на дверцах отрегулировать, зажигание «малость подшаманить».
С этой «малостью» пришлось дольше всего провозиться: одно дело «волговские» проводочки и контактики и совсем другое – заумная западная электроника. В общем, ушло несколько вечеров и два полнокровных выходных. Но даже интересно было – «мерседес» все-таки.
Попутно и вокруг огляделся. Гараж-склад Лёнчика располагался в примечательном разве что высоким и плотным забором дворе. Как Олег понял, в примыкающем к двору добротном брусовом доме под новенькой оцинкованной крышей сам Лёнчик не квартировал. Хозяйничал здесь угрюмого вида мужик лет шестидесяти, кряжистый и бесшумный на походку. Жил он тут один или еще с кем – непонятно, узреть других обитателей Олег не сподобился.
По всему выходило, что единственным занятием мужичка-боровичка являлся бдительный надзор за домом, «мерином» в гараже и прочим барахлом. Помогали ему в этом два здоровенных волкодава, бродившие по тесному двору на цепях, сделавших бы честь океанскому крейсеру. Псы настороженно поглядывали на приотворенные гаражные двери, за которыми возился Олег. Но стоило ему высунуться во двор – до туалета добежать или дедулю кликнуть по какой надобности, – псы глухо ворчали, подбираясь в боевую стойку и не спеша прицеливаясь насчет глотки чужака.
В выходные Лёнчик привозил Олега утром и забирал вечером, наказав «боровичку» кормить и поить работника от пуза. Угрюмый дед-крепыш бесшумно появлялся на пороге гаража в половине второго, несколько мгновений скользил цепким взглядом по баррикадам запечатанных коробок, потом звал Олега обедать.
Кормил на гулкой веранде, столь обширной, что по углам терялись два пузатых холодильника «ЗиЛ», несколько деревянных ящиков неизвестно с чем, двухсотлитровая бочка под воду и овальный стол с полукругом из шести табуреток у стеклянной стены, составленной из стеколок величиной в лист писчей бумаги, из-за чего оконные переплеты походили на толстую и мрачную решетку.
За овальным столом дед и кормил Олега. На стол сам гоношил. Квашеная капуста в алюминевой солдатской миске, поверх – пяток небольших, ядреных, бочкового посола огурцов. Желтоватое, аппетитно пахнущее чесноком сало, нарезанное толстыми ломтями на досочке, разваленная на осьмушки буханка хлеба, луковицы, соль и бадейка со скороваркой, которую украшал среди крупно порезанной картошки увесистый мосол.
Перед работником старикан оба дня выставлял по запечатанной поллитре «Пшеничной», но сам – ни-ни. А Олег не скромничал. «Принимал на грудь» в пару приемов граммов триста, опустошал «сиротскую» миску скороварки, дочиста обгладывал мосол, отдавая должное и прочему, особенно хохляцкому «наркотику».
Когда дело было сделано, Лёнчик не только щедро расплатился сотенными бумажками, но и предложил  отметить «оконцовку» в кабаке, чем Олега несколько удивил. Лёнчик был ему чужд, и Олег стал дипломатично отнекиваться. На что Лёнчик выдал многозначительную тираду: «Даю – бери, в кабак зову – иди. Не кочевряжься. Не первая встреча и не последняя…» Про «непоследнюю» даже два раза повторил, вроде бы, как со значением. Это и  удивило. Улыбался, но от его улыбки у Олега неприятно  захолоднуло под ложечкой. Деньги он взял, но в ресторан так и не пошел, придумал нечто удобоваримое, а что – уже и не помнит.
«Дело хозяйское», – недовольно процедил Ленчик, молча довез Олега до дома, но, затормозив у многоэтажки, положил тяжелую руку на плечо:
– Про калым у меня в другие уши не вякай. Народ, япона мать, пошел у нас завистливый. И где был – забудь…
– Уже забыл, – зло бросил Олег, покидая грязный салон задрипанного «жигуленка». На том они и распрощались…

КТО ЖЕ этот Лёнчик все-таки? Почему именно он сейчас вспомнился? Что никакой не кооператор – к маме не ходи. Крутит темные дела, хранит-оберегает в своем складе-гараже уйму дефицита, трется на «барахолке» днями… Интересное заделье, не пыльное, а доходы… Как шустро поменял свою японскую «лайбу» на немца! А тому цена – полмиллиона минимум! Подержанному! Такие деньги Олег в натуральном виде и представить не мог. Слышал, что если миллион «деревянных» сторублевками в пачках сложить – как раз полный «дипломат» получается. А представить осязаемо – не мог. Откуда все это у недалеко ушедшего по возрасту парня? Ни горбом, ни халтурками не заработать. Такое только в кино, про гангстерюг из Штатов…
А ведь и правда, подумалось Олегу, так и есть – гагстерюга самый натуральный этот Лёнчик! Только местного разлива! Из этого следует что? А следует голая, вполне логичная конкретика: ему, этому мордастому Лёнчику, Влад, поганец, «ствол» и спроворил! Точно!
Олег вспомнил, как во время «халтурки» у Ленчика тот его в свою компанию агитировал. Перехватил Олегов взгляд на коробки и ящики вдоль стен и бросил с усмешкой: бросай, братан, пролетарить в своем таксопарке, к себе возьму и будешь иметь, как здесь. Даже откинул со стеллажа в углу кусок толстого черного полиэтилена – у Олега зарябили перед глазами початые коробки с пузатыми заморскими бутылками, треугольными банками югославской ветчины, и еще бутылки с яркими нашлепками, и еще банки, и еще…
Сволочь! Заморской жратвой похвалялся, а дедка-сторожа обязал дальше квашеной капусты и местной водяры не заходить в угощениях. Проверял, гнида! А то, смотришь, гремит слесарюга ключами-железками в гараже, а меж делом коньяк импортный лакает втихушку да банки с иноземными шпротами-сардинами по карманам тырит! То-то у этого старого хрыча шаг такой бесшумный, вырастал из-за спины привидением, а глазками буровил, добро пересчитывая…
Суки! Нет, надо было тогда окурком прикинуться, посмотреть, что бы за работенку этот Лёнчик предложил. Сумки с барахлом на толкучку таскать или «семейным» слесарем – править их «ниссаны» и «тойоты», помятые и ободранные по пьянке? А может ихнему боссу понадобился личный шоферюга-механик? Дверцу открыть, «дипломатик» поднесть… С миллиончиком!..
Олег зло усмехнулся. Интересная штука жизнь! Давно ли отутюженные комсомольские райкомовцы величаво повязывали присмиревшей от торжественности момента ребятне алые галстуки и строго – первыми! – вздымали над детскими головками изнеженные ладошки в бостоновых рукавах: «К борьбе за дело Коммунистической партии – БУДЬТЕ ГОТОВЫ!». «Всегда готовы!» – оглушал ответ юных пионеров.
А как зубрили на четырнадцатилетнем пороге Устав Всесоюзного Ленинского, судорожно вбивая в память определение демократического централизма и хронологию награждения комсомола орденами! И снова строго смотрели отутюженные райкомовцы: а готов ли ты?
Чуть позже оказалось, что готов. Для Кандагара и Саланга. Только как же так вышло, что пока тысячи и тысячи, с потом и кровью, доказывали свою готовность насчет дела Коммунистической партии, отутюженные райкомовцы сменили строгие взгляды на обаятельные улыбки и, словно по взмаху некой волшебной палочки, переместились из своего почти что коммунизма прямиком в – тоже исключительно свой! – капитализм? Самые принципиальные из них публично жгли партийные и комсомольские билеты и демонстрировали пролежни между указательным и средним пальцами левой руки: да, нам приходилось вздымать правую руку в проклятой атмосфере коммунистического тоталитаризма, но левая рука в кармане ВСЕГДА была сложена в кукиш!

ПОЛКОВНИК Рябинин для капитана Писаренко – фигура практически заоблачная. Курирует уголовный розыск областного УВД, как это и положено первому заместителю начальника Управления – начальнику службы криминальной милиции.
Рябинин был личностью противоречивой. С одной стороны – сыскарь от Бога, незаурядный аналитик и съевший не одну собаку и несколько пудов соли практик. С другой – обладатель тяжелейшего характера.
Оборотная сторона личности Геннадия Петровича Рябинина проявлялась исключительно на подчиненных. Раньше Геннадий Петрович умел обуздывать свои эмоции, ибо был достаточно волевым человеком во всем, что касалось службы и любимого дитяти – уголовного розыска. Но начавшаяся уже вторая пятилетка пребывания на столь высокой должности, как кислотный дождь, гранит-кремень воли большого начальника разъедала.
Высокая должность означает и соответствующую порцию властных полномочий. Последних у первого зама начальника УВД – немеряно. А власть, как известно, это те самые медные трубы, испытание которыми выдерживают редкие человеческие особи. Другими словами, с годами процент кислоты, разъедающей характер полковника милиции Рябинина, возрастал. А дождик лил все гуще, потому как, чем выше служебное положение, тем больше вокруг желающих излить на голову обладателя данного положения водопады. Как дифирамбов, так и помоев. Содержание кислотной составляющей росло в обоих потоках.
Катализатором этого процесса, увы, было то обстоятельство, что Геннадий Петрович, имея службу крайне напряженную и неблагодарную, какой, собственно говоря, является вся милицейская работа, с годами все чаще стал искать отдушину от служебного напряга в извечном русском народном средстве. За стаканом Геннадий Петрович тянулся все чаще. Ситуация усугублялась еще и тем, что к тихим пьяницам-алкоголикам Рябинин не относился.
Нет, он не устраивал дебоши, терроризируя домочадцев. По определению, прослужив почти всю сознательную жизнь в милиции, Геннадий Петрович не мог встать в ряды «кухонных разбойников». Алкогольная ярость целиком и полностью реализовывалась одновекторно: не дурмана ради, а пользы правоохранительной деятельности для. В общем, во хмелю, источник которого чаще всего таился в служебном сейфе, пропитавшемся коньячным духом, полковник Рябинин не линял к родным пенатам, не устраивался кемарить на уютном диванчике в крошечной комнатке отдыха позади служебного кабинета, а начинал развивать самую активную служебную деятельность.
Активность в этом случае проявлялась тоже в одном ключе: Рябинин устраивал разносы подчиненным. Понятно, что с похмелья разносы получались еще эффектнее и сокрушительнее.
Статья в столичном еженедельнике про «кровавые дела провинциальной мафии» подействовала на «тяжелого» Геннадия Петровича, как красная накидка матадора на быка. Помимо жесткой критики в адрес оперативного состава «по поводу и вообще», Рябинин назначил служебную проверку по факту утечки информации в прессу. Она была недолгой и завершилась печально для двух друзей: любимцу и лауреату премий УВД Вовчику Николаеву путь в дежурную часть управления и уголовный розыск, как и в другие милицейские службы, отныне был заказан; капитан Писаренко, покинув начальственный кабинет с ярлыками болтуна и предателя служебных интересов, получил в приказе по управлению предупреждение о неполном служебном соответствии, а вскоре и «предложение» зама по кадрам отправиться «на землю» – опером в Центральный РОВД Читы…
«Центральники» встретили без настороженности, хотя и по-разному. Кто Диму знал – обрадовались, потому как в самом «горячем» райотделе столицы Забайкалья оперов вечная нехватка. Кое-кто – с ухмылкой: обломали рога областному оперу, пора в народ, «в окопы». Начальство встретило прохладно.
– Должен тебе, Писаренко, сразу сообщить:  твой «висяк» никуда от тебя не ушел, – не откладывая «приятное» в долгий ящик «обрадовал» Дмитрия его новый босс – майор Генкин, начальник отделения уголовного розыска. – Дело за тобой следом прикатило. Ты у нас жених с приданым! И так хоть вешайся, а еще областная управа недоделки сбрасывает! Как же, мы ж тут баклуши бьем!
Генкин ожесточенно потер круглую щеку, вытащил аккуратно сложенный носовой платок, повертел его в пальцах и сунул обратно в карман серого, «с искоркой», пиджака. Тяжело, исподлобья, глянул на Дмитрия глубоко посаженными глазами.
– Управленческие фортели у меня не проходят, имей в виду, капитан. У нас надо пахать. Помимо «приданого», займешься еще парой дел. Для начала! Первичные материалы – в канцелярии, тебе уже отписаны… Что непонятно, какие вопросы – все к старшему оперуполномоченному майору Савиных. Под его началом будешь.
Тяжело отдуваясь, начальник отделения потянулся к графину, нацедил полстакана, неспеша отпил и закончил:
– По делу об убийствах из «кольта» напрягись. Небось, следовательшу больше разглядывал, а не делом занимался? Скажу тебе – мартышкин труд. У нее хахаль – мы всем отделом рядом не стояли. Оганесяна, прокурора Читинского сельского знаешь? Ну и вот. Иди, вживайся. Савиных Петром Иннокентьевичем кличут. Свободен.
Начальник ОУР Петр Григорьевич Генкин в буках не числился. Наоборот, отличался вниманием, благожелательностью и общительностью. На работу в милицию он пришел поздно, почти тридцати пяти лет, что говорится, от станка. По партийной путевке с машзавода. А до этого преподавал в профтехучилище. Но оперское дело за десять минувших лет полюбил всерьез и, надо сказать, оно у него спорилось. Прокол или неудачу в розыске понять мог – всякое бывает, всего не учесть, но ситуация с Писаренко его коробила: первейшее дело опера – рот на замке. А тут, ишь, растренькался с журналюгой!.. Конечно, с одной стороны, лишний штык очень кстати, а с другой… Дел и так невпроворот, так еще вот такие субчики за собой чужое волокут.
Оперская жизнь научила Генкина четко отделять «свое» от «чужого». Поэтому за принцип территориальности он бился, как зубр. И так бились все. Еще не осела пыль от недавней «битвы» с коллегами из «железки» – Управления внутренних дел на транспорте, а тут этот Писаренко с довесочком!
Генкин вновь тяжело вздохнул и еще попил воды из графина. За «битву» с «железкой» огребли по полной и Генкин с начальником РОВД и противная сторона, которую представляло не только ЗабУВДТ, но и другая – не линейная, а тоже территориальная сила – соседи из Ингодинского РОВД.
А дело-то было – тьфу! Два бомжа налакались «синявки» в кустиках на берегу обмелевшей Читинки. И поплохело обоим. Один на месте и отключился, где вскорости и отдал Богу душу. А второй-то покрепче оказался. И пополз от кустиков вверх по насыпи – двупутка Транссиба как раз в том месте вдоль Читинки и тянется. И не только тянется, но и еще разделяет городскую территорию на два административных района: Центральный и Ингодинский.
Перебрался второй бомж через пути и… тоже крякнул. Когда тела бедняг были обнаружены, то встал вопрос: а на кого происшествие вешать? Кому в отчетность эти поганые «палки» ставить?
Первым об этом подумал прибывший на место происшествия наряд милиции от «центральников», вызванный бдительными горожанами, обнаружившими тела без признаков жизни.
Наряд не просто подумал, а… взял и перетащил того самого второго бомжа обратно через пути – на территорию «ингодинцев». И любезно сообщил оным, что у них два «мертвяка». С тем, по прибытию оперативно-следственной группы Ингодинского РОВД, деликатно удалился, чтобы коллегам не мешать.
А коллеги, пристально поглядев на высокую насыпь Заб.ж.д., вызвали «линейщиков» – ОСГ ЗабУВДТ: ребята, событие имеет место быть в полосе отчуждения железной дороги – вам и карты, то есть, трупы в руки. И тоже отбыли восвояси.
Что сделали орлы из ОСГ «линейной» милиции? Правильно! И вызвали снова «территориалов». Так и пошло перепихивание в целях сохранения собственной статотчетности, пока не взъярилась прокуратура и не гаркнули на подчиненных два самых больших начальника –  УВД и ЗабУВДТ. Гаркнули так, что разве что звездочки с погон не посыпались у бойцов в «полосе отчуждения». Рикошетом из-за той истории прилетело и Генкину.
Но его ответной реакцией стали только несколько витиеватых выражений, которые он высказал подчиненным за столом между грядок своего дачного участка, куда для снятия стресса после «битвы» пригласил оперов. В общем, глухо звякали стаканы, хрустели на крепких зубах пупырчатые огурцы, благоухала отварная картошечка, обильно политая жареными свиными шкварками с кучей репчатого лука, а эхо, впитывая витиеватые выражения хозяина шести соток, привычно разносила над полями да над чистыми: «…мать… мать… мать…». Именно, как в том самом анекдоте.
И только еще могучей, бычастее и зубрястее стал Генкин в борьбе за принцип территориальной некобели… непоколебимости. В общем, если вставший в строй капитан Писаренко это не прочувствует и не примет душой и телом – ох, не сработаемся, невесело подумал Генкин и допил теплую воду, утираясь платком и тяжело вздыхая.   

ОЛЕГ увидел их сразу.
Лёнчик, упершись задницей в хромированный передок неизвестной Олегу иномарки, вел ленивый разговор с невысоким, коротко стриженным парнем в черной футболке, поверх которой была напялена такая же черная кожаная куртка-косуха. Олега всегда смешили подобные субъекты: солнце припекает, а «чмо» терпеливо преет, демонстрируя свою «крутую упаковку».
В толпе автолюбителей, снующей среди разноцветного множества автомобилей, составляющих импровизированный автобазар, который с двух сторон обступил вещевой рынок, обладателей черной кожи, как правило, крутится поболе, чем где-либо. Прицениваются, а чаще, просто глазеют, окатывая волнами презрения видавшие виды «москвичи» и «жигуленки», цокают языками у отмытых и наполированных «ниссанов» и «хонд», «тойот» и «мазд», равнодушно скользят глазами по зеленым «уазикам» и белым «волгам». И толпятся возле западноевропейских моделей, которые, правда, на читинской автобарахолке встретишь годом да родом, в состоянии самом заезженном. Ну, а если, вдруг, появляется нечто «мейд ин юэсэй»!..
Наводил, помнится, фурор в Чите видавший виды «кадиллак» выпуска начала семидесятых, на котором неторопливо, демонстрируя себя и свое авто, раскатывали по центральным улицам от гостиницы «Забайкалье» до рынка гордые сыны Кавказа.
Немалая часть обладателей курток-косух  принадлежит к одной и той же армии любителей легкой и неправедной поживы. Разнятся только по способам добычи. Или это очередной солдат рэкетерского войска, которое, несмотря на разноплеменность группировок, экипировано «по уставу»: в неизменный китайский «адидас», кроссовки с высокой шнуровкой и эту самую черную косуху. Или это мелкий жулик, «прикинутый» более разнообразно. Но в обоих случаях – пацанье, накачавшее бицепсы, трицепсы, нажевавшее «ригли сперминтом» скулы и набившее костяшки пальцев. Не валютные торговцы-обменщики: те –  солидные дяди в добротной коже. Еще бы глаза не бегали.
Глаза рыскают у всех. У молодых шакалов – от страха и азарта, сродни спортивному: первому надыбать, где навар образуется, не упустить «лоха». Криминальная пожива на автомобильных барахолках богата и стабильна.
У Олега гулко застучало сердце, противно вспотели ладони, снова задергалась жилка на левой щеке. Он стоял и смотрел поверх прокаленных солнцем автомобильных крыш на уверенного в себе, вальяжного Лёнчика и чувствовал, что удары по наковальне в груди слабеют, не дергается уже и щека, но поднимается изнутри черная и необузданная ярость.
Впервые такое с Олегом было давно, в Афгане. Когда на трассе, у тоннеля, напоролись на засаду «духов». Желторотые еще были, первый раз на сопровождение бензовозов пошли. «Духи» тогда грамотно зажали колонну, запалив одновременно из гранатометов головную «бээмпэшку» и пару замыкающих «МАЗов»-цистерн.
Слетев с брони, Олег удачно откатился за огромный валун, ничего не соображая в обрушившемся аду, матерился, посылая в нависшие над трассой красные скалы очереди из «калаша». А потом заплакал от вот этой самой бессильной и черной ярости, когда через несколько мгновений обнаружил, что все четыре магазина, скрученных изолентой попарно «валетом», как показали взводные «деды», уже пусты. Скорострельность «акаэма» известна и негру преклонных годов, да только вспоминаешь об этом при неопытности и необстрелянности поздно...
Собеседник шкафоподобного Лёнчика, пыхнув сигаретой, отправился сквозь машинное скопище в сторону облезлого вагончика, притулившегося у металлической ограды – в конторку «хозяев» рынка. А Лёнчик так и остался, позевывая и жмурясь сытым котом, подпирать могучим задом капот иномарки, из приспущенных тонированных стекол которой выпыхивали клубки сигаретного дыма. Наконец, и Лёнчик увидел приближающегося Олега.
– Ба, какая встреча! Че, братан, прицениваешься? Никак «драгой» решил обзавестись? – осклабился золотыми зубами блин Ленчиковой рожи.
Закипающая ярость и злоба выплеснулись. Олег резко шагнул к лыбящемуся увальню, в кулаках затрещал ворот джинсовой распашонки опешившего детины.
– Где «ствол», гад?!
– Чего?
– Пистолет, сволочь!..
– Чо гонишь, козел долбаный! – Ленчик уже опомнился, резким ударом рук снизу сбросив Олегов захват. – Иди на х…!
– Где «кольт»? – Олег снова попытался схватить Ленчика за шиворот.
– Ты чо, перегрелся, чувак?
Ленчик с левой, резко и мощно, ударил Олега  в лицо.
Удар ослепил на мгновение, отбросил назад. Олег с размаха приложился спиной о стоявшую напротив кремовую «Ниву», только из-за этого и устоял на ногах.  Из рассеченной брови хлынула кровь, заливая левый глаз.
– Ты понял, пидор гнойный, или еще не понял? – Ленчик лениво шагнул к Олегу, кривя золотозубую пасть. Прищурился, массируя левый кулак. – Если не понял, дальше объясню…
Олег оттолкнулся спиной от «Нивы» и ударил надвигающегося Ленчика ногой, целя повыше. Хекнув, тот всей тушей рухнул навзничь. Мельников навалился сверху, придавил коленом, меся кулаком круглую рожу.
Он не увидел, как из иномарки, которую минуту назад Ленчик подпирал задницей, выскочили двое парней. Успел только увернуться, вскакивая, от летящей в голову ноги. Второй из нападавших попытался схватить Олега за шею, но в руках у него, хрястнув, остался лишь ворот рубашки. Запнувшись об пробующего встать на четвереньки Лёнчика, тот, что пытался пнуть, потерял равновесие и рухнул на копошащуюся в пыли тушу.
Олег, с остервенением пнув пару раз «кучу малу», развернулся, брызгая кровью, к оставшемуся из нападавших, молодому брюнету с кавказскими чертами лица. Но тот, отпрянув, судорожно дернул «молнию» на черной кожанке, сунул за пазуху и тут же выбросил вперед правую руку. На Олега глянул зрачок пистолетного дула. На какое-то мгновение замерли оба.
– А-а, гады! – заревел Олег, бросаясь на парня с «кольтом». Да, это был он, его «кольт». – А-а-а!!!
– Мочи, бля, мочи!!! – захрипел откуда-то снизу Ленчик.
И это было последнее, что услышал в своей жизни Олег Мельников. Перед глазами словно раскололось белое афганское солнце…
               
Из оперативной сводки УВД за 24 августа 1991 г.:
«… Убийства:
       1.  24.08.91 г. в 12-00 часов в г. Чите в 100 м от входа на вещевой рынок в мкр. «Северный», на автомобильной стоянке, обнаружен труп неизвестного гр-на, примерный возраст 23-27 лет, с огнестрельными ранениями в области головы, правой стороны грудной клетки и живота. СОГ установлено, что неизвестный гр-н убит примерно в  11.25-11.30 тремя неизвестными из пистолета иностранного производства. Не задержаны. Скрылись на легковой а/м иностранного производства белого цвета. С места происшествия изъяты три гильзы от патронов 11,43 клб. (45 АКП). Работает СОГ ОВД и прокуратуры Центрального района…»

Областная молодежная газета за 27 августа 1991 г.: 
«НА РЫНКЕ ГРЕМЯТ ВЫСТРЕЛЫ.
  В минувшую субботу на читинской барахолке в Северном гремели выстрелы, и лилась кровь. Из достоверных источников известно, что две группировки автомобильных «кидал» и рэкетиров среди бела дня устроили разборки. Мафия делит сферы влияния! В результате субботней дележки один из бандитов убит. Чья сторона взяла верх? Ясно одно – не сил правопорядка. Они в очередной раз показали свою беспомощность, появившись на месте кровавого побоища, когда бандитские следы уже остыли.                В. НИКОЛАЕВ.»


Из оперативной сводки УВД за 15 сентября 1991 года:
«…  ДТП:
        54.    15.09.91 г. в 20 час 20 мин. на ул. Шоссе Чита-Карповка, напротив дома № 24, Султанов А.А., 1967 г.р., прож. ул. Красных Коммунаров, 138, кв. 2, управляя а/м «Мицубиси-галант», г/н  м 0666 ЧТ, превысил скорость и допустил опрокидывание. В результате госпитализирован в ОКБ с диагнозом: политравма, тяжелая ЧМТ, травматический шок, а/опьянение. На месте работает СОГ ОВД Центрального района. При осмотре а/м обнаружен и изъят газовый пистолет «ИЖ», переделанный под стрельбу б/патронами клб. 9 мм ПМ…»

Майор Савиных ввалился в кабинет шумно, сразу заполнив служебную клетушку, которую делили, тесно сдвинув столы, три опера: он сам и двое его подчиненных. Самый молодой, лейтенант Игорь  Куликов, в очередной раз отстаивал честь «Динамо», поэтому в кабинете корпел над бумагами только Дима Писаренко.
– С тебя, Писаренко, флакон! – громогласно объявил Савиных, рушась на жалобно затрещавший стул. – На, получи!
Он бросил Дмитрию на стол свернутый трубочкой листок. Экспертно-криминалистический отдел УВД извещал, что отпечатки пальцев, снятые с обнаруженного три недели назад в перевернутой иномарке газового пистолета, умело переделанного в боевой, принадлежат владельцу автомашины, некому Алисултану Арсалановичу Султанову, двадцати четырех неполных лет, уроженцу города Нальчика, проживающему в Чите, «временно не работающему».
Но это была половина информации. А вторая гласила, что по дактокартотеке УР пальчики не проходят, но совпали с теми, которые удалось срисовать с обнаруженных гильз «кольта». На месте третьего убийства из этой американской «пушки» в Северном 24 августа. Экспертное заключение содержало однозначный вывод: пистолет один и тот же, на гильзах и обнаруженных пулях характерные идентичные следы.
– Повезло экспертам! Кольтовская гильза, конечно, не тэтэшная, покрупнее. Вот пальчики и остались. Но ты, Димок, крыльями от восторга не хлопай, – изрек Савиных. – Господина Султанова тебе не достать. М-да, Димок. Этого орла в клиническую доставили уже никакого. Протелепался в коме четверо суток и отбыл к Аллаху. Какие-то якобы родственники запаяли в цинк и увезли в родные края. А его читинская прописка – полное фуфло. Живут там уже полгода новые хозяева, которые ни-че-го не ведают. От-так-с!
– Алисултан… Алик, короче. Ты знаешь, Иннокентьич, а по делу некий Алик проходил. После убийства Лоскутникова таксист трех парней в Северный подвозил. Один другого Аликом назвал, – Писаренко потянулся к сейфу, достал пухлую папку, полистал, отыскивая копию показаний таксиста. Перечитав, пролистал бумаги дальше. – Но, опять же, третий из убитых, Мельников Олег… Тоже можно Аликом называть…  Хотя…
Дима задумался. Пальчики – улика прямая. В Мельникова стрелял, получается, Султанов. С места преступления, как показывают свидетели, преступники скрылись на белой иномарке. Номер никто не запомнил, но все утверждают, что «машина была большая». Вполне возможно, тот самый перевернувшийся «галант»,  которым  рулил Султанов.   
Мотивировка первого из трех убийств была понятна. Прораба Портнягина убили, чтобы воспользоваться его машиной. А зачем выслеживали зампредседателя кооператива «Домстрой» Лоскутникова? Рэкет?.. А Мельникова?  Его связей с криминалом не выявлено, обыкновенная жизнь…
Размышления Писаренко прервал звонок из дежурной части. От услышанного Дима невольно вздрогнул. Мистика какая-то! Пришла сестра Мельникова!
В кабинете робко появилась тоненькая девчушка, нервно шелестя зажатым в пальчиках пропуском.
– Здравствуйте, мне сказали, что капитан Писаренко ведет дело…
Мельникова запнулась – трудно выговорить про убийство брата.
– Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, – Дима вскочил, переложил со стула на соседний стол груду папок. Девушка осторожно опустилась на стул и тут же суетливо стала доставать из сумки какой-то сверток. Савиных подхватил папку с бумагами и вышел из кабинета.
– Понимаете… Извините, не знаю, как вас по имени-отчеству, – девушка снова запнулась.
– Дмитрий Сергеевич. Да вы не волнуйтесь, – улыбнулся Дима, хотя предполагал, что сейчас последуют обычные для родственников потерпевших вопросы: как идет расследование, когда рука закона покарает злодеев…
– Не знаю, как начать… Ну, в общем, вот, – Мельникова протянула сверток Диме. Он развернул его и увидел пухлую пачку сторублевок.
– Не понял?..
Мельникова растерянно посмотрела на него и заплакала.
Писаренко потянулся к графину на подоконнике, плеснул в стакан воды.
– Выпейте. Что вы в самом деле… Найдем мы их, обязательно найдем. Успокойтесь.
– Спасибо, – Мельникова взяла стакан, но пить не стала, вскинула на Дмитрия заплаканные глаза. – Понимаете, эти деньги мы нашли дома…
«Оп-паньки!» – Писаренко сразу забыл весь дежурный набор утешений и заверений, используемый для потерпевших. Скосил глаза на предусмотрительно разложенные записи по делу.
– Светлана… э… Ивановна, давайте спокойненько, по порядочку.
– Мы дома… Ремонт небольшой, в общем, затеяли. И, вот, на антресолях это лежало…
– Родители…
– Нет, что вы, это Олежки…
Мельникова снова заплакала.
– Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста. Сейчас во всем разберемся, – Дима быстро перебрал в уме возможные варианты появления денег. – А был у вашего брата, кроме основной работы, еще какой-нибудь приработок?
Мельникова кивнула:
– Он часто слесарил. Папа с мамой еще говорили, что нельзя чуть ли не каждый вечер… Он машины чинил. Но это же можно? – девушка тревожно посмотрела на Дмитрия.
– А кто говорит, что нельзя? – улыбнулся Дима. – Время такое, что никому лишний рубль не помешает.
– Рубль, конечно… Но мы, когда это нашли, испугались. Папа сказал, что на халтурке столько не заработать… Пять тысяч! – Светлана со страхом посмотрела на ворох купюр, ошалело округлив глаза.
– Папа ваш правильно сказал, – Дмитрий начал аккуратно собирать деньги в стопку. – Но не будем раньше времени делать выводы. Может быть, это чужие деньги. Кто-нибудь из друзей отдал вашему брату на сохранение. Знаете, как бывает: чтобы не было самому соблазна потратить…
Писаренко импровизировал на ходу. Ему почему-то очень хотелось успокоить напуганную девушку. Наверно, потому, что никак не тянули Мельниковы на каких-то барыг. По определению не подходили под владельцев «черного нала». Как и конкретно – погибший Олег. Его родитель, конечно, прав: на вечерней слесарке  тыщи не заработать. По крайней мере, в качестве кустаря-одиночки. А Мельникова возможно было отнести только к таким. Да и недолог был его «халтурный» век. Тем более, изучение его образа жизни, окружения показало, что и приоделся парень после армии, и магнитолу импортную купил, и матери отдал целую тысячу.
«Вот, кстати, по времени-то – совпадение!» – подумалось внезапно Диме. Когда установили личность погибшего, а это удалось уже через сутки (главную роль сыграли обеспокоенные отсутствием сына Мельниковы-старшие, обзвонившие городские больницы), то сразу же начали отработку версии причастности Олега Мельникова к криминальным кругам. Убийство на авторынке в Северном смахивало на заурядную «разборку». Но пока какой-либо информации, подтверждающей это, не всплыло.
Самая обычная жизнь была у Мельникова. И вот только в конце марта – начале апреля у него, получается, появилась крупная сумма денег. Тогда он и магнитолу купил, и матери тысячу дал.
– Да у Олежки и друзей-то таких денежных не было, – покачала головой сестра Мельникова.
Дима со своими размышлениями не сразу сообразил, о чем это она. А, ну да, сам же предположил, что деньги чужие, «на сохранении».
– Хотя, вы знаете, один был. Бывший его одноклассник. Орехов, кажется. Обеспеченный мальчик, но неприятный. Липкий какой-то!
Светлана брезгливо передернула плечами.
– Но… Только, знаете, не думаю, что он мог дать. Он, по-моему, из тех, кто своего не упустит и никому не доверит. Хотя мне трудно судить, я ведь дома только наездами бываю – в Иркутске учусь.
– Орехов, говорите? А звать его?
– Олежка его Владом называл…
– Не знаете, чем занимается этот Орехов?
– Он в медицинском учился. А больше – извините, ничего не знаю.
– Спасибо вам большое, Света. Деньги мы сейчас оформим, под протокол, с понятыми, а вы получите расписку.
– Да-да, заберите их. Страшно как-то от них…

РАСКЛАД по Владу Орехову получился прелюбопытный. Закончив школу, срезался при поступлении в институт, год провисел на шее довольно состоятельных родителей. Потом все-таки в медицинский поступил, но проучился только год. Заболел на нервной почве. Лечился в Питере и на югах. Два года «академического отпуска» – уникальный случай! Но главная уникальность заключалась в том, что фамилия Владислава Орехова как раз в это время мелькала в материалах нашумевшего в Чите уголовного дела о хищении и сбыте сильнодействующих и наркотических препаратов из читинских больниц группой студентов-медиков. Но болезнь и стационарное лечение вдали от Забайкалья спасли Орехова от скамьи подсудимых. Ныне он благополучно перевелся на лечебный факультет Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова и продолжает учебу в Питере.
Дмитрию удалось выяснить, что сие стало возможным путем сложения двух «тяговых усилий»: влиятельной мамаши Орехова и папаньки его невесты, генерала медицинской службы Егорова, недавно переведенного из медуправления ЗабВО в северную столицу.
– Мутный паренек этот Орехов, – задумчиво изрек Димин начальник – майор Генкин. – Наркотой он, конечно, приторговывал, но отмазали… Ты, вот, что, Писаренко, подними-ка сводки за тот период, когда Орехов после «академа» снова на учебу вышел. Полистай. Внимание обрати на знакомых его семьи и институтский круг. Пробей по сводкам, не мелькают ли там в какой-либо ипостаси фамилии из этого круга. Понятно, что особо – дела по наркоте. И ребят из РУБОПа попросим глянуть, нет ли у них информации насчет связей Орехова с местными «мафиози».
На исходе третьего месяца копания в залежах ежедневных сводок о преступлениях и происшествиях выяснилась любопытная закономерность: шестеро довольно обеспеченных семей сокурсников Владислава Орехова,  а также знакомых его родителей и, как говорится, знакомых этих знакомых, выступали в последний год в печальной «ипостаси», как выражался майор Генкин, потерпевших в результате квартирных краж. И потерпевших значительно. Очевидной во всех шести случаях была полная осведомленность преступников: что брать, где оно лежит и когда хозяев квартир гарантированно не будет дома.               
– Студент наводил! – убежденно прогудел на оперативной планерке ОУР Савиных.
– Это – как елочки точеные, – согласился Генкин и впервые благожелательно глянул на Диму Писаренко. – Неплохо, молодой человек. Однако, братцы, доказательной базы нет. И не будет, пока не возьмем самих «квартирников». Хотя, даже в этом случае, вряд ли чего-то надыбаем. Если Орехов выступал в роли наводчика, то дело имел не с воришками, а с тем, кто стоит за их спиной. А «пахана» уголовная босота не сдаст – иначе еще в следственном изоляторе со «шконки» помогут упасть. Вот если с другой стороны ниточку потянуть…
Савиных и Писаренко уперлись в начальника глазами. Петр Григорьевич, в обычной своей манере, информацию и умозаключения выдавать не торопился. Почмокал губами, попил минеральной водички из стаканчика. Потом только раскрыл папку: коллеги из регионального управления по борьбе с организованной преступностью  бесстрастно извещали, что «гр-н Орехов В.Б. по уголовным делам, расследуемым РУБОП, не проходил. Вместе с тем…»
Вот это «вместе с тем» и обнадеживало. Рубоповцы несколько раз засекали Орехова в компании «братков» одной из группировок, занимавшейся рэкетом. Верховодил у этих «братков» некий Леонид Лешуков по кличке Лёнчик, заматеревшая после двух отсидок за разбой и грабеж личность. Нередко этот Лёнчик терся среди контролирующих центральный городской рынок «лиц кавказской национальности» – еще одной группировки, практически полностью состоящей из уроженцев северокавказских республик. В числе последних, на второстепенных ролях, фигурировал покойный Султанов!
Неделю спустя капитан Писаренко по прямому распоряжению замначальника УВД вылетел в командировку в Санкт-Петербург, для допроса слушателя ВМА В.Б. Орехова, а еще через месяц Влада, посеревшего от страха и офонаревшего от резкой смены жизненных обстоятельств, доставили в Читу. Орехов еще в Питере раскололся до задницы, выложил всю историю купли-продажи «кольта». Вот теперь все стало на свои места. За исключением, правда, одного. Что не поделили Мельников и Лёнчик? Почему был убит бывший хозяин пистолета? Но вскоре нашелся ответ и на эти вопросы. При повторных опросах тех, кто знал Мельникова, работал вместе с ним, всплыла одна деталь: Олег Мельников был убит через неделю после бурного обсуждения в гараже статейки из столичной бульварной газетенки про «мафию в Читаго». Вероятнее всего, прочитав статью и «узнав» пистолет, Мельников начал «догоняшки». И поплатился за это.   
Увы, весь оперской улов свелся только к жалкой фигуре Влада Орехова. Не было ни пистолета, ни сгинувшего в неизвестность Лешукова-Лёнчика, ни ясности в мотивах убийства кооператора Лоскутникова. Это портило капитану Писаренко настроение не меньше, чем буквально вчерашняя «картинка с натуры» у областной прокуратуры: уютную от густой акации аллейку красноречиво перегородила белая «тойота», откуда расплывалась медовая улыбочка читинского «сельского» прокурора Амазаспа Сейрановича Оганесяна. Ненаглядная СВ с улыбкой уселась в машину, чмокнула «медовенького» в щечку…
«Вот и все, что было. Ты как хочешь это назови…» Капитан милиции Писаренко понял, что все законы Мэрфи написаны для него и про него… Когда бы еще кто другой, но прокурорский «арол» Оганесян… На редкость упакованный и благополучный служитель Фемиды. Чином невелик, а уже прокурор района, дорогая машина, золотой «болт» на левой обманикюренной пятерне, тоже стоимостью в авто… Хотя, конечно, у него на югах родни… Спонсируют, наверное, чтобы прокурорский имидж поддерживал…
От таких размышлений Диме стало смешно. Смешно, а потом тоскливо: на ум пришла недавняя история по приграничному поселку, где крепко осевшие кавказские джигиты через гнилого работничка милиции попытались районному прокурору «барашка в бумажке» предложить. Чтобы слуга закона помедлил в отношении одного подозреваемого: всего-то три дня потянул с решением заменить бедолаге подписку о невыезде на тоскливую меру пресечения в виде содержания под стражей. А прокурор доложил о факте куда положено, и взяла служба собственной безопасности УВД, что говорится, на горячем посредника, того самого обгадившегося коллегу в форме цвета маренго.
Вот такой прокурор, а ведь давали ему за «промедление» почти девять тысяч баксов и еще сто пятьдесят «штук» рубликов! Дима усмехнулся, – это сколько же надо наворовать, чтобы только за одного фигуранта по делу такое «бабло» совать?!
Впрочем, причем тут избранник СВ? Наверное, приграничная история вспомнилась ни к месту.  Да и вообще, что он носится с СВ, как с писаной торбой?! Вон, напротив, из парикмахерской «Руслан», вышла девушка… Куда эффектнее прокурорской следовательши. Моложе и улыбчивей, ямочки на щеках…   


         
Глава 8.  ГОРЛОВ, 10 мая 1920 года

МОРОЧАЛО. От этого усталость наваливалась еще свинцовее. Горлову зверски хотелось спать. И жрать. Да он и сам не понимал, чего ему хочется больше. Нет, все-таки спать! За последние четверо суток фактически драпали без ночлега. Кемарили в седлах, на час-полтора валились ничком на еще холодную толщу лесного ковра из серо-бурых сосновых игл или притулялись в чуткой полудреме спинами к высоченным кедровым стволам. Остатки махры – от нее скручивало пустые желудки и мутило, – помогали перебивать голод, но тягу ко сну уже ничто побороть не могло. 
Горлов до сих пор не свалился с лошади только потому, что нет-нет да и хлестанет по лицу очередная колючая сосновая ветка: тащиться приходилось по еле заметной тропе в густой и темной чаще.
А как многообещающе всё начиналось! Горлов мотнул головой вправо, уклоняясь от ветки, криво усмехнулся. Белая идея – Самодержавие, Родина, Вера!.. 
Два года назад, в конце мая восемнадцатого, растянувшиеся в эшелонах на транссибирской «железке» от Среднего Поволжья до Владивостока более пятидесяти тысяч чехословаков ударили враз! Часть корпуса под командованием генерала Гайды 26 мая захватила Новониколаевск, совместные силы белочехов и генерала Войцеховского на следующий день вошли в Челябинск. В тот же день пал красный Нижнеудинск. 28 мая – Пенза и Сызрань, 31 мая – Томск и Тайга. Долго, одиннадцать дней, красные сопротивлялись под Омском, но и там с ними было покончено. 8 июня – Самара, а через десять дней – Красноярск. 29 июня с комиссарами легко справились во Владивостоке: к тому времени там скопилось почти 15 тысяч чехословаков, так что генерал Детерихс сумел успешно воспользоваться ситуацией.
Горлов волей судьбы оказался в тот период в Красноярске. Из революционного Питера он  ускребся  довольно удачно: во время всеобщей победной большевистской эйфории. Откуда Горлову было знать, насколько он оказался точен в этом определении: много позже эту эйфорию восемнадцатого года советские историки назовут «периодом триумфального шествия Советской власти».
Первые, бравурные для победившего плебса, месяцы после октябрьских событий семнадцатого позволили бывшему жандармскому подполковнику несколько задержаться в столице. Горлов навел кое-какие справки относительно содержимого того самого конверта, который оказался в его распоряжении.
А содержимое оказалось занятным: замызганный чертежик на темном лоскуте кожи и пара осьмушек писчей бумаги, покрытых быстрым и небрежным почерком покойного  ротмистра Люташина. Оный не только лаконично изложил фабулу давнего уголовного дела некого эсера Либермана, но и составил себе своего рода памятку: у кого и под каким предлогом поинтересоваться меж делом в Горном управлении иркутским золотопромышленником Кузнецовым. Эта фамилия всплыла в уголовном деле мимоходом, когда следствие выясняло род занятий и делишки «сицилиста» Минея в земле иркутской.
Из люташинских заметок следовало, что обладатель странного чертежика, эсеровский функционер Либерман, некоторое время служил в помощниках Кузнецова, давно почившего в бозе. И речь, скорее всего, идет об открытом Кузнецовым месторождении золота.         
Горлову удалось сойтись с архивариусом Горного управления, непримиримым монархистом Хальцевичем, который после прихода большевиков к власти, как и множество ему подобных служек в различных министерствах и ведомствах, пошел по пути тихого и скрытого саботажа действий и указаний новой власти.
Хальцевичу Горлов напел с три короба: дескать, реставрация свергнутой монархии не за горами, кропотливая работа в этом направлении ведется повсеместно, а лично он, Горлов, уполномочен не допустить захвата комиссарами сведений и документов касательно потенциальных запасов государственной казны. И так далее, и в таком роде, хотя архивной крысе  вполне хватило бы зловещего предписания, изготовленного Горловым на бланке бывшего Третьего Его Императорского Величества Охранного отделения.
Так или иначе, но, переворошив с помощью Хальцевича ворох бумаг, Горлов наткнулся на папку, в которой оказалась копия решения Совета министров Российской империи от 11 июля 1899 года. Эту орлёную бумагу Горлов сохранил. Поистерлась, правда, особенно на сгибах, но в вощеном, непромокаемом чехольчике, вместе с кожаным лоскутом-чертежиком и заметками ротмистра Люташина, хранит ее Горлов у сердца, от всех таясь. Наизусть помнит:
               
«Об отдаче в частную эксплуатацию участка
по реке Китой в Восточном Саяне
В Министерство торговли и промышленности поступило ходатайство из г.Иркутска от золотопромышленника и предпринимателя КУЗНЕЦОВА В.И., возглавляющего Восточное Сибирское Общество, не входящее в Ленское золотопромышленное товарищество, об отводе ему в разработку золотоносной площади в районе реки Китой в Восточном Саяне мерой около 20 квадр.верст, причем в обоснование своей просьбы КУЗНЕЦОВ сослался на принадлежащее ему по договору с казною право закрепить за собою для добычи полезных ископаемых избранные им в Иркутской губернии участки. Однако ходатайство сие до настоящего времени уважить названным ведомством не представляется возможным, по причине того, что названным Обществом не исполнены некоторые возлагавшиеся на него также договором с казной обязательства. Что же касается собственно участка по реке Китой, то в отношении его Министерство признало необходимым произвести в указанном районе предварительно разрешения означенного вопроса надлежащие геологические исследования с затратами из средств казны на предмет целесообразности закрепления запрашиваемого для отвода участка за казной.
Согласно с сим Совет министров положил: предоставить министру торговли и промышленности распорядиться сдачею месторождения полезных ископаемых по реке Китой в Восточном Саяне в частную эксплуатацию с торгов – по предварительном производстве разведок средствами казны либо без испрошения новых по сему поводу ассигнований, либо с таковым но в будущем финансовом году…»

         На оборотной стороне копии совминовского решения была начеркана престранная резолюция товарища министра торговли и промышленности: «Начальнику Горного управления! Истребуйте от заявителя подробные сведенья об означенном участке. Почему этот Кузн-в желает застолбить столь скромную площадь? Жила?» А на самой папке лиловела выцветшая чернильная пометка: «Сдано в арх.часть в связи с невозможностью прояснения сведений за смертью означенного просителя. 22/XII–1899 г.».
А больше в папке ничего не было, хотя полустертая опись на коленкоровом клапане гласила, что жили-были когда-то в этом «деле» докладная записка и приложенная к оной заявка, присланные в Горное управление золотодобытчиком Кузнецовым. Куда что делось?..

ЗЛОЙ и грязный «начальник отряда» Новиков, спешившись, перегородил и без того узкую тропу.
– Баста, ваше благородие! Привал! А то сдохнем начисто!
– Думаешь, оторвались? – с безразличной усталостью выговорил Горлов и неуклюже слез с лошади. Раскорячил ноги, ощущая до затылка ноющую боль в позвоночнике, копчика и вовсе не чувствовал.
– А хрен их знает! Да и насрать! – яростно рубанул кулаком с намотанной на кисть нагайкой Новиков. –  Сунутся краснопузые – получат! Хер им, а не лапки в горку! Назар! Назар, мать твою!
За спиной у Горлова всхрапнул чужой конь, горловский прянул в сторону. Почти над головой раздалось низкое:
– Чево орешь, тута мы…
Заросший до глаз смоленой окладистой бородой, в которую понабилось за дорогу мелкого лесного мусора, здоровенный и вечно угрюмый, как заметил Горлов, мужик уставился на Новикова.
– Ночевать здесь будем, Назар. Отыщи полянку, конскому составу травы пощипать…
– Конскому составу? Ага… – Борода мотнулась, и лошадиный хвост  чуть было не съездил Горлову по носу.
– Ты… это… вашбродь, прямо по тропе иди с конем в поводе, там поворот будет, и книзу, в распадок, тропа пойдет… Был ручей там… когда-то, – нервной скороговоркой высыпал Новиков, то  и дело поправляя порыжелую кобуру с револьвером и озираясь.
– Знаешь эти места, Николай?  – спросил Горлов, настороженно слушая лес. –  Давно тут бывал?
– Давно…
Новиков тяжело вздохнул, на мгновение застыл, тоже вслушиваясь в лесные шумы, беспокойно окинул глазами окрестности.
Последние дни Новиков, как заметил Горлов, был сам не свой. Обычно ему с трудом удавалось изображать из себя властного командира, перла суетливая вертлявость, с напуском развязности и озороватой злости. На казачков гаркнуть любил с матерком, показать силу и жесткость, командные решения принимал быстро, ни с кем не советуясь. Поначалу на Горлова оглядку делал, но подполковник в дела начальника отряда не лез. В тайге он не советчик. Теперь же Новиков больше молчит. Насторожен, угрюм. Собственно, а чему радоваться? Начиналось-то все мощно, а вот кончилось…
   
В ОТБИТОМ у красных Томске с июня восемнадцатого развернуло свою деятельность временное сибирское правительство – Западносибирский комиссариат под председательством П.В. Вологодского, будущего премьер-министра в правительстве адмирала Колчака, армия которого вкупе с белочехами, овладев Красноярском, рвалась к Иркутску, объявленному большевиками еще 21 мая на осадном положении.
Исправить ситуацию у красных никакой возможности не было. Началась эвакуация. Город заметно опустел, обыватели забились по домам и квартирам, заложив окна крепкими ставнями. Без штурма 12 июля колчаковцы и чехословаки вступили в Иркутск. Ведя беспорядочную и редкую стрельбу, красные уходили на восток. Практически не встречая сопротивления, один из бронепоездов будущего «верховного правителя Сибири» и пара эшелонов чехословацкой артиллерии за неделю отогнали неприятеля на 127 километров от Иркутска – за Слюдянку. И победно двинулись дальше на восток, несмотря на подрывы большевичками железнодорожных мостов и стрелок. 20 августа заняли Верхнеудинск. Одновременно верное атаману Семенову казачество подняло мятеж под Читой.
Красное сибирское правительство (Центросибирь), Забайкальский областной исполком, Читинский городской Совет депутатов, представители Нижнеудинского фронта собрались в Чите и 21 августа образовали Сибирский Совет народных комиссаров, который 28 августа на станции Урульга откомиссарился: вынес резолюцию о ликвидации борьбы с врагом «организованным фронтом». Забились краснюки в подполье.
Как упоителен победный воздух!
Мерцал банкетный хрусталь, хрустели накрахмаленные салфетки в руках приглашенных. Бравурно гремела медь оркестра на праздничном завершении совещания победителей в Уфе 23 сентября восемнадцатого!
Вновь перед глазами Горлова проплыли лица «верховной пятерки» – нового временного правительства – Уфимской Директории: генерал Алексеев, бывший министр внутренних дел Временного правительства Авксентьев, кадет Астров и полуэсер Вологодский, народный социалист Чайковский. Демократическая обойма… Торжественно провозглашено: Директория избирает своей резиденцией Екатеринбург и осуществляет верховную власть на всей освобожденной территории… 
Горлов не сподобился быть приглашенным на помпезный банкет новоиспеченной демократической России: в числе эскорта, выделенного от корпуса генерала Пепеляева, обеспечивал охрану. А где еще мог оказаться бывший жандармский подполковник?
Благополучно расставшись с красным Питером в феврале восемнадцатого, Горлов предполагал пробраться в Иркутск и на месте дознаться до сути кузнецовской золотой загадки. Неистребимая убежденность в том, что большевистский режим долго не продержится, была тем стержнем, который крепил уверенность Горлова в успехе его затеи. Но надо было поспешать. Когда осядет поднятая революцией муть, поздно будет искать свой «остров сокровищ».
Жандармская служба научила подполковника множеству уловок и незаурядной осторожности. И они помогли ему добраться до Красноярска. Но там произошла встреча, спутавшая все планы.
Бывший сослуживец, ротмистр Пекарский, щеголяющий ныне в новеньких полковничьих погонах, узнал в неприметном «интеллигентишке» Горлова! Пришлось, так сказать, встать под знамена, не миновав процедуры элементарной проверки и терпя некоторое время унизительную подозрительность. Но все образовалось. Восстановили в чине, зачислили в штаты отдела контрразведки Среднесибирского корпуса генерала Пепеляева.
С другой стороны, в охоточку оказалась служба, в большую охотку! Наболело у подполковника Горлова от ухари черного быдла. Ишь, суки краснопузые, вознамерились выше Господа взобраться! Шутить изволите-с! Червяками корчились в подвале контрразведки, зубами чечетку выстукивали на ветру, когда дежурный полувзвод их на высоком яру выщелкивал!..
Увы, вскоре победные фанфары стали стихать. На создание Директории большевики ответили мощными ударами на фронтах. Не успев обосноваться в Екатеринбурге, новоиспеченное правительство скрепя сердце перебралось в Омск. Не было желаемой устойчивости и в тылу. Красное партизанство набирало силу, в начале октября организованно забастовали железнодорожные рабочие от Урала до Забайкалья, выдвигая возмутительные экономические требования.
С огромным удовольствием Горлов принял участие в разгоне Сибирского съезда профсоюзов, в арестах членов стачечных комитетов железнодорожников, в допросах активных участников забастовок.  Большевистская рука чувствовалась во всем! А еще Горлов – и далеко не он один! – видели причину временных неудач: нерешительность Директории! Не хрен было вообще эту «народную демократию» разводить! Посему ликвидацию последней в ночь на 18 ноября и самопровозглашение адмирала Колчака верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России восприняли на «ура».
Только много позже, отбиваясь от красных с трехлинейкой в руках, завшивев и оголодав, Горлов понял: была сыграна в те ноябрьские деньки и ночки дешевенькая и незамысловатая оперетка. При всем честном народе. Нескольких «левонастроенных» членов Директории и их заместителей арестовали приближенные к Колчаку офицеры при участии английского батальона полковника Джона Уорда. Якобы, в патриотическом порыве. Офицеров, «за покушение на верховную власть», адмирал приказать судить. Понятно, суд вынес оправдательный приговор. А бывшие арестованные деятели Директории под иностранной охраной выехали в Китай, получив на дорогу по 75 тысяч рублей – огромную по тем временам сумму!
В общем, из-за «патриотически настроенных» офицеров, которые «хотели как лучше для Отечества», пострадала Директория, обиделась и уехала, а что же оставалось Колчаку? Вопрос достойный одесского Привоза!
Антанта признала Колчака мгновенно. Не то что окопавшийся в Забайкалье атаман Семенов. Тот в Омск наглую телеграмму заслал: «Признать адмирала Колчака как верховного правителя государства не могу. На столь ответственный перед Родиной пост выставляю кандидатами генералов: Деникина, Хорвата и Дутова; каждая из этих кандидатур мною приемлема».
Это ему японцы надиктовали. Семенов провозгласил автономию Забайкалья, захватил Забайкальскую железную дорогу. Реквизировал все грузы, идущие в сторону Омска. А грузов было много – за русское золото союзнички для Колчака ничего не жалели.
Взбешенный адмирал объявил: действия Семенова незаконны, от должности отрешаю и предаю суду! Но тут вмешался ставленник японского императора на Дальнем Востоке генерал Танака:
«Япония убедительно советует Омскому правительству принять во внимание общее положение в России, отнестись великодушно к партии Семенова и разрешить семеновский вопрос самым умеренным образом. Япония заявляет, что если бы Омск согласился принять совет Японии, последняя в будущем не задумалась бы оказать еще большую поддержку Омскому правительству».
Колчак побоялся терять японскую благосклонность: 9 апреля 1919 года отменил свое распоряжение о предании Семенова суду и восстановил в должности командира корпуса. И на спесивого атамана союзники надавили: Семенов выдержал паузу и признал адмирала в качестве верховного правителя…

ПОЛИТИКИ, черт их дери! Горлов, стараясь не подскользнуться на мшелых камнях, медленно спускался вниз. Затылок обдавало горячим дыханием коня. Клялся Колчак: никакой политики, изъять ее всю из армии, только беспощадная борьба с красными за установление законности и порядка…  А сам политесы развел да власть делил полгода! Большевички не преминули этим успешно распорядиться. Где теперь верховный? Девятнадцатый год все перевернул.
Армия Колчака весной имела значительное превосходство над красными. Сто сорок тысяч штыков, почти полторы тысячи пулеметов и больше двух сотен орудий, двойной перевес в коннице, что давало заметное преимущество в маневренности. 4 марта начали наступление на Сарапул, за сорок дней продвинулись вперед на сотню километров, захватив Сарапул, Ижевск, Воткинск. К середине апреля были взяты Бугульма, Белебей, Стерлитамак. Казаки атамана Дутова вышли к Актюбинску и перерезали железную дорогу…
Но в конце апреля красные ответили контрнаступлением, 13 мая отбили Бугульму. Белые корпуса были отброшены на полтораста километров и продолжали отступать. Вспыхнула паника, с фронта побежали дезертиры. Хуже того, отдельные полки и батальоны стали в полном составе переходить на сторону большевиков, расстреливая офицеров. Фронт трещал. Верховному пришлось бросить в район Белебея свой стратегический резерв – десятитысячный корпус генерала Каппеля, но он положения не спас: 19 мая красные силами двух кавполков ворвались в Белебей, разбив каппелевцев. Через двадцать дней была потеряна Уфа – основной опорный пункт Колчака на подступах к Уралу.
И начался катастрофический отход на восток: 1 июля оставлена Пермь, 24-го – Челябинск. Луч надежды блеснул в начале августа, когда с юга ударил Деникин. Восточный фронт удалось стабилизировать до середины октября на реке Тобол. Но красные накопили резервы, активизировали свои партизанские силы в тылу колчаковских войск и снова атаковали по всему фронту. 22 октября заняли Тобольск, а 14 ноября – Омск. В бывшей столице верховного захватили более 20 тысяч пленных, 40 орудий, три бронепоезда, сотню пулеметов, пятьсот тысяч снарядов, пять миллионов патронов, множество эшелонов и складов с интендантским и санитарным имуществом!
Это было начало краха. Через месяц большевики взяли Новониколаевск, потом Тайгу, а 2 января нового, двадцатого года – Ачинск. Затем острие удара нацелили на Красноярск, где 4 января вспыхнул красный мятеж, что способствовало регулярным частям большевиков через три дня войти в город. Пленение ими почти шестидесяти тысяч колчаковских солдат породило обвальную волну дезертирства в частях и перехода к красным. В стан врага уходили даже офицеры. Армейский порядок развалился окончательно…   
Горлов поморщился. Развившаяся за последние полгода язва давала о себе знать все чаще. Нервы, это только из-за нервов. Другой причины Горлов не допускал. Хаос управления, бездарное командование, воровство и пьянство, политические дрязги и хитроумное иезуитство союзников, среди которых главенствовала французская лиса генерал Жанен, наконец, повсеместные ощутимые  укусы красных повстанцев и нарастающее умение большевиков  применять на регулярном фронте искусство стратегии и тактики – все смешалось в воспаленном мозгу бывшего жандарма. Он никогда не был политиком и стратегом, но обстановка говорила об одном: успех белого движения, реставрация былых порядков создавали большие сложности в достижении той цели, которую Горлов поставил перед собой. Но шанс оставался. И Горлов обязательно бы его использовал. А вот победа красных никаких шансов не оставляла вообще. Она превращала мечту о золоте в прах. Именно в прах!
Чуда не случилось. Когда 15 января чехословаки, охранявшие поезд Колчака, в обмен на беспрепятственный выезд из России, передали в Иркутске красному Сибревкому адмирала и его последнего премьера Пепеляева, брата боевого, уважаемого  в войсках генерала, Горлов понял: белой идее конец. И его, Горлова, надеждам – тоже. Теперь надо уйти целым в Монголию, а там время покажет…
 
– Вашбродь, тут и расположимся, – спешившийся Новиков, тяжело дыша, ткнул рукой в сторону зеленого травяного пятачка под густыми черемуховыми кустами, где блестел узкий, тихо убегающий в заросли ручей.
Сверху, по тропе, держа лошадей в поводу, шумно спускались остатки новиковского отряда. Горлов сказал бы точнее: жалкие, голодные и обтрепанные остатки некогда довольно грозного воинства в триста сабель. Отряд приказал долго жить. Красные потрепали крепко, вдесятеро сократив бывший ударный отряд, входивший в корпус генерала Пепеляева. Прямые потери в боях составили половину – другая половина благополучно из отряда разбежалась. Фактически каждое утро казачки одного или парочки сослуживцев не досчитывались: «линяли» белые партизаны под покровом ночи в одним только им известным направлениях. Хотя, чего там… К родным очагам, куда ж еще! Это Горлову – некуда. Ни семьи, ни флага… Скоро не будет и земли Отечества под ногами. Чужбина и нищета с эфемерным сокровищем за пазухой…
 
ГОРЛОВ оказался в отряде Новикова сознательно. В штабе корпуса, по настоянию начальника отдела контрразведки, решили «укрепить» отряды местного белого партизанства, а проще говоря, взять их под строгий контроль, потому как под ударами красных белый патриотизм начал таять, как снег под майским солнцем. Солдатики, казачки и нижние чины из так называемых партизанских отрядов корпуса генерала Пепеляева энергично разбегались, но что-то еще можно было сохранить в боеспособном состоянии. Триста сабель Новикова представляли пока вполне благонадежную силу.
Горлов выбрал отряд Новикова, вычитав из формуляра, составленного на начальника отряда, интереснейшую для себя подробность: бывший горный техник, оказывается, работал ранее в компании того самого золотопромышленника Кузнецова! Иллюзий Горлов не строил, но чем черт не шутит… Конечно, этот Новиков может совершенно  ничего не знать ни о каком саянском золоте. И скорее всего, так и есть, иначе чего бы бывший горный техник голову под пули совал? Ушел бы за золотом и гори она, война эта сраная, синим огнем!
Но с другой стороны, размышлял Горлов, если обстоятельства в будущем все-таки срастутся в благоприятную для него, Горлова, сторону, то этот Новиков будет полезен. 
На четвертом месяце настырного пребывания Горлова в новиковском отряде события и вовсе приняли удивительный оборот: под ударами красногвардейских «летучих эскадронов» отряд неумолимо смещался на юг, к тем самым Восточным Саянам! Когда же, измученные и изрядно поредевшие новиковские казачки вброд переправлялись через бурливый речной поток, Горлов услыхал, что это тот самый Китой!..
Мистика! Судьба! Золото было где-то рядом.
Трясясь в седле, Горлов сверлил взглядом перетянутую ремнями спину Новикова, еле сдерживая себя от откровенного разговора с ним. Что останавливало? Этого Горлов не мог себе объяснить. Вокруг он видел злых сибирских мужиков, которых в дремучий таежный угол загнали точно такие же сибирские мужики, воюющие с еще большим остервенением. Обстановка в поредевшем отряде была накалена до предела. Поубавилось вертлявости и у начальника отряда. Когда Горлов появился в отряде, поджарый и жилистый Новиков в свои почти пять десятков лет, казалось, не знал усталости и уныния. Перла отвага и из казачков. Но по мере того, как нарастал драп от красных, даже у самых ретивых, пропитанных ненавистью к врагу, заметно убывала воинственная удаль. Ледяная и бурливая китойская водица окончательно смыла этот налет.
Не заводил с Новиковым разговора о золоте Горлов еще и потому, что видел: чем южнее уходит отряд, тем более мрачным и нервным становится его начальник. Да, неизвестность раскрывалась перед ними, как бездна. Но перспективы и сложности ухода за кордон не раз и не два вполне определенно, обстоятельно и спокойно, обговорены. К решению пришли однозначному: уходить в Монголию, а оттуда в Маньчжурию, к русским поселениям в полосе отчуждения Восточной Китайской железной дороги.
НЫНЧЕ так эту дорогу уже мало кто называл. Чаще более произносимую аббревиатуру употребляли – КВЖД.  Но историю всех манипуляций с узакониванием статуса «железки» в международном масштабе Горлов знал: пришлось в свое время курировать по службе некоторые вопросы, связанные с российско-китайским договором 1896 года. За десять лет до этого, когда началось строительство Великого Сибирского рельсового пути, уже было очевидным, что путь до Владивостока изряден: Транссиб огибает немалым окружьем китайскую Маньчжурию. Но куда деваться?
Помогли японцы. В 1895 году войска микадо успешно оттяпали у Китая Формозу и Ляодунский полуостров. Японская прыть не на шутку обеспокоила не только царский кабинет, но и Европу. Российской дипломатии удалось склонить на свою сторону Францию и Германию: втроем предложили Японии Ляодун Китаю вернуть за солидную контрибуцию. С Формозой или островом Тайванем сей номер не вышел: его стратегическое положение очень хорошо самурайские людишки оценили. А на полуострове японское положение было шаткое, тем паче, что такие недовольства в Европе всё это вызвало. Размер китайской контрибуции тоже впечатлял. И Токио согласился.
Министр финансов граф Витте хлопал в ладоши. Его была идея, еще в бытность руководства графом министерством путей сообщения: спрямить дорогу до Владивостока через китайскую территорию.
Россия предоставила Китаю кредит на выплату контрибуции, а взамен затребовала концессию на строительство железной дороги через Маньчжурию. Так и возник договор 1896 года: концессия была предоставлена Русско-Китайскому банку, передавшему права на строительство дороги и ее эксплуатацию в дальнейшем Обществу Восточно-Китайской железной дороги.
Витте не просто хлопал в ладоши. Условия концессии были крайне выгодны для Общества: полный контроль в полосе отчуждения КВЖД, никаких налогов в китайскую казну. Правда, договор содержал и некоторые будущие проблемы для России: через 36 лет после окончания строительства Китай имел право выкупить КВЖД, а через 80 – получить ее в полную собственность. Но это было так далеко…
Первого июля 1903 года КВЖД была запущена в эксплуатацию. Всё могло произойти и на три года раньше, если бы не «боксерское» восстание в Китае: полуанархические отряды восставших уничтожили больше двух третей уже построенного, несколько локомотивов, убили немало служащих КВЖД.
Именно в этот период Горлову и пришлось участвовать в столичной части координации действий линейных жандармских сил Транссиба по пропуску по «железке» воинских формирований, брошенных в Китай для прекращения смуты на КВЖД  и подавления восстания.
Последнее удалось осуществить в сжатые сроки. И вся полнота власти стала принадлежать на дороге и в полосе отчуждения КВЖД генералу от инженерных войск  Хорвату.
Выходец из старинного дворянского рода Херсонской губернии, Дмитрий Леонидович Хорват имел не только инженерное образование, полученное в Николаевском инженерном училище и инженерной академии, но и солидную практику участия в строительстве и руководстве Закаспийской военной и Южно-Уссурийской железными дорогами.
Вскоре зону КВЖД прозвали «счастливой Хорватией», а управленческую верхушку – «господами маньчжурами». Оные обогащались с неимоверной быстротой и щедро делились российскими бюджетными деньгами и прибылью от эксплуатации дороги с китайскими бонзами. Авторитет Хорвата был настолько высок, что в 1915 году в Харбине ему воздвигли прижизненный памятник.
Благодарные китайские чиновники и «господа маньчжуры» могли воздвигнуть и еще пару: такой «черной дыры», как КВЖД, российская казна еще не знала. Графу Витте впору было теперь не в ладоши хлопать, а застрелиться: если на сооружение одной версты Уссурийской дороги уходило 64,5 тыс.рублей, а Забайкальской – 77,1 тыс.рублей, то КВЖД обошлась в 152 тысячи целковых за версту пути!
Только на содержание центральных учреждений дороги казна ежегодно выделяла почти полтора миллиона рублей. Жалование генерала Хорвата из этой суммы составляло каких-то 35 тысяч, но оно возрастало кратно за счет хорошо продуманной системы крупных наградных, квартирных сумм, денег, отпускаемых на приемы и прочее. Не хуже были обеспечены и все другие старшие служащие КВЖД.
Одновременно в полосе отчуждения происходили самые невероятные махинации, которые без санкции Хорвата вряд ли бы были возможны. Чего стоила только одна история с кирпичным заводом, который, по приказу Хорвата, обеспечивал все стройки в полосе отчуждения кирпичом. Подрядчики покупали кирпич у завода по… рыночной цене, потому как арендовали сей завод у правления дороги некий предприниматель Климович и его партнер Бенуа – брат жены всемогущего Дмитрия Леонидовича. 
А  обойма коммерческих агентств, созданных правлением КВЖД для привлечения грузов на дорогу? Помимо прочего, эти конторки откровенно занимались контрабандой, а то и вступали в прямой сговор с китайским хунхузами – шайками разбойников, которые за плату подпаливали в полосе отчуждения… дорожные склады. Поджоги помогали скрыть немалые недостачи!
Впрочем, никакие ревизии правлению КВЖД и так не грозили. До столичных высот доходили сведения о злоупотреблениях на КВЖД, но сменивший Витте на посту министра финансов Коковцев вновь тряс в Государственной думе пальцем, многозначительно закатывая глаза: любая проверка деятельности КВЖД – прямое покушение на суверенитет Китая, международный скандал! А в 1911 году, после гибели Столыпина, Коковцев возглавил российское правительство, и разговоры о ревизовании КВЖД  заткнулись. 
Когда бы еще не смута семнадцатого! Стало заметным не только желание китайских властей прибрать дорогу к рукам. Интерес к дороге проявили и японцы с американцами. А уж осевшие в полосе отчуждения разношерстные белые силы!.. Осколки былой империи со всей определенностью полагали, что дорога и все, что находится под юрисдикцией ее правления – последний имперский оплот. Не спасительный остров, а трамплин для прыжка, плацдарм для возвращения на Родину. Тем паче, что 9 июля 1918 года генерал Хорват провозгласил себя главным отечественным спасителем – «верховным правителем России». А куда деваться? Другого способа сохранить в руках рычаги управления КВЖД не оставалось.
Однако, этого хватило ненадолго: в июле 1919 года железнодорожные рабочие начали на КВЖД массовую забастовку – они не относились к «счастливым хорватцам», – подавить ее Хорват не смог, потому как его опора в лице белогвардейских сил, покинувших Россию, китайскими властями планомерно разоружалась, а в январе 1920-го объединенная конференция профсоюзов, кооперативов и левых политических партий обратилась к иностранным консулам в Харбине с требованием правление КВЖД во главе с Хорватом и вовсе от управления дорогой отстранить. Генерал трезво оценил ситуацию и, собрав вещички и личные капиталы, отбыл на постоянное жительство в Пекин, положив таким образом «счастливой Хорватии» конец.
Обрадованные китайцы спустили с административных зданий КВЖД российский триколор и с помпой подняли свое пятицветное полотнище. Однако в полосе отчуждения дороги сосредоточилось почти сто тысяч беженцев из революционной России, у которых, несмотря на все разоружения, оставалось еще немало штыков и амбиций. Последние китайским порядкам не грозили, обращены всей злостью были против коммунистической заразы за кордоном, а посему мало беспокоили местные власти. Что вполне устраивало тех, кому удавалось уйти от Советов в Маньчжурию.
Вот почему для отряда Новикова, как и для других покидающих на этом краю России родную землю белых воинств любого масштаба, в сложившейся ситуации красного напора более приемлемого варианта сохранить голову – и даже вооруженную структуру – попросту не было.
Это недалекому в политическом отношении начальнику отряда вполне доходчиво и неоднократно втемяшивал в голову бывший жандармский подполковник Горлов.       
Однако, наблюдая в пути за Новиковым, Горлов, неплохо разбиравшийся в людях, пришел к тревожному выводу: не туманные маньчжурские перспективы – что-то другое давит в последнее время начальника отряда, чего-то другого он боится. Именно боится!
Но чего? Своих казачков оставшихся?
Конечно, вероятность того, что всадят они по пуле в затылок Новикову и ему, Горлову, не исключалась. Озлобленности создавшимся положением загнанных зайцев – хоть отбавляй. Успокаивало одно: рядом остались в большинстве своем те, кто знал: обратной дороги нет. На руках столько кровушки большевистской, что дорога одна – за кордон. Да и не было уже никому препятствия в выборе судьбы. Хочешь – иди с нами, не хочешь – иди с Богом.
Тогда чего боится крещеный свинцом Новиков? Горлов не мог пока разгадать эту загадку. И это не давало ему покоя…
         
ДВОЕ молодых крепышей, братья-погодки Леоновы, из ангарских казачков, уже копошились у разведенного костра, громоздя на свежесрезанные рогульки толстый и крепкий, очищенный от нежной розовой бересты, березовый прут с казанком. Младший оскалил белые и крупные зубы:
– Водица, вашбродь, на таком огне махом закипит! Такой кулеш сварганим!
– Ладноть трындеть сорокой! – буркнул на брата старший. – Тащы пшено и сало!
– Ишшо у Тихона черемша была соленая, знатна штука! – крикнул младший Леонов и ринулся за кусты, где устраивались на ночлег казачки.
– Умойся с дороги, вашбродь, – сзади неслышно подошел Новиков, протянул несвежий, но довольно чистый кусок бязи, перехватывая другой рукой у подполковника повод. – На травку отведу, препоручу Назару.
– Спасибо, Николай, – Горлов отпустил повод, качнул головой. – Полотенца не надо, у меня есть, благодарю. 
Ослабив ремни брезентового заплечного ранца, с облегчением спустил его с плеч, подставил колено. Высвобождая тугие концы кожаных ремешков из металлических петель, расстегнул ранец, перебрал небогатое содержимое. Вафельное полотенце и завернутый в кусок фольги обмылок оказались на самом дне, соседствуя с двумя десятками патронов к карабину, завернутыми в вощеную бумагу.
Горлов опустил ранец с колена на землю, распрямился с полотенцем и мылом в руках. Новиков так и стоял рядом, равнодушно наблюдая за манипуляциями подполковника.
– Чего ты так боишься, Николай? – неожиданно выстрелил вопросом Горлов.
И – точно, как от выстрела над ухом, дернулся еще мгновение назад равнодушный и крепко усталый Новиков. Дернулся, одновременно быстрым взглядом полоснув по склонам сопок. На Горлова не глянул, а вот по сторонам… «Забавно» – ни к месту подумалось подполковнику. Это выраженьице раньше означало у него только одно: ситуация нелогична, а следовательно – непредсказуема.
–  Что случилось, Новиков? Вижу – боишься! Чего? Или кого, а,  Новиков? – Горлов не давал начальнику отряда пауз – работала проверенная сыскная тактика напора. Через нее многие ломались, это Горлов знал по допросам, которых столько провел… И сейчас чувствовал – может сработать, может! – Ну, в чем дело, Новиков?
– Нет, нет, - нервные пальцы Новикова закомкали серую бязь. – Все в порядке… в порядке, вашбродь… Не извольте… Я тут ненадолго… рядом…
– Куда это ты нацелился, господин начальник? – прищурился Горлов
– Проверить хочу… по распадку… Тут недалеко… должно быть…
– Недалеко, говоришь? Что «недалеко»? А может, вместе сходим?
– Не стоит, – медленно протянул Новиков, явно погрузившись в какие-то свои размышления и совершенно не обращая внимания на предложение Горлова.
Встрепенувшись, словно вынырнув из дремы, махнул рукой:
– Ты, это, вашбродь, отдыхай. Пока мужики варят… Я по ручью пройдусь, а то мне тропа не нравится. Дале так пойдет – верхом не проедем. Надо посмотреть…
– Один пойдешь?
– А чо тут? Красные крепко отстали…
– И все-таки, Николай, ты боишься! – Горлов снова сузил глаза, цепко оглянулся. – Так боишься, как будто завел нас…
– Куда я завел? – устало усмехнулся Новиков. – Сами зашли…
– Зашли? Куда?!
– Че ты, вашбродь, психуешь… Куда, куда… Сам видишь. Тайга, сопки…
– Не юродствуй! Говори, что тут? Куда мы зашли? Крутишь, Новиков, ох, крутишь!..
– Да пошел ты… со своими жандармскими штучками! – Новиков зло сплюнул. – Чо я, не знаю, на хера тебя ко мне в отряд всунули?! Думал, за четыре месяца обтерся ты, вашбродь, среди нас, хлебнул кровушки и пота… Ан нет! Все допросы учинять тянет! Прижми хвост, ежели шкура дорога! – Новиков еще раз сплюнул со злостью, теперь уж Горлову прямо под ноги. – Ты тут потому, что уходим мы стаей. Но ежели, вашбродь, тебе с нами тошно, то – милости прошу! Дуй через Саяны в одиночку! Ха-ха-ха! Али кишка тонка?
Новиков уже откровенно издевался и себя не сдерживал, орал в полный голос.
– Не ори! – прошипел Горлов, тоже наливаясь злобой. – Страх свой на мне отыграть вздумал? Видал я таких субчиков…
– Сам ты субчик, морда дворянская! – Новиков схватил Горлова за грудки. – Ты чо, гад? Жить надоело?
Горлов ударил его коленом в пах, отшвырнул, выхватил из кобуры офицерский «наган»-самовзвод.
– Не дури, Новиков! Остынь…         
– Б-дух!!! Ду-ух!! Ух! Ух! Ух! У-у-х…
Гулкий винтовочный выстрел прокатился по распадку, дробясь многочисленным эхом. Новиков, кривясь и согнувшись, обернулся всем корпусом: в нескольких саженях за спиной торчал верный Назар, карабин с дымящимся дулом  держал в опущенных перед собой руках.
– Ты… чего… Ты чего, ****ина? – заорал Новиков.
– Дык, оне, вона… за наган… – прогудел здоровяк.
–  «Дык»! Дурак, вот дурак! Дурак… – Новиков уже не орал, силы кончились.
Он повернул голову и посмотрел на Горлова. Бывший жандарм лежал ничком, зажав в левом кулаке вафельное полотенце и комок фольги. А револьвер не удержал, отлетел он Новикову под ноги.  Пуля попала Горлову в правый висок и снесла полчерепа. Горлов так и не  узнал главного: он все-таки добрался до искомой цели.
«Перебор! Полный перебор!» – старому картежнику Новикову ничего другого в голову не приходило. Судьба устраивала ему какие-то зловещие гримасы. Черное место! Словно здесь и обитает сама Смерть-старуха! Тогда Ванька Шустрый ухайдокал Миньку и его дружков неподалеку, теперь вот «вашбродь» нашел свой конец…
Новиков зябко передернул плечами, даже тягучая боль в паху отступила. «Перебор…». А с другой стороны… Жандармское благородие уже давно тяготить стало. Чево доброго ждать-то от голубых кровей?! И за всю жизнь на одной половице не стояли. Чужой был «вашбродь» в отряде. Беспокоил почему-то, тревожил, раздражал. Вроде и в дела не лез, а словноть прилип листом банным, не отлучается, не спит: Новиков постоянно ощущал присутствие «вашбродия» затылком. А уж то не знать, каковы они, эти молчуны из благородных, особливо со своей высокородной спесью… Ишь, в ранце-то и мыльце духмяное, как у девки, и прибор мельхиоровый с золлингеновской бритвой. Куды уж нам со своим рылом в калашный ряд!
И Новиков вдруг почувствовал, что терзавший последние дни страх отступил. Стих незаметно, как и боль в низу живота. Не-е-ет, дурак не Назар, а Горлов этот! Тем и кончиться должно было с «вашбродием». Гусь свинье…  Но глазастый! М-да уж, ишь, как их туда, в охранку-то, подбирали. Всю внутреннюю трясучку узрел, гад!
Новиков снова посмотрел на труп и усмехнулся про себя: а, небось, думалось тебе, «вашбродь», что трясучка-то моя из-за красных приключилась! Точно, «вашбродь», – полный дурак ты, гусь дворянский! Знал бы ты, куда нас в этой драпатне от большевичков вынесло-то! Царствия тебе небесного, «вашбродь»… Все – по Божьему умыслу. Авось и сложится еще всё без всей энтой, хрен ее знает, какой Маньчжурии… 



Глава 9. РУНГЕ, 13 мая 1993 года

ДВАДЦАТЬ восемь ступенек, погружающие в прохладу и сумрак, были обречены на вечную молодость. Желающих вкусить местного нектара еще от входа отпугивала стильная надпись на металлическом зеркале: «Элит-кафе АРИАДНА». Пониже и помельче значилось: «Если Вы не настолько состоятельны, чтобы пользоваться дешевым общепитом – Вы пришли по адресу!».
Те, кто адресом не ошибся, сойдя по ступенькам вниз, могли полюбоваться блестящей гладью пола, покрытого экзотической для Читы узорной плиткой, антиком золотистых бра, стилизованной с намеком на древнегреческий антураж драпировкой колонн и стен. Тяжелые скатерти свешивались до пола с маленьких кругляшей уютных столиков. Такой же, вишневый с золотом, панбархат закрывал мнимые оконные ниши (какие окна в подвале стандартной панельной пятиэтажки, облюбованном хозяевами «Ариадны»!).
Некоторый диссонанс в общий античный декор вносили никель и пластик барной стойки, вращающиеся высокие стульчаки вишневой кожи и хрустальный блеск подвески с бокалами и фужерами над стойкой. Цены, затаившиеся на страницах меню и винной карты, заключенных в тисненую кожу, категорически исключали посещение «Ариадны» злобствующими и взыскательными эстетами с историческим образованием, для которых так важна гармония стиля конкретной эпохи и прочая подобная лабуда.
Стриженный до условного ежика молодой человек в белой сорочке, короткие рукава которой, казалось, вот-вот лопнут от бугрящихся бицепсов, лениво двигал занятыми резинкой челюстями, укрепившись на своем рабочем месте за стойкой настолько прочно и незыблемо, что только чрезвычайно уверенный в себе посетитель смог бы нарушить эту служебную негу.
В конце концов, если вы таки сподобились посетить сие заведение – сядьте за столик и не мельтешите. Длинноногая девочка в коротенькой тунике тут же нимфой возникнет из-за портьеры и развернет перед вами кожаную папочку меню.
Редкие смельчаки, уже при входе достаточно подавленные «забугорным» интерьером, на столь смертельный риск не шли и в глубоком смущении пересчитывали мраморные ступеньки «Ариадны» в обратном направлении, с облегчением вырываясь из кондиционерной прохлады интимного полумрака под щедрое забайкальское солнце. Эти редкие смельчаки, как правило, были приезжими. Блиц-экскурсии в элит-кафе резко поднимали в их глазах рейтинг областного центра. Но одновременно оказывали как раз то самое пагубное воздействие, которое в недалеком советском прошлом квалифицировалось как тлетворное влияние Запада на умы и сердца граждан СССР. Нынче же, после позапрошлогоднего распила в Беловежской пуще «могучего и нерушимого» на суверенные нацтерритории, вред былых идеологических диверсий мирового империализма сводился к нарастающим атакам на психику новоиспеченных россиян. Оказывается, западный шик или его подобие вполне можно было лицезреть уже и в Чите, а не только в кинофильмах производства Рижской киностудии.
В общем, психике отечественных граждан приходилось туго, посему за восьмью столиками «Ариадны» сегодня тоже было традиционно пусто. Исключение являл девятый, самый дальний от входа и стойки бара. Его занимали двое мужчин, удивительно напоминающие персонажей осточертевших рекламных роликов РТР и его квазиконкурента – телекомпании «Останкино»: тех, кто в рекламе улыбчиво и умно решает грандиозные вопросы развития предпринимательства и доморощенного бизнеса на постсоветском пространстве, предлагая всем и вся активное сотрудничество с растущими почище грибов банками, товарно-сырьевыми биржами и прочими торговыми домами. Это вам не Леня Голубков, любимчик супернадежного «МММ», по-прежнему, тем не менее, жрущий с братом-экскаваторщиком на затрапезной кухоньке сивушную водчонку под незамысловатый закусон.
Громада украшающего угол барной стойки музыкального центра потихоньку выливала в зал через скрытые панбархатной драпировкой   акустические системы ненавязчивые мелодии Нино Рота и Поля Мориа, что окончательно поглощало для бармена содержание неспешной беседы посетителей за столиком в углу.
         
ОДНОМУ из них, только что прикурившему от золотой пластинки «ронсона», было чуть за пятьдесят. Тщательно уложенные волнистые волосы цвета вороньего крыла серебрила благородная седина. Отдавал благородством и неторопливый поворот головы, которым ее владелец удостоил юную парочку, сунувшуюся по недомыслию и в результате уличного перегрева в прохладу «Ариадны», но тут же ретировавшуюся по уже известным читателю причинам.
Благородством было наполнено движение руки с сигаретой, коснувшейся резко очерченных губ над волевым, достойным хронического аглицкого сэра, подбородком. Аристократичен был и темно-серый костюм, который вкупе с однотонной кремовой сорочкой и тщательно подобранным в тон галстуком свидетельствовал, что его хозяин непринужденно и органично следует в одежде и образе жизни тому рекламному девизу, который владельцы «Ариадны» увековечили на своей вывеске.
Собеседник благородного джентльмена, безусловно, уступал оному в аристократическом антураже, но не до скандала. Скорее всего, из-за разницы в возрасте и по причине пребывания в несколько ином социальном страте. Спортивную фигуру тридцатилетнего мужчины облегал песочный батник-сафари, светлые легкие брюки, заканчивающиеся невесомыми «саламандрами» бежевой дырчатой кожи. Общий интимный шарм элит-кафе могли нарушить зеркальные солнцезащитные очки, но они были отложены в сторону, открывая собеседнику светло-серые, чуть навыкате глаза, под тонкими темными бровями.
Лицо молодого человека было приятным, из тех, что нравятся интеллектуальным девушкам-студенткам педагогических вузов, пока они еще верят в светлые и романтические постулаты Ушинского, Макаренко, Януша Корчака и других песталоцци. Есенинский, в общем, такой тип лица.
В гармонию дневной беседы вписывались две крохотные чашечки с остывшим кофе, хрустальные коньячные «тюльпаны», пузатенькие и коротконогие, в которых благородная жидкость едва прикрывала дно. Почти полная бутылка армянского коньяка «Юбилейный», блюдечко с лимонными солнышками и сахарной пудрой по кромке, изломанная на дольки плитка черного шоколада на другом блюдечке, пепельница и плоская коробочка великобританских сигарет «Бенсон энд Хэджес», кои не водились в Чите даже в «Ариадне», доводили гармонию до совершенства в духе покойного государя Николая II и (не к ночи будь помянут!) красного сноба Лаврентия Павловича. Оба были большими любителями коньячка под лимончик с сахарком. Первый эту моду ввел, другой настырно пропагандировал, хотя истинные знатоки коньячного священнодействия почитают оный тандем за дурной тон, мол, желтый цитрус как раз аромат напитка и гасит. А вот шоколад – самый цимес! Но где они эти истинные знатоки на российской земле! Одних сгубило участие в белом движении, других – ревностные усилия Лаврентия Павловича, его предшественников и подчиненных по искоренению инакомыслия в большевистскую фазу отечественной истории. Имеем, что имеем. В том числе и приобретаемую респектабельность.
Увы, последняя, несмотря на все присутствующие за столиком «Ариадны» атрибуты, лишь внешне облекала собеседников, а уж с содержанием их тихой беседы не вязалась вообще.
– Со всей этой партизанщиной давно пора кончать, – Благородный «сэр» в очередной раз тронул губы сигаретным фильтром. – Через Китай пошли стоящие грузы, но вся эта шушера… Босота биндюжная, бомбящая контейнеры от Забайкальска и практически до Читы, – обрыгла!..
Губы молодого тронула едва заметная усмешка, что говорившему не понравилось, но напор монолога не уменьшило.
– Было бы смешно обращать внимание на эту тараканью поживу. Но! – Сигарета вертикальным столбиком на мгновение застыла у седого в руке. – Шелупонь ежедневно и настырно злобит ментов, что уже начинает приносить беспокойство и нам. Наступило время радикальных мер…
– По Забайкальску и Приаргунску, да и в Краснокаменске, мы кое с кем уже разобрались, – подал голос молодой, но осекся, увидев иронию в глазах собеседника.
– Твои дебилы, кроме кабацких скандалов и «стрелок» со стрельбой, видимо, ни на что больше не способны. – Сигарета снова проделала путь от губ к пепельнице. – Не кулаками махать надо. Что-то быстро из тебя университетский лоск выветрился… Кстати, на студенческой скамье классиков марксизма-ленинизма, надеюсь, ты достаточно усердно изучал? Нет? Это не есть хорошо, дорогой мой Юра. Нынешний наезд на классиков бродившего когда-то по европам призрака, Юра, это – явление временное, буйство, так сказать, недоучившегося диссидентства… Гений в кепке, Юра, прозорливо и точно подчеркивал, что политика есть концентрированное выражение экономики. У нас тоже экономика.
Благородный джентльмен снизошел до улыбки, больше похожей на гримасу от зубной боли. Это на мгновение подпортило его аристократический облик. Но только на мгновение.
– Тоже экономика, – повторил седой, – только, как пишут в газетах, своеобразная. Экономика в тени, так сказать…
– Теневая, – уточнил было молодой, поименованный Юрой.
– Не умничай. Раньше надо было интеллектом ворочать. Мне так больше нравится. В тени не припекает. Хотя… Давно пора из тени выходить.
«Сэр» выдержал солидную паузу, занявшись пузатым бокалом и лимоном, чему последовал и молодой собеседник.
– Так вот, Юра… Базис, значит-ца, у нас имеется. Но в какую политику он концентрируется? В фуфло он превращается! Мордоворотная у нас политика. Следовательно, что? Уголовно наказуемая…
Спортивный молодой человек Юра непроизвольно передернул плечами: в ноздри словно ударило выплывшее откуда-то из подсознания амбре, неуловимо присутствующее в казенно-аккуратном помещении приема передач читинского следственного изолятора. Тревожный запах неволи.
Юра на мгновение даже ощутил прилив какого-то счастливого восторга: в местном «централе» он сподобился побывать только в качестве посетителя той самой комнаты. А вот двое хлопчиков, которыми Юра распоряжался, как Урфин Джюс своими деревянными зольдататен, похоже, сели крепко: ментовка взяла на горячем – на акте чистого рэкета. И «бойцы» во всю мощь теперь вдыхали камерные ароматы – ассорти из хлорки-карболки, дыма дешевого табака, запаха пота и прочих выделений хомо сапиенсов.
Тут до Юры дошло, что он невнимательно слушает Евгения Михайловича. Так звали седого. По крайней мере, он так установил его называть. И не любил, когда ему внимали слабо.
– …Подставляться нам не следует, – продолжал Е.М., – посему закручивать надо гайку твоим мальчикам. Быковать – вчерашний день. Пора босоту брать под контроль. На свет, Юра, надо выходить, на свет. И ассимилироваться с госструктурами. Ферштейн, Юра? Что там в Забайкальске, у Реваза? Кто мутит воду?
– Серьезных кодл, в общем-то, нет. Самопальные одиночки. Сбиваются в кучки, хлопают ширпотреб на контейнерных стоянках или лезут на вагоны, шмонают их пару перегонов. Все – местные уроды, иногда гастролеры-мелочевщики выныривают…
– С этими – жестко. Аборигенам тоже хвосты щемить с эффектом, чтобы другим неповадно было. А покрупнее рыбешка?
– Некий «Арнольд»… Погоняло такое…
– Замусорил ты речь.
Молодой хмыкнул:
– С кем поведешься.
Тут же, сообразив про двойственность сказанного, пояснил:
– Орел на бодибилдинге заклинен. Шварценеггера за икону держит… Сам из Иркутска, но опирается на местных. Нашарил с десяток прилипал, подобие своей сети налаживает.
– Ревазу скажи, чтобы прокачал этого Арнольда-качка. – Седой улыбнулся невольному каламбуру. – Пусть побалакают на убеждении. Или иркутянин входит в дело без встречных условий, или… Но без шумихи. Лишнюю мокроту не разводить. Если заартачится, самый лучший вариант – сдать ментам. Челюсть подбери, Юрок! На днях в Забайкальск областная милиция подкрепление засылает. Вот сыскарям заделье и найдется. Преступная деятельность иркутской мафии на забайкальской земле. Красиво звучит, особенно для газетных писак.
– Нет вопросов! – усмехнулся молодой.
– Теперь по мелочи. На старом рынке твои идиоты спалились? Твои… Значит – и твоя головная боль. Понял? Молчуны или как?
– Оба пацана – упертые. Могли бы сгодиться не на раз.
– Тогда вытягивай. Но учти – дело на них в прокуратуре ведет некая Алейникова. Злая на работу дамочка. Это она в позапрошлом году по мокрухам тем, из-за бумаг, работала. Чудом выскреблись… На нее тебе надо выйти, Юра-Юрок…
         
ДА, МОТИВЫ убийства летом девяносто первого зампредседателя строительного кооператива Александра Петровича Лоскутникова для следствия так и оставались темным пятном. Через пару месяцев после убийства пятно разбухло в иссиня-лиловую грозовую тучу над головами старшего следователя прокуратуры области С.В. Алейниковой и старшего опера РОВД Центрального района Читы Д.С. Писаренко.
Конечно, это было несправедливо, по крайней мере, по отношению к капитану Писаренко. Убили-то Лоскутникова на территории Железнодорожного района! Пока Дима работал в областном УРе, территориальная принадлежность являлась понятием относительным. А при нынешней «центрально-районной» ипостаси капитана Писаренко?! Начальственным произволом выглядело взваливание на его молодые плечи последующих эпизодов, связанных с делом Лоскутникова: один опять же по Железнодорожному, а два других – по Ингодинскому и Читинскому, «сельскому», району. Три новых уголовных дела объединили с делом Лоскутникова и навесили на Писаренко! Хотя, чего уж там… Если бы эти эпизоды прояснить, то наверняка выплыли бы и мотивы убийства кооператора-строителя.
А эпизодики были однотипны. Вдова убитого проживает на проспекте Советов. Там, неподалеку от родного дома, 31 июля позапрошлого года Лоскутникова и застрелили. А через месяц после похорон, в отсутствие хозяйки, квартиру перерыли до основания, хотя ничего из вещей, по свидетельству хозяйки, не пропало.
Получается, не банальная кража. Что-то другое искали у Лоскутниковых. Еще через полторы недели, пока старики были в Чите на сороковинах по сыну, аналогично перерыли дом родителей Лоскутникова в Атамановке,. И тоже ничего не пропало, но шмон проведен основательный. Наконец, точно также перетрясли квартиру уехавшего в отпуск приятеля покойного, в Антипихе, загородном поселке, входящем в Ингодинский район областного центра. И снова вещи преступников не интересовали.
Семейное гнездышко, родительский дом, квартира приятеля… Значит, искали что-то, самым непосредственным образом связанное с Лоскутниковым, подытожил Писаренко. По характеру этих «поисков» можно было предположить, что искали какие-то документы. Именно документы, а не вещи, потому как особенно тщательно перетрясались и выгребались из всех мест бумаги. Антипиховский приятель Лоскутникова заявил, что убитый ничего ему не оставлял. Тупик, глухой тупик!
Но Дмитрий чувствовал: истина – в бумагах. Их важность очевидна, если в дело пошло оружие, если ничего не стоила человеческая жизнь, если убийцы так старательно «выпасали» Лоскутникова и настырно устраивали обыски. К кооперативной деятельности убитого бумаги вряд ли имеют отношение: строительный кооператив – мелочь пузатая. Смешные объемы, невеликая прибыль. Тогда чем владел Лоскутников?
Сыскной задор капитана Писаренко вышестоящее начальство, несколько пригасило, настоятельно «посоветовав» сосредоточиться на более прозаических и реальных задачах: розыске Лёнчика – гражданина Лешукова Л.П. и неизвестного третьего. Не факт, конечно, что Лёнчик и этот неизвестный, а также перевернувшийся насмерть на своей иномарке Алик, он же гражданин Султанов А.А. – та самая троица, совершившая убийства владельца «Жигулей» Портнягина, Лоскутникова и Олега Мельникова, первого «хозяина» злополучного «кольта». Связь между ними слабенькая: пальчики Султанова на патронах к «кольту», свидетельство вечного студента, а ныне арестанта Орехова, что он продал пистолет Лешукову, показания таксиста, как с проспекта Советов он увозил 31 июля троицу парней в микрорайон «Северный». И все! Таксист Султанова и Лешукова на фото не опознал, а ФИО и рыло третьего и вообще остается «за кадром». 
В окружении и биографии Лоскутникова тоже пока никаких зацепок. Кроме предположения, что искомые документы касались каких-то перемен в жизни  Лоскутникова. На такую мысль наводила оброненная его вдовой фраза: мол, супруг вообще собирался с кооперативом завязать. Почему? Чем планировал заняться? На эти вопросы ответов не было. Дела в кооперативе шли вполне устойчиво, это давало Лоскутникову неплохой заработок. Но если он намеревался заняться чем-то иным, то это иное, получается, рассматривал как нечто более прибыльное?.. Только никто не мог ничего определенного о планах убитого поведать. Ни вдова, ни родители, ни коллеги, ни приятели и друзья, о которых Дмитрий смог узнать.
Ответ нашелся только на один вопрос: откуда убийцы были хорошо осведомлены о житейских маршрутах зампредседателя «Домстроя». Выяснилось, что за пару месяцев до убийства некий симпатичный молодой кавказец по имени Алик закадрил бухгалтершу стройкооператива, двадцатитрехлетнюю пышечку, оказавшуюся страшно словоохотливой с горячим, щедрым, обходительным и любознательным южным другом. Надо ли продолжать, что опознала на фотографии перепуганная болтушка гражданина Султанова А.А.?
 
       
–  Наш горячий Алик вовремя перевернулся на своей «лайбе», – криво усмехнулся «Юрок». – А Ленчик и Щука вовремя сделали ноги… Кстати, оба уже снова в строю, хватит отлеживаться, думаю, их и бросить в горячее…
«Сэр» брезгливо отмахнулся.
– Твои проблемы, кто там и где у тебя… хм… в строю! «Пехота» твоя, Юрок, мне абсолютно по барабану. Мне нужны бумаги Лоскутникова!
Последнее произнес раздельно, отчеканивая каждый слог.
– Знать бы где…– тоскливо протянул молодой. – Мы ж тогда все перерыли…
– Херово рыли! А может, ты, Юрок, нюх потерял? – Седой пристально уставился на молодого. Спортивный «Юрок» непроизвольно поежился.
– Нервничаешь? Правильно, Юра, правильно. Самое время… Два года улетели псу под хвост! Успокаивает одно: бумаги пока нигде не всплыли, – движения не прослеживается. Но они есть! Вполне возможно, что «следаки» по делу Лоскутникова что-нибудь надыбали, да не поняли что… Нам бы дело это почитать…
Седой раздраженно прищурился.
– Вот что, Юрок… Дело в прокуратуре. Скорее всего, судя по времени, приостановлено. А это означает, что пылится оно в шкафу или в сейфе и никакого интереса не ни у кого не вызывает. Кроме нас. Значит, так… Пора, Юра, тебе непосредственно включаться в дело. Кстати, чаще улыбайся, это тебе перед бабами  дополнительный козырь дает. А так – ничего, красавчик. Бабам такие нравятся, и это обнадеживает… Но лыбишься ты понапрасну, – пресек самодовольную реакцию молодого на похвалу седой. – Еще надо, чтобы в твоей башке шестеренки быстро и правильно крутились, чему пока – бо-ольшой напряг.
– Не понял…
– Вот и я о том же. Плохо, Юрок, плохо! Невнимателен. Повторяю: продумай, как подкатиться к Алейниковой. Госпожа прокурорша молода, смазлива, незамужем. Хомутай – не хочу. Подкатись. Но не торопись… Интересно, деньги возьмет?
Е.М. прищурился, любуясь янтарной искоркой в бокале, помолчал и продолжил:
– Деньги ей, наверно, еще не предлагали. Большие – тем более. Если настоящие предложить, не жопничая… Люди слабы… Но, думаю, пока превращать передового работника прокуратуры в оборотня мы не будем.
Седой отставил бокал и внимательно посмотрел на собеседника.
–Займись девушкой, Юра, полюби ее… хотя бы временно. А главное – влюби ее в себя. Бабья злость на работу – она же, Юрок, как правило, из двух причин проистекает: с одной стороны, комплекс присутствует – карьеры хочется и власти, а с другой… Как в песенке-то поется? «Был бы милый рядом»? Во-от… И – ничего не надо. Ни карьеры, ни власти. Школьное-то время не забыл или русский язык учил неважно? Три исключения помнишь? Уж, замуж, невтерпеж.
«Сэр» назидательно поднял указательный палец.
– Вот когда они, эти исключения, в одну формулу собираются – самый точный бабский портрет и появляется! Влюби, Юрок, влюби дамочку! Нам нужно знать их наработки по Лоскутникову. Возможно, это выведет на бумаги.
Е.М. неторопливо вынул и раскрыл бумажник, положил перед молодым собеседником небольшую фотографию: правильное, красивое женское лицо, белокурая модная стрижка, воротничок строгого делового платья или костюма.
Накрыл фото пятисоткой. Юрий протестующе отодвинул купюру. Седой нахмурился:
– Не имею привычки на халяву.
Поднимаясь из-за столика, на мгновение оперся обеими руками, нависая над молодым.
– И вот что, Юра… Бумаги – главное. А не два твоих урода, погоревших на рынке. Надо будет – новых найдешь. Так и строй комбинацию с прокуроршей. Понял? Ну и молодец. Вернусь из Иркутска, созвонимся. Будь здоров, Юра…   
Молодой проводил седого к выходу, терпеливо дождался, пока тот неспешно прошагает к белой новой «Волге», задняя правая дверца которой предупредительно открылась. На мгновение мелькнуло лицо перегнувшегося через сиденье водителя – бесцветный тридцатилетний блин, круглый и пышный, наполовину скрытый под черными очками. «Волга» бесшумно тронула с места и, миновав под желтый свет перекресток, скрылась за углом.
А молодой вернулся в прохладу «Ариадны». Крепыш за стойкой уже не дремал. Поймав взгляд, еле заметно кивнул себе за спину. Юрий открыл низенькую дверцу за баром, прошел в тесный короткий коридорчик. Миновав две оцинкованные складские двери с внушительными амбарными замками, распахнул третью.
В крошечной глухой комнатке, почти перегороженной столом, заваленным бумагами, облокотившись на облупленный несгораемый шкаф, когда-то крашеный голубой эмалью, стоял плечистый рослый парень. На мясистом лице, больше похожем на опухший утюг, совершенно терялись маленькие бесцветные глазки, полуприкрытые  прямой светлой челкой.
Этот жиденький чубчик был единственной растительностью на отполированном под бритву шаре, именуемом головой. Несмотря на уличную жару, на могучие плечи был натянут черный китайский «адидас» из эластика, безразмерные штаны которого пузырились над белыми высокими «кроссами», изрядное пузо перепоясывал пояс-кошелек – стандартная униформа крутого бойца рэкетерских войск апогея перестройки. В пальцах-сардельках хлопец крутил черную бейсболку-сетку.
– Ну? – Юрий требовательно уставился на парня.
– Прокачали мы этого журналюгу… Толку никакого. Разладилось у них дружбанство, давно уже, – угрюмо процедил здоровяк.
– Ясно… Может быть, босс и прав. Шерше, как говорится, ля фам…
– Чего, чего босс? – забеспокоился здоровяк, натягивая бейсболку на голову-шар.
– Ничего, – отрезал Юрий. – Узнал, кто иркутского «Арнольда» из местных крышует?
– Да, как и думали.         
– Точно? – зло переспросил Юрий.
– Бля буду, в самый цвет.
– Тогда…
Юрий-Юрок задумался. Ситуация усложнялась непредсказуемыми последствиями. Но, с другой стороны, обозначившаяся фигура до такой степени раздражала Е.М., что радикальное решение сделает его, Юрия, в глазах босса… Ого-го! кем сделает! Зауважает босс, перестанет поучать и на «Юрка» подзывать. Нет, зубы показать надо! И босоту блатную поприжать, а то что-то не по делу пальцы гнуть стали. Юрий вынырнул из размышлений и решительно глянул на адидасовского увальня.
– В общем, так… Гасите козла! – И засмеялся, глядя на опешившего верзилу. – Че ты, Лёнчик? Забздел, ли чо ли, нет?
Резко оборвав смех, уставился на вспотевшего подручного:
– Два дня сроку. Два дня!.. Стволы и транспорт не жалеть, но и не наследить! И чтобы с понтами! Блоть надо умыть по полной программе! Ты понял? По полной!.. Работаете со Щукой вдвоем. Потом на самолет и – тю-тю! Понял? Пора тебе заканчивать, Лёнчик, светится в Чите.   
– Да мы ж со Щукой и так почти  два года у амурчан околачивались! В Чите еще и недели…
– Не жалоби! Ментам и суток порой хватает. Конечно, если шкурой не дорожишь… Но, предупреждаю сразу, – я  тебя, а тем более Щуку, не видел и не знаю. Стволы откопаешь те, которые у первомайских уродов в девяностом отняли. Но на месте не сбрасывайте. Они должны так засветиться, чтобы вся эта «синяя» босота меж собой перегрызлась...

СЕРЕДИНА мая выдалась в Чите на редкость жаркой. В семь часов вечера криминальный «авторитет», которого Е.М., его собеседник Юра и другие «заинтересованные лица/определенные круги», чаще именовали «морским» погонялом «Шкипер», мерно дремал на переднем сиденье белой «тойоты» представительского класса, катившей по одной из центральных улиц областного центра.
Выйдя из больницы после очередного покушения (зимой его ранили в голову выстрелом из пистолета), Шкипер часто впадал в сонливость, что, однако, не мешало ему крутить свои делишки с былой напористостью.
Беспокоило и злило Шкипера только одно: никак не мог просчитать, кому он перешел дорогу. Злодеев, покушавшихся на его драгоценную жизнь, урыл бы с огромаднейшим удовольствием!
Шкиперское окружение усердно нашептывало разнообразнейшие расклады, в которых мелькало немало братанов-соперников, но сам Шкипер стоял на разнопутье, подобно какому-то философскому ослу (его кликуху он зацепил в одном «базаре» на пересылке, но это было давно, еще во вторую «ходку», потому и забыл напрочь – только, вот, зацепилось в мозгу, что ишак тот с философской наукой повязан).
Короче, шел ум нараскоряку – между возней, которую нет-нет да затеивали шустрые «братки» из поселка Первомайского, грезившие подмять шкиперских ребят, и той волной, которую пытались замутить потерявшие свой былой вес, но по-старому пыжившиеся хлопцы из «петровской» кодлы – петровчане – обитатели сдохнувшего города металлургов и декабристов – Петровск-Забайкальского, а попросту – Петро-Завода.
Верный водила плавно, чтобы не потревожить хозяина, притормозил под красный.
В левый ряд, негромко рокоча, подкатила сверкающая никелем черная «хонда» с двумя седоками в коже и глухих шлемах с зеркальными стеклами-забралами.
Пассажир мотоцикла неторопливо скосил зеркало забрала на посапывающего за опущенным стеклом Шкипера, перекинул конец полуметрового матерчатого свертка, свисавшего в левой руке, в ладонь правой. 
Автоматная очередь ударила Шкиперу в левую щеку, шею, плечо! Завернутый в тканевый мешок автомат за секунды выплюнул магазин, но ни одна гильза не стукнулась об асфальт.
Светофор мигнул желтым. Мотоцикл резво взял с места и рванул вверх по улице, унося седоков с автоматом...
Такой сицилианской наглости Чита еще не видела. В более поздней читинской реальности, когда окончательно отпадет проблема дефицита в криминальной среде оружия, боеприпасов и взрывчатых веществ, уличные автоматные разборки и подрывы автомобилей крутых братков и криминальных воротил станут повседневщиной. И начнут вписываться в общие киллерские «правила»: сделал дело – сбрось «ствол».
Шикарную «хонду» через несколько дней милиция найдет в городском озере Кенон. «Ствол» – АКМС – тоже найдут. Но не милиция. В положенное по обычаям время грянут впечатляющей процессией пышные похороны, которые не преминут почтить не только «братки» всех мастей, но и власть предержащие, притом столь обильным числом, словно почивший в бозе Шкипер, по меньшей мере, был депутатом областной думы или почетным гражданином земель забайкальских.
Но это все – через три дня. А на следующее после расстрела Шкипера утро в огромном овальном зеркале кенонских вод вполне могла отразиться белая птица «тушки», уносящая двух плечистых парней – обычных пассажиров обычного рейса Чита – Москва, с промежуточной посадкой в Новосибирске.
Там они и сойдут, в этом большом сибирском городе. Будут встречены местными братками, избавятся от очередных липовых ксив-паспортин. И на этом их поиск можно прекратить, потому как инструкция, улетевшая вслед за этой парочкой, уконтрапупившей Шкипера, была конкретная: стереть.
Так в нашей истории стало меньше на две злодейские фигуры: попрощаемся с гражданами Л.П. Лешуковым и С.М. Щучкиным – Лёнчиком и Щукой. Где их закопали новосибирские брателлы, гадать не будем.
         
ИНТРИГОВАТЬ читателя можно до бесконечности. Автор такой цели не ставит, посему полагает, что наступило время познакомиться с Евгением Михайловичем Рунге, тем самым седым господином с налетом аристократических манер, который в разговоре со своим молодым собеседником в «Ариадне» предпочитал употреблять слог речи, от аристократических замашек далекий.
Ничего удивительного в этом нет, потому как Е.М. аристократом никогда и не был. По молодости «топтал зону» за прегрешения перед законом, связанные со спекуляцией и фарцовкой. Но это было давно и, соответственно, в настоящее время значения не имеет.
Потом была старательская артель в Приамурье, где Рунге, отличавшийся старательностью обрусевшего немца и навыками счетовода, постепенно продвинулся из учетчика в руководящую головку артели.
А потом наступила перестройка. Старательская артель, уже превратившаяся в солидного золотодобывающего монстра, благополучно распочковалась на несколько более мелких предприятий, тем самым не менее благополучно уйдя от непосильного ярма налогообложения крупного бизнеса.
Рунге возглавил одну из «почек» – ЗАО «Востокзолототехснаб». Фирма золотодобычей не занималась, но обслуживала этот процесс с материально-технической стороны: закупала тракторы и могучие самосвалы «КрАЗ», «Магирус-Дойц», «Татра», запчасти для автотракторного парка и драг, а также прочее железо, без которого нынче драгметаллы не добываются. Контора «фирмы» расположилась в Чите, потому как свои щупальца бывшая приамурская артель распростерла от Благовещенска до Витима и Лены.
Старательская деятельность всегда балансировала на грани закона. В бурную перестроечную пору эти пируэты вообще приняли эквилибристический характер. Действительно, порой очень трудно, а то и невозможно разделить черное и белое. Тут, как на проволоке под куполом цирка, – надо умудриться не злобить государство, обладающее монополией на золото, и одновременно – мирно и сносно сосуществовать с набирающим силу организованным криминалом, для которого битва за желтый металл в буквальном смысле укладывается в мефистофелевское: люди за него гибнут. И очень даже просто гибнут. Легко!
Рунге умудрился вполне грамотно вписаться в это «хождение по лезвию заточки». И даже заработать авторитет. С той и с другой стороны. Его ценили как руководителя, делающего важное государственное дело, его слово было весомым при «разводе» ситуаций, возникающих в криминальной, теневой стороне золотобизнеса. А еще Е.М. умел держать дистанцию, как с государством, так и с криминалитетом. Хотя, по большому счету, никогда политика «и нашим, и вашим» не была и не может быть нейтральной. В силу двойственности своей природы, такая «линия поведения» рано или поздно заставляет скатываться. И даже не требуется прогнозировать, по какую сторону «баррикад» окажется адепт подобного нейтралитета.
Поэтому, когда беспредельщик Шкипер разинул хавало на вотчину Е.М., его судьба была определена. Как и иркутского «Арнольда».
Последнему посчастливится вернуться к любимому бодибилдингу после изрядного вынужденного перерыва, возникшего по причине повышенной скученности размещения лиц, заключенных под стражу, в камерах читинского следственного изолятора. Не занимаются же бодибилдингом сельди в бочке!
Но все течет, все меняется – ноне, по истечении следственных действий и судебных процедур, залетный «качок» тренировал свои бицепсы и трицепсы в спортивной комнате второго отряда исправительного учреждения ЯГ-14/10, вышки и заборы которого составляют пейзаж окраины славного забайкальского города Краснокаменска.
(Через восемь годков «Арнольд» «по звонку откинется с кичи», но когда (еще несколько лет спустя) в указанном учреждении нежданно-негаданно очутится всемирно известный олигарх, чересчур резко поспешивший к олимпу политической власти, «Арнольд», уже окончательно спившийся и забывший про бодибилдинг, будет тыкать растопыренными пальцами в заляпанный экран телевизора: «Да мы на зоне с Ходором крепко корефанили!»)

РЕШЕНИЕ по Шкиперу позволило Рунге вполне законным образом разрулить и ситуацию с грузами, следующими для «фирмы» Е.М. из Китая и прочей ЮВА. Органы правопорядка основательно проредили местных беспредельщиков. Теперь вооруженная охрана, на совершенно законных основаниях, сопровождала составы по «Южному ходу» от Забайкальска до Карымской, а от последней, по Транссибу – до места назначения.
Вышел Рунге и из мутных отношений с представителями кавказского «бизнеса». В свое время эти связи неплохо помогали ему отмывать «черный нал», но нарастающая на Северном Кавказе напряженность буквально поставила и местные диаспоры «под ружье». Теперь их все чаще интересовали «патрончики и винтовочки», а не добротная кожа и бытовая техника. На складах военного и пограничного округов, понятное дело, оружия и боеприпасов хватало, как и тыловых крыс, мечтающих сделать свой  «гешефт». Аксиома, выведенная еще великим Суворовым, по-прежнему не требовала доказательств: интендант тащит всегда. Сидит на сгущенке – тащит сгущенку, сидит на взрывчатке – тащит взрывчатку. Но когда в начале 1992 года забайкальская милиция совместно с чекистами накрыла в читинском аэропорту несколько «бортов» с уплывающим в горячий регион оружием, боеприпасами и снаряжением, Рунге прошиб холодный пот. На его счастье, громких дел по кооперативам «Карабах», «Арусяк», «Радуга» и др., подозреваемых в обеспечении «маслятами» и «стволами» Нагорного Карабаха и прочих «жарких» южных мест, у правоохранительных органов почему-то не получилось. Зато аэропортовские «конфузы» окончательно убедили: от военно-интендантского «бизнеса» надо держаться подальше.
И , по большому счету, давно пора набирать вес в цивилизованном предпринимательстве, уверенно входя в коридоры власти с сияющим венчиком законопослушности над благородной сединой тщательно уложенной шевелюры.
Эта грандиозная задача реализовывалась, конечно, трудно. От генеральной линии приходилось отступать из-за всяких «шкиперов» и «арнольдов». Е.М. понимал, что и в дальнейшем без подобной «хирургии» он вряд ли обойдется, но главные усилия концентрировал на ударном вхождении в легальный бизнес, для чего средств и энергии не жалел.
И на забайкальской земле один за другим множились полезные для населения и местных властей – в качестве устойчивых  налогоплательщиков – предприятия, прямо или косвенно родившиеся при активном участии господина Рунге, под его «крышей».
Внешнеэкономическая фирма «Контракт» трелевала из Поднебесной тюки ширпотреба, в котором остро нуждался пообтрепавшийся за почти десятилетие перестройки стар и млад. Как на дрожжах, вырос  продуктово-вещевой рынок, где вышеупомянутый ширпотреб по низким, соответствующим его качеству, ценам сметался населением наряду с лапшой и мандаринами, тушенкой «Великая Стена» и порошковыми сливками, рисом и сахаром. В областном центре замелькали желтые «Волги» и «Газели», которые в немалой степени сняли дефицит общественного транспорта, создавшийся в Чите после развала городского таксопарка и грандиозного пожара, уничтожившего в боксах большинство автобусов, обслуживающих городские и междугородние маршруты.
Евгений Михайлович во всех этих благородных ситуациях – развитии розничной торговли, общественного транспорта и тэ пэ, и тэ дэ – не светился. Хватало молодых и энергичных мальчиков-мажоров с университетскими дипломами, которые быстро нашли общий язык с такими же мажорами, правда, несколько поседевшими от передряг ликвидации в ходе перестроечных процессов «руководящей и направляющей силы советского общества и ее боевого отряда – ленинского комсомола».
Поседевшие комсомольские функционеры в большинстве своем остались на плаву, обосновавшись в администрациях и мэриях, где с прежним задором и «энтузиазизьмом» теперь кляли былой тоталитаризм и отдавались строительству демократических перемен. Среди них оказались и настолько «продвинутые» к новым общественно-политическим реалиям, что молодой поросли, выпестованной Е.М., не составило большого труда с оными скооперироваться под общими слоганами заботы о процветании родного края. Например, на той же ниве строительного бизнеса: без излишних проволочек в областном центре развернулось и стало набирать обороты строительство элитного жилья. Одни щедро предоставляли оказавшуюся в избытке городскую площадь под так называемую «точечную застройку», а партнерская сторона – принялась быстро возводить на этой площади красивые, современные высотки. На слуху появились доселе неведомые населению понятия: «элитное жилье», «ипотечное кредитование», «агентства недвижимости».
Город хорошел. Раздвинулись бордюры мостовых, засвежело дорожное покрытие, по которому  величаво заскользили элегантные «лексусы» и внушительные «лэнд  круизеры», коих вскоре на душу населения стало немногим меньше, чем на столичном Садовом кольце. И только вредное старшее поколение упорно талдычило про среднюю температуру по больнице. При чем тут эти банальности, когда впереди еще столько дел!
Да, «из тени в свет перелетая», Евгений Михайлович Рунге мечтал о большем. И был убежден, что в бумагах, которые неизвестно куда дел ныне покойный Лоскутников, как раз и содержится ключ к этому большему. А так как путь в неизведанное зачастую сопряжен с непредсказуемыми поворотами судьбы, Евгений Михайлович решил таки слегка обозначиться «в миру»: совершив несколько не сильно его обременивших общественных телодвижений, облачился в тогу депутатской неприкосновенности.



Глава 10.  СЕМЕНОВ, 25 июля 1920 года

ПРОТЯЖНЫЙ паровозный гудок, казалось, разваливает голову пополам. Всё! Теперь надо думать, как уносить ноги самим. Японцы все-таки заделали ему козу! И что оказалось в дипломатических потугах, больше напоминающих вой и скулеж побитой собаки! Разве он забудет, как мучительно искал слова, сочиняя телеграмму наследнику императора этой чертовой Страны Восходящего Солнца:
«Защитнику идей гуманности, достойнейшему из благородных японских рыцарей, – просьба настоять перед его могущественным родителем, его императорским величеством, на прекращении эвакуации войск из Забайкалья по крайней мере на 4 месяца в целях помощи многострадальной армии, борющейся за сохранение Читы с согласия ее благородного соседа Японии».
Бог ты мой, перед кем метал бисер! На что надеялся, как наивная курсистка! Ответ японского военного министерства – оплеуха:
«Японское правительство рассмотрело Ваше желание со всех точек, оно благодарно Вам и желает поддержать дружественные отношения, но положение, давящее на нас со всех сторон, не позволяет нам исполнить Вашу просьбу.
Японское правительство не считает Вас достаточно сильным выполнить великое дело, которое обеспечило бы великое будущее японского народа. Ваше влияние на русский народ с каждым днем слабеет, и ненависть, которую питает против Вас народ, не помогает нам в нашей политике.
Японское правительство обсудило вопрос с союзными правительствами, но со всех сторон мы нашли отрицательную позицию.
Если Вы желаете направить Вашу деятельность в другом направлении, мы ее поддержим с большим удовольствием, но в согласии с принципами, которые Вам известны».   
Подсластили, узкоглазые, напоследок: предложили помочь стать равноправной стороной в переговорах с буферной республикой. С паршивой овцы хоть шерсти клок, только если бы у владивостокского правительства вес имелся! А его-то и нет! Первую скрипку в создании «буфера», конечно же, играют в Верхнеудинске. Верхнеудинское правительство признали и большевики, Рэсэфэсээрия! Амурчане с ними заодно. Во Владивостоке зря пыжатся и пузыри раздувают. Вот и он, как мальчишка, этим приморским фанфаронам поверил! Купился на возможность сыграть в демократические игрища. А какие козыри на руках? Акт, подписанный Колчаком накануне ареста – вот и все козыри.
Да, рухнувший на ангарский лед бывший верховный правитель успел подмахнуть «рескрипт» о передаче ему, генерал-лейтенанту Семенову, всей власти на Дальнем Востоке. Но что нынче эта писулька? Даже генерал Оой, командующий японскими экспедиционными силами, и полномочный дипломатический представитель Японии во Владивостоке Мацудайра не советовали посланцам атамана, вальяжному кадету Таскину и генералу Хрещатицкому, козырять колчаковским мандатом.
Дал указание предлагать меньшее: он, Семенов, останется командующим военными силами в создаваемом «буфере». Что ж, это был вполне терпимый вариант, тем более, что Хрещатицкий телеграфировал: «Японцы во всяком случае будут поддерживать командование и атаманство для вас в буфере; приморцы гарантируют буржуазно-демократический строй без активного участия коммунистов; на возглавлении Вами командования будем настаивать вплоть до разрыва».
Да, пришлось показать «благородство намерений» – когда в Читу прибыла делегация приморского правительства, он вполне успешно продемонстрировал влияние и силу: открыл Народное собрание, устроил смотр читинского гарнизона. Мол, буржуазно-демократическую республику принимает и готов служит верой и правдой. С тем и проводил владивостокскую делегацию в Верхнеудинск. Да только там ее встретили сурово: верхнеудинское и амурское областные правительства, уже пропитавшиеся большевистским духом,  наотрез отказались сотрудничать с атаманом.
Не помог и генерал Оой, пригласивший амурчан на переговоры. Долго убеждал, что Семенова необходимо привлечь к созданию республики, за его спиной серьезная армия. Потом заявил открытым текстом: японские военные власти не допустят каких-либо враждебных действий против Читы, они согласны на мир, но без коммунистов, а если придут Советы – то война. Напоследок настоятельно посоветовал объединяться с Приморьем, а не Верхнеудинском, который близок с Москвой, а распространения коммунизма на Дальнем Востоке японское командование не допустит. Амурчане ответствовали дипломатично, но нагло, дескать, вопрос с Семеновым должны решать правительства объединяющихся областей, без японцев.
И Оой – умылся. А куда ему деваться, если японцам своих забот хватает? Верховный Совет держав Антанты решил экономическую блокаду с Советской России снять – авантюра Пилсудского против Совдепии провалилась, союзники войска из Приморья вывели. Представитель атамана в Токио Сыробоярский сообщал, что японцы активно обсуждают свои перспективы в России и явно склоняются к сворачиванию политических проектов на Дальнем Востоке. Это означало одно: в Забайкалье он, Семенов, остается один на один с большевиками, а вся эта Дэвээрия – ширма.
И сегодня свершилось главное – японская эвакуация из Читы началась. Пришлось присутствовать на вокзале на унизительной церемонии «проводов». Черт бы побрал это желтолицее и надменное воинство!..
– Ваше высокопревосходительство! – В приемной атамана встретил вышколенный адъютант с телеграфной лентой в руках. – Генерал Хрещатицкий телеграфирует из Харбина.
– Читай, – хмуро буркнул Семенов, размашистым шагом проходя в кабинет. Адъютант поспешил следом.
– «Состоялся разговор прямому проводу членом владивостокского правительства  коммунистом Никифоровым Тчк Взял себя смелость сообщить ему Зпт что Ваше высокопревосходительство искренне готово подчиниться будущей демократической власти после объединения Дальнего Востока согласно передать власть читинскому Народному собранию Зпт но этот вопрос окончательно будет обсуждаться Вами Никифоровым Зпт который пока остается позициях Вашего отстранения от политической Зпт военной власти Вашего согласия отправиться своими частями на польский фронт Тчк Хрещатицкий».
– Что?! – от рыка атамана зазвенели подвески на хрустальной люстре, украшавшей кабинет. – Что там наплел большевикам этот маразматик?! Да этому Никифорову место одно – в вагоне смерти! А лучше – в топке паровозной, как дружкам! На польский фронт! Голопузую Совдепию из дерьма вытаскивать? Стратеги хреновы! Поперли на Варшаву и думали наскоком одолеют – нате вам, выкусите! – Семенов ткнул кукишем в адъютанта. – В России все перебаламутили, так еще европ им подавай!
Семенов бухнулся в кресло, налитыми кровью глазами невидяще уставился перед собой, шумно и тяжело дыша.
– Япошки, суки, ручкой помахали, и этот хрен перед коммуняками лебезит! Ничего, ничего!.. Пиши, поручик! Сыробоярскому в Токио. Полномочия Хрещатицкого на переговорах аннулирую. Предлагаю вам прибыть в Харбин и предать Хрещатицкого суду за самоуправство. Точка! И никаких переговоров! Хватит! Или мы, или эта большевистская сволочь!      
– Так точно, ваше высокопревосходительство!
– Все! Телеграфируйте! И в Харбин этому сукиному сыну дубликат!
– Есть! Разрешите идти?
– Да!.. Стоп, отставить! Вот что, поручик… Если ничего экстраординарного – не беспокоить. Голова раскалывается – прилягу.
– Не извольте беспокоиться, Григорий Михайлович! Все будет исполнено.
– Теперь иди, – Семенов начал остывать.
Когда за адъютантом затворились двери, встал, покачиваясь, по-старчески шаркая ногами и расстегивая на ходу тугие пуговицы кителя, прошел в комнату отдыха. Китель аккуратно повесил на спинку массивного резного стула. Оставшись в белой накрахмаленной сорочке, не снимая сапог, прилег на оттоманку, обитую потемневшим жаккардом. Закрыл глаза.
Конечно, Хрещатицкий на переговорах крутился ужом, но иначе с ним нельзя. Судебный спектакль нужен для поднятия духа верных частей. Примет генерал малость позора на публике, не облезет. А заодно на реакцию этих доморощенных управителей-демократов поглядим. Ишь, вошли во вкус! Семенов им, видите ли, пустое место, не хрен и в расчет брать!
Обнаглели, быдло! Мало их казачья шашка рубала! Ни хера! И в Маккавеево, и в других местах хватит на них острых шашек и свинца, умоются еще кровавыми соплями…
С тем и задремал атаман. А из освежающего небытия тонкие и нежные пальчики вынули. Дернулся, открыл глаза – Машенька! Улыбается, плутовка, а румянец по щекам – алая заря на атласной коже с персиковым пушком. Вот ведь порода цыганская – в огне не горит, в воде не тонет!
Накрыл узкую ладошку у себя на лбу широкой короткопалой пятерней. Такая приятность! Не от кратковременного сна, а вот от этого прикосновения целебного вся боль головная прошла. Волшебница Машенька!
– Под трибунал адъютанта-стервеца отдам, – промурлыкал, улыбаясь в усы. – Наказал же, не тревожить…
– Господи, Гриша! Это солдафонство тебя не красит! Помилуйте бедного поручика, ваше высокопревосходительство! Он стоял, как крепость, но есть ли для меня неприступные бастионы?! – звонко засмеялась Мария.

В МИРУ до недавнего времени она носила фамилию Глебова, но среди читинских обывателей и завсегдатаев харбинских ресторанов имела прозвище Маша-Цыганка. Что-то было у нее, эффектной, хорошо сложенной брюнетки, в далекой биографии цыганское.
Скорее всего, бутафория театральная: кто-то из предков представлял кафешантанное цыганство – эти атласные рубахи и широкие плисовые шаровары, гитары с бантами на грифах, бубны и мониста, раздольные песни и разухабистые пляски на заказ, с рюмочкой для «гостя да-ра-го-ва» на подносе и медведем на цепи для иностранцев и ребятни.
Сама Мария предпочитала романс и с успехом исполняла оный на читинских и прочих подмостках. Однажды, в харбинском ресторане «Палермо», в числе восторженных слушателей оказался Семенов, а все остальное было само собой разумеющимся. Что скрывалось за черными глазами Маши-Цыганки, о чем ей нашептывала сердечко – это знала только она, а враз помолодевший Григорий Михайлович втрескался в Машеньку так крепко, что в ее присутствии становился котенком, потертым жизнью, но таким ручным.
А Маша-Цыганка, став Марией Михайловной Семеновой, вертела отныне атаманом, как хотела. Про его подчиненных и разговору не было. Тот же адъютант атамана есаул Торчинов – был  отныне не просто на побегушках у Марии Михайловны. Творил по ее наущению и прихоти куда как более деликатные дела…
А уж как накручивали снежный ком домыслов и сплетен. Вот, к примеру, эти нелепые слухи, окружившие трагическую судьбу генеральши Нацваловой. Поговаривают, что, де, Торчинов-то и организовал ее зверское убийство по приказу Маши-Цыганки, приревновавшей, – мол, не без оснований – жгучую красавицу-брюнетку, поэтессу и актрису, хозяйку модного в Чите салона, к атаману.
Нелепейшие бредни! Хотя, ему ли, Григорию Михайловичу, не знать – и этот салон, и чета Нацваловых, конечно же, совершенно непотребно выглядели. В нацваловской гостиной чуть ли не каждый вечер собирались недовольные атаманом и «его сумасбродкой» – фи, какой моветон! – «сливки» читинского бомонда. Не здесь ли рождались ехидные памфлеты, перемывающие косточки «Гришке и Машке». Низко, господа! И если нашелся какой-то необузданный в своем порыве казачий рыцарь, для которого честь дамы – не пустое место, а оскорбления в адрес Верховного главнокомандующего и атамана Войска – клинком по сердцу! – так при чем здесь Семеновы?
В конце концов, кругом полным-полно уголовного сброда! И, скорее всего, это как раз его рук дело: украсть красавицу-генеральшу, изнасиловать и убить, бросив обезглавленный труп – брр! – в деревянном ящике на берегу Шилки в Сретенске.
И зачем сочинять, господа, что бывший начальник личного штаба атамана, назначенный во Владивосток командиром Пятого Приамурского корпуса, генерал Нацвалов не покончил с горя жизнь самоубийством, узнав о трагической гибели жены, а, видите ли, генералу «помог» умереть жандармский ротмистр Понтович, входивший в свиту Нацвалова, с которой тот выехал в Приморье? 
Нацвалов был назначен с повышением, а не удален из Читы, дабы шашням атамана – фу, какая мерзость! – с супругой не препятствовать. Да, ротмистр Понтович – один из офицеров полковника Тирбаха, которому Григорий Михайлович вверил дознавательное подразделение собственной контрразведки в Маккавеево. Но и что с этого? Только враги святой белой идеи могут называть ведомство полковника застенками смерти под Читой. А как вы прикажете поступать с кровожадными врагами в этот драматический для Отечества час? Они незабвенное императорское семейство жизни лишили, а вы, господа, про какие-то застенки! Стыдитесь, господа!..
Понятно, что свои разъяснительно-обличительные речи Мария Михайловна произносила исключительно перед зеркалом в собственном будуаре, не желая признаваться даже самой себе, что таинственные смерти генерала и его супруги ей и дорогому Григорию Михайловичу… ох, как на руку!.. И логически вытекают из особенностей их характеров, удивительно схожих в некотором наборе черт: обоих переполняли неуемная тяга к максимальной власти, болезненное честолюбие, абсолютная беспринципность, вкупе с поразительной жадностью и изворотливостью. Вот на таком черном тесте была замешена их сумасшедшая любовь.
– Семь часов пополудни, Гриша, – Мария легонько высвободила руку, шурша шелковой юбкой, присела в ногах. – Омужланились, ваше высокопревосходительство, в сапогах почивать изволите!
– Устал, Машенька… С япошками раскланивался…
– Ах, Гриша, кому мы нужны! До русской земли охочих полным-полно, а, вот, как не получается у этих охотников кусок пирога оттяпать, так и дружбе конец…
– Умница ты у меня… Да уж, быстро смотались… Союзнички!..
– «Была недолгою любовь, разлука будет без печали…» – Голос у Марии бархатный, грудной, слушал бы и слушал. – А поедем, Гриша, в «Бристоль», на ужин.
– В «Бристоль»? Нет, только не туда!
– Почему? Там такие скрипки, до слез душу трогают! – Полные губки супруги капризно изогнулись.
Семенов, потягиваясь плечами, сел, обхватил Марию рукой за талию, пощекотал усами персиковую щечку.
– Смеяться будешь, но не хотелось бы обывательских фанфар.
– Что? Я не понимаю…
– Да, вот… Вчера там один поручик учудил… Мальчишка! Нашкодил по пьяному делу…
– И что же этот мальчик сделал?
– А что они в кабаках делают? Напился, расскандалился, давай в люстру из револьвера палить.
– Как грубо!
– Вот и я о том же… Судьба российская висит на ниточке, а такие… Авторитет армии для них – пустой звук! И так уж к красноперым переметнулось народу…
– Не распаляй себя, Гриша. Опять голова разболится… Подумаешь, выпил лишнего мальчик…
– Выпил лишнего! – Семенов резко встал, оправил сорочку, потянулся за кителем. – По таким мальчикам обо всех моих офицерах судят! И обо мне – тоже!
– Гриша, а ты бы в люстру, из револьверчика?..
Мария тоже поднялась с оттоманки, прильнула к мощной атаманской фигуре, игриво заглянула в глаза. Но Семенов шутки не принял.
– Я этого стрелка утром разжаловал в рядовые и отправил на передовую. И приказал в газетах мой приказ сегодня же опубликовать. Думаю, не только обывателя успокоить, но и чтоб другим ресторанным фанфаронам наука была. Дисциплину расшатывать никому не позволю!
– Так точно, мой генерал! – Мария шутливо приложила ладонь к виску. – Но я бы все-таки поужинала…
– Поедем в «Эрмитаж», чем плох? По крайней мере, ресторатор не прибежит, расшаркиваясь в благодарностях за экзекуцию пьяного поручика. В «Бристоле» твоем это – обязательно. А потом сунет адъютанту писульку, мол, как бы там за люстру ущерб возместить…
– Попал, значит, мальчик в люстру? – засмеялась Мария.
– Попал! – отстраняясь от жены и приседая по-скоморошьи, повертел растопыренными пальцами обеих рук атаман. – Попал! И не раз! Вот такая потеха…
Последние слова произнес уже без кривляния, стирая улыбку.
– Ничего… Не разорится ресторанщик. Потрясет мошной, новую купит! А то, небось, не знает, куда деньги складывать! В кабаках заправлять, Машенька, по нынешним временам – наивернейший прибыток! Почитай, каждый вечер гулянки, господа офицеры в ресторациях все жалованье просаживают…
– И всю добычу…
– Добычу?
– Гриша, – Мария посмотрела насмешливо. – Разве в казармах и окопах ангелы обитают? Или, может быть, вся ваша так называемая реквизиция в полковые кассы идет?..
– Цыть! Сто раз тебе говорил – не суй свой… милый носик в политику! – Семенов посуровел, недовольно зыркнул на супругу из-под густых бровей. – На войне, как на войне! Так, что ли, у французов поговорка?
– По Парижам не фланировала! Откель нам, сермяжным! – Мария начала заводиться. Семенов знал, это в ее норове запросто, стоит только против шерстки погладить. За то и любил. За необузданный нрав и горячую кровь, за бешеный темперамент, который не только в словесной перепалке проявлялся. В их жаркие, сумасшедшие ночи, когда его цыганка такие скачки устраивала!.. Атаман почувствовал, как сладкое томление начинает заползать в душу.
– Не сердись, краса моя ненаглядная, – обнял Марию, не давая ей сердито вырываться. – Не сердись… Ну, брякнул солдафон в досаде… Это все от сегодняшней нервотрепки с япошками. Ну не дуй губочки, прелестница моя… Дай, я их поцалую…
– Перестань, бесстыдник! Перестань… Что ты делаешь!.. Не надо… Юбку, юбку мнешь! Ох… Гриша… Не надо…
Спустя четверть часа Маша-Цыганка, с играющим на щеках пуще прежнего румянцем, деловито орудовала шпильками, восстанавливая растрепанную прическу. Тяжело дышащий атаман курил у полураскрытого окна.
– Жеребец ты у меня, Гриша… Чистый жеребец! – Низкий бархатный голос клубился вокруг атамана, перемешиваясь с папиросным дымом. – И какой теперь ресторан? Куда я выйду в таком платье? Налетел, как на неприятеля! «Ура, вперед!..» Война, Гриша, последние манеры из тебя улетучит. Сапог своих чертовых не снимая! Напал на девушку, задрал юбку!.. Вот так вы там и берете приступом неприятельские позиции… А признайся, Гриш, брал в полон после боя пейзанок?
– Кого?
– Пейзанки, Гриша, это иноземные сельские жительницы!
– А не сельские как обзываются? – ехидно осведомился Семенов.
– Смотря где… Будто ты и не знаешь…
– Откель нам, сермяжным…
– Какой вы злопамятный, господин атаман! – Мария быстро поднялась со стула перед большим тяжелым зеркалом в черной лакированной раме, щедро украшенной замысловатым резным орнаментом из листьев и ягод. Покрутилась, придирчиво вглядываясь в собственное отражение. – Впрочем, платье… Все-таки, Гриша, умеют маньчжурцы делать шелковые ткани! Совершенно незаметны следы вашего налета, господин атаман…
– Вот и славно, – прогудел несколько охрипший Семенов. – Ну, так что? В «Эрмитаж»?
– Нет, там ску-ушно… И публика какая-то… А поедем в ресторацию Окуловского подворья? Рыбные блюда у них – бесподобны! И мозельское, надеюсь, не иссякло…
– Для тебя, моя прелестница, мы любое мозельское из-под земли достанем! – застегнув китель, пророкотал атаман и легонько хлопнул подругу пониже спины. – Вперед, труба зовет!..

РЕСТОРАЦИЯ крупного читинского предпринимателя Окулова располагалась на главной улице – Амурской. «Окуловское подворье» представляло из себя не только популярный ресторан, но и гостиницу – «номера». Оборудовано все было по первому разряду, заведением своим хозяин дорожил, репутацию стремился держать высоко, поэтому какой-либо сомнительной славы за «Окуловским подворьем» не водилось. Респектабельное заведение, куда не зазорно заглянуть высоким чинам и даже самому его высокопревосходительству главнокомандующему вооруженными силами Восточного Забайкалья и читинского гарнизона.
Визит Семенова и Маши-Цыганки вызвал небольшой переполох среди официантов и кухонной челяди. Но похожий на большого и сытого хомяка метрдотель в тщательно отутюженном смокинге панику пригасил мгновенно, гостей встретил почтительно, без подобострастия.
«Умеет себя подать, Ванька-половой!» – оценил Семенов, усаживаясь с супругой за небольшой столик  в  отдельной кабине. Белый барьер, увитый декоративной зеленью, отсекал ее от общего зала, не закрывая вида на небольшую эстраду, где музицировал квартет балалаечников, одетых в яркие, петушиных цветов, рубахи. «Светит месяц, светит ясный…» – сыпала балалаечная бойкая трель.
Метрдотель склонился у столика, высказывая свои предложения по меню, самолично принял заказ и чинно отправился на кухню, кивком головы посылая буфетчика к атаману.
Через пару минут молодой скуластый официант, с тонкими подбритыми усиками и набриолиненной прической, прорезанной безукоризненным пробором, аккуратно откупорил высокую узкогорлую бутылку мозельского, наполнил бокалы, элегантно промокая капли на бутылочном горлышке ослепительно-белоснежной полотняной салфеткой.
Семенов, с чуть заметной на отечном лице гримасой, пристально наблюдал за манипуляциями официанта, мельканием его тонких белых перчаток. Атаман презирал всех этих «подносчиков жратвы», как обзывал их про себя. Белые перчатки уместны на воинском смотре! А их упитанные обладатели-халдеи были бы более уместны в строю, а лучше в вонючем окопе! А то, ишь, окопались, сволочи, среди крахмальных скатертей и деликатесов! В Маньчжурии, Харбине таких молодцев ни в одном уважающем себя китайском ресторане не встретишь, хотя уж народу-то китайского – пруд пруди. Но там такие крали с тарелками скользят!.. А этих… В окопы вшей кормить! Настроение снова начало портиться.
У стола возникла пухлым колобком знакомая фигура.
– Предпочтительнейше прошу извинить покорно, ваше высокопревосходительство! Редактор-издатель «Восточного курьера» Кожеуров…
– Знакомы, милейший, – Семенов недовольно уставился на упитанного газетчика, процедил, отворачиваясь к балалаечникам:
– Не расположен… Милости прошу в часы аудиенций…
– Еще раз простите великодушно, ваше высокопревосходительство… Не смел бы потревожить, но…
Семенов, шумно засопев, грузно откинулся на спинку кресла. Зашевелились густые седеющие усы, что было признаком надвигающегося атаманского гнева.
– Милейший, а не пойти ли вам…
– Еще раз… Великодушно… – Издатель заметно струхнул, беспокойно оглядываясь на выросших за его спиной двух казаков-молодцов из охраны атамана. – Не извольте… Но считал безотлагательным проинформировать ваше высокопревосходительство… Мадемуазель Распутина нижайше хлопочет об аудиенции в удобный для вас час…
– Кто такая? – недоуменно нахмурился Семенов, но тут же на его руку легла ладонь Марии.
– Гриша, это же дочь… Старца государыни! Они в Чите третьего дни появились… От большевиков вакуируются…
– Чего?!
– Точно так-с, уважаемый Григорий Михайлович, – затряс пухлыми щечками Кожеуров. – Матрена Григорьевна, старшая из дочерей…
– А по мне хоть вся родня этого прохиндея! Помогли, суки, трон опрокинуть и смуту посеять! Прихвостни германские!
– Тише, тише, Гриша, – умоляюще зашептала Мария, бросая нервные взгляды в зал. – Ну вас, господин издатель! Нашли время и место…
Кожеуров, вмиг посерев лицом, неловко кланяясь, попятился от кабины. Семенов зло отшвырнул салфетку, поднял налившиеся кровью глаза на хорунжего из охраны.
– Начальника контрразведки ко мне! Немедленно! Дармоеды!..
Поднялся, одернул китель, чуть склонил голову перед Марией:
– Прошу извинить, мадам… Вынужден оставить… Служба…
Маша-Цыганка оскорбленно промолчала, не удостоив атамана взглядом. Семенов, зло топорща усы, шумно двинулся через залу к выходу.
Уже усевшись в фырчащий газолином автомобиль, буркнул водителю с унтер-офицерскими лычками на казачьей гимнастерке:
– Отвезете после с адъютантом мадам  домой, на квартиру…

НАЧАЛЬНИКА контрразведки атаман выстегал, как недоросля. Гремело и грохотало в высоком кабинете! Семенова всегда приводили в бешенство ситуации, когда он оказывался осведомлен не первым.
Осанистый полковник, багровый от выслушанных в свой адрес уничижительных эпитетов и площадной атаманской брани, молчал и глядел в темное окно, прикрытое тяжелыми бархатными портьерами. Возражать атаману смысла не было, как и аргументировать всю эту историю с появлением в Чите Матрены Распутиной. Мало ли кого нынче несет перекати-полем через Россию от красного пожара. И кто она такая, эта «мадемуазель», чтоб вокруг нее устраивать сыр-бор? 
Полковник был наслышан: Колчак отнесся к судьбе распутинской семьи благосклонно, оградил от произвола, даже некоторое время позволил проживать под его милостью в Омске. Но адмирал вообще любил играть в вольнодумство. Из того же бунтовщика и изменника офицерской чести Шмидта, замутившего мятеж в девятьсот пятом на «Очакове», икону сделал – устроил пышное перезахоронение, приказал памятник «герою» установить… Нет, старый контрразведчик всё прекрасно понимал! Политика – это тонкая и чрезвычайно высоко натянутая проволока. Коли ступил на нее – балансируй умело, а то мигом сверзишься вниз и шею сломаешь.
Когда в загустевших июльских сумерках полковник спешил в резиденцию главнокомандующего, он уже знал причину вызова. Только, вот, сведений о Матрене не имел никаких. И злился не меньше атамана. А еще больше разозлило услышанное. Оказывается, о приезде барышни знают газетчики, болтают обыватели… Григорий Михайлович прав – стыдно! Еще бы знать, какого черта эта стерва добивается аудиенции у атамана? Хотя… Вряд ли надо записываться в пророки – помощь будет клянчить, защиту для дальнейшего драпа. Можно и не гадать, куда намылилась – через Японию в парижи, ети их мать!..
Семенов удостоил Матрену Распутину встречей. Начальник контрразведки не ошибся: атаманское покровительство «мадемуазели» и требовалось. Но разговор получился нелицеприятный. Да и не разговор, наверное, а продолжительный и гневный монолог Семенова.
Угрюмой и некрасивой дочери «великого старца»  атаман высказал все, что думал о роли Распутина в петроградской предреволюционной карусели. Матрена подавленно молчала, сморкалась в платочек, уйти не порывалась – терпела от безвыходности своего теперешнего положения. Мнение об атамане сложила одно: законченное разжиревшее хамло. И не изменила его даже когда услыхала, что проезд до Владивостока, а равно и ходатайство о переправе в Японию, Семенов ей обещает.
         
ПРАВИЛЬНО не изменила. Через пару месяцев мытарств по Амурской дороге с одним из эшелонов чехословаков и тягостного ожидания оказии через Японское море, Матрена и ее спутник и любовник Борька Соловьев, наконец-то, с Отечеством расплевались. Но не без ощутимых потерь.
Отставной прапорщик-белобилетник Борис Соловьев, картежник и прощелыга, прицепившийся к Матрене еще в Петрограде, умело волочил ногу и надсадно кашлял в платок, когда это требовалось – при военном, казенном интересе к нему. В остальное время лихо вливал в себя все, что горит, и, как подозревала Матрена, хоть и гнала от себя эти подозрения, не пропускал ни одной юбки, совершая лихие петушиные атаки.
Матрена не раз, озлясь от беспробудного пьянства дружка или учуяв чужой бабий запах на кавалере, била его с размаха тяжелой рукой куда попадя – то блан-манше ему под глазом разрисует, то красную юшку из носа пустит. Но Борька и ей засаживал так, что на его мужское естество обижаться Матрене было грех. К тому же, в одиночку пробираться через бурлящую Рассею боязно до жути: с маменькой и сеструхой Варькой Матрена разругалась еще в Омске.
Из-за Борьки же, самца кабанистого, попытавшегося, сопя, пристроиться к молоденькой и смазливой Варьке. Матрена раз отогнала, два. Но Варька была неотлучно при маменьке, тут же крутились покойного папашки блудливая племянница Нюрка и его же полюбовница из Покровского Катька Печенкина. Тоже имели на Борьку интерес! Потому Матрену это «опчество» бесило до рвоты, да и не нанималась она им в няньки на всю жизнь.
И прихватив львиную долю сбережений, оставшихся от убиенного папашки, Матрена подалась из Омска на восток. Аккурат, когда к колчаковской столице подступили большевики, и началась великая неразбериха драпа. Понятно, что похотливый самец Борька недолго выбирал: собственные яйца тешить в полных голодранцах или хоть какую-то перспективу в никчемной жизни заиметь. Огреб от Матрены очередную порцию тумаков, потом покаянно отпыхтел на ней ночь и – ту-ту, паровоз!
Вполне благополучно в чехословацком эшелоне миновали бурлящий Красноярск, отсиделись в офицерском пульмане, пока в Иркутске чехи торговались с красными насчет «верховного правителя».
Под россказни Матрены о величии ее папеньки при царском дворе, Борька удачливо резался в карты с галантными офицерами генерала Гайды, вынимая из пьяненьких партнеров червонцы с николашкиным профилем, лыскал на халяву коньяки с мадерами и горланил песни. По ночам, под неумолчный стук колес, в отведенном им с Матреной тесном купе, до седьмого пота удовлетворял ее бабью ненасытность и клялся подруге в верности, зажевывая клятвы соленым омулем и вареной курицей из офицерского вагон-ресторана.
Так до Читы и доползли, провоняв паровозной сажей и соленой рыбой. Тут все и застопорилось. Злые и непреклонные семеновские казачки парочку из чехословацкого эшелона высадили, благо к стене пакгауза не поставили, как некоторых из обнаруженных в эшелоне «посторонних лиц». Борька затих, как обоссанная мышь, а Матрена, на удивление, развила кипучую деятельность – ишь, до самого Семенова дошла, замутив местных газетчиков…
Еще больших страхов натерпелись, когда их дальнейшей отправкой во Владивосток занялась контрразведка атамана. Со зловещей вежливостью, ночью подняли с постели, на обшарпанной пролетке, песчаными улицами без единого фонаря, привезли на грязный первочитинский перрон, кишаший гомонящими солдатами и другим вооруженным сбродом. Долго марьяжили в заплеванной комнатенке при вокзальной комендатуре, потом спешно затолкали в трогающийся  поезд – другой чехословацкий эшелон, без пульманов и вагон-ресторана – в вонючую теплушку, пропахшую карболкой, которая все равно не могла перебить махровое амбре мочи и фекалий.
Теплушку занимала санитарная команда – дюжина молчаливых словаков при носатом тщедушном фельдфебеле в больших роговых очках. Попутчиков они приняли безропотно.
Вагоны застучали на стыках, огни Читы скрылись. И только тут Матрена обнаружила: два чемодана с тряпками при ней, брезентовый саквояж тоже, увесистый сверток царских ассигнаций надежно покоится в ущелье меж могучих грудей, щепоть бриллиантов и столбик золотых червонцев надежно запрятаны в складках юбки… А вот ридикюль с золотыми цацками, самоцветными камешками и бумагами, полученными от отца, при спешной посадке в эшелон пропал! Долго выла в ночи Матрена, кляня семеновскую контрразведку, чем на всю дорогу перепугала словаков-санитаров.
Содержимое ридикюля осело в контрразведке, но даже в тридцатые годы, подвизаясь в рижском цирке то ли укротительницей, то ли наездницей, Матрена уверяла: в Чите ее ограбил  лично атаман Семенов.



Глава 11. ПИСАРЕНКО, 30 декабря 1993 года
СЕГОДНЯ Дмитрий написал рапорт. О предоставлении очередного отпуска за 1993 год. По графику отпуск полагался в августе, что уже выглядело для опера делом несбыточным, ну, а уж когда подошел август, капитану Писаренко популярно разъяснили, что в условиях складывающейся в стране общественно-политической обстановки с отпуском придется повременить. Вообще.
Время и впрямь не радовало. За неприступной стеной столичного Садового кольца российский парламент бодался с президентом, высокое начальство было на нервах, остальной начальствующий состав – в тревожном ожидании. Из министерства шли указивки насчет усиленного варианта несения службы, а потом усилении усиления.
Когда война у «Белого дома» благополучно завершилась, отпуск снова отодвинулся: в связи с инспекторской проверкой, устроенной в райотделе областным начальством. А потом, новые уголовные дела – как перли валом, так и прут. И вот уже – мороз и солнце, день чудесный…
Дмитрий сидел у окна, смотрел, как взъерошенный от мороза воробей торопливо подбирает крошки печенья, щедро насыпанные операми на черный от сажи оконный отлив в минуту очередного проветривания кабинета от табачного застоя. Рапорт начальство рассмотрит может и сегодня, но пока он уйдет в кадры управления, пока то да се…  После Нового года и отчетов, видимо, удастся-таки двинуть в отпуск. За этот год не отгулял практически полностью, а с первого января имеем право и на отпуск следующего года. Вот так два и склеим!
Нет? Да! Потому как напишет капитан Писаренко второй рапорт – на отпуск за 1994 год с дополнительной приписочкой: «… с последующим увольнением»! За три отпускных месяца что-нибудь приглядим, в безработных не останемся… Как-то Лидочка заикалась, что у ее знакомых фирмачей в службу безопасности людишки требуются… А почему бы и нет? Лидочка обязательно устроит наилучшую протекцию.
Розыскная круговерть заставляла Диму раскручивать мозги только в одном, заданном службой и оперативной обстановкой направлении, но остат¬ки нервных клеток, в основном, относящиеся уже к спинному мозгу, Дима практически полностью занял Лидочкой, поставив на былых вздыханиях об СВ из прокуратуры жирный категорический крест.
Димина мама, видя его активное погружение в дела амурные, начала вслух мечтать о внуках, открытым текстом разъясняя своему великовозрастному дитяте-холостяку актуальность создания семейного очага. Дима привычно отшучивался, с удовольствием прокручивая перед глазами самые волнующие фрагменты ночных и дачных забав с Лидочкой.
О, в постели она была бесподобна! Затянувшееся Димино холостячество и ранее сопровождалось, конечно, некоторой сексуальной практикой, однако всё иное меркло в лучах способностей и желаний Лидочки. Безумства на шелковых простынях, в ванной голубого чешского кафеля, на пушистом паласе и даже – мурашки по коже! – в тесной прихожей, не говоря уже о бесчисленных «слияниях с природой», продолжались уже месяцев восемь.
    
А ВСЁ началось в тот уютный майский вечер, когда Вовчик решил свою вину перед другом детства загладить. К позывам совести это никакого отношения не имело. Вовчику попросту не хотелось терять в лице Димы ценный источник: что репортер уголовной хроники мог подчерпнуть из лаконичного пресс-релиза областного УВД? Он не годился для создания красочных «картинок» в бульварной прессе,  наводнившей Читу. Только скелет, без мяса – леденящих душу подробностей, пикантных обстоятельств. А Дима – опер, и он давал Вовчику это мясо. Зачастую – буквально по горячим следам свершившегося преступления.
Большую толику полученного за очередную «жареху» гонорара Вовчик по-гусарски проматывал с приятелем в том или ином пункте общепита, в диапазоне от рюмочной до вполне сносного кафе. В плане, где «принять на грудь», Вовчик был демократичен по максимуму.
Сотрудничество «Дима – Вовчик – читатель» плодотворно развивалось до той поры, пока жажда обресть репортерскую славу в масштабе всей страны, и даже СНГ, не подвигла Вовчика «засветить» на страницах московского «Мегаполиса» некоторые сокровенные подробности двух убийств, в расследовании которых участвовал Дима. Это закончилось печально: к двум трупам добавился третий, а капитана милиции Дмитрия Писаренко предупредили о неполном служебном соот¬ветствии. То есть фак-тически, официальным приказом начальника УВД, сообщили всему милицейскому люду: вот, товарищи, – потенциальный кандидат «на вылет» из органов правопорядка, лицезрейте и трепещите!
Потенциальный кандидат, понятно, после всего случившегося к Вовчику, мягко выражаясь, охладел: по утрам, когда выпадало столкнуться на лестничной площадке, Дмитрий улыбок и приветственных возгласов «гиены пера» не замечал.
Вовчик страдал. Жила криминальных новостей оскудела до крайности. Запросто подкатиться в дежурную часть управления и «заглотить» там свежую оперативную сводку Вовчик не мог. В лучшем случае его адресовали в пресс-группу УВД или к первому заму началь¬ника управления – шефу криминальной милиции.
По первому адресу Вовчика и его коллег встречала обаятельная Лариса Борисовна, закончившая в свое время факультет журналистики Иркутского университета и немало потрудившаяся на репортерской ниве до той поры, пока не надела милицейские погоны. Местных собратьев по перу она старалась ставить в «одинаковые информационные условия». Вовчику довелось несколько лет поработать с Лорой в одной редакции и он прекрасно знал: лишнего не обло¬мится, если что-то интересненькое произойдет, так она сама за пишущую машинку сядет. К тому же, и Лора, то бишь Лариса Борисовна, знала Вовчика как облупленного, всегда без обиняков заявляя ему, что со своей неуемной тягой к «жареному» и дешевым сенсациям шел бы он куда подальше.
Что же касается второго адреса… К большим милицейским чинам за разрешениями Вов¬чик ходить не любил: за морем телушка – полушка, да рубль перевоз. Те всё до такой степени пригладят, что, хоть наизнанку вывернись, а «сэнсейшена» не получится. Или вообще отвертятся от журналюжной липучести.
Ну, а уж к полковнику Рябинину тем паче хода для Вовчика не было, ибо как раз он-то и распорядился: журналюгу Николаева – гнать в шею.
Вот и стала с некоторых пор всё чаще и чаще посещать Вовчика мысль о необходимости возобновления консенсуса с Димой. Нужен был  удобоваримый предлог, но на ум ничего не шло. И тогда Вовчик решил действовать напрямую.
Встретив в очередной раз Дмитрия, решительно преградил ему дорогу и без обиняков покаялся, разве что землю не ел. «Чисто-сердечное раскаяние в содеянном» было сопровождено предло-жением «трещину в отношениях замыть».  А так как Дмитрий и сам уже давно махнул на Вовчика рукой, зная, что репортерская всеядность неистребима, то приятельское предложение принял.
         
ПРИМИРИТЕЛЬНЫЙ «банкет», дабы не создавать себе лишних трат, потому как с гонорарной подпиткой как раз случился облом, Вовчик решил устроить на дому у своей подруги. То есть у Лидочки. В гостях у нее Дмитрий уже однажды побывал. Позапрошлым летом. Как раз в тот послебанный субботний вечер, когда Вовчик затащил его к подруге на баночное пиво. Собственно, Дима там  и ляпнул приятелю про расследуемое преступле¬ние. Правильно говорят психологи – преступника тянет на место совершенного преступления. Это, конечно, про Вовчика, а вы о чем подумали? Но ни Дима, ни Вовчик и не предполагали, чем закончится их второе совместное посещение пышнотелой и хлебосольной Лидочки.
В прошлый раз Вовчик подругу бесцеремонно оставил: зудила полученная от приятеля информация, уже мысленно рождались сенсационные строки для столичного издания. Потому изобразил для Лидочки проявление мужской солидарности, отвалив от подруги вместе с приятелем. Понятно, что свое обещание «вину загладить» исполнил буквально назавтра, однако именно с того вечера отношения Лидочки и Вовчика мерно покатились к закату. Женщины безразличия не прощают.
Да и приелся Вовчик Лидочке. А точнее, оба они –  друг другу. Это Дима заметил, когда вновь оказался в уютной квартирке:  хозяйка открыто строила глазки исключительно ему, а Вовчика держала на расстоянии. Узрев сию холодность, источаемую на приятеля, Дима решил использовать шанс. Посему весь вечер «блистал на манеже»: галантен, изящно остроумен и интимно-таинственен.
Извержение талантов во многом было связано с одной успешной оперативной комбинацией, которую Дима провернул в эту пятницу. Точнее сказать, успешно завершил.
Пятничный триумф готовился фактически всю рабочую неделю. Дима так удачно скрывался за многочисленными делами-побегушками от всевидящего ока своего начальника майора Генкина, что тот всерьез проникся служебной озабоченностью подчиненного и… забыл его нагрузить работой на выходные. Это была великая победа! Потому как капитан Писаренко со товарищи уже давно забыли, что такое полнокровные суббота и воскресенье. Забыл и Генкин. Но начальнику сам Бог велел, потому как он начальник (Генкин, конечно! А вы что подумали?). Безусловно, что любого опера нет проблем выцепить и на дому. Но Дима вынашивал намерения в эти выходные, если получиться, ускребстись от Генкина, – навестить старого приятеля в пригороде, давно звавшего его на добычу ухи.
По-доброму, по-старому: с удочкой, без сетей и прочих зверских прибамбасов. Знал приятель одно местечко в верховьях Читинки, где водились сомики. В это никто не верил, считая идиотскими рыбацкими байками, но дед приятеля рассказывал, что в том месте, где образовалось соминое улово, ранешне, еще до войны, имелся мосток. А в лихую годину с этого мостка сверзилась «полуторка» с зерном. Машинешку-то достали, но на потерянном зерне отъелись такие сомы! С тех пор там это рыбное племя и обосновалось, благо, цивилизация пока до верховьев обмелевшей во многих местах речушки особливо не добралась.
А деду приятеля насчет доброй рыбалки не верили. Особливо, конечно же, горожане, видя, в какой позорный ручей превратилась некогда горная речка, рассекающая областной центр. Не верили, хотя в иное дождливое лето этот самый ручей мог вздыбиться такой водой, что заливал в самом центре несколько кварталов, отрезая огромные части города друг от друга. Давно ли людей солдатики спасали, переправляя их через бурлящую желтую воду на плавающих «бэтээрах»? Да уж, приговаривали горожане с интонацией незабвенного Кисы Воробьянинова, – стихия! Но в сомиков так и не верили. Или просто не случалось среди слушателей дедовских баек фанатов рубной ловли?
Дима, в общем-то, тоже не проникся. К тому же, чего ждать от майского рыболовства. Просто давно не видел старого друга, просто захотелось тишины, покоя, неспешного разговора о том о сем. От ежедневной городской карусели устал.
Вот и собирался с самого субботнего ранья махнуть в Верх-Читу, а там бы приятель завел свой латаный-перелатаный «ГАЗ-69», и они покатили бы вдоль извилистого берега к заповедному Красному Яру…
Увы, в пятницу утром приятель позвонил, скорбно протрубил отбой в связи с одной неотложной деревенской нуждой, клятвенно заверив, что в следующие выходные – кровь из носу… Но о роскоши «оперативно выкрутить» эти самые будущие выходные Дима и не мечтал. Дважды такие номера у Генкина не проканали бы не жисть!
Конечно, коли идея рухнула, можно и самому на амбразуру в субботу податься, но не факт, что Генкин оценит служебный порыв до такой степени, что дарует следующие выходные. Генкин совершенно никак это не оценит, а примет появление в отделе как само собой разумеющееся.
Посему, благополучно покинув «уголовку» вечером в пятницу, Дима усердно размышлял, куда ему на выходные из дома раствориться, дабы Генкин его не достал субботним утром по телефону, как это уже не раз бывало. В голову пока ничего не лезло, а тут у подъезда чертом из табакерки образовался Вовчик. С повинной и предложением «замыть трещину». На безрыбье…
И капитан Писаренко отправился с Вовчиком в гости к его подруге. Тем паче, что Вовчик намекнул: будет там пара и Диме. Судя по тому, что Вовчик уже дважды стрельнул у Димы сигаретку из той самой дежурной пачки, которая обиталась в кармане некурящего опера и предназначалась для уже известной читателю служебной надобности, капитан Писаренко понял, что сосед-приятель на мели, потому и двигают они в домашние хлебосольные интерьеры.
Посему Дима прибыл в гости с кроваво-жгучей чайной розой, купленной, несмотря на вполне объяснимые протесты Вовчика, у не менее жгучего кавказца в закутке магазина «Товары для женщин».
Как истинный джентльмен, Дима, преследуя в отношении прекрасного пола невинные или далеко идущие цели, без цветов к дамам не визитировал. Понятно, что на коллег женского рода это рыцарское правило не распространялось: на службе женщин нет, там все – сотрудники: старший, средний и младший милицейский начсостав.
А тут еще необходимо было умыть и безденежного журналюгу.
Что-то в раскладах Вовчика не срослось: Лидочка домовничала одна, обещанная, со слов Вовчика, подруга не появилась и через час. Но Дима уже завелся.
Короче говоря, еще через часок Лидочка, чьи фибры души тронула и роза, и галантное остроумие, и мушкетерское обхождение со стороны Димы, демонстративно вызвала бедного Вовчика на кухню. Там достаточно громко – для Димы в комнате – хозяйка заявила Вовчику, искусно играя высокую степень опьянения, что обрыг он, Вовчик, ей «до не могу», извел своим «постельным примитивизмом» и прочая-прочая.
Вовчик отчаянно шипел Лидочке: «Тише! Тише!», потом у него вырвалось: «****ь, да тише ты, дура!». И хотя первое слово Вовчик употребил исключительно как междометие, а не существительное, он тут же заработал по мордасам.
Конечно, после оплеухи мужское самолюбие, подогретое  выпитым коньяком, взыграло не на шутку. Дмитрий услышал несколько идеоматических выражений, охарактеризовавших Лидочку не только как представительницу второй из двух древнейших профессий (к первой – журналистике – Вовчик принадлежал сам), но и как законченный криминальный типаж: знаем (здесь уместно многоточие), как ты там (многоточие), в своем (многоточие) кафе народ (многоточие и три восклицательных знака).
Речь была оборвана новой пощечиной, на которую Вовчик ответил адекватно. Лидочка заревела белугой. И Дмитрию пришлось вмешаться: драк он не любил.
Припавшая к нему на грудь Лидочка, уже безо всякого театра, кляла любовника последними словами. Вовчик, испугавшись нарастающего скандала, предложил приятелю «плюнуть на эту мегеру» и пойти выпить пива в тихом месте. Но Дима решил Вовчика добить. Обнимая жертву Вовчиковой ярости на правах защитника униженных и оскорбленных, он привел главный галантный козырь: сообщил приятелю, что оставить Лидочку одну в таком состоянии просто по-человечески не имеет права. И стоически выдержал уничтожающий взгляд теперь уже окончательно бывшего приятеля.
Героическое заявление упало на благодатную почву: Лидочка тут же впечатала Диме в щеку страстный поцелуй благодарной несчастной женщины, а затем, испепеляя Вовчика ненавидящим взором, царственным жестом указала последнему на дверь.  Что оставалось Вовчику, кроме как от души звездануть этой самой дверью в лучших мелодраматических традициях!       
         
ЧЕРЕЗ пару часов после ухода Вовчика Дима и Лидочка обнаружили себя в постели изрядно утомившимися. А потом была ночь, и был день, и снова была ночь, и изрядная часть следующего дня. К домашнему порогу Дима вернулся в воскресенье вечером, загадочный, восхищенный и измочаленный.
Со временем щенячий восторг исчез, но отказываться от изобретательных любовных игр, предлагаемых Лидочкой, Дима не собирался. Любил ли он ее? Наверно, не любил. Но ему с ней, пусть она и была на пять лет старше, было хорошо.
В летние выходные, которые Дима теперь вынимал из Генкина со всей служебной изощренностью, они на Лидочкиной «Таврии» закатывались на дачу, которую подруга умудрялась содержать в немыслимой аккуратности. Маленький уютный домик, несколько ровных грядочек с зеленью, цветы и густая малина, качели и столик под кудрявой березкой. Душа отдыхала!
И однажды Дима поймал себя на мысли, что ему нравятся и такая дача, и кооперативное гнездышко, подобное месту его частой ночевки, и даже новенькая «Таврия», которую после развала Союза остряки окрестили «иномаркой». Нравятся все эти атрибуты достатка и нравятся настолько, что его совершенно не интересует, откуда всё это у скромной работницы общепита. 
Дмитрий с некоторых пор потерял желание задавать кому-либо подобные вопросы.  Отстраненно он понимал, что капитана милиции, да еще опера, после этого следует заклеймить. Желательно публично. Например, в средствах массовой информации. Причем, обязательно сделав для публики обобщающий вывод: разве с такими органами поборет государство и передовая общественность вал преступности?..
Но после прямой телетрансляции на весь мир обстрела  депутатского «Белого дома» из танковых пушек жизнь российская, по мнению Димы, превратилась в затяжной политический водевиль. Несмешной, со скверными режиссерами и исполнителями. Политикой и околополитической возней Дмитрий никогда не интересовался. В пору «прекрасной юности» об этом не думалось, так как определенность царила полная: всесоюзный «одобрям-с». А перестроечные речи лишь на первых порах завораживали. Когда же дело дошло до чубайсовских ваучеров… В общем, Дима окончательно «забил» на всю эту трескотню. 
Да и некогда было: в розыске заметно прибавилось дел. Ежедневная оперсводка – еще недавно двух-трехстраничный документ – пухла день ото дня, превра¬тившись в объемистый и печальный доклад на десятках листов. В общем, без работы Дима и его коллеги по «ментуре», как однажды выразился один из «клиентов» угрозыска, вряд ли когда останутся. Если, конечно, господа-начальники не вышибут. Как неперестроившегося. Не осознавшего, так сказать, важности нового времени.
В родной «конторе» новое время и новые требования сводились к одному: даешь раскрываемость! Этот показатель обязан был расти. И его растили. Но при этом на скамью подсудимых почему-то попадали только «бакланы», трясущие прохожих на улице, кухонные «разбойники», пырнувшие собутыльника за недолитый стакан, бывшие  колхознички, умыкнувшие из совместной кооперативной собственности мешок комбикорма, и половозрелые дебилы, не умеющие уговорить подружку по-хорошему.
Откормленные «пехотинцы», обложившие данью коммерческие палатки, рынки и магазины, чумные от дурных «бабок», халявного пойла и гашиша, тусовались по плодящимся с завидной быстротой кабакам, раскатывали, насрав на ПДД, в тонированных «восьмерках» и «девятках», открыто «забивали стрелки» со стрельбой и точно также открыто взимали свою дань. Их эффектно брали ОМОНы и СОБРы. После чего «адидасовское войско» без лишнего общественного ажиотажа… возвращалось к привычной жизни «за отсутствием состава…» И «стволы» оказывались законными, и ребята – просто спортсменами, и процессуальное оформление задержания никуда не годным.
Диме все это надоело. Последней каплей, пожалуй, стало разбухшее от копий запросов и полученных ответов дело по убийству Лоскутникова. Вообще-то официально оно было приостановлено. За нерозыском подозреваемых и истечением всех возможных сроков. Но «ради спортивного интереса» Дмитрий улучал паузы в розыскной круговерти и пытался покопаться в биографии и окружении убитого зампредседателя производственного кооператива «Домстрой». Но ничего заслуживающего внимания ни в былой жизни убитого, ни среди многочисленного круга его друзей и приятелей не обнаруживалось. Разве что на похоронах Дмитрий увидел знакомое лицо. Лариса Борисовна, начальник пресс-центра управления.
Позже выбрал минутку, переговорил. Оказалось, что с супругами Лоскутниковыми ЛБ знакома давно, еще по былой репортерской жизни. Охарактеризовала убитого, как хваткого мужичка, который никогда своего не упускал, но в отношениях со знакомыми жлобом не был, при необходимости всегда помогал, чем мог. И, оказывается, представлял из себя довольно разностороннюю личность: и рыбак, и охотник, и собачник, и любитель краеведения. Последнее пояснила так: книжки и публикации в прессе по местной исторической тематике читал взахлеб, накопил в голове изрядную, хотя и сумбурную краеведческую фактуру, мог часами спорить о том или ином эпизоде из истории Забайкалья, водил знакомство с местными исследователями. Такой вот доморощенный историк.
Дмитрий постепенно прошелся по местным краеведам. Один из них припомнил, что особенно заинтересовала Лоскутникова история похищения в 1918 году золота из Читинского банка.

ИСТОРИЯ и на самом деле таинственная, распаляющая воображение. По разным оценкам и свидетельствам, в августе восемнадцатого в банке находилось почти четыре тонны золота и шесть тонн серебра! И якобы часть этих сокровищ перед самым падением советской власти в Чите забрал партизанский отряд под командованием Зиновия Метелицы и Хаджиомана Гетоева, достаточно известных в Забайкалье красных партизанских командиров. Гетоев в августе восемнадцатого занимал должность начальника штаба Главковерха Центросибири, Метелица в июле восемнадцатого был начальником штаба Прибайкальского фронта.
Уходя от белых, отряд намеревался долиной Ингоды уйти в ее верховья, а оттуда, перевалив хребты, в Монголию и через нее – в Туркестан, на соединение с частями Красной Армии.
Понятно, что семеновцы широко распространили слух (или правду?) о золотом «запасе» отряда Метелицы. Поэтому по Ингоде отряд продвигался, отбиваясь от местных охотников за сокровищами. В большом и зажиточном селе Танга (200 км от Читы) партизаны взяли проводника, который вскоре их предал: бежал и привел  превосходящий по силе белогвардейский отряд.
Остатки отряда Метелицы, он сам и Гетоев оказались в сентябре восемнадцатого в читинской тюрьме. Красных командиров семеновцы вскоре казнили. Но было ли на самом деле в отряде золото? До сих пор ответа на этот вопрос нет. Хотя существует гипотеза, что все-таки было. Мол, в суматохе разгрома отряда Метелицы, его умыкнула помогавшая белякам ватага местных тангинских мужичков. Да так ловко, что, дескать, никто тогда ничего не дознался.
И будто бы, только в конце тридцатых годов один тангинец пахал свой огород и вывернул из земли лемехом золотой слиток. Честно сдал находку в милицию, но в селе все равно устроили жесточайший «шмон», обнаружили на кузне еще несколько слитков, выкрашенных печным лаком под чугун, арестовали в связи с этим кучу народа, отправив бедолаг в Читу, в управление НКВД.
Заинтригованный этой историей Лоскутников попросил познакомить его с работниками УВД и УКГБ, которые занимались рассмотрением дел репрессированных в тридцатые – пятидесятые годы забайкальцев.
Дмитрий знал, что в обоих ведомствах на заре перестройки создали специальные подразделения, сотрудники которых скрупулезно изучали сотни поднимаемых из архивов дел жертв сталинских репрессий, готовили материалы для принятия судами решений о реабилитации невинно пострадавших. В прессе эта работа особо не афишировалась, но профессионалы знали: именно этими людьми возвращены из небытия десятки тысяч имен честных тружеников, воинов, государственных и общественных деятелей, представителей интеллигенции. В общем, огромная работа проделана и делается до сих пор архивистами МВД и их коллегами-чекистами.
Но это знают «компетентные органы». А обывателю о своих неимоверных заслугах в деле возвращения имен безвинно пострадавших который год трезвонит голосистая кучка «демократов», пафосно учредивших при областной молодежной газете комитет по увековечиванию памяти репрессированных  забайкальцев. Такой комитет, конечно, вещь хорошая, но Дмитрий, да и многие в Чите, прекрасно знали: что бы он, этот комитет, делал без соответствующей милицейской и чекистской информации, которой с оным комитетом, в духе наступившей гласности, «органы» и делились.
А «народные борцы» принялись на этом ковать себе имя. Было противно видеть, как кое-кто из комитета ладит себе трамплин в политику, используя в качестве пружин то огромное чувство благодарности, которым  наполнялись души и сердца родственников репрессированных, наконец-таки дождавшихся торжества справедливости, наконец-таки узнавших о судьбах сгинувших в черное время отцах, матерях, супругах…
Потом, спустя пару лет, очевидцы перестройки убедятся: некоторых любителей «делать имя» подобным образом карьерный трамплин закинет в такие высоты… Например, в Государственную Думу, а потом в объятья печально известного генерал-разбойника Дудаева. Из народного борца да в апологеты международного терроризма… Ну да что мы про политику опять!
         
ПОКОЙНОМУ Лоскутникову, как и капитану Писаренко, политика была до лампочки. Это Дмитрий понял, пройдя по его «краеведческому» пути. Лоскутников выяснял подробности «золотого следа» партизанского отряда Метелицы. И через краеведов встречался с сотрудником архивного подразделения областного управления КГБ Юрием Петровичем Верейниковым. Пришел к Верейникову и Дмитрий.
– Помню я этого Лоскутникова. Занятный мужик, – с улыбкой вспомнил Юрий Петрович. – По-моему, в нем мальчишка-кладоискатель так и остался. Интересовался: был ли на самом деле кто-то арестован органами НКВД в конце тридцатых годов в связи с обнаружением золотых слитков в Танге? Но сведений в нашем архиве об этом нет. Вряд ли было такое «золотое дело». История пропажи в восемнадцатом году золота из Читинского банка многим краеведам покою не дает. Но находка золота в Танге… Легенда. Была другая история про золото. Другая история и про другое золото. Так ты говоришь, что Лоскутникова из-за каких-то важных бумаг убили?
Писаренко кивнул.
– Но навряд ли это с тем делом связано… История давно минувших дней…
– А если чуть поподробнее?
– История, в общем-то, заурядная. Из прошлого века концы тянутся. Один из иркутских золотопромышленников нашел золотое месторождение, составил его описание, направил в столицу, чтобы разрешение на разработку дали. Как там дело повернулось, не знаю, но вот это самое описание месторождения во времена атамана Семенова оказалось, каким-то образом, у одного из семеновских прихвостней, Захара Гордеева. Та еще фигура была! С Семеновым с детских лет дружили. А казачья карьера по-разному сложилась. Семенов, как знаешь, до большого атамана дослужился, в восемнадцатом году командовал особым Монголо-Бурятским казачьим отрядом, фактически корпусом, если на армейский язык перевести. Когда Читу занял, и вовсе здесь полноправным властителем стал. А Гордеев, он из семьи рядового казака. Сумел закончить в Чите военно-фельдшерскую школу и до августа семнадцатого года служил в чине классного фельдшера во втором Верхнеудинском казачьем полку. Но авторитет среди казачков имел: избирают его сначала кандидатом, а через год – членом правления Забайкальского казачьего войска! Вот тут-то, Дима, из него политические амбиции и полезли. Решил записаться в демократы!
– Белый казак-демократ? Оригинально! – засмеялся Писаренко.
– Ничего оригинального. Время такое было. Революционные вихри и брожения повсюду проникали. Среди белого движения каких только оттенков не было.
Подполковник Верейников раскрыл один из томов архивного дела на Гордеева.
– Так вот… Захар Иванович Гордеев мог бы высоко при атамане Семенове подняться, но провозглашенный атаманом белый террор не поддержал. Так что, зря я его вообще-то семеновским прихвостнем обозвал. Наоборот, Гордеев, в знак протеста против репрессий, учиняемых атаманом, в конце девятнадцатого года уезжает в Омск, к Колчаку. Тот-то слыл либералом…
– Колчак?! – удивился Дмитрий.
– Колчак. В чем-то, Дима, так оно и было. Вернее сказать, прослеживались у него такие намерения. Вполне возможно, нынешним языком говоря, популизмом грешил адмирал. По крайней мере, выставлять его настолько одиозной фигурой, как мы из наших учебников истории знаем, вряд ли будет правильно. Необъективно так подходить к историческим деятелям. Ты знаешь, один из идеологов белого движения Шульгин, талантливый человек, который, думаю, Россию любил не меньше нас с тобой, еще в двадцатые годы так сказал: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники…» Это – и про Колчака. Он начинал, а вот заканчивали такие, как Семенов…
– Так, может, и Гордеев был обыкновенным популистом?
– Кто знает… По крайней мере, повторюсь, амбиции у него были большие… А тогда он в Омске пробыл недолго. Уже в марте двадцатого года вернулся в Читу, в пятый казачий полк помощником командира полка, по хозчасти. Но, думается, нос по ветру держал: когда жареным запахло, и семеновцам пришлось из Забайкалья драпать, – в отставку вышел. Усилил, так сказать, свой либерально-демократический окрас. И был избран членом Читинской городской управы. До мая двадцать второго года состоял в этой должности! Представляешь? А тогда чистки производили еще те! На предмет принадлежности к белому казачеству и семеновскому террору. Дальше – больше! В двадцать первом году проводятся выборы в Народное Собрание ДВР, причем, заметь, проводятся по партийным спискам. Так Гордеев заранее вступает в так называемую «Деловую внепартийную группу» и добивается избрания депутатом «буферной» республики. Вот как!
– Ну, а в тридцать седьмом казачьи грешки ему припомнили…
– Ошибаешься, дорогой товарищ Писаренко! Еще в двадцать втором году Гордеев создал в Чите подпольную белую группу, целый партизанский отряд. Он себя видел не иначе как военным правителем освобожденного от коммунистов Забайкалья. И такую бурную деятельность развернул – хоть детектив пиши! Кстати, финал бы вышел у такого детектива эффектный: в апреле двадцать пятого года забайкальские чекисты Гордеева выкрали. Из гостиницы в Маньчжурии! Удивлен? Была проведена такая спецоперация. Группа сотрудников Забайкальского губотдела ОГПУ, в форме китайских полицейских, проникла ночью в гостиницу, взяли без единого звука Захара Ивановича и на автомобиле вывезли на нашу сторону! Видел, Дмитрий, сериал «Государственная граница»? Вот в нем целая серия этой истории посвящена, хотя, конечно, детали опущены. Например, такая. Документики, какие у Гордеева были, понятно, тоже все прихватили. Понятно, что нас интересовал расклад и намерения белого движения в отношении советского Забайкалья. А среди этих бумаг затесалось описание месторождения золота, о котором я тебе в начале говорил.
– Гордеев, что же, планировал до этого золота добраться?
– Кто его знает… По крайней мере, в материалах его допросов об этом речи не идет. Да и описания того нынче нет, его переслали, по-моему, в двадцать восьмом году в Иркутск, там наши коллеги тогда какое-то громкое уголовное дело расследовали, связанное с этим месторождением.
– А как в Иркутске-то про эти бумаги прознали? Или тогда какая-то уже система централизованного информирования существовала, по наиболее крупным делам?
– Нет, конечно, – засмеялся Юрий Петрович. – В наших правоохранительных органах это до сих пор проблематично, а ты тогда захотел! Если мне не изменяет память, речь шла об убийстве нескольких человек, то ли  на том самом месторождении, то ли его искавших. Так вот, было установлено, что убийство совершили связанные с Гордеевым люди. Ну а про Гордеева и удачную операцию по его поимке, конечно, в Иркутске знали. Вот и поступил соответствующий запрос.
– Понятно… А скажите, Юрий Петрович, Лоскутников только тангинской историей про золото интересовался?
– Мы с ним о том же, что и с тобой, беседовали. Про Гордеева я и ему рассказывал.
– И что Лоскутников?
– А ничего, – пожал плечами Верейников. – Сказал спасибо за интересную и познавательную беседу, на том и распрощались.
– Вы знаете, Юрий Петрович, мне вот тут пришло в голову… А нельзя ли связаться с вашими иркутскими коллегами?  Узнать, не интересовался ли кто-нибудь у них материалами того уголовного дела? Вы можете точно вспомнить, когда с вами встречался Лоскутников?
– А чего тут вспоминать. У меня такие встречи фиксируются. Сейчас поглядим наши талмуды. Где-то в начале девяносто первого, по-моему, это было…
Верейников звякнул ключами, распахнул дверцу небольшого сейфа, вынул общую тетрадь с наклейкой «1991», пролистал несколько прошнурованных толстой суровой нитью страниц.
– Ага, вот, точно: одиннадцатого марта девяносто первого года. Думаешь, Лоскутникова настолько заинтересовала история, что он и в Иркутске поиски учинил? Ты знаешь, Дима, это уже из области фантазий. Был бы ученый-краевед – я бы понял, а дилетанту зачем?
– Тоже верно, хотя бывают среди любителей такие въедливые т дотошные… – Писаренко смущенно почесал затылок. – Это я, товарищ подполковник, видимо, уже от безысходности. Никак не могу понять, из-за каких же бумаг убили Лоскутникова? Ну, ничего нет!
– Ладно, как говорил наш давнишний общий шеф Лаврентий Палыч, попытка не пытка. Я свяжусь с Иркутском. Что-то ты и меня заинтриговал! – Юрий Павлович засмеялся.
Верейников обещание сдержал, недели через три перезвонил Дмитрию и сообщил, что в управление госбезопасности по Иркутской области гражданин Лоскутников А.П. не обращался. Но указанным уголовным делом  в апреле девяносто первого года (!) интересовался корреспондент одного из иркутских еженедельников криминальной хроники Игорь Сергеевич Панкин. Дима тут же набрал номер пресс-службы УВД.
– Слушаю вас, – проворковала Лариса Борисовна.
– Здравия желаю, товарищ майор! Беспокоит капитан Писаренко. Лора, я снова по поводу Лоскутникова, помнишь?
– Конечно, помню, дружочек, – это было любимое обращение начальника пресс-центра. – И чего ты хотел?
– Слушай, ты случайно не знаешь такого иркутского журналиста Игоря Панкина?
– Случайно знаю. И не только случайно. Я, дружочек, с ним на журфаке училась. Предугадывая твой вопрос, отвечаю: Лоскутникова с ним и познакомила. Игорек был в Чите по своим надобностям, зашел ко мне, а тут появляется Лоскутников с таким же почти вопросом, как ты.
– Не понял…
– И это – опер!.. Лоскутников тоже просил меня познакомить его с кем-нибудь из наших иркутских коллег. А я ему на Игорька показываю – знакомьтесь! Хотя, знаешь, что, дружочек… Только сейчас до меня дошло! Лоскутников-то, наверное, имел в виду пресс-службу иркутского ГУВД! Впрочем, разницы нет: Игорек в родном городе всех знает, сам специализируется на криминале. Так что все равно знакомство Лоскутникову было полезным…
– А не говорил Лоскутников, зачем ему это нужно?
– Нет.
– Лора, а как связаться с твоим сокурсником, Панкиным?
– Средствами связи с ним можно связаться, дружочек, уж извини за такой неуклюжий каламбур. Я тебе сейчас его номер телефона отыщу…

ПАНКИНА Дима догонял долго, звонил в Иркутск раз десять, отвечали другие, обещали передать, но… Попал на Панкина только месяц назад. Объяснил ситуацию и получил исчерпывающий ответ. Помогал журналист Лоскутникову найти его пропавших родственников, якобы проходивших по тому самому уголовному делу. Тех имен, которые называл Лоскутников, в деле не оказалось, о чем Панкин Лоскутникову и сообщил. Но тот расспросы продолжил, объяснив, что не просто ищет родственников, а пишет краеведческую книгу об истории сибирского золота и, так получилось, что вышел на эту историю. Попросил скопировать, что возможно, для него из уголовного дела и выслать. Даже заикнулся о вознаграждении, но Панкин это категорически пресек. Десяток листов в архиве отксерить  не труд. Самого Панкина эта история не заинтересовала: читатель нынче озабочен свежим криминалом, а не преданьями старины глубокой.
– И последний вопрос, Игорь Сергеевич. Давно вы Лоскутникову выслали материалы?
– Так тогда и выслал. В апреле или мае девяносто первого, точно не помню…
Оба-на! Дмитрий хлопнул ладонью по столу. Вот это поворот! Настырность Лоскутникова заставляла задуматься. Получается, даже пошел на откровенное вранье, лишь бы добыть описание месторождения. Про книжку наплел Панкину.
Дмитрий точно знал, что никакой книжки Лоскутников не писал: бумаги убитого следствие на сто рядов изучило. Но что-то не попадалось среди лоскутниковского «архива» иркутских документов, как не было и намека на рукопись. Да и вдова отрицает: нет, не графоманил покойный.
Стоп! А если это загадочное Эльдорадо не открыто до сегодняшнего дня, чем Лоскутников решил воспользоваться?! Вот и вдова говорила, что собирался он с кооперативом завязать. Надо бы с ней еще раз побеседовать. Так-так…
А почему не имеет право на жизнь такая версия: про имеющиеся у Лоскутникова документы узнали убийцы, а точнее, их хозяева или заказчики. В общем, люди солидные: месторождение золота – дело серьезное, далеко за круг возможностей аликов и ленчиков выходит…
Так или иначе, но бумаги у Лоскутникова решили отнять. Он не отдал, и его убили. Или отдал, а его «ссадили с хвоста». Итак, два варианта. Первый – преступники завладели документами, но решили поискать дополнительные и устраивают обыски.  Или же второй – не завладели и пытались найти. Нашли или нет? Если нашли, то у кого сейчас это описание? Если нет – тот же вопрос: у  кого тогда оно?
Вопросы, вопросы, вопросы. Ответов нет. Интересно, а есть ли что новое в прокуратуре, у Алейниковой? Надо бы ей позвонить. Хотя…  Дело приостановлено, и вряд ли у СВ о нем болит голова. Ищите, менты, преступников, а мы за вами будем надзирать! Прокуратуре конкретику подавай, а не фантастику… Пока же история про «золотые» бумаги – чистая абстракция. Его, Дмитрия, домыслы, больше смахивающие на приключенческий роман в духе голимого Стивенсона. Золото, карта сокровищ… Полный Стивенсон! Пираты, пиастры… А факты? Пасли преступники Лоскутникова, рылись в бумагах… И что с того?..
Заверещала внутренняя связь. Шеф!
– Где тебя целыми днями носит, Писаренко? – голос Генкина звучал сердито.
– На территории, работаем, товарищ майор, – бодро отрапортовал Дмитрий.
– На территории, значит… А ну-ка, зайди ко мне.
В кабинете Генкин сунул Дмитрию под нос длинную распечатку:
– Ты что творишь? Ты погляди, какую простыню мне бухгалтерия всучила? Это долги наши скорбные за межгород. И кто тут у нас главный герой? Угадай с трех раз? Денег и так шиш, а он в Иркутск через день уже два месяца названивает! Ты кого там завел? Кралю очередную? Лидки мало?
– А при чем тут Лида, товарищ майор?
– Вот тут как раз твоя Лида не при чем, – Круглое лицо Генкина наливалось багровой злостью. – Ты мне все-таки ответь, это что за трезвон?
– По делу Лоскутникова… Такие интересные версии и мотивы выплывают, Петр Григорьевич…
– Писаренко! Убийцы во всесоюз… тьфу ты! Во всероссийском розыске, личность двух из них установлена, а дело при-ос-та-нов-ле-но! Понял? У тебя, что, других дел нет?
– Ну, почему… Пять грабежей по шапкам…
– Работай, капитан! И потом… А запросы по розыску ты обновляешь? Когда последний раз?
– В сентябре…
– В сентябре… Красота! Покажешь мне всю переписку по делу. В сентябре!.. А он мотивы изучает! Вот что, Писаренко… За нарушение приказа по продолжительности телефонных переговоров огребешь материально и дисциплинарно! И новогодний хоровод водить тебе, видимо, в дежурной части…
Дмитрий вышел от начальства и подумал, что Лидочку «обрадовать» самое время: планы на новогоднюю ночь рухнули. Потому как дежурить будет капитан Писаренко по родному Центральному отделу.
Дмитрий вдруг поймал себя на мысли, что уже и не помнит, был ли у него когда-то, кроме детства, новогодний вечер? У настоящей елки, или там, сосенки, с шампанским, боем курантов, «Голубым огоньком» по телевизору. В теплой, так сказать, домашней обстановке.
Вспомнить ничего определенного он не смог.  Вернулся в кабинет, с ненавистью посмотрел на заваленный бумагами стол, перевел взгляд на обшарпанную дверцу сейфа – не надо рентгена, и так знал: битком набито железное нутро неоконченными делами. Тормоз вы, капитан Писаренко, в деле борьбы за процент раскрываемости! Взыскание под новогоднюю елочку огребете – к маме не ходи. Следовательно, «тринадцатая зарплата» уполовинится, если будет вообще…
Дмитрий мысленно подсчитал выслугу – на смешанную пенсию вытягивалось. И написал второй рапорт. С той самой припиской про последующее увольнение со службы. Некстати вновь подумалось о деле Лоскутникова. С неожиданно нахлынувшим безразличием.  А действительно, ему это надо?
Воробей доклевал крошки на оконном отливе и улетел, довольный и согревшийся, с новогодним настроением.



Глава 12.  ГОРДЕЕВ, 27 августа 1922 года

МАНЬЧЖУРИЯ… Последний раз Захар Иванович останавливался здесь на сутки в начале апреля, когда ехал по командировочным делам в Харбин. И не думалось тогда, что следующие пять месяцев превратятся в такую круговерть! Даже когда в феврале рослый и неулыбчивый китаец – явление совершенно нехарактерное для «ходей» – привез тайное письмо от Ивана Федоровича, совершенно не предполагал Захар Иванович нынешнего исхода.
Иван Федорович – господин казачий генерал Шильников, – возглавил, осев в Маньчжурии, откатившиеся за Аргунь белые силы. В давнишнем сослуживце (двенадцать лет назад вместе служили в Читинском казачьем полку, а потом заседали в правлении Забайкальского казачьего войска) Захаре Ивановиче Гордееве у него никаких сомнений не было. Наоборот, в февральском письме, приветствовал «врастание» в политическую жизнь «буфера», но заметил: пора переходить к активным действиям.
«Ни на минуту не оставляю усилий по возвращению на забайкальскую землю. Приступил к формированию сильного отряда для борьбы с властями Дальне-Восточной Республики во имя спасения родного края от нищеты и рабства. Предлагаю и тебе, мой друг и боевой товарищ, принять участие в этой святой борьбе с оружием в руках… Пока ты при исполнении должности члена Читинской городской управы, изыщи возможность командироваться в наши края по какой-либо надобности. Крайне важно, чтобы повод был совершенно законный и не вызывал подозрений, потому как тебе, дорогой Захар Иванович, надо будет вернуться в Читу «чистым»: ты нужен в Чите, для действий с запада…»
         
Апрельскую командировку в Харбин Гордеев получил без затруднений. Повод представился презабавнейший: во всей Чите невозможно было сыскать малярных красок ярких колеров. В городской управе затевался летний ремонт, «текущий момент» постоянно требовал яркого плакатного слова, и краски оказались в жесточайшем дефиците. В читинских пакгаузах, по линии военного ведомства, нашлось лишь несколько бочек защитной, цвета хаки, кирпичного сурика и серой морской – шаровой. А в Харбине разноцветья было хоть пруд пруди.
         
– Задание тебе, друже, ответственнейшее, – обнял погрузневший Шильников приятеля, пахнув густым сладким духом нафабренных усов. – Сформируешь отряд на участке Чита – Хилок. Для препятствования нормальному движению по Забайкальской железной дороге. Естественно, по сигналу, когда я выступлю со своими силами…
Потертый казачий мундир с генерал-майорскими погонами был тесноват раздобревшему Шильникову, но живость движений  новоявленного полководца не сковывал.
Генерал резво повернулся от пришпиленной на стене простыни карты-двухверстки, склеенной по всем правилам штабного искусства, небрежно бросил на стол лакированную бамбуковую указку.
– До выступления основных сил займись, Захар Иванович, формированием тайной военной организации. Костяк составить советую из надежных офицеров. Их в Чите, знаю, осталось немало…
– Есть такие, – кивнул Гордеев. – Некоторые даже в резерве назначений штаба НРА числятся…
– Это что за войско? – поднял брови Шильников.
– Не хватает строевых должностей в «буферной» Народно-революционной армии, вот и сидят в резерве, но паек получают. За лояльность…
– Прикармливают, значит, большевички, военную косточку.
– Приходится, – усмехнулся Захар Иванович. – И так смуты хватает…
– Наслышаны, – пробежала усмешка и под усами Шильникова. – Особенно про последний приказ вашего военного министра господина-товарища Блюхера. О роспуске партизанских отрядов. Как оцениваешь решение военмина?
– Партизанская вольница властям надоела. Среди этих таежных героев мало кто безболезненно к мирной жизни переходит. С винтарем наперевес – это не землю пахать! Во вкус анархии и реквизиций множество народу вошло. Чего о хлебе радеть – клац затвором – и сыт. Отвыкли босяки от крестьянского труда…
– И это нам на руку, Захар Иванович, дорогой! – Шильников хлопнул обеими ладонями по бумагам, устилающим столешницу. – Недовольных партизан надо привлекать на нашу сторону! Этой работе – самое время! Если сумеем посеять в партизанской среде вражду к коммунистам и существующей в Дэвээрии власти – половина дела сделана! Вражду, ненависть и рознь! Маленькими кучками отрывать людей от былого красного партизанства, понимаешь? Англичане огромнейшую Индию в полон взяли, а почему? Потому что методично следовали своему правилу: разделяй и властвуй! Чуешь, куда клоню?
– Чуять-то я чую, – снова усмехнулся Гордеев. – Куда только нагайки и застенки нашего дорогого атамана подевать? Эта кровавая память из краснопартизанских душ долго выветриваться будет…
– Тут ты, друже, прав, – помрачнел Шильников. – Семенов нам еще ту занозу загнал... Но скажу тебе так. Мой начальник штаба, известный тебе полковник Трухин, недавно разведку провел на сретенско-нерчинском направлении. И вот что доносит… – Генерал порылся в ворохе бумаг и выудил лист машинописного текста с размашистой чернильно-лиловой подписью внизу. – Вот послушай:
«Старые забайкальские партизаны, которых правительство ДВР распустило по домам, с нами связаны и готовы выступить совместно, выставив условием, чтобы не было террора, и был по возможности обеспечен тыл, на что вполне мы с ними согласны, так как без соблюдения этих условий считаю выступление безнадежным…»
Шильников опустил лист и внимательно посмотрел на Гордеева.
– Я, дорогой Захар Иванович, убежден: воскрешение семеновщины принесет только раздор. Для нас Семенов неприемлем так же, как и для партизан, для населения…
– Но у него до сих пор в подчинении солидные казачьи силы, которые край бы как сгодились…
– Солидные, говоришь… А ты уверен, что это так? – Хитро прищурился Шильников. – В верных, – пока верных! – атаману частях начинается, друже, бро-же-ни-е! Казачки за кордон-то уходили налегке, не добро прихватывая, а мамок и дитятей. На атамана надеялись. А он им теперь – что? Жалованье не платит, изредка разве что копейки подкидывает. Голодают казачки, Захар Иванович, го-ло-да-ют! Всеми своими от красной заразы спасенными семействами. О, это такая пороховая бочка – не приведи Господи! – Шильников многозначительно покачал воздетым кверху пальцем. – Так что… По обе стороны Аргуни и Амура, дорогой мой друже, казачки затылки чешут: за что бились, чего добились?..
Шильников зло и громко выругался. Нацелив на Гордеева буравчики темных глаз, продолжил:
– Настроения требуется изучить самым тщательным образом! В каждом уезде, в каждом населенном пункте. Заручить себе в помощники надежных людей, в том числе и среди так называемых народоармейцев… Создавать тайные звенья! Небольшие, по семь – восемь человек. А где два звена – вот тебе и отделение, а два-три отделения – будущий взвод! И во главе каждого – крепкий и толковый командир, не только умеющий шашкой махать, но и словом метким разить… Но первоначальные задачи, друже, по организации белоповстанческого движения формулирую так, – Шильников протянул Захару Ивановичу несколько четвертушек бумаги, исписанных ровным и быстрым почерком штабиста, практически без помарок.
Гордеев впился в текст:
«…Задачи разведотрядов таковы: изучение своего населенного пункта, района, настроений, подбор надежных, составление списков «вредных», сведения о красных войсках, их составе, дислокации, о ГПО… Составлять сводки и отправлять их в Маньчжурию к 1 и 15-му числам… Распространять литературу, сведения и слухи, полезные для белоповстанцев…
В период подготовки к общему выступлению рекомендуется:
- каждое вооруженное действие производить по заранее обдуманному плану;
- действия ограничить производством коротких налетов – для захвата разъезжающих комиссаров, начальствующих лиц, а также захват складов, оружия, транспорта и т.д.;
- в налетах обеспечивать успех и этим поднимать дух и дать уверенность населению в силе белоповстанцев, подготавливать тщательную разведку, дабы не совершать их впустую, не пропускать удобных случаев;
- к населению относиться хорошо, дабы привлечь его на свою сторону, красных же после допроса уничтожать, а результаты допросов доставлять в Маньчжурию…»
– Общее выступление… Когда планируете начать? – Гордеев поднял глаза на Шильникова.
– Скоро, Захар Иванович, скоро! Думаю, за лето сил наберем, вполне будем готовы к началу сентября… Главное – организованно выступить, с наибольшим эффектом! Население должно знать наши лозунги и понимать их суть. А лозунги наши таковы: «Вера православная», «Русское национальное правительство», «Отечество»! Все белоповстанческие части выступят под русским трехцветным флагом, на головных уборах спереди – трехцветные ленточки. Заготовили уже атрибутику!
Шильников довольно засмеялся, потер руки.
– Дадим большевичкам прикурить!.. Так что, готовься, Захар Иванович, укрепляй наши тылы в Чите. В походной кассе получишь девять тысяч иен. Это – на формирование отряда. Разворачивайся, друже! И жди от нас весточки…
Девять тысяч японских иен по действующему в Дальне-Восточной республике официальному курсу обмена иностранной валюты составляли около семи тысяч рублей золотом. Сумма немаленькая. По закону о хождении денежных знаков и кредитных билетов на территории ДВР, принятом в ноябре 1920 года, курс бумажной валюты определили в 6 копеек золотом за тысячу рублей в банкнотах. Хотя уже через полгода за «кусок» – тысячерублевую «буферку» – давали только 4 копейки золотом, а к началу двадцать второго года бумажные деньги и вовсе исчезли из обращения. Опираясь на поддержку Советской России, предоставившей ДВР займы для пополнения монетного фонда, правительство Республики установило металлическое денежное обращение. Фактически внутренний рынок ДВР перешел на золотой расчет. Средняя месячная зарплата была определена в 8 золотых рублей, хотя рабочие и служащие, включая министров, получали в месяц по 5 рублей золотом. Займы РСФСР, надо сказать, ключевой роли не играли: Забайкалье золотом не обделено. Добыча валютного металла, практически сошедшая на нет в период бурных событий 1917 – 1920 годов, уже в следующем промывочном сезоне начинает восстанавливаться: в 1922 году золотосплавочные лаборатории выдали 150 пудов металла. И это при том, что контрабанда сплавленного золота (главным образом в Китай) доходила в условиях мутных времен до 50 процентов.
Так что из командировки в Харбин Захар Иванович Гордеев вернулся уверенным в серьезности намерений Шильникова и его японских покровителей. Потому без промедления взялся выполнять его задание.

ВСКОРЕ на квартире Гордеевых, которую он снимал в доме Петра Вершинина, мужика новую власть не любившего, появились два старых сослуживца Захара. Бывший полковник, а ныне резервист штаба НРА ДВР Гавриил Тимофеевич Васильев и начальник команды артиллерийского склада Читинского гарнизона, бывший прапорщик Михаил Григорьевич Кондаков.
Первому Гордеев поручил непосредственно заняться формированием разведывательного отряда: подбирать людей, определиться с местом первоначальной дислокации. На Кондакова было возложено снабжение отряда оружием.
– Предлагаю, Гаврила Тимофеич, на первых порах обосноваться около поселка Смоленского. Место тихое. В поселке живет Леонтий Каргополов, он дрова для Читинской городской управы поставляет… Завел он как-то со мной разговор, поделился, что его сын Федор служил в семеновских казачьих частях, произведен даже атаманом в хорунжии. На службу новым дэвээровским властям не вышел, скрывается в лесу. И якобы не один… Старик Каргополов это мне по простоте душевной рассказал, за рюмочкой. Он-то нам помощник никакой. А вот с его сынком я встретился…
– Если старик нам без пользы – не надо через него связи устанавливать, Захар, – заметил Васильев.
– А кто тебе сказал, что я старого Леонтия впутываю? Послушал я его вздохи про сына бродячего, ничего не сказал. А после, на выходной, к Каргополову съездил. То-се, якобы новую партию дров заказать. Как и думал, сын дома оказался… Поначалу спрятался, а потом меня разглядел. Оказалось, знает, приезжал я к ним в часть, как член войскового правления. Вот мы с ним незаметно от батяни и договорились встретиться в Угдане для важного разговора…
Гордеев плеснул в опустевшую чашку молока, неторопливо нацедил густой заварки из пузатого фаянсового чайника, крутнув узорчатый кран на начищенном медном самоваре, добавил в чашку кипятка. Закинул в рот голубоватый кусочек колотого рафинада, горкой возвышавшегося на блюдце, отпил большой глоток ароматного чая. Блаженно зажмурился.
– Наливай, братцы, не тушуйся. Угощенье знатное: настоящего чуринского рафинаду и байхового китайского чаю, вот, из самого Харбина привез. М-да… Другая жизнь там, братцы…
– И чо, разговаривали с хорунжим? – потянулся к самовару Кондаков.
– А как же… Толковый мужик, серьезный. Предложил ему вступить в отряд – без раздумий согласился. Как я и предполагал, есть у него в лесу за Смоленским поселком товарищи. Там, верстах в десяти, если на ту сторону Малой Кадалинки перебресть, сопка есть,  Арача…
– Знаю, – кивнул Васильев. – При Семенове лагерь егерского батальона располагался, солдатики там на скалах уменья набирали. Потом, перед драпом, оттуда ушли, бросили лагерь…
– А у Каргополовых там зимовье. Вот я и предложил Федору с товарищами там поселиться. Под видом дровосеков. И проинструктировал хорунжего: батянке сказать, что, дескать, он, Федор, случайно встретил меня в Угдане, а я его, как официальное лицо горуправы по снабжению, нанял, стало быть, для работ по заготовке дров… Немного денег дал хорунжему, для проживы и припасов закупить…
– Слышь, Захар Иваныч, у меня тоже на примете есть два казачка-бурята. Фамилии ихние – Цыденов и Очиров, – сказал Кондаков. – Кстати, служили в пятом полку, где ты помощником командира был по хозчасти…
– Бурят там хватало, разве всех упомнишь. И что эти?
– Надежные. Поставлю на покупку и доставку оружия, не подведут.
– Смотри, Михаил. Проверять людей в отряд хорошенько. Задачу, братцы, ставлю такую: надо нам до июля сформировать отряд в полсотни штыков. Больше – лучше. Так что, дело непростое. Люди, оружие, лошади… Мне Шильников сказал, что к июлю в его распоряжение прибудет Забайкальская казачья дивизия из Приморья. И тогда…

КОНДАКОВ с бурятами за порученное дело взялся энергично. Вскоре на зимовье у Арачи Очиров и Цыденов привезли полмешка винтовочных патронов, несколько гранат системы Монса, шесть трехлинеек. Обратно вернулись с запиской от Федора Каргополова: «Приступил к заготовке дров, наняв для этого четырех рабочих». Это были его бывшие сослуживцы – урядник Михаил Власов, Григорий Трухин, Епифан Богомолов и Матвей, младший брат Федора. 
Регулярно наведывался к Гордееву и Васильев. Доложил, что есть на примете пять-шесть человек из дезертиров, принес две ведомости о дислокации войск ДВР.
А однажды ночью в окно Гордееву постучал старый знакомец – Генка Орлов, бывший семеновский милиционер, пристроившийся в сторожа на Читинскую городскую скотобойню. Так, мол, и так, спасай, Захар Иваныч, заявились по мою душу на горбойню дяди с наганами, заарестовать хотели, как бывшего полицейского чина, еле сбег… Гордеев сунул Генке узелок с калачом и салом, хлопнул по плечу:
– Не робей, паря! Дуй в Смоленский, спросишь Каргополовых. Скажешь, что звали тебя  в дровосеки на деляну у Арачи. Запомнил? Так и скажешь, слово в слово. На боевое дело пойдешь, к хорунжему Федору Каргополову. Не заробеешь?
– Но-о… Ты чо, Иваныч. Да я…
         
ОДНАКО в середине мая пришлось Захару Ивановичу нервишки свои крепко растрепать. Ничего лучше не удумал Мишка Кондаков: прямо на квартиру Гордееву припер два ручных пулемета Шоша с дисками к ним!
Было это аккурат 15 мая. Гордеева не застал, а посему свалил тяжелый ящик и мешок прямо посреди двора. Хозяин дома изумленно следил за манипуляциями Кондакова.
– Это ты чево в моем дворе распоряжаисси? Слышь, Мишань! Каво это тут? – наконец разлепил губы Вершинин.
– Петро, мать твою… Ну, не могу же я по городу с грузом таким шарахаться! Пущай полежит у тебя. Давай, в кладовку уберем…
– Дык, каво ты притащыл?
– Тише ты! Чево орешь, как оглашенный… Пулеметы! – перешел на шепот, зыркая глазами по сторонам, Кондаков. – Давай, в кладовку…
– Не-не-не! – замахал руками перепуганный Вершинин. – Подведете, аспиды, под монастырь!
– Да не ссы ты! Затрясся… Надоть-то до утра. Мои буряты утром заберут…
– В кладовку не дам! Вона, в угол двора, к забору оттащы… Ежели чо, так скажу – подкинули…
– Но ты запел! – скривился Кондаков. – А кто в грудь бухал: я тоже в организацию согласный? Продать решил?
– Креста на тебе нет! Ты чо, Мишань?! Да я – могила. Но… боязно, слышь… А как возьмет милиция на короткий чомбур… Глаз-то у них хватат!
– Сказал же! Утром буряты заедут и заберут…
Но утром Очиров и Цыденов не появились. Отсутствовал и Гордеев, укативший в какую-то командировку. Окончательно струсивший Вершинин терпел из последних сил еще сутки.
Бледный, вздрагивающий от каждого громкого звука-стука, он утром следующего дня взгромоздил ящик и мешок на телегу, пыхтя, накидал сверху скопившегося за стайкой навозу и разного мусору, наметенного по двору. Беспрестанно озираясь и обливаясь потом, покатил на свалку.
Зловонные кучи высились неподалеку, через две улицы, за крайним домом бобыля Красикова. Там Петр лихорадочно освободил телегу и, облегченно вздыхая, вернулся домой.
Суетливого мужика, воровато разгружавшего навоз и мусор с телеги, мальчишки заприметили. Болтались на краю свалки, высматривая всякую всячину, интересную для пацанья.
Уехал мужик, а мальцы – к вываленной свежей куче. Ого-го!!! Тут же самых быстроногих послали в ближайший народоармейский штаб, на Лагерной улице. Через пару часов пулеметы и диски с патронами были доставлены в Военный отдел Госполитохраны – чека ДВР.
Гордеев появился на квартире вскоре после того, как Вершинин подался на свалку. На несколько минут разминулись. Умылся с дороги, побрился, сел завтракать.
Тут загрохотала телега хозяина, и он появился, толкая створку ворот. Протопал через сени в горницу, полезло из него: довели, Захар, твои помощнички, до крайностей!
Гордеев, услыхав новость, чуть не подавился. «Гони, сука, телегу обратно, – приказал Вершинину, – да полог брезентовый с лопатами не забудь».
Быстрым шагом прошелся до дома Красикова, выглянул из-за забора. ****ский род! – среди смрадных бугров уже хозяйничали военные.
Матерясь, Гордеев зашагал обратно. Вершинина хотелось разорвать в клочья. И точно набил бы ему для начала морду, но у калитки увидел паренька-курьера из управы. Срочно вызывали на службу. Посмотрел на вспотевшего от страха хозяина дома, застывшего у телеги, сделал рукой отмашку: ну тебя на хрен, дурака!..
Дело в управе оказалось пустяковое, можно было суету и не устраивать. Захар Иванович машинально набрасывал ответ на запрос, сокрушаясь про себя о потере оружия.
– Здравия желаю, товарищ! – В дверях кабинета выросла плотная фигура в белесой гимнастерке, подпоясанной порыжелым ремнем с револьверной кобурой желтой телячьей кожи. – Помощник начальника Читинской городской милиции…
– Слушаю вас, товарищ, – привстал Гордеев. Как кипятком окатило, ноги-руки неприятно задрожали, заныло тягуче под ложечкой. Арест!
– Вызван по телефону в управу… Непонятно, – пожал плечами милицейский. – Не подскажете, кто и по какому поводу телефонировал?
– У нас, товарищ, такие вызовы осуществляются только по указанию председателя управы. Соизвольте проследовать к нему в кабинет. Это – по коридору направо, последняя дверь. Там табличка имеется…
Помначгормил кивнул и скрылся за дверью. Захар Иванович тут же выскочил из-за стола, повернул в дверном замке торчащий снаружи ключ и быстро вышел на улицу. «Прокололись фараоны чертовы! Милицейского-то по мою душу прислали… Точно! И Петьку, дурака, видимо, уже загребли…»
Гордеев свернул в тихий переулок и ходко подался от центра к северной окраине Читы. Купил у бабки на Ново-Бульварной улице три шаньги, выпил кружку молока. Потом ступил в лес и пошел в сторону Сенной пади – напрямки, тропой. Там вышел на лесную дорогу, упруго зашагал, жуя на ходу пышную шаньгу, к Смоленскому поселку.
Но вскоре утреннее напряжение и командировочная усталость взяли верх. Гордеев свернул за кусты и устроился под высокой сосной на мягком и толстом ковре из хвои. Проспал до вечера.
Посвежевший, бодро вскочил на ноги, продолжил свой путь, пожевывая остатки купленной стряпни. Дорога была знакома, вела прямо в Смоленский, поэтому, когда спустились сумерки, Захар Иванович продолжал идти, не боясь в темноте заблукать. К тому же, ночь выдалась звездная, с ясной луной, заливающей все вокруг молочным светом.
Когда начало светать, постучался в дом Леонтия Каргополова. Теперь уж всю конспирацию – побоку. Давай, дескать, старый, отвези-ка меня побыстрей к сынку своему в зимовье…
Увиденное в будущем отряде не обрадовало. Почитай уж больше месяца идет организация, а людей-то полтора десятка… Помрачнев, Гордеев отправил Матвея Каргополова в Читу, к Васильеву:
– Разузнай через полковника, что происходит в городе в связи с моим исчезновением и обнаруженными пулеметами…
На третий день гонец вернулся. И не один. С сыном Захара Ивановича – Петром. Пятнадцатилетний парень, крепкий и рослый, выглядел гораздо старше. Глаза горели от желания ввязаться в самое пекло тайных событий. Через него Васильев передал: никаких подозрений! Председатель городской управы, другие служащие крайне обеспокоены исчезновением Захара Ивановича, подозревают вражеское покушение. Направлено отношение на этот счет в уголовный розыск и Главное управление Госполитохраны, в читинских газетах опубликованы объявления об исчезновении депутата Нарсоба и члена Читинской горуправы Гордеева.         
«Хор-ро-ш-шо! – подумалось виновнику суматохи. – Значит, возможность вернуться в город остается. Нужно только удобоваримое объяснение уже пятидневного отсутствия...»
Захар Иванович долго не мудрствовал. Он крепко напился и в таком виде заявился домой, под ясные очи дражайшей Екатерины Никитичны.
– Погуляли, мать, малость с дружками в деревне… Ты уж не серчай, не часто, чай, бывает…

ПОСЛУШНЫЙ конь мерно перебирает копытами. Гордеев отстегнул с пояса фляжку, глотнул теплой воды. Да-а… Опять вспомнился майский переполох. Тогда он сразу же нарисовался в управе, балагуря в подпитии, ввалился  в кабинет к председателю. У Полетаева как раз сидел Воронин, член городского управления, которого озаботили поисками пропавшего коллеги.
Быстро тогда Захар подбил обоих на дружеское застолье. В знак признательности, так сказать, за хлопоты по его скромной персоне. И… оказался болтливым пьяным дураком!

– Ну, учудил ты, Захар! – поднял стопку Полетаев. – С деревенскими, говоришь, дружками кутеж устроил? Пять ден, пять ден… Силен, сокол!
– Да слушай ты его больше! – встрял заплетающимся языком Воронин. – Дружки… Знаем мы, какие дружки!.. Зачин, могет, таковой и был, а потом… Аль мы не мужики?.. Колись, Захар! Катерине твоей мы – ни-ни, не скажем. Могила! Небось, с бабенкой проважался, хрыч усатый! А? Рассказывай, не таи…
– Но-о… Я пред Катей… Иск-лю-чи-и-тель-но-о  с мужиками кутили… Про текущий мом-мент разговоры говорили… И должен вам, други, заявить, что… Кор-ро-че-е! Так-кие слу-хи, други мои, слыхал… Япошки, оглоблю им в зад-ницу-у, на ок-ку-у-пацию Дэ-вэ-эри-и г-го-то-вы! Да-с! В самом б-ближай-шем бу-у-дущем…
– Эти-и м-м-могут! – соглашаясь, тряхнул кудрявой головой Воронин.
– В-вот я и говор-рю. Отсилы – два месяца с-сро-ку.
– Пьяный разговор! – отмахнулся наименее захмелевший Полетаев. – Два года назад мы сил меньше имели, и то япошек расчесали в хвост и в гриву!
– Но и они, дорогой ты мой, сил подна-копи-ли. П-п-попрут! И вся белая рать п-подымет-ся… Но! Есть путь!
– Та-ак… Д-да-а-вай! – Воронин уставился на Захара Ивановича, наваливаясь грудью на тарелки.
– В-вот скажи ты мне, д-дорогой т-товарищ П-Полета-ев… – Гордеев уставился собеседнику в переносицу. – Ты – ком-му-нист?
– Член фракции большевиков, ты же знаешь.
– И-й я – при-и-мыка-ю, – снова тряхнул кудрями Воронин.
– Из-за вас это! – со всей пьяной решительностью громко бухнул Гордеев и зло посмотрел Полетаеву в глаза. – Т-такти-ку меня-ать на-адо. Я… как вы знаете… к партиям не при-над-ле-жу. Внепартийная груп-па. Япошки и атаманы на кого ядом дышут? Пра-а-иль-на! На ко-м-му-нис-тов! Сле-до-о-ва-тель-но, что?.. Надо отдать власть пра-авым! С нацио-наль-ной т-точки зрения, други мои, эт-то – единствен-ный шанс-с-с… К-ком-мунис-ты выез-жают в Совдепию, а п-правые партии дают для рес-пуб-ли-ки п-па-а-у-зу! Для чего нужна п-па-уза?
– Для чего же? – Полетаев уже не улыбался, смотрел на Гордеева пристально и серьезно. Воронин никак не реагировал, склонив голову на грудь.
– Я! – Гордеев большим пальцем ткнул себя в грудь. – Я… Как уважаемый ср-реди ка-за-чества че-ло-век и деп-пу-тат, становлюсь в-во глав-ве  в-воен-ной  о-ор-га-ни-за-ции Дэ Вэ эР. Об-ез-жаю все! казачьи ста-ни-цы! Делаю пр-ризыв к защ-щите от японс-ко-го в-втор-же-ни-я! Под лоз-зун-гом «За единую Р-россию, с-своб-боду и тр-руд-довой нар-род!»
Лозунг Гордеев буквально проревел.
– И п-пусть С-совдепия т-тоже рас-с-ко-ше-ли-т-ся! Так-то, вот! П-пред-ла-гаю в-вам п-поста-вить эт-тот план на об-суж-д-дение в в-ваших ком-мун-сти-чес-ких  с-сфера-ах…
Протрезвев под утро, Захар Иванович отчетливо вспомнил свою пьяную речь. Проклял себя последними словами – надо же было столько лишнего наговорить! Ага, поставять большевички такой план на обсуждение, как же! Его, дурака, в военные правители нацелившегося, в наполеончики, поставят. К стенке!
Хряпнул кружку бражки для поправки головы и кинулся в управу. Пришлось перед Полетаевым рассыпать реверансы, мол, извините, пьяного болтуна, не обращайте внимания на хмельной бред. Ей-богу, помутнение какое-то в голове…
Гордеев вспомнил, как красноречиво и убедительно он излагал диагноз нервного расстройства, а потом выпрашивал лечебный отпуск у председателя горуправы, смотревшего на него с момента появления на работе жестко и подозрительно.
«Хрена ему мои извинения! Сто поводов для ареста языком своим наплел!»
И снова клянчил отпуск по болезни для поездки на курорт Кука, нервишки подлечить. Отпуск ему Полетаев дал. На два месяца! Как раз, гад, решил дождаться: если попрут япошки, значит – точно надо его, Захара, сажать и пытать, как шпиона!
Вот тогда и пришло окончательное решение: уходить! На борьбу! Хотя дрогнуло внутри…

«…Должен откровенно сознаться, что трудно мне было расставаться с семьей, любимым делом, которому я отдавал все свои силы. Когда получил отпуск в Управе, я, отойдя несколько кварталов, стал колебаться, не вернуться ли в Управу и не рассказать ли всё чистосердечно М.И.Полетаеву. Раздумывая так, я поворотил обратно к Управе, но в последний момент меня удержало сознание, что мне-то может быть и облегчиться участь за искреннее сознание, но люди, прибывшие в отряд и принимающие участие в моей работе, понесут тяжкое наказание. И этого мне никто не простит, ни они сами, ни их семьи, ни общество. Никто не поверит, что это чистое душевное движение, а истолковано будет как провокация. Такие соображения заставили меня порвать со всем моим прошлым.»
                (Из протокола допроса З.И. Гордеева 18 апреля 1925 года)

 26 мая 1922 года Захар Иванович, под видом отъезда на курорт Кука, отбыл в сопровождении Васильева к месту формирования отряда. С женой и сыном попрощались дома. Катя знала, куда он на самом деле направляет стопы, но проводила без слез.
Не ведал Захар тогда, что больше никогда не увидит жену, только будут долетать до него запоздалые немногочисленные весточки. И наполнится глухой тоской и угрюмой решимостью каждый его день и час. А однажды наступит и момент истины, страшной и беспощадной, как путь, на который он ступил в тот майский день.

НА ПЯТЫЕ СУТКИ его пребывания в отряде появился и главный оружейный снабженец – Кондаков. Ишь, заиграло очко у прапорщика, побоялся, что выйдут на него госполитохрановцы по тем пулеметам!.. Что ж, наступило время активизироваться.
Между отрядным становищем и Читой засновали посыльные. Гордеев, во-первых, известил о своем решении младшего брата – Николай находился на военной службе, протекавшей на станции Могойтуй, по южному ходу железной дороги на Маньчжурию.
Младший тут же дезертировал и вскоре объявился в отряде, приведя с собой еще пятерых бойцов.
Во-вторых, требовалось укрепить связь с Шильниковым. Для этого хорошо подошел  Фотий Прокопьевич Забелин, начальник снабжения Главного санитарного управления ДВР. Его сын, Кирилл, прибыл в отряд вместе с Кондаковым. Парня тут же за отцом и отправили.
Папаша не раздумывал, приехал в отряд, обговорили детали. Васильев написал записку начальнику организационного Управления штаба НРА бывшему генерал-майору Вихиреву, мол, ознакомь, уважаемый Сан Саныч, господина Забелина со всеми сведениями военного характера для направления их генералу Шильникову.
И третье, что Захар сделал, не откладывая в долгий ящик. Надо было громко заявить о себе, как боевой единице. Заодно и хлопцев пора проверить их в деле.
Задачу отобранной группе поставил самую боевую: пустить под откос в районе станции Хилок дэвээровский бронепоезд. Казачки в темноте опростоволосились: спустили с рельсов плацкартный поезд № 8. Читинские газеты поместили известие о крушении поезда с гневными приписками, в которых клеймили уголовников и белых террористов. Мда-с… Красивого героического акта начинающейся борьбы с коммуняками не получилось…
Хотя кое-что выходило неплохо, еще бы помощнички меньше авантюрного антуражу нагоняли. Вспомнился надежный офицер – поручик Иван Иванович Ткаченков, начальник склада ручного оружия артскладов НРА, который приятельствовал с Кондаковым. Тот ему из отряда записочку написал, мол, помоги с боеприпасами. Ткаченков уболтал надзирателя своего отдела некоего Владимира Ивановича Федотова, старого маразматика, склонного к дурацким играм в приключения.
– Выдам пятнадцать тысяч патронов, – благосклонно согласился Федотов, – но тому, кто ко мне придет со знаком-паролем.
– Каким знаком?! Каким паролем, растуды тебя в коромысло! – завопил обалдевший Ткаченков.
– А – вот, – протянул поручику огрызок карандаша Федотов. – Кто придет ко мне назад с ём, энтим паролем, тому и выдам патроны…
Идиот! А куда деваться? Патроны нужны, как воздух. Голова гудела, как их доставить в отряд, не привлекая постороннего внимания, а тут придурок с карандашом…
Гордеев с удовольствием выругался. То ли дело младший братец – молодец! Ловко придумал!
Ровно в девять часов утра, в форме бойца НРА, Николай Гордеев прибыл с подводой к железнодорожному пакгаузу на Чите-первой, где в это время происходила выгрузка патронов из вагонов для перевозки в артсклад.
Проделав церемонию с карандашом, Гордеев-младший нагрузил на свою телегу ящики, в которых находилось пять с лишним тысяч трехлинейных патронов и десять тысяч японских. И поехал позади воинского обоза в арсенал. По дороге незаметно отделился со своей подводой и… направился в отряд, сопровождаемый издалека страхующим его санитаром мужской психбольницы Безъязыковым (какая точная фамилия для выбранной профессии!)
На Лагерной улице, за Земской больницей, подводу нагнали  в «американке» Кирилл Забелин и Петька (втянул-таки братец племяша!), подсадили Безъязыкова, докатили до Сухой Пади, переложили часть патронов на «американку». И несколько часов спустя благополучно оказались в отряде, торжества своего не скрывая… Не то что чертов Вершинин. После той злополучной истории с пулеметами трусости своей так и не пересилил: обнаружил в углу двора сверток с полукруглыми дисками к выброшенным пулеметам: «Ох, проглядел!» Схватил,  гад, сверток и на углу Софийской и Хабаровской… выбросил! Удавить бы стервеца, да не хотелось лишнего шума! Чего же он, Захар, хотел-то с такими помощничками…

ДА УЖ… Гордеев  снова отхлебнул из фляги, оглянулся на понурых, усталых долгим переходом по монгольским степям, казаков.  Невелико войско… Ничего, все позади. Сейчас в баню, а потом за стол… Захар Иванович сглотнул слюну. Последние три недели ни разу и не ели досыта. Кружка крупы или три лепешки в день на человека… За стол, а потом - спать, спать, спать!!!
 
…Под поселком Смоленским отряд простоял до 20 июня. Через курьера дал о себе знать мясной торговец Степняк. Держал лавку у Нового базара, у него покупали провизию. Сообщил, что привозил на квартиру у Вершинина письмо от Шильникова, но, испугавшись исчезновения его, Гордеева, из Читы, письмо сжег. Предложил и дальше брать продукты для отряда через его лавку, пообещал добыть кое-какое оружие. Даже пулемет пообещал!
Дал ему тогда Захар Иванович 300 рублей золотом, послал через него письмо генералу… Прохиндеем оказался этот Степняк. Продуктишек подкинул, а из оружия – один японский карабин.
Потом второй визитер нарисовался – некий Петкевич из Верхнеудинска. Мол, согласен там сформировать отряд. Выдали ему 800 золотых рубликов. Ни слуху, ни духу…
В середине июня в отряд прибыл милиционер Фильшин, пожелал вступить в ряды. Стало ясно, что существование отряда в Чите уже не тайна. А Шильников молчал… Так и созрело решение из окрестностей Смоленского уходить.


ХРОНИКА ДЕЙСТВИЙ
1-го Западно-Забайкальского повстанческого отряда в 1922 году

20 июня – численность отряда 41 чел.:
         Начальник отряда – З.И. Гордеев
         начальник штаба – Г.Т.Васильев
         1-й конный взвод – 11 чел. под команд.Ф.Л. Каргополова
         2-й конный взвод штаба – 6 чел под команд.Н.И. Гордеева
         Пеший взвод под команд.М.Г.Кондакова (21 чел.)
         Обоз – 1 телега, 3 вьючных лошади (с патронами).
20 июня отряд двинулся после обеда (чтобы р.Читу переходить ночью). Река сильно разлилась. Переправились у пос.Каштак. Направление – на переселенческий пункт Телемба через перевал Тырбыктен по Витимскому тракту (переход 30 верст). Передвигались медленно, через каждые две версты конные менялись с пешими. В долине р.Конда (32-я верста) отряд кормил лошадей и отдыхал (1 чел.сбежал). прошли несколько верст, остановились на ночлег (1 чел.сбежал – бурят с винтовкой). Остановились на отдых примерно в 10 верстах от бурятского улуса (деревни) Могзон на несколько дней. В это время ГОРДЕЕВ ездил к какому-то большому ламе ворожить, а полковник ВАСИЛЬЕВ сделал налет на населенный пункт – было привезено несколько бердан, 5 лошадей, 2 коровы, 2 барана, 1 телега, сумы, седла, упряжь.
         Затем отряд дошел до Верх-Кондинского, следуя болотами. Лесом вышел на Могзоно-Хилокский тракт и остановился в 15 верстах от ст.Могзон. Послана разведка – на предмет наличия деревянных мостов на ж/дороге. Встречен воинский разъезд из 2 н/армейцев (1 – убит, второй убежал)…

«…Остановившись в районе Могзона, послал разведку на ст.Могзон, а также западнее и восточнее Могзона. Посланные на станцию Пепеляев и Бернис в назначенное время не возвратились. Как оказалось потом, попали в плен, но Пепеляев бежал.
Для наблюдения за трактом Могзон – Укыр выставлен был секрет. В скором времени секретом был захвачен молодой человек в военной форме, ехавший на ходке с жителем Могзона. Предположено было, что это секретный разведчик… Отпустить его было опасно для отряда. Ничего другого не оставалось как расстрелять. Исполнение было поручено хорунжему Мунгалову, вахмистру Кочмареву и еще кому-то из молодых партизан.
Вахмистр Кочмарев был взят мною в одном из улусов. Я узнал, что он коммунист. Брат мой одно время был под его начальством, а две его дочери служили в городской управе. Ввиду того, что он поступил в отряд, репрессий в отношении его не было. Хотя я ему и не доверял: расстрелом проверил на крови…
После обстрела разъезда стало ясно, что занять неожиданно ст. Могзон не удастся. После этого направился на запад, но потом поворотил обратно и пошел на восток вдоль линии дороги, держась Яблонового хребта.
Ночью на привал прибыл неизвестный бурят и через Цыденова сообщил, что следом со стороны Могзона идет сильный отряд. Я устроил засаду. В это время Кочмарев, оставшийся с коноводами, бежал. Не зная, куда он бежал, пришлось снять засаду и спешно отходить на восток через падь Сохондо. Рано утром была слышна перестрелка. Как потом, после занятия ст.Сохондо, выяснилось, перестрелку вели разъезды отрядов, двигавшихся навстречу: один – со стороны ст.Сохондо, другой – со стороны ст.Могзон.
Простояв до темноты, я перешел на южную сторону Сохондо. Разрушил телеграфный аппарат, срезал несколько телеграфных столбов и снял несколько рельсов. В момент занятия Сохондо на станции ночевал начальник участка жел.-дор.милиции с милиционером. Администрация станции и чины милиции привлечены были к разрушению, других каких-либо насилий над ними не было допущено.
После этого я перешел в долину реки Ингоды. Прошел вверх по Ингоде, перешел на противоположную сторону. В гористой местности этого района я простоял приблизительно неделю. В этот период посылал Кондакова в село Николаевское купить продовольствия. Табак, крупу и прочее он купил в селе, а мясо (1-2 гол.кр.рогат.скота) – в селении Ключи. Доложил, что ни слухов, ни газетных сведений о выступлении Шильникова нет.
Тогда, считая бесцельным оставаться в Забайкалье, я решил увести отряд в Маньчжурию. Пошел в долину Онона. Путь лежал через село Кулынгу, население которого много перетерпело от действий чинов Семенова и Унгерна, почему шел с большой осторожностью.
Через несколько дней следования разъезд обнаружил заставу. Создалось тяжелое положение. Предстояло проходить по низкой и каменистой горной лощине, занятой силами, неизвестными мне количественно, да к тому же люди у меня были в этот день абсолютно голодны за выходом продовольствия, поэтому не представлялось большой возможности предпринять большой обход. Я решил с наступлением темноты пробиться силою.
Благодаря туману, шуму реки и того, что место считалось непроходимым, обошел благополучно засаду. Утром – занятие Кулинчи. Далее – по направлению поселка Кыринский, далее – на пос. Алтан, где предполагалось перейти границу. На ночном привале в районе Кыринского был неожиданно обстрелян. Отбив нападение, скрылись. Затем у пос. Алтан – стычка с колонной чел. в 50. После стрельбы колонна поворотила в лес. Затем пошли на Усть-Бальзу, где простоял 10 дней и пошел вниз по реке Ульзе на ст. Маньчжурия, куда и прибыл 27 августа»
                (Из протокола допроса З.И.Гордеева 18 апреля 1925 года)

Собственно, на этом рейд и закончился. В Маньчжурию с Гордеевым пришли двадцать человек. Рассредоточились на мелкие группы: по одному, по двое заезжали под покровом темноты в Зареченский поселок.
Тут-то и выяснилась причина молчания и бездействия генерала Шильникова. Китайские власти решили действовать превентивно: арестовали генерала за слишком уж активное сколачивание вооруженных отрядов для похода в Забайкалье. Нет, китайцы не пылали любовью к новой российской власти, но с красными зачались неплохие торговые отношения, поэтому никаких международных скандалов в этот момент китайцам не хотелось.
И Шильникова закинули на все лето в кутузку, а потом выслали в Приморье, под японское крылышко. При этом – убрана была всего одна, декоративная фигура – по-прежнему находившийся в Хайларе штаб Шильникова – полковники Куклин, Дмитрий и Евангел Трухины и генерал Мациевский – работал, оставшись без головы, крайне вяло, бессистемно, будучи слабо информированным об обстановке на территории ДВР.
Замещавший Шильникова Мациевский вообще отличался неспособностью к какому-либо труду, как тонко подметил ошивающийся при дохлом штабе один из давних, еще по былой казачьей службе, знакомцев Гордеева.
Разведсведения, собранные в Чите и за время рейда отряда по западному Забайкалью, оказались для штаба кладезем новостей!   
Разочарованию Захара трудно было определить меру. Но, с другой стороны, бардак в управлении повстанческими силами, поостыв, размышлял Гордеев, ему на руку. Он не оставлял своего тайного намерения насчет роли военного правителя Забайкалья. Погодите, субчики с той и этой стороны! Разберемся, оглядимся, прикинем весь расклад сил и средств…
         
ПРИСМАТРИВАЛСЯ к новой для него закордонной жизни и вышедший в Маньчжурию вместе с Гордеевым хорунжий Михаил Мунгалов. Тот самый, которому было поручено казнить  захваченного у Могзона «секретного разведчика» большевичков.
Мунгалов тогда снисходительно посмотрел на заробевших от приказа Гордеева обозначенных ему в подмогу казачков. «Хер с вами, коли кишка тонка», – буркнул он судорожно сжавшим трехлинейки Кочмареву и позеленевшему со страха молоденькому парню, которого в гордеевский отряд непонятно что привело.
Мунгалов самолично, один, увел приговоренного в заросли чепурыжника. Красного «шпиёна» расстреливать не стал. Патрон на заморыша тратить! Да и не разведчик это был, а уполномоченный местной власти, молодой еврей, из бывших студентов. Мунгалов прихватил с собой топор и, кхекая, изрубил еврейчика за кустами в куски, а после в родничке с песочком оттер и руки, и топор... 
Хорунжий за последние два года сильно исстрадался по своей прежней кровавой работенке в… семеновской контрразведке. Его переполняла звериная ненависть к дэвээровским порядкам, бесила нарастающая тенденция соединения  «буфера» с Советской Россией.
Когда наступил драп, Мунгалова оставили в Чите для подпольной работы, но потом оказалось, что никому это подполье не нужно, нет ни связи, ни средств, ни явок, ни людей. 
Злой на свое бывшее семеновское начальство, Мунгалов, пронюхав об отряде за Смоленским поселком, пришел к Гордееву с желанием воевать. Ничего другого он не умел и не хотел уметь, захлебываясь злостью и ненавистью.
Удивительная штука жизнь! Родился и вырос хорунжий в простой, скромного достатка семье, православной по духу и быту. Мать над многочисленным потомством квохтала доброй наседкой, батяня тоже суровым нравом не отличался. Даже выпимши на престольный праздник, улыбался, раздавал ребятне облепленных махорочной крошкой леденцовых петушков, вынимая их с ужимками ярмарочного фокусника из бездонных карманов плисовых шароваров… А вот, поди ж ты, вынянчили палаческую натуру!..
Со своим оружием, револьвером, шашкой и карабином, пришел Мунгалов в гордеевский отряд. И еще кое-что таил за пазухой. Но пока присматривался, выжидал…



ХРАНИТЕЛЬ ( III )

Он поднялся наверх, долго стоял над летящей вниз водой, чувствуя нарастание знакомого желания воспарить над бездной, над облаком водяной взвеси, увидеть с высоты птичьего полета То, что не может остаться беззащитным… Он не сомневался, что Голос и Пронзительный Взгляд вечны, как Желтый Бог, Боги Луны и Звезд.  Почему же он больше не слышит Голоса? Или он все-таки на закате этой жизни? Только этим он может объяснить потерю дара слышать Голос Храма.
Конечно, давно ушел в небесные дворцы Шамбалы отправивший его на стражу Цэгэр-Харгал. Но прилетевший однажды, в последнюю четверть второго цикла, через пустыню, степь и горы Голос назвал другое имя, нового Просвещенного... Ур-Шаргын… И за четыре последних цикла известий об уходе Ур-Шаргына не было. Были другие известия, редкие, но достаточные для осознания незыблемости стражи. Но что тогда? Что?..
Тогда…  Тогда это он, он сам, стал слаб для роли Хранителя.
Но почему не приходит Известие о Времени Смены? Или он не слышит? Нет, нет! Вера и боги не допустят этого! Но почему молчат дали, почему горное эхо только искажает звериные и птичьи крики, не наполняя ущелья гулом – Голосом, несущим Известие, который слышат только они, Посвященные в Хранители?..
Неведение рождало неуверенность – вкрадчиво забирающуюся в сердце тревогу завтрашней неизвестности. Червем точило душу неведение.
Но все более отчетливым становилось другое: с каждым днем, с каждой луной он слабел. И долгие часы, которые он проводил ежедневно на крошечной площадке Ара-Ош-Уула, желая наполнить себя небесной энергией жизни… Это помогало всё меньше и меньше, как не желал он, как не молил богов. 
 Желание и молитвы не рождали способность. Он утратил умение усилием воли делать тело послушным и невесомым, невесомым, как птичье перо, как пух. Почему тело и разум не способны на арджоха?
Неужели из-за того, что он, по долгу Хранителя, повернул Колесо Жизни против движения Желтого Бога и пять раз его стрелы били в цель? Никто в этом мире не имеет право поворачивать вспять Колесо Жизни. Ни Просвещенный, ни даже Сам Просветленный… Нет у них нет это права…
Но ему оно вручено! И разве боги не видели, что тетиву он натягивал по долгу Хранителя? И последний раз это тоже произошло по долгу… Разве это была добыча охотника, разве он, хотя бы на мгновение испытал низкое чувство обладания чужой вещью? Он оставил даже стрелы, последние стрелы, с ними, почувствовав, что нет в руках той силы, которой достаточно, чтобы натянуть тугую тетиву.
Вот она, истина! Он перестал быть Хранителем, когда ушла сила. И встал перед взором прежний Хранитель. Немощный и жалкий. Сгорбившись, уходил на голый склон… И вот он сам стал таким же… Тля. Презренный прах, все силы которого ушли, растворились за минувшие шесть циклов. Таким же… Иссякли силы держать оружие, не слышит Голоса, не может почувствовать Пронзительного Взгляда, летящего к нему?.. Значит – не может он больше быть Хранителем. Стар и слаб. А еще нарушил долг: послав последнюю стрелу, не заставил себя пополнить запас, уговорив себя не тратить силы на это. Он сказал себе, что сил больше нет, а тетива слишком туга…
Шесть циклов… И у него нет Дороги Возвращения… А может, и не было ее никогда? И обозначенные для стражи шесть циклов – предел?
Да!.. Вот оно в чем – Озарение! Вот она – Великая Истина о Дороге Возвращения Хранителя… Никто никогда из Хранителей не стучался в ворота небесного храма Шамбалы… Никто и никогда… А может, и Шамбалы… Не-е-ет!!! Да поразят его смердящий язык боги! Прочь, прочь, смрад, поедающий разум и веру!
Кто сказал, что он имеет права на бессилие, пока не пришел новый Хранитель?! Шесть циклов… И все чаще и чаще появляются Посягающие. Загадочные, непонятные. В диковинном облачении…  Он должен попробовать еще раз, он должен совершить арджоха. Он должен дождаться прихода нового Хранителя…
      


Глава 13. АЛЕЙНИКОВА, 13 января 1994 года

СВЕТЛАНА Васильевна Алейникова, тридцатилетняя «следачка» – старший  следователь областной прокуратуры, – никогда себя к  мужененавистницам не  относила, но после окончания юрфака Иркутского университета на сильный пол ей хронически не везло. 
Она почти уверила себя в этом, дважды побывав замужем, первый раз полтора студенческих года перед выпуском, второй раз – пять лет назад.
Первый семей¬ный стаж – банально, но факт – прекратила лучшая подруга, с которой до своего замужества Светлана Васильевна делила комнатенку в вечно гомонящей обшарпанной общаге. Лучшая подруга была свидетельницей на немудреной свадьбе Светы и Игорька и постоянно присутст¬вовала в жизни молодой четы. Когда Светлана на трое суток попала в гинекологию по некоторым женским неурядицам, сама судьба велела подруге-свидетельнице переспать с Игорьком. И это им так понравилось, что они вскоре «обрадо¬вали» Светлану: мол, сердцу не прикажешь. Но «госы» она сдала нормально.
Второй брак тоже был недолгим. Попав по распределению в глубинку, затрапезный районный центр в трех сотнях верст от столицы солнечного Забайкалья, молодая следовательница райпрокуратуры поселилась у шустренькой бабки, сняв уютную маленькую комнатку с пожелтевшим тюлем на оконце.
Через полгода из армии прикатил «на постоянное место жительства» бабкин сынок – такой же шустрый, как мать, отставной прапорщик Константин.
Жиличку зеленоглазый Костя начал штурмовать в первый же вечер. Парень, в общем-то, был видный, в руках все горело, но в родном селе задерживаться не собирался, красочно распи¬сывая свои связи в Чите, где он до этого служил свою сверхсрочную подписку в штабе тыла Забайкальского воен¬ного округа.
Света послушала-послушала его рассказы о жизненных перспективах, да и подумала, что областной центр почему-то лучше, чем районный.
Через месяц расписались. Чинно посидели со свекровкой и немногочисленной родней со стороны мужа за небога¬тым столом, на котором, пожалуй, только спиртного было – хоть залейся. Костя и залился. Наутро виновато оправды¬вался, приводя решающий, на его взгляд, аргумент: такое счастье ему привалило! И ведь поверила. А что ей оставалось… С пятнадцати лет практически одна: родители утонули, провалившись с машиной в полынью, растила бабка. Умерла, когда Светлана училась на втором курсе… 
В одном Константин не соврал: вскоре они действительно сменили унылый рай¬центр на читинский пригород. Благоустроенную квартиру получили в ДОСе, в сосновой Атамановке, от военного авторемонтного завода, куда устроился муж.
Удачно сложилось со службой и у Светланы: покривилось-покривилось начальство, но подписало приказ о переводе в областной центр, в Ингодинскую районную прокуратуру. На этом удачи и закончились.
Через год от Костика не осталось ничего. Ни выправки былой, ни рук золотых. Они-то его и погубили. Как мастер, нарасхват был. Полковники приезжали, заискивая. Чуть ли ни ежедневно Костик, убла¬жив очередного автовладельца с большими звездами на пого-нах, приползал к родному порогу «на четырех»...
Пять лет назад развелись. С разменом квартиры ничего не получалось, а жить с вечно пьяным и наглеющим бывшим мужем… Спасибо тогдашнему и нынешнему начальнику Алейниковой, внешне хмурому и бурчащему Тимофею Палычу: сходил к прокурору области, а тот позвонил кое-кому. Квартиру Светлане Васильевне не дали, но в общежитии молодых специалистов комнату получила от¬дельную, на втором этаже, рядом с душем.
Потом Тимофея Палыча перевели начальником следственного отдела в областную прокуратуру, а он уж Алейникову перетянул за собой, увидев в молодой женщине способную и перспективную «следачку». Под крыло взял, по-отечески, узнав, что никого на этом свете у Светланы нет.
Квартира, своя, отдельная, не светила ей и в отдаленной перспективе. Был, правда, один, обещал. В солидных партийных товарищах ходил. Был да сплыл…. Встречались конспиративно, с собой коньячок приносил, тряпки дарил. А когда первого в обкоме сняли и отправили на «почет¬ный отдых», то и под ее «аппаратчиком» стул зашатался. Не до Светланы ему стало. Впрочем, ей и самой вся эта конспирация надоела до чертиков.
Номенклатурный сердечный друг канул в небытие, однако демократическая тревога для него оказалась ложной, куда как в более удобное кресло пересел. И – снова нарисовался. Но она сказала «нет». Потешились и будет. Вернула, так сказать, мужчинку в семью.
Потом мелькали перед глазами разные. Прокурор один районный на несколько месяцев задержался, но стоило ему добиться перевода в родные ставропольские края…
Впрочем, сожаление о несостоявшемся – это так, к слову. По роду своей работы Светлане Васильевне ежедневно приходилось иметь дело в основном с представителями сильной половины человечества. И мнение об этой половине складывалось своеобразное. Соответствующее работе следователя прокуратуры.
Ежедневно только стол, намертво забетонированный в пол, разделял Светлану Васильевну и ее очередного «клиента». Уголовные дела, как известно, прокуратура расследует по преступлениям тяжким, поэтому «контингент» подстать: убийцы, насильники и – свежая струя – рэкетиры.
Вот и сегодняшний допрос мускулистого дуэта, двух недоучившихся студентов  факультета физвоспитания пединститута, давно забывших про зачетки, сессии и несданные «хвосты», из той же оперы. Убила на каждого по полтора часа, но больше это напоминала игру в молчанку, а не допрос. Мальчикам, понятное дело, лучше помалкивать: торговцев на рынке трясли явно не по собственной инициативе. Да только не на тех нарвались: когда бы из барыг-одиночек сотен¬ные вынимали… Уважающий себя и свой промысел барыга в милицию не побежит – себе дороже. Уж если только с большого перепугу.
А мальчики влетели. И влетели крепко. Молодцы, опера из «уголовки», взяли хорошо, со свидетельской базой, на горячем. Так что, молчи – не молчи, а до суда дело дойдет, и впаяют мускулистому дуэту бес¬спорно. Лет пять мальчикам свою криминальную «стипендию» не получать. Хотя…
Светлана Васильевна была наслышана от коллег и сотрудников криминальной милиции, да и сама уже неоднократно убеждалась: заправилы рэкета своих в беде не бросают. И отмазывать будут до последнего, лучших адвокатов привлекая. А если все-таки хлопчики «загремят под фанфары», – и в колонию к «бедолагам» наладят «дорогу», обеспечат устойчивый «грев», и опосля встретят с «премией за отсидку».
Посему допрашиваемые перепуганными не выглядели. Нагло улыбаясь, раздевали глазами, по существу дела молчали, отделываясь стандартным набором туманных фраз, мол, не помним, пошутили... И ничего не подпи¬сывали, даже протоколы со своими туманными ответами.
За спиной наконец-то лязгнула электрозамком железная дверь. Улочка, упиравшаяся в серую стену следственного изолятора, встретила Светлану Васильевну морозным воздухом, наполненным плотным автомобильным чадом: перед СИЗО урча¬ла моторами колонна «автозаков» – выкрашенных серой крас¬кой специальных машин для перевозки арестованных и осуж¬денных. В набитое до отказа чрево следственного изолятора прибыло очередное пополнение.
Светлана Васильевна обошла колонну и направилась вверх, между домами, к троллейбусной остановке. Намеревалась заглянуть в овощной магазинчик, на углу Баргузинской и Ингодинской, но узкий тротуар был перекопан с лета, сейчас там громоздилась серая наледь, на которой убиваться в сапогах на шпильке желания не было. Впрочем, чего глазеть на пустые полки, успокоила себя Светлана Васильевна, и решительно зашагала к остановке «рогатого».
Он, по «закону бутерброда», показал ей свой квадратный зад и гулко покатил вниз по центральной улице, дребезжа расхлябанными дверями и прочими железками.
Светлана Васильевна оглянулась с досадой, но в конце улицы, на разворотном кольце конечной остановки, троллей¬бусных рогулек в морозном мареве не просматривалось. А холод уже полез под коротенькую шубку, охватил тонкую кожу форсистых сапожек.
– Девушка, извините, вижу, торопитесь? Если не дальше вок¬зала, то могу подвезти.
Бежевая «семерка» притормозила около Алейниковой неслышно и неожиданно. В опущенное правое стекло приветливо улыбался ровесник Светланы, приятный брюнет, в модной меховой куртке.
– Юра? Вот удачно! – обрадовалась Алейникова, быстро забираясь на переднее сиденье. – С праздником!
– И тебя, дорогая, – легким поцелуем в щеку отметился брюнет, – со старым Новым годом! Какие, кстати,  планы по этому поводу?
– Ну какие у меня без тебя планы, – улыбнулась Светлана, прижимаясь на мгновение к Юрию щекою…
Водитель бежевой «семерки» относился к новому российскому классу предпринимателей. Или «новых русских», как их стали называть сначала в анекдотах, а потом, уже без кавычек, в прессе и деловом обороте.
Но Юра в малиновом пиджаке не ходил, золотой цепью не бряцал, пальцы веером не топорщил. Спортивный и подтянутый, улыбчивый и обходительный, не жадный, но и не любитель швырять купюры в злачных местах.
         
ОНИ познакомились так же, как сегодня встретились. На этой же остановке, и Светлана так же спешила, и троллейбус, как и сегодня, только что ушел. Только вместо мороза царило летнее пекло. Но так же, как и сейчас, рядом остановилась бежевая «семерка», и окликнул водитель Светлану той же самой фразой, предлагая подвезти «не дальше вокзала»…
– А я вас немного знаю, – сказал, улыбаясь, симпатичный брюнет за рулем, притормаживая под желтый у агентства Аэрофлота. – Вы ведь в прокуратуре рабо¬таете?
Светлана удивленно подняла брови.
– Нет, – мужчина засмеялся, – в число посетителей вашего строгого заведения я не вхожу. У меня там прия¬тель работал, перевелся не так давно. Да вы его, наверное, знаете – Боровинский, Альберт.
Светлана кивнула.
– Я его как-то ждал в конце рабочего дня, – продолжал хозяин «семерки», – и вы выходили. А я, уж, прости¬те, грешен, приятеля и спросил, кто это такая…
Он оторвал правую руку от рычага переключения скоростей и сделал какое-то воздушное движение.
– Какая? – с заметной прохладцей спросила Алейникова.
– Легкая, солнечная… Вы обращаете на себя внимание.
Незнакомец за рулем посмотрел на Светлану с извиняющей улыбкой, мол, не судите строго за фривольный тон.
Впрочем, Светлана не почувствовала привычной неприязни, возникающей с некоторых пор у нее при очередной мужской попытки приклеиться.
Собеседник перестроился в левый ряд и притормозил у очередного светофора.
– Я даже выпытал у приятеля ваше имя… Но – будьте снисходительны, ведь более и далее, заметьте, – никаких попыток. Да и как к вам подступишься!
Он нарочито вздохнул, поворачивая к Светлане улыбающееся лицо.
– Красавица, спортсменка, прокурорша! Вах-вах! А сегодня – счастливый случай! Приятная возможность оказать даме пустячную услугу.
– Вот я вас и поймала! – Светлана неожиданно для себя приняла эстафету в этой ни к чему не обязывающей болтовне, – Счастливый случай, говорите, а сами – «не дальше вокзала»!..
– А надо было – «хоть на край света»? – Хозяин «семерки» снова мягко улыбнулся. – Я так бы и поступил, вплоть до галантного распахивания дверцы, но, увы, в самом деле, испытываю некоторый цейтнот, уж простите великодушно. Я не против края света… Вы мне еще тогда, в самый первый раз, понравились… Но, – он предостерегающе поднял руку, – как легкомысленное признание прошу сказанное не расценивать.
– А что же это? – хмыкнула Светлана.
– Констатация факта. Чтобы познакомиться.
– По-моему, вы все, что хотели, выяснили у своего приятеля.
– Только имя, только имя! – протестующе замахал рукою незнакомец, ловко сворачивая на Профсоюзную перед длинной вереницей встречных машин, катившихся от привокзального перекрестка. – У вас поразительная профессиональная хватка! Мне осталось лишь сознаться, что я «не был, не участвовал, не состо¬ял». Зовут Юрий, Юрий Николаевич Максюта. Сообщаю исклю¬чительно для того, чтобы сбалансировать информацию друг о друге. Видит Бог, мой приятель более ничего о вас не доложил. Ах, да, я еще знаю, что вы работаете в прокуратуре. Ваш покорный слуга относится к предприни¬мательскому классу – помаленьку двигаю российский бизнес как исполнительный директор внешнеэкономической фирмы «Контракт»...
– Звучит громко. Наслышана. Народ бытовой техникой снабжаете и одеваете с помощью Поднебесной…
– А что в этом плохого? – развернувшись и притершись к бордюру, спросил хозяин машины. – Польза очевидна – и для, как вы выразились, народа, и для нас, предпринимателей. Барыши, как видите, не столь велики. – Он похлопал ладонью по рулю «Жигулей». – В люксовых иномарках не ездим. И перед соответствующими органами, – хитро подмигнул Светлане, – прозрачны и непорочны в своей внешне- и внутренне-экономической деятельности. Иль где-то с нами был скандал?
– Да нет, не слышала. На слуху «Комплект», «Контакт», «Мрия»…
– Ну, вот, видите. Ничем не могу вас скомпроментировать, уж извините, – собеседник шутливо развел руки. – К сожалению, мы приехали. Такой краткий и непродолжительный миг нашего знакомства был бездарно потрачен на обсуждение столь прозаических тем…
– Спасибо, – Светлана Васильевна вежливо улыбнулась, открывая дверцу.
– Всего доброго! – заулыбался в ответ Юрий Николае¬вич. – Был очень рад познакомиться. Если бы еще мог надеяться...
– Ищущий да обрящет, – Алейникова расщедрилась еще на одну улыбку и, пожалуй, чуть быстрее обычного, напра¬вилась к подъезду с грозными вывесками, сосредоточенно глядя под ноги.
         
НО ДАЖЕ если бы она по-сорочьи крутила в эту минуту головой по сторонам, то все равно навряд ли бы заметила в скверике соседствующей с прокуратурой средней школы молодого папашу с коляской, несколько раз щелкнувшего столь любимым самодеятельными фотографами «Зенитом» с мощным телеобъективом.
Затвор «Зенита» сработал полдюжины раз именно в тот момент, когда следователь выбиралась из бежевой  «семерки».
А Юрий Николаевич, высадив попутчицу, резко взял с места, на скорости пересек оживленную улицу, упрямо име¬нуемую именем первого всесоюзного старосты, и умело припарковал машину среди ее разноцветных тезок и про¬чих легковых авто у гостиницы «Даурия».
Привычно повер¬нув ключ в замке водительской дверцы и небрежно зажав подмышкой кожаную папку, пересек улицу, завернул за угол и вошел в прохладный высокий вестибюль старин¬ного особняка, где до недавнего времени располагалась областная исполнительная власть, а ныне расплодились все-возможные конторы, офисы и комитеты. В глубине коридора, на первом этаже, имела свою комнатку-кабинет и внешнеэкономическая фирма «Контракт».
В кабинетике было скромно. Исключение составлял мощный компьютер с принтером и пара радиотелефонов, один из которых запилиликал уже через несколько минут после появления Юрия Николаевича в кабинете. Исполнительный директор снял трубку, выслушал короткую фразу.
Через час Юрий Николаевич нажимал непри¬метную кнопку на косяке плотно подогнанной двери в тесном подвальчике одного из многоквартирных домов по улице Ленинградской. Вход в подвальчик украшала незатейливая вывеска «Фото».
Дверь открыл уже знакомый читателю молодой папаша. Понятно, без намека на коляску. В красном свете фотолаборатория выглядела еще меньше, чем была на самом деле. У стола с фотобачком возился еще один молодой человек, в «нацио¬нальной одежде СНГ» – китайском «адидасе» лилового цвета. Птичье лицо, пародия бородки, кругленькие глазки за тол¬стыми линзами массивных очков, длинные и нежные пальцы творческой личности, в диапазоне от музыканта до карманника.
Творческие пальцы уже извлекли из бачка глянцевую лен¬ту фотопленки. Молодой папаша щелкнул выключателем. Про¬смотрев на свет негатив, Юрий Николаевич удовлетворенно кивнул и уселся на высокий табурет в углу. Свет был пога¬шен, по-прежнему красно разливался только фотофонарь. Фотопленка быстро подсушилась в пластиковом чехле-вентиляторе, через полчаса Юрий Николаевич получил дюжину черно-белых отпечатков, на которых следователь Алейникова покидала салон бежевой «семерки». Отчетливо просматривался номер¬ной знак над задним бампером, а вежливая прощальная улыб¬ка обаятельной и привлекательной сотрудницы  областной прокуратуры вполне выглядела улыбкой женщины, адресованной хорошо знакомому человеку.
Очкарик в «адидасе» отглянцевал фотоснимки на огромном вращающемся барабане, аккуратно вложил фотографии в плотный пакет из-под фотобумаги, туда же перекочевала из рамки увеличителя лента негативов. Юрий Николаевич, так и не проронивший ни слова за эти полчаса, положил на столик радужную бумажку крупного достоинства и вышел на улицу.
У киоска «Роспечати» привычно водрузил на нос «зеркалки», шагнул в будку телефона-автомата. Там, куда позвонил, трубку сняли сразу.
– Виталик? Да, я... Машину заберешь у «Даурии» через полчаса. В гараж и никуда до команды. Ключи отдай Игорю. Все...
Через десяток минут Юрий Николаевич опять припарковался на старом месте у «Даурии». Оставив ключ в замке зажигания, вышел из машины, пару минут постоял чуть поодаль на тротуаре, затем не спеша подошел к точно такой же бежевой «семерке», стоящей здесь же, в разномастно-цветном авторяду, достал из кармана брюк другой комплект ключей, отпер салон и уселся за руль.
Еще через несколько минут к первой из «семерок» ленивой походкой подошел крепко сложенный парень, с головы до ног упакованный в джинсовую «варенку». Он по-хозяйски уселся за руль, заурчал двигатель, и «Жигули» с номером, попавшим на фотобумагу, медленно покатили к перекрестку, завернули налево и скрылись за углом. Только после этого Юрий Николаевич завел двигатель бежевой «близняшки» и выехал со стоянки.
         
 НЕМНОГО погодя Максюта уже входил в бывшее первое кооперативное кафе Читы, первоначально – «Центральное», потом получившее безграмотно выписанный на вывеске итальянский титул «Пиццерий», а ныне именовавшееся просто и многообещающе – «Одесса». 
Портово-морскими деталями интерьера здесь и не пахло, разве что из стереодинамиков лились совре¬менные поделки блатного шансона, да цены в аляпо¬ватой карте-меню были навеяны известным полотном мариниста Айвазовского «Девятый вал».
Исполнительный директор «Контракта», не обращая внима¬ния на медово-заискивающую улыбку раскрашенной под матрешку девицы за стойкой бара, прошел через небольшой зал к столику в углу, на котором стояла табличка «Занято».
Вторая, аналогично улыбчивая девочка, со стриженым затылком и челочкой в стиле «юритмикс», в кокетливом передничке и юбочке-резинке, едва прикрывающей породистые ягодицы, моментально освободила столик от таблички, поставив перед Юрием Николаевичем два высоких стакана с коктейлем. Пойло, украшенное полосатой трубочкой-соломинкой и надетым на кромку стакана лимонным кружком, Юрия Нико¬лаевича не интересовало. Интересовала входная дверь.
Вскоре на пороге показалась знакомая фигура, вернее, две фигуры. Впереди шествовал Евгений Михайлович Рунге. За его спиной маячил накачанный молодой человек в сером костюме и скромном полосатом галстуке, повязанном на светлую сорочку. Паренек был тих и скромен го¬раздо более, чем его галстук: скользнув к барьерчику пустого закутка, служившего в нелетние времена года гардеробом для посетителей «Одессы», он замер там с таким видом, как будто всегда тут и жил.
Юрий привстал с почтением. Это была та самая удивительная минута, когда Юрий Николаевич Максюта момен¬тально превращался в Юрика.
– Добрый вечер, Евгений Михайлович.
– Здравствуй, дорогой, – Е.М. с неудовольствием скользнул взглядом по лицу Юрика.
Юрик тут же сообразил и поспешно снял привычные «зеркалки».
– Когда от «понтов» избавишься? Форсишь без меры, – равнодушно процедил Рунге. – Ну, что?
Юрик пододвинул к Е.М. плотный пакет из-под фотобумаги.
– Себе оставь. Как видишь дальнейший расклад?
– Машина сыграет свою роль, если контакт с дамочкой начнет вязнуть.
– Где ты хочешь использовать машину?
– А где прикажете…
– Ну-ну, – Рунге с интересом посмотрел на Юрика. – Дальше?
– Узнаю по-хорошему, но если дело не пойдет, то все-таки предложу сотрудничество, а уж потом вариант с машиной. Конечно, предварительно подготовив почву…
– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Е.М. – А то уж я подумал, что на «голый вассер» брать следачку будешь.
– Евгений Михайлович, – протянул обиженно Юрик, – ну, уж совсем за болвана держите…
–  Сам себя так поставил. Или забыл проколы в аэропорту?
– Так когда было! И потом, мы-то что, это «ары»…
– Всё, проехали! Мы – легальный бизнес, Юра.
– А кто спорит? – попытался улыбнуться исполнительный директор «Контракта».
– Еще бы спорили, – емко и веско подытожил Е.М. и кивнул на висящий за столиком пестрый китайский календарь. – Лето на исходе, Юрик. До теплых весенних деньков время есть. Но это – последний срок. К теплым весенним денькам, дорогой мой Юра, я должен быть вооружен. Я должен любоваться красотами тайги, уверенно двигаясь к цели. Ты понял?
– Понял, – прошелестел Юрик сухими губами.
– В идеале, дорогой мой, полюбоваться красотами тайги я мог и нынешней весной, и прошлой. Тебе не кажется, что мы слишком долго ходим вокруг и около? Два года… Два года!
– Евгений Михайлович… – Юрик замялся.
– Ну? Говори, говори, чего заелозил!
– Евгений Михайлович… А если мы тянем пустышку…
– Что?
– Ну, я это в смысле… А как и на самом деле ничего нет… 
Сказав «а», Юрик несколько осмелел и решился на «б». С самого начала ему мало верилось в реальность грандиозных золотых жил, в возможность не только подобное увидеть-потрогать, но и частично от этих жил заиметь свой кусок. Но Е.М. платил, платил неплохо и давал возможность самому заработать. Двойной подряд выходил. В роли исполнительного директора ВЭФ «Контракт» и «командира» криминального войска Рунге в Чите.
Е.М. понял подручного. Наступил, так сказать, момент истины.
– Что ж, Юрик, наверное, ты прав, – неожиданно мягко сказал Рунге и, улыбнувшись, посмотрел на опешившего Юрия. – Зря я тебя за болвана держал, извини. Сомнения твои понятны. Но можешь мне верить – данные о месторождении верные. Как верно и то, что его описание оказалось у  нашего покойного знакомца. Понятно, что копия. Оригинал господа-товарищи чекисты бдительно хранят. И второй раз лезть к ним за копией нельзя, всю обедню испортим. Надо искать документы покойничка.
– Но как вы узнали? – Юрик приободрился и осмелел окончательно.
– О документах? Хм… – Рунге замолчал на мгновение, испытующе глянул на собеседника. – Да очень просто узнал. От господина Лоскутникова, царствие ему небесное. Похвалился он в компании своими краеведческими изысками… Вот так, Юра, губит людей длинный язык.
Е.М. прищурился, словно прицелился. Максюта невольно поежился, тут же испугавшись, что босс это заметит. Но тот продолжал откровенничать.
– …И кстати, незабвенные наши Ленчик со товарищи очень, о-о-чень неправильно тогда себя повели. С Лоскутниковым можно и нужно было договорится, взять его в долю, наконец. А не тыкать стволом в рожу и не «спускать» в момент! Дошмаляли, крутизна херова!  В гангстеров бы все играть! Два года, ****ский род, топчемся на одном месте! – выругался Рунге, багровея от внезапно возникшего гнева.
«Возраст свое берет, – подумалось Юрию. – Ишь, как запел! А давно ли, чуть что, командовал: мочи, мочи!.. Пора шефу за мемуары садиться: «Как я хотел прожить свою жизнь». Чудеса… Хотя, не дай Бог, такие мемуары увидеть…»
На душе у Юрия приотпустило. Если Е.М. до откровений снизошел, стало быть, крайне заинтересован в нем. И Юрий успокоился. Грозный ореол вокруг Е.М. показался ему дымкой, подобно той, что висит в небе после залпа фейерверка. Только что сверкало роскошество огня, а вот – уже нет громкого великолепия, только грязненькая, бесформенная дымка…
Евгений Михайлович Рунге смотрел на приободрившегося подручного спокойно и равнодушно, как смотрит рачительный хозяин на телку или свинью, прикидывая, когда ее лучше пустить под нож: к Октябрьским праздникам или к Рождеству Христову.         
– Чем быстрее, Юра, мы получим документы, тем больше у нас шансов застолбить месторождение. Пока шевеления нет. Но когда оно начнется, «боржоми» пить будет поздно. Всё будет поздно. Вот это ты должен уяснить. Хотя бы для себя, дорогой…
Рунге неспешно поднялся из-за столика и  степенно направился к дверям. Следом, от закутка-гардеробчика, скользнул и скромный паренек.
Когда за ними закрылась входная дверь, Юрий решитель¬но вытащил соломинку из высокого стакана, стряхнул двумя пальцами кружок лимона на салфетку и залпом вылил коктейль в желудок. Подпорхнувшей девочке в передничке бросил: «Как обычно!».
За ужином много пил, не пьянея. Он знал, как у Е.М. платят за неисполнение. По полному счету. На «хорошего человека» и полного магазина «калаша» не жалко, а то и двух-трех… Хотя… Чего петь лазаря! Старикан разоткровенничался по полной, стало быть, что? Оп-пачки, вот именно! – как любимый Амирамчик поет в одном из своих шлягерков. Опора он, Юрок, для старикана, полезен до омерзения, иначе бы не кряхтела бы тут самодовольная туша, выкакивая подробности…
Но откровенность Е.М., помноженная на изрядную дозу коньяка, ввела Юрия в заблуждение. Он поверил в свою полезность и свою незаменимость. Он забыл, что незаменимых нет.
Коньячок сделал свое дело и в рождении у Юрика стопроцентной убежденности, что «случайно» нынче встреченная Светлана Васильевна в скором време¬ни превратиться в Светика. Впервой ему, что ли?..  Сначала вдуем в уши, а уж потом…
       
ЗА МИНУВШИЕ полгода старший следователь областной прокуратуры действительно превратилась для Юрия Николаевича в Светика, но метаморфоза была обоюдной. Впервой для него такое оказалось.
Хоть смейся, хоть плачь, но Юрий банально встрескался в «объект разработки» – сей свинцовый «лейбл» он поначалу прилепил на дамочку, потрафив своему увлечению детективной литературой. однако незаметно, причем, довольно быстро, «объект» стал его волновать! Последнее завело Юрия почище откровений Е.М. в «Одессе», но отодвигало решение задачи на второй план. Кошмарить ситуацию со Светиком Юрию хотелось всё меньше и меньше. Хотя он понимал, что время идет, Рунге терпеливо ждет, но любому терпению приходит конец.
Юрий прокручивал один вариант за другим, но накормить волка и сохранить овцу никак не получалось.
А «случайное» знакомство преуспевающего бизнесмена и красивой женщины развивалось по тривиальным канонам галантного  романтического жанра: вечера в ресторанах, непоздние проводы дамы к ее месту жительства, воскресные поездки на арахлейский пляж, культпоходы на заезжих «звезд» в филармонию или театр. И никакого форсажа в направлении постели.
Теперь уже Юрик кошмарился сам. Бессонной ночью, обкуриваясь до тошноты, он выдумывал и пытался выстроить такое  объяснение для Рунге, которое бы старикана устроило. И понимал, что практически это невозможно.
Убедить Е.М. в том, что со следовательшей ничего не вышло? А варианты действий, которые он расписал «шефу» на случай, если «контакт увязнет»? Это-то куда девать?! Или нарисовать «на роже лица» абсолютную преданность и доложить, что все «тип-топ», до бумажных секретов уголовного дела добрался, но, дескать, в прокурорских бумагах по Лоскутникову – вакуум… Ну, это и вовсе – полный амбец. Для Е.М. проверить сей бред – как два пальца… Тут уж точно, небольно зарежут…
И Юрик, будто прыщавый подросток, продолжал бестолково метаться между банальной романтической влюбленностью и желанием спасти свою задницу, а точнее, всю персону целиком, от приближающейся развязки.
Но в глубине души уже разок блестнула искорка тут же прихлопнутой мыслишки: ой, не пара, не пара – слуга Фемиды и криминальный «командир»… Командир!.. На эстета растащило! «Бугор» тупорылых «бычар» он, а не командир!..
Мыслишка появилась еще и еще раз. И Юрик понял – он выздоравливает. А, следовательно, «шеф» может быть спокоен. Еще немного терпения…
Да-с, не к месту заколосившейся романтике «чувств-с» светила преждевременная уборка, разве что Юрик еще не до конца настроился на это. Однако вскоре ситуация круто поменялась: «объект разработки», она же «дама сердца», – инициативу перехватила.

МАКСЮТА в очередной раз доставил подругу вечером к общежитию, протянул ей лежавшие на заднем сидении цветы, вышел из машины, с шутливым поклоном распахивая дверцу. Светлана выпорхнула из салона с букетом и просто сказала:
– Пойдем ко мне, сколько можно пионерить у подъезда.
…Они лежали, усталые и спокойные, молча курили. Юрий невольно прислушивался к непривычным для него звукам общаги. Где-то ревели пьяными голосами песню про казака, который так и не дошел до дому. С оглушительным гомоном носились по коридору дети, хотя им давно уже была пора спать. За стенкой упорно и неумело терзал гитару любитель тяжелого рока. Откуда-то из-под пола тукало «диско». Под дверь комнаты полз запах жареной картошки и подгоревшего растительного масла…
 Юрий повернулся на локоть, скользнул глазами по полускрытым сумраком нежным и упругим холмикам загорелой груди Светланы.
 – Я хочу купить тебе квартиру.
 – Купи, – спокойно ответила подруга, выпустив вверх ровную струйку сигаретного дыма.
 Она села на постели, легкое покрывало соскользнуло, обнажая стройное тело. Потянулась за пепельницей на столике, затушила сигарету и наклонилась над Юрием, касаясь набухшими сосками его груди. Близкие глаза были спокойны и темны.
 – Ты же, Юра, – одинокий волк. И я – такая же. Замуж не собираюсь. Но нам вдвоем неплохо. Или нет?
– Или да. Ты – прелесть…
Он тоже затушил сигарету, обеими руками заскользил по нежной коже вниз.
– Погоди, – она отстранилась, выпрямляясь. – Давай поговорим.
– О чем?
– Например, о том, почему ты решил купить мне квартиру.
– Светик, ты – такая… И в этом сарае… Для любимой женщины…
– Ты фальшивишь, милый. Фальшивишь… Не надо… Забыл, кем и где я работаю? Прости, но что-то я уже о тебе знаю. И то, что я знаю, говорит:  самое логичное – разбежаться в разные стороны…
– Что же ты такое узнала? И почему так категорично? – Юрий приподнялся, опираясь поясницей на спинку дивана-раскладушки. Сердце в груди противно заухало.
– Ты продолжишь меня уверять, что твои доходы – работа в «Контракте»?
– Странно… – протянул, судорожно соображая, Юрий.
– Ничего странного, милый. Просто – справки, которые мне удалось навести.
– И что же? – Он подобрался, неожиданно ощущая, что словно наблюдает со стороны за этой сценой. Наблюдает и оценивает. Глазами Е.М.! «А ну-ка, как мой Юрок себя поведет? Благонадежен ли, предан ли, или спустить его, пса, в канализацию?..»
Светлана потянулась за новой сигаретой, щелкнула зажигалкой, затянулась.
– Ну, и что же, Светик-семицветик? – С этой минуты Юрик уже был готов ко всему, и если бы Е.М. на самом деле сидел бы сейчас, например, у телемонитора, транслирующего сей интим и оную приват-беседу, то он бы в Юрике не разочаровался.
– А ничего.
Светлана выдохнула дым.
– Без предисловий, Юра. Первое, на что я обратила внимание, – твоя машина. Уже во вторую нашу встречу, ты был на другой, хотя делал вид, что та же самая. Понятно, разве баба заметит, главное – цвет совпадает. Нет? Второе более основательно: ваша фирма имеет несколько другой размах, чем тот, который показываете в финансовых документах.
Алейникова насмешливо оглядела напрягшегося Максюту, сверлившего ее свинцовым взглядом, что было заметно даже в полумраке комнаты.
– Милый, у меня слишком много знакомых и у налоговиков, и на таможне, и в РУБОПе. Ты, конечно, молодец, осторожен, не светишься, но… Впрочем, зачем мне рассказывать тебе то, что ты знаешь лучше меня. Только и надеюсь, что ты уполномочен лишь отмывать черный нал, не более…
– А если более? – зло прищурился Юрий. Теперь его зрачки напоминали уже два пистолетных дула.
– Если более – плохо кончишь, – равнодушно бросила Светлана.
– И ты решила красиво расстаться. Усовестив, заклеймив, но махнув…
– Брось ты это словоблудие. И так знаю, как ты в уши напеть умеешь. Нет, милый. Я другое решила. Устала я, Юра, устала…  – Светлана вдавила сигарету в пепельницу, потянула со стула халатик и зябко закуталась в невесомую ткань.
– Устала я, понимаешь? Устала считать копейки и жить, как ты верно заметил, в сарае. Тем более, на птичьих правах…Ты познакомился со мною, конечно, не просто так.
Она взмахом руки остановила дернувшегося было что-то возразить Максюту.
– Помолчи, дай сказать. Скорее всего, ты раскинул так: свой человек в прокуратуре – не лишний. И я подумала…
Она стряхнула пепел, снова затянулась, внешне спокойно, хладнокровно, только сигарета еле заметно подрагивала в ее нервных пальцах. «Да, пальцы выдают, – снова отстраненно подумал Юрик. - Не пара… Но умная! И не стала бы блефовать, начиная этот разговор… Тогда чем обезопасилась, какой козырь приберегла?.. Что задумала? Что, что, что?!»
– Мы, в самом деле, можем быть друг другу полезны. Или  долгосрочность исключается? – Светлана улыбнулась, глядя Юрию прямо в глаза.
– Продолжай, – механически среагировал он, прокручивая в голове возможные масштабы своей уязвимости и варианты своих дальнейших действий.
– Хорошо. Информация органов прокуратуры – ценный товар, не так ли? Как и некоторые действия с моей стороны в том или ином конкретном случае, нет? Понятно, что откровенно подставляться не собираюсь. Устраивает?
– Более чем, – выдавил Юрий кривую усмешку, чумея от такого откровенного предложения. – Деловые партнеры, значит…
– Если помимо делового, как говоришь, партнерства, – на губах Светланы вновь проскользнула ироничная улыбка, – сохранится и сексуальное, ничего не буду иметь против. Как мужчина, ты мне понравился…
Светлана бросила потухшую сигарету в пепельницу, протянула руку и потрепала его по щеке.
– Ну, расскажи, все-таки, зачем машины-то менял?
Максюта ответил не сразу. Даже его быстрый ум не поспевал за стремительностью происшедшего объяснения. Он потянул из коробочки сигарету, долго разминал ее, потом прикуривал, потом несколько раз яростно затянулся, почти что сигарету прикончив.
– Познакомился я с тобой – да! – не случайно… – наконец-то подал он голос. – Меня интересуют все подробности по делу, которое ты вела два года назад. Убийство кооператора-строителя Лоскутникова. Помнишь?
Алейникова кивнула. И похолодела. Начиная откровенный разговор с милым дружком, она предполагала, что его криминальные грешки набухают в сфере отмыва черного нала и коммерческих спекуляций, она считала, что роль Юрия во всем этом сводится к манипуляциям с финансовыми документами под крышей его фирмы. И предположить не могла, что ее страстный и нежный любовник, предупредительный, интеллигентный, романтичный… Боже мой, неужели он имеет отношение к этой кошмарной кровавой истории нескольких убийств, из которой торчат уши откровенного бандитства и мерзостной борьбы криминальных кланов за передел сфер своего влияния в регионе?.. Что тогда она в шестеренках этого безжалостного механизма?.. Одним обезображенным трупом больше в лесу за центральным городским кладбищем?..
До Светлана с трудом доходило то, что говорил сидящий на ее постели, едва прикрытый простыней мужчина, с сигаретой в сильных, еще несколько минут назад таких нежных пальцах. Она невольно вновь ощутила  их ласку, и тут же непроизвольно представила, как эти пальцы мертвой хваткой сжимают ее горло, и под ними хрустят хрящи ее гортани.
– …Дело Лоскутникова, как понимаю, так и не закончено.  «Висяк», так? – полувопросительно-полуутвердительно продолжал Юрий. – Ну и вот… Речь идет о документах… Были у него кое-какие бумаги… Долго объяснять, да и ни к чему. Мне надо одно – увидеть и проштудировать все, абсолютно все материалы дела. А машина… Машиной я прикрывался на случай твоего отказа.
– Растолкуй дуре-блондинке, попроще, – Светлана постаралась хотя бы внешне взять себя в руки. - Хвост обрубить? Нет, конечно же, нет… А, понимаю! Шантажнуть решил. Ну, и на чем?
– Если ты мне отказываешь в доступе к материалам дела… В общем, есть фотографии, как ты из этих «Жигулей» выходишь у прокуратуры. Помнишь, в тот первый наш день, я тебя подвез на работу? Вот это и заснято. Моя реальная машина, вон там, под окнами стоит. А те «Жигули» вскоре были крепко замазаны. Как вы там пишите, в качестве орудия тяжкого преступления?
– Красиво… – усмехнулась Светлана. – Я иду в отказ, как и подобает честному работнику правоохранительных органов, а ты мне – пачку фотографий… Кино, «детектива»! Что же так долго раскачиваешься? Опять же квартиру презентовать собрался… Или так пообещал? А на самом деле – удавку на шею и в лесок, под кусток…
– Да не пори ты чушь!
Максюта чуть было не рявкнул это во все горло, но вовремя вспомнил, где находится. Из коридора, словно через папиросную бумагу, снова раздались ребячий гам и топот.
Юрий встал, накинул рубашку на бедра, вытянул из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку с коньяком, свинтил пробку и основательно приложился.
– С квартирой не просто так. Запутался я с тобой…
Максюта хмыкнул.
– Как пацан… Вот и придумывал себе… Даже завелся на красивом ухаживании. Наверное, отвык от нормального… Да и было ли оно… Как-то все походя: девочки по вызову, бани-сауны… Извини…
Светлана тоже поднялась с постели, подошла к нему, прижалась горячим телом.
– Что хотел – получишь. Потом… Потом можешь уходить или остаться... А квартиру мне купи. Устала я здесь! Иль не заслужила пока?..
Она широко развела руки и закружилась по тесной комнатке вокруг Юрия, негромко смеясь. Дерзкая, красивая, желанная… Откуда Максюте знать, как трепетала в смертельном страхе заячьим хвостиком ее душонка.
В материалах, которыми располагала прокуратура по убийству Лоскутникова, Юрий никаких зацепок не нашел. Этим «шефа» не обрадовал. Но тандем с Алейниковой Рунге одобрил. Свой человек в прокуратуре, действительно, лишним не будет.
И сегодня старый Новый год Юрий и Светлана решили отметить  не в ресторане, а у нее, в просторной двухкомнатной квартире, активно заработанной старшим следователем областной прокуратуры. Рассыпалось несколько уголовных дел, связанных с рэкетом, совершенные непонятки для следствия образовались в ситуации на таможне: там, вроде бы, группку вымогателей в погонах на горячем прищучили, ан нет…
Наконец, возникло доброе приятельство Евгения Михайловича Рунге с господином областным прокурором: у последнего оказалось немало влиятельных друзей в соседних регионах, входивших в сферу предпринимательской деятельности Рунге.
Сегодня Светлана Васильевна собиралась отмечать с другом не только российский новогодний казус. Но и еще два события – День российской прокуратуры и свое повышение. К профессиональному празднику был подписан приказ о назначении Алейниковой начальником отдела. Растут способные кадры!

А КАПИТАН милиции Писаренко буквально два дня назад убыл в очередной, за 1993 год, отпуск. Если бы находился на службе, обязательно бы узнал о новой должности СВ и, конечно же, не преминул поздравить, а заодно и поделиться накопанной по убитому Лоскутникову информацией и своими размышлениями.
А может быть, и не стал бы делиться никакой информацией. С одной стороны, прошла любовь – завяли помидоры, а с другой… Рапорт-то с формулировочкой-дописочкой об увольнении Дмитрий все-таки кадровикам отдал. Но как-то он пропал пока без последствий в кадровых джунглях УВД. Только майор Генкин, понятное дело, к кадровикам никакого отношения не имеющий и даже их крепко непереваривающий, мимоходом бросил Дмитрию: перебесишься, мол, это у тебя от недосыпу или от сперматоксикозу, пся крев!
Да и не думалось сейчас про рапортину. Дима был в отпуске и катался с любвеобильной и смешливой Лидочкой на лыжах в предгорьях Саян, сочиняя ей на ходу прямо-таки сибирский «вестерн» про золото, которое роют в горах, роют-роют, а его все еще спрятано видимо-невидимо.
Лидочка весело смеялась и тянула Дмитрия в теплый золотистый сумрак гостиничного номера. На лыжных прогулках она быстро уставала, а вот в другом «виде спорта»…
Капитану милиции Писаренко на лыжне должно было икаться. По старой русской примете. Потому как вспомнила его госпожа Алейникова за бокалом шампанского. 
– Паренек он, Юра, способный, въедливый. Убеждена, делом этим не попустился. Попробую ему на самолюбие надавить… Хотя, нет…
Светлана Васильевна сладко потянулась, игриво взглянула на потягивающего из бокала Юрия:
– Мальчонка уж столько лет сохнет. Сострою по старой дружбе глазки, с меня не убудет! И развезет, развезет пронырливого оперишку! С подробностями всё выложит. Знаешь, милый, должна, обязательно должна же быть какая-то ниточка к бумагам Лоскутникова… Пусть мальчик роет… Давай, Юра, выпьем. За нас!
За минувшие полгода страх у Алейниковой отступил. Она почувствовала, даже уверилась в своей полезности для Юрия и того седовласого господина, который нынче приятельствовал с ее самым главным боссом. А все эти фанфарные заверения с высоких трибун о монолитных усилиях органов прокуратуры по надзору за соблюдением законности… Так надо. Электоратному стаду – или что там еще такое представляет из себя всё это быдло, обивающее пороги прокуратуры со своими нудными жалобами?..



Глава 14.  МУНГАЛОВ, 3 марта 1923 года

ХОРУНЖИЙ нагрянул с очередным визитом. Вот ведь – кровопивец махровый, а заявился с кульком мандаринов и советы лекарские сыплет: дескать, припадки со слепотой – это не только от нервов, но и от цинги, потому на фрукты надо налегать, больше спать, не рвать себе душу...
Но от визитов хорунжего Захар Иванович нервничал еще больше. Мунгалов вызывал какой-то непонятный липкий страх.
– Слышь, хорунжий… Чего это тебя на такую заботу обо мне растащило? – не выдержал на этот раз Гордеев.
– Здря, Захар Иваныч, в раздраженье впадашь, – прогудел Мунгалов и уселся на табуретку у койки, щербато щерясь. – Первейшее дело служилого чина уваженье начальству высказать…
– Дава-ай, придурись! – озлился Гордеев. – Ты кому ваньку валяешь, хорунжий?! Аль в контрразведке так обучали?
– Не-е, Захар Иваныч, там на другое обучали, – хрустнул пальцами, сжимая кулак в кулаке, Мунгалов. – Языки краснопузым развязывать… Идейные оне, мать ети, все енти коммуняки! – Хорунжий резко ударил кулаком в лопату ладони. –  Пока до жопы не расколешь, в молчанку, гаденыши, норовят играть… Ничо-о, раскалывали…
Мунгалов засмеялся, сощурив раскосые глаза.
– Раскалывали! – довольно повторил он и шумно вздохнул. – Но чо теперя поминать-то…
– Поминать действительно нечего… Поминать нынче больше на поминках приходится. Вона и я чего-то задохся… Так что, хорунжий, какое я тебе нынче начальство, – горько усмехнулся Гордеев. – Лежу, хворый, бессильный… Командир без войска…
– Войско, Захар Иваныч, завсегда набрать можно, большого ума тута не надобно. Ум на другое потребен, – глубокомысленно изрек  Мунгалов, доставая кисет и закладывая за губу кусок табаку. Курить горькое зелье не курил, а жевать – привычка большинства забайкальских казачков.
– И куда ж ты вознамерился мой ум употребить? – хмыкнул, катая оранжевый плод по одеялу на груди, Захар Иванович.
– А вот скажи мне, господин начальник, – не отвечая на вопрос, встречь спросил хорунжий, – тебе чего надобно? За белую победу бороться с шашкой наголо иль более кружным путем?..
– Кружным?.. Ты о чем это, хорунжий? Вот так крендель вылепил! И что же это значит –  «кружным путем»?
– А то и значит… Мы ж за шашку с винтовкой почему взялися?
– Ну, давай, давай.
– Так понимаю, штобы наладить себе жизнь.
– Правильно понимаешь! – усмехнулся Гордеев. – За собственное счастье, за жен, за деток, за Россию-матушку…
– Во-во… Тока Рассею-матушку пока трогать не будем, она, понятное дело, завсегда при нас.
Мунгалов, ехидно прищурившись, перекрестился и продолжил:
– А женки и детки хорошо кушать хотят, сладко и спокойно спать. Дом, опять же, штобы в полном достатке, сам – чин-чином, в уважении и почете…
– Да-а! – уже громко засмеялся Гордеев. – Картину ты, хорунжий, нарисовал пасторальную! Слезу вышибает! Твои слова да Богу в уши!..
Гордеев резко оборвал смех и помрачнел.  Еще ни одной весточки не пришло из Читы от жены. Как она там? Как Петька? Сына из отряда отправил еще прошлым летом, когда принял решение уходить за кордон: пусть плечом матери будет, да и рано еще отпрыску в настоящую драку ввязываться. Он вынырнул из раздумий, физически ощущая тяжелый и пристальный взгляд Мунгалова.
– Не слышишь ты меня, Захар Иваныч…
– Извини, Михал Васильич… О домочадцах вспомнилось, – неожиданно виновато улыбнулся Гордеев и осторожно положил мандарин на столик.
– Во-во… Самое время об них поразмышлять… А то трындим вкругорядь про Бога, царя и отечество… Не! Понятное дело – политика – язви ее в дышло! – куды от ентого деться. Но без целости собственной шкуры вся ента политика, Захар Иваныч…
– Ишь ты! Никак в философы решил податься? – Гордеева что-то начинал тревожить визит заплечных дел мастера.
– В науках и словесах мудреных мы, Захар Иваныч, отродясь не блистали, но соображение на жисть имеется. 
Мунгалов засопел и вытащил из-за пазухи сверток, сжал в руке, испытующе посмотрел на Гордеева.
– Туточки, значит-ца, Захар Иваныч, дело такое… Нащет ентих самых соображений на жисть я до тебя и пришел. Так-то вот…
Хорунжий тяжело вздохнул, перевел взгляд за окно, выпуклым, почерневшим ногтем сколупнул с нижней губы табачную крошку и снова ввинтился буравчиками глаз в Гордеева, силящегося сообразить, чего за бумаги Мунгалов в руках крутит, и чего вообще эта угрюмая образина затевает.
– Голова твоя умная, Захар Иваныч, требуется… Я ето… Юлить  не стану – давненько к тебе присматриваюсь…
– Не припозднился ли в проверках благонадежности-то, хорунжий?! – озлился Гордеев, шумно сел в койке, привалясь к спинке и подтолкнув одним движением под поясницу тощую подушку.
– Эва! Да погодь ты! Чо расфыркался, как бабкин самовар! Ты… ето… послухай. Тут одна история, Захар Иваныч… Еще та история… Занятная!
Мунгалов поднялся, отошел к рукомойнику в углу и тягуче сплюнул черный сгусток нажеванного табаку. Повернувшись к Гордееву, многозначительно постучал свертком по дверной притолоке.
– Стало быть так… Мужиком ты мне представляшься надежным…
– Рад стараться! – гаркнул Гордеев, пуча глаза.
– Да погодь ты шута шутить, язви тя в дышло! – Мунгалов выругался и еще раз смачно сплюнул в рукомойник. – Погодь! Я ж к тебе с сурьезным разговором, а не с цирком-шапито! Довериться тебе решил, Захар Иваныч!
В голосе хорунжего, кроме укоризны, зазвенела обида. Гордеев примирительно произнес:
– Ладно, хорунжий. Давай без балагана…
– Дык я и не зачинал. Со всей откровенностью и доверьем пришел…
– Ну, прости, Михал Васильич, подлеца этакова, – еще более примиряюще протянул Гордеев, усаживаясь поудобнее. – Внимательно тебя слушаю.
– В обчем, тут дело такое… Но, вот что… Не возомни себе, Захар Иваныч… Ежели что…
– Ни хрена себе! Вот тебе, бабушка и коромысло! – рассмеялся Гордеев. –  С откровенностью и доверием, говоришь, пришел, а чего ж с пужалок начинаешь?
– Так оно, дело-то, Захар Иваныч, нешуточное…
– Так и я, вроде, не скоморох-затейник.
– Ага. Только што представленье закатывал! Но да, ладно, отшутковали!
Мунгалов еще больше построжел.
– Разговор, Захар Иваныч – тайна обоюдная, а то как бы чего… Народ-то нынче пошел… В обчем… Было дело… в контрразведке… у нас… в двадцатом годе… Самого Распутина сродственница! Вроде доча... Она через Читу в Парижи свои добиралась и запонадобился ей сам господин атаман … Видно, половчее хотелося  в заграницу просклизнуть… Времечко-то еще то было, сам знашь... Ну, его высокопревосходительство Григорий Михалыч, стало быть, выслушал мадаму, приказал посодействовать. Мы и подмогли, как нам скомандовали…
Мунгалов замолчал, шагнул к столику у окна, грузно опустился на заскрипевший венский стул.             
– Ну, не тяни вола за хвост! – уже с нетерпением воскликнул Захар Иванович, заинтригованный не столько корявым и нудным рассказом хорунжего, сколько необычным для последнего поведением. В представлении Гордеева Мунгалов еще с первого рейда отложился как хладнокровный палач-маньяк. Застрелить, зарезать человека – никаких душевных треволнений. А после и на жратву аппетит не пропадает, и спит – такого храпака задает – вороны с кустов бухаются! Молодого евреишку под Могзоном топориком-то –  в куски, а уж из винтовочки в затылок приложиться…
– В обчем… В эшелон-то к словакам мы Распутина дочу-мадаму с ейным хахалем затолкали, да малость подрастрясли напоследок… Хе-хе-хе! – затрясся идиотским смешком Мунгалов, прихлопывая по коленке своим свертком. – Дернули ридикюль у дочи-мадамы! Уж страсть как родне чертова старца досадить хотелось!..
Мунгалов, смущенный собственным «идейным» враньем, отвел глаза в сторону.
– А ридикюль… Как и думали… Камушков и золотишка в ем было!.. Язви тя в корень! Да… Но вот тут-та, Захар Иваныч, губенки мы раскатали не по чину. Сильно уж широко хлебалы-то разинули!..
Хорунжий швырнул сверток на столик и, засопев, снова полез в карман за табаком.
– В обчем, Захар Иваныч… Водичка в жопе не держится! Загуляли по случаю… Начальство прознало, ну и… Эх! Хотя бы пригоршню тады прихватить! А мы «чуринскую» в канбинете жрали! Жрали, жрали, вот все и просрали!..
Мунгалов закачался на стуле из стороны в сторону, делаясь похожим на умалишенного.
Гордеев уж и вправду подумал, что мозги у хорунжего поехали – столь безумным сделался его взгляд, а на губах запузырилась черная пена с крошками табачной жвачки.
– Но-о нет! – неожиданно выкрикнул Мунгалов и задолбил согнутым указательным пальцем по ажурной салфетке, покрывающей полированную поверхность столика. – Золотишко и камни… Да! Енто господин полковник у нас реквизировали все подчистую! Под нами же составленную опись… Ишо по взысканью влепили! Службист, ети его мать… Но кады у всех глазенки-то в последнем разе на сокровище богатое пялились да в другорядь сличать по описи и пересчитывать принялись…
Хорунжий шумно выдохнул воздух и с неожиданным смущением закончил:
– В обчем, вот енти бумажонки-то я и прибрал… Как сердце чуяло!
Мунгалов небрежно ткнул пальцем в откатившийся по столешнице к мандаринам сверток.
– Почитай энти бумажонки, Захар Иваныч, покумекай… Сдается мне, что не здря у распутинской кобылы оне посредь золотого запасу хранились. Ох, не здря… Сам-то я…
Мунгалов снова тяжело вздохнул.
– В таковой зауми не с моей грамотешкой разбираться. Но у сведущего человечка я тады в Чите подрасспросил, мда-с... Ну, как, чо да почему… Объяснил мне один старичок, что ежели такой, как тут описыватца, небольшой, по старательским меркам, участок столбит крупный золотодобытчик, то дельце, значитца край выгодно, хитро…
– А старичок, ентот мой советчик – царствие ему небесное!.. – Перекрестился Мунгалов, поднимая глаза к потолку. – Старичок, как оказалось-то, о хозяине ентих бумаг наслышан был. О, как! Грит, большого полета птица, ворочал приисками – ого-го! Сотни квадратных верст под добычу золотишка откупал! А тут – пятачок… Неспроста, стало быть, ето –  так мне старичок-то тот покойный и разъяснил. Жила, стало быть, могёт там быть дюже богатая… Так мне старичок и разъяснил. Аж затрясся… Вот, поди ж ты, сердчишко-то и не выдержало…
Мунгалов сокрушенно вздохнул и посмотрел на свои громадные ладони. «Сердчишко!» – у Захара Ивановича по спине холодный озноб пробежал. Прибрал хорунжий советчика, чтобы не тренькнул никому…
– Но так разумею: кады бы только вся забота – место разыскать… А как взять-то из земли? Артель требуется, а? – продолжил Мунгалов и хитро поглядел на Захара Ивановича. – И артель, и обстановочка совершенной скрытности…
Мунгалов помолчал, посопел, словно давая Гордееву переварить услышанное, потом снова забухтел.
– И вот чо я подумал… С твоей, Захар Иваныч, сноровкой и головой… Слышь, а?.. Под видом отряда собрать надежных мужиков, сноровку имеющих золото мыть, шурфы бить… Уйти тихо в те края… И взять жилу! А генералы все, полковники нашенские… Пущай тут и дале с Советами антимонию разводят… Покумекай, Захар Иваныч… После поговорим…
Мунгалов стремительно поднялся с облегченно скрипнувшего венского стула и, не прощаясь, шагнул из комнаты вон.
Гордеев взял оставленный хорунжим сверток, не спеша распеленал тщательно заклеенную пергаментную обертку, распрямил на столике сворачивающие в тугую трубку листы…   
Так к Гордееву попало кузнецовское описание месторождения в Восточных Саянах.
Прочитав, а потом перечитав еще на несколько раз, заявку иркутского золотопромышленника, Захар Иванович понял: Мунгалов угадал в самую точку.
Вот тебе и доморощенный мясник-хорунжий. И как по полочкам-то, подлец, разложил! Да-а… Замысел развил наполеоновский! Артель, жила…
С другой стороны… Краснюки еще нескоро до глубинки доберутся, по городам да крупным станицам горлопанят. В глухой тайге под этот шумок…
Не такой уж безумец Мунгалов… А если пошарить по нерзаводским и сретенским краям, то там, на Желтуге, к примеру, или на Горбице, старательского люду… Прав хорунжий и в главном: поистрепалась белая идея, нет подпитки серьезной, нет надежной организации дела.

КОГДА  27 августа прошлого года Гордеев с двадцатью казаками  появился в Маньчжурии и узнал, что китайские власти фактически изолировали генерала Шильникова от активной деятельности по рейдированию в Забайкалье, – решил Захар Иванович проявить инициативу.
Через полторы недели выехал в Приморье, к высланному туда Шильникову. Приморский правитель генерал Дитерихс, конечно, пока пыжился, но картина выглядела безрадостно. Красные уверенно сокращали белую территорию: с запада упорно наступали регулярные части, весь тыл, особенно на амурских и уссурийских коммуникациях Великого Сибирского железного пути, кишел партизанским отрядами большевиков и им сочувствующих. Дитерихс психовал и требовал от Шильникова активных действий в Забайкалье. Ради этого сумел даже договориться с маньчжурским  властями, чтобы закрыли глаза.
Поэтому вскоре Шильников и Гордеев вернулись в Харбин. Генерал учинил разнос своему вялому штабу, перепугав подчиненных бурной кипучестью и непонятным оптимизмом насчет ближайшего будущего.
Захар Иванович, честно говоря, тоже не мог понять этого оптимизма. Для него оставалось загадкой непоколебимая уверенность Шильникова в успехе нового вторжения в Забайкалье. К тому же, Забайкальская казачья дивизия по-прежнему оставалась в Приморье, передвинуть ее на маньчжурский берег Аргуни пока совершенно не представлялось возможным.
Но Шильников был деловит и решителен. Приказал Гордееву немедленно выезжать из Харбина в Маньчжурию, безотлагательно готовить отряд к выступлению. В первых числах октября от генерала прибыл курьер с засургученным пакетом:
«Начальнику 1-го Западно-Забайкальского повстанческого отряда З.И.Гордееву. Лично в собственные руки. Секретно.
Излагаю диспозицию боевых действий. В ночь на 12 октября 1922 года решил осуществить переход границы Забайкальской области в составе трех конных бригад, одной отдельной сотни и трех отдельных отрядов…
Командиры бригад: генерал МАЦИЕВСКИЙ, генерал ЗОЛОТУХИН, полковник РАЗМАХНИН. Командир отдельной сотни – есаул ТОКМАКОВ. Начальники отрядов – есаулы ШАДРИН, ФИЛИППОВ и ГОРДЕЕВ...
Отряду ГОРДЕЕВА выйти на линию Забайкальской ж.д. западнее Читы…»
Приказ Шильникова излагал задачи, глубину наступления и прочие моменты для каждой бригады и отряда. Но… Гладко было на бумаге.
Гордеев матерился про себя и вслух. Казачки сильно не рвались записываться в белые воители. Захар Иванович еще не забыл, как формировал первый состав своего отряда летом под Читой. Кое-как набралось тогда четыре десятка штыков, в основном дезертиров и прочего сброда. А по ходу действий? Пополнится отряд парой-тройкой новых бойцов и… столько же сбежит, обзаведясь оружием и амуницией. За летний рейд особых потерь не понесли, осторожничали, в основном занимаясь разведкой, поэтому весь урон в живой силе – беглецы! Дезертир – он и есть дезертир. В отряд записались в надежде разжиться хоть чем-нибудь. Сколько раз приходилось некоторых осаживать – мародерничали…
И нынче прибытка личного состава – кот наплакал. Обещал Шильников две сотни штыков… С горем пополам наскреб и прислал 7 октября семьдесят пять новобранцев. И что? В тот же день, получив обмундирование, разбежалось больше половины!
Но в ночь на 8 октября все-таки выступили. «Огромаднейшей» силою: 87 бойцов, 56 винтовок с полсотней патронов на каждую, пулемет Шоша с пустым диском…
От станции Маньчжурия двинулись в направлении озера Далай-Нур, там соединились с отрядом Токмакова и вместе пошли к реке Ульдза-Гол, стараясь ходко преодолевать монгольскую территорию. Вышли 13 октября к границе напротив Кукушигинского Маяка, на уже крепко подмерзшую болотину по руслу пересохшего притока Дучийн-Гола. В ночь на четырнадцатое ударом захватили Оройский поселок. Там задерживаться не стали, быстро выдвинулись в Тохтор, а потом, тоже без задержки, окончательно «укомплектовав» отряды лошадьми, пошли к Онону, стараясь держаться линии границы.
В Орое и в Тохторе Гордеев самолично, долго и дотошно, учинял допросы местных жителей: на предмет наличия в округе территориальных частей Нарревармии. Таковые, со слов сельчан, не наблюдались. Посему в дальнейший путь, вдоль границы на юго-запад, тронулись неспешно, ощущая себя хозяевами положения.
В поселке Михайло-Павловском стали на длительный постой. Поселение приграничное, зажиточное. Фуража и продовольствия оказалось вволю. Но народ встретил безулыбчиво. Захар Иванович созвал митинг. Довольно много народу пришло к местному правлению.
Но красноречие Гордеева, обличающий пафос заготовленной речи – против коммунистов, за православную веру и свободное отечество – желаемой реакции не вызвали. Слушали мужики и бабы, старики и ребятня, смотрели, как он на высоком крыльце горло рвет… И – ни одного добровольца в боевые ряды!
Токмаков озлился, предложил «мобилизацию объявить», но Захар Иванович его отговорил. Не время. В конце концов, послали их в разведрейд, а не триколор водружать над поселками…

НАРОДОАРМЕЙЦЫ атаковали внезапно, появившись со стороны Мангута. Стали брать в клещи, отсекая от такой близкой пограничной линии. Гордеев предложил уходить через Онон. По руслу замерзшей Мангутки вырвались из поселка, огрызаясь свинцом, ринулись к Онону. Увы, несмотря на ощутимые морозцы последних дней, река так еще и не встала. А с противоположного берега забухали выстрелы, зататакал ручной пулемет. Красные, суки! разгадали замысел.
– Уходим! – срывающимся голосом проорал Токмаков, пригибаясь к лошадиной гриве. – Уходим! Заворачивай!
Укрываясь пологой сопкой, отошли в заросшую молодой сосной падь.
– Захар! Попробуем по распадку Курцы к Тургену, а там – через границу! – С Токмакова слетела вся его есаулья спесь, в глазах метался животный страх.
А поначалу, ишь, недомерок, нос задирал. Как же, строевой, боевой, офицерская кость! Прямо не говорил, а за спиной, еще в Маньчжурии, цедил: дескать, лезет Гордеев в командиры-начальники, фельдшеришка хренов…
Захар Иванович уже сто раз пожалел, что добросовестно последовал шильниковской «диспозиции». Не надо было с Токмаковым в паре идти, а тем паче устраивать сыр-бор в Оройском поселке. Наделали шуму, вот за них и взялись. Да и в Михайло-Павловском загужевались долгонько…
У Тургена перейти границу не удалось: залпами встретил пограничный заслон. Ушли в хребет, чтобы перевести дух. Несколько дней прятались в лесу, отсыпались, высылали разъезды для разведки. Но голод – не тетка. Да и морозы начали щипать все основательнее. А чего хотели-то? Вторая декада ноября заканчивается…
– Слышь, Захар, надо идти к Новому Дурулгую. Там у меня верные люди обитаются, – устало предложил Токмаков, нехотя шевеля лиловыми от мороза губами. – Установим связь с Шильниковым, обстановку в целом узнаем.
Так и порешили. Пробились к Убур-Тохтору, а оттуда налетели ночью на поселок Ново-Воздвиженск. Сильный мороз заставил. Требовался отдых людям и лошадям.  Однако внезапности не получилось: на околице красные встретили огнем. В завязавшейся перестрелке объединенный отряд понес первые потери: четверо убитых, один был смертельно ранен и помер наутро, трое получили раны, которые  позволяли им держаться в седле, но надолго ли…
Насквозь заколевшие, голодные, умудрились-таки на третьи сутки по руслу Ималки уйти на монгольскую сторону. У озера Малдалай-Нур встретили изрядно поредевший отряд есаула Филиппова. Он уже послал гонца к Шильникову. Стали походным табором, отогрелись у костров, горячей пищи поели. А после Филиппов со своим отрядом ушел в сторону Маньчжурии, обещал весточку подать.
Ждали сведений через посыльного, но спустя несколько дней прискакал сам Филиппов. Сообщил неприятное: генерал Шильников, полковник Трухин и сотник Пальшин китайскими властями арестованы на станции Маньчжурия. Их попытался отбить со своей бригадой генерал Золотухин. Развернулось настоящее сражение с китайцами, в котором Золотухин, его жена и брат убиты. И еще одну черную весть принес Филиппов: Приморье пало. Красные дошли до Владивостока, а в Чите провозглашено объединение «буфера» с Советской Россией.
Взбешенный Токмаков поднял свой отряд по тревоге:
– В Заречный поселок двину! В капусту китаез порублю! Обнаглели! А ты, Гордеев, что надумал?
– Утро вечера мудреней, – спокойно ответил Захар Иванович. Но душа трепетала, на ум ничего дельного не приходило. Токмаковский вариант, понятно, не устраивал – авантюра и погибель. Если бригада Золотухина китайцами рассеяна и рассована по хунхузским каталажкам, что тогда там они смогут со своим малочисленным «войском», состоящим из полуголодных и обмороженных бойцов…
– Ну и хрен тебе в горло, чтоб башка не болталась! – зло ответствовал психованный есаул. И токмаковцы сгинули в ночи, рассыпая маты и проклятия.
– Вот так, други мои, – подытожил наутро все новости и события Гордеев, собрав казаков у костра.
Перекличка показала, что за Токмаковым подались втихую пятеро. Этого надо было ждать: у беглецов семьи остались именно в Заречном поселке.
– Удерживать никого не буду. Более того, я принял решение расформировать отряд, – объявил казачкам Гордеев. – За совершенной бесцельностью наших дальнейших действий... Китаезы, как видите, снюхались с краснотой. Выжидают, сволочи, куда кривая повернет. Из-за падения Приморья борзыми стали! Поэтому, братья казаки, на общий совет вношу такое предложение. Кто может и хочет – пробирайтесь на родину, домой. Если, конечно, уверены, что большевички там вас к стенке не поставят. Остальным… Советую разбиться на пары и самостоятельно добираться в полосу отчуждения Восточно-Китайской дороги. На этом и закончим нашу партизанскую работу. А дальше… Время покажет…
До родного очага на советской территории добрались немногие, хотя аж человек двадцать пять решились на это. Но дорогой разожгли меж собой дурацкую свару, разбились на враждебные кучки…
В общем, основную массу любителей домашних харчей переловил монгольский пограничный отряд и выбросил на китайскую территорию, пригрозив перестрелять, как собак, если попытаются вернуться.
А Гордеев и десяток верных ему людей, среди которых был и хорунжий Мунгалов, разделившись на пары-тройки, незаметно для китайских властей пробрались на станцию Маньчжурия, где и рассосались среди русского населения.
Непросто далось Гордееву возвращение из бездарного рейда и роспуск отряда: кое-как перебрался в Харбин, крепко простуженный, трясущийся в ознобе и панике от накатывающихся приступов куриной слепоты.
Там совсем слег, больше на нервной почве – временами лишался зрения, внезапно, на долгие страшные часы…          

В ПЕРВОЙ половине марта 1923 года Гордеев выехал для лечения глаз в Мукден, а оттуда – в Японию. Когда здоровье малость подправил – не удержался, побывал у дерущегося в японском суде за колчаковское золото Семенова.
И как раз тогда чуть было не брякнул, по старой дружбе, под гипнотическим взглядом атамана, про свою золотую тайну. Но разговор не вышел, разругались. Из-за противоположных взглядов на дальнейшую судьбу подчиненных атаману казаков. Не хотел атаман отпускать страдальцев к землице – в полосу отчуждения КВЖД, все еще надеялся подняться, самому во главу встать. Отстал от реальной обстановки…
Из Нагасаки Захар Иванович съездил в Токио, думал заручиться поддержкой у бывшего председателя Приморского правительства Меркулова.
Зудила все-таки Гордеева мыслишка о возможности своего предводительства на забайкальской земле, не мог он окончательно уразуметь – желаемое с действительностью, увы, расходится. Атамана высмеивал за отрыв от реальностей, а самому-то как грезилось, что еще получиться, только бы казачков под одно крыло собрать…
Но Спиридон Дионисович отмахнулся. Чепуха, дескать, вся эта мышиная возня, поздно с Советами воевать при нынешних разобщенных силах и отходе от всего этого американцев с японцами. И никакое золото Семенов у Самсонова с Подтягиным не отсудит, и казаков на волю не отпустит, разве что сами, на свой страх и риск разбегутся. В этом Меркулов был твердо убежден. Не получилось, в общем, у Гордеева дельного разговора с готовящимся к отъезду в Америку Меркуловым. 
А с глазами все поправилось. Доктора, правда, строго наказали некоторое время пожить спокойной и размеренной жизнью. Собственно, это и Захару Ивановичу было на руку: конфликтовать с китайскими властями, имея в кармане временный вид на жительство, было сродни боданию с дубом. Вернулся в полосу отчуждения КВЖД, на станцию Альда, где в опытном хозяйстве земледельничал младший брат. Тоже затаился на время.
Но идея зудила! Не видел Захар Иванович в местной эмиграции фигур. Себя же высоко оценивал. А как еще, когда приехал – к нему! – полковник Размахнин с сообщением, что оставил ему, Гордееву, генерал Шильников достаточно средств и оружия, да и бригада размахнинская вполне боеспособна. Принял, значит-ца, полковник, его, Гордеева, верховенство!
Под это настроение решил Захар Иванович разведку в западном Забайкалье повторить.
– Боем! Только разведка боем! Давай ударим крепко, с оттягом! – настаивал Размахнин. – Пройдемся сабельным вихрем по красной степи! Нехай знают, что недолго им гужевать!
– Нет, – степенно, но твердо, как и подобает верховному, ответствовал Гордеев. – Кровь нам ни к чему. Не надо у людей страх возбуждать. А вот достоверно выяснить, как живет население, как оно относится к новой власти… Ты ж подумай: никому в мире не известна такая власть. И люди ее оценивают! Вот, что нам надо изучить. А для чего? – Захар Иванович глубокомысленно поднял вверх указательный палец и ответил на собственный вопрос:
– А для того, что отношение населения к власти есть показатель прочности этой самой власти!
– Ну-ну…
Размахнин скептически оценил намерения Гордеева, но содействовать в организации разведрейда пообещал.
         
В КОНЦЕ июля 1923 года Гордеев с четырьмя десятками преданных казаков выступил из полосы отчуждения и пошел к границе. На забайкальскую землю перешли благополучно, направились к Ново-Дурулгаю.
Вскоре встретили сенокосчиков. На расспросы о житье-бытье те очень показательно отвечали: «Привыкли, живем спокойно. Никаких отрядов, слава Богу, нет…».
Многое сказал Гордееву этот ответ. И не только ему. Вроде, надежные, проверенные казачки в отряде, а через неделю осталась половина состава. Разбежались! Что ж, как и раньше, Захар Иванович никого не держал.
Отряд переправился через Онон, вверх по реке Каралге вышел в долину Ингоды, ночью вошел в большое село Николаевское.

Из рапорта начальнику Читинской уездной рабоче-крестьянской милиции тов. Альтману:
«…Доношу, что банда ГОРДЕЕВА появилась в 12 верстах от села Дешулана 26 августа с.г. с правой стороны реки Ингода из сопок, граничащих с Ононом – направилась в село Николаевское, где произвела грабеж. Численность до 35 чел., все на конях. Состоит из офицеров и семеновских солдат, казаков, занимавшихся расстрелами, среди них есть буряты. Одеты в дождевики и шинели, грязные и обросшие, что дает основание предполагать длинный переход банды. Цель банды – имеют какие-то политические задания, ибо у бандитов есть воззвания в виде прокламаций, где они призывают сельсоветы не выполнять требований существующей власти, ибо за это они будут наказаны. Бросается в глаза их поспешность в грабежах. За час ими ограблены две лавки, причем во время грабежа ГОРДЕЕВ всё время смотрел на часы. При ограблении лавки Юдовича бандой были взяты косы и стекла для окон, и ГОРДЕЕВ сказал: «Довольно, теперь хватит». К чему им стекла, непонятно. При ограблении кооператива ГОРДЕЕВ спрашивал, как себя чувствуют коммунисты и справлялся об участи своей семьи. При проезде к Яблоновому хребту бандой был отобран у работающего на поле крестьянина конь и оставлена взамен больная лошадь. Убытки кооператива следующие: разграблено на 235 руб.золотом и у торговца Юзовича на 1270 руб.золотом...
 Донося о вышеизложенном, прошу ваших срочных указаний и ходатайства перед надлежащими властями о принятии каких-либо мер, ибо при наличии такого штата милиции, как в данное время, принять решительные меры слишком затруднительно…
         Начальник 2-го района Чит.уездной р.к.милиции Залюбовский.
         с. Николаевское                29.VIII.23 г.»

Из сообщения Забгубвоенкома Астраханцева в ГПУ, нач. штаба 5-й армии, зав. губкома РКП и командиру ЧОН 29.08.1923 г.:
«…В ночь на 27 августа с/г около 1-2 час. отряд ГОРДЕЕВА 50-60 чел. с южной стороны вошел в с. Николаевское. Захватил первого попавшегося гражданина села КРИВОНОСЕНКО Диомида и привел к торговцу ЮЗОВИЧУ, ограбив его (забрав муку, крупу, сухари и т.п.). В лавке Забгубсоюза в отобрании имущества выдана расписка за подписью З.ГОРДЕЕВА. Около 3-х  ночи отряд выехал по направлению села Гарека (в нем два гражданина этого села – БАЛАГАНСКИЙ И ЩЕРБАКОВ). Отряд спрашивал дорогу к бурятам, собирал сведения о численности коммунистов в волости, выдано ли оружие обществу охотников, состав и место пребывания милиции.»

«28-VIII-1923 г. ст. милиционер Читинской уездной р/к милиции Созыкин произвел дознание с гр-на с. Николаевское КРИВОНОСЕНКО Демида Хрисанфовича, 47 лет, неграмотный, беспартийный:
Часов в 12 ночи 27.VIII услышал сильный лай собак и поднялся посмотреть, кто идет – увидел людей верховых вооруженных. Стали стучать. Одел курмушку. Стали спрашивать: «Где милиция?» - ответил, что не знаю, потому что милиция часто переезжает. После этого сказали: «Ну, теперь поедем к еврею».  На стук ответили: «воинская часть». В лавку зашло чел.15-20. Стали и грабить кладовку, и хозяйка стала обращаться к ГОРДЕЕВУ, что в кладовке у нее грабят. Тогда ГОРДЕЕВ крикнул: «Балаганский, не трогай ничего!» Когда ограбили, направились к «Союзу». Заведывающий кооператива стал спрашивать документы, бандиты стали кричать: «Открывай, все равно войдем!»  Главарь шайки ГОРДЕЕВ обратился к заведывающему и сказал: «О, да тут еще и знакомый!» Когда грабили, один из бандитов спросил у ГОРДЕЕВА: «А этот заведывающий коммунист?», на что ГОРДЕЕВ ответил «нет». Потом бандиты предложили выдать имеющегося у них бычка, которого забрали. Спрашивали, есть ли деньги, но заведывающий ответил «нет». ГОРДЕЕВ приказал резать баран, но бандиты отвечали «некуда класть».
Когда входили на крыльцо, то один из бандитов дал мне и сторожу папироску, и я стал прикуривать от зажженной бандитом спички, прикурив я, и бандит сторожу прикурить не дал. Сторож спросил «почему не дал?» Он отвечал, что третьему прикуривать нельзя, ибо могут убить.»

ИЗ ОПЕРАТИВНОЙ СВОДКИ:
«…Банда ГОРДЕЕВА в количестве 50 до 60 сабель 15 сентября утром была в селе Аблатукан. 13.IХ в Абалтукане ГОРДЕЕВ выпустил воззвание крестьянам, в котором призывал к восстанию против анархистов-коммунистов.  Разведотряд под командованием Аслезова в количестве 60 сабель 17 сентября преследует банду в направлении поселка Доронинского и предупреждения ухода банды на юг.
19.1Х.1923 г.
Представитель отдела ГПУ при кавэскадроне 36 Вахоркин.»

                «Оленгуйскому с/совету от гр-на с. Оленгуй         
                Тыргетуевской волости Читинского уезда 
                Ланцова Потапа   
               
                ЗАЯВЛЕНИЕ.
    17 сентября с/г часов около 4-х пополудни к хутору гр.Парфентьевой П.И., находящемуся в 40 верстах от с.Оленгуй, вверх по р.Оленгуй, выехал берегом сверху отряд вооруженных людей в числе 17 чел.  По приезду приказали истопить баню. Переночевали, выставив посты, караулы. По утру 18 сентября у Парфентьевых просили хлеба, а на отказ заявили Парфентьевой: вы партизанам не жалели по 40 быков, а нам жалеете, после чего закололи корову яловую пудов на 8, за которую заплатили рублей 20-25 серебром. Мясо забрали с собой, оставив на месте голову, ноги, кишки. У гр.Парфентьевых забрали лошадь, находившуюся на хуторе, принадлежащую гр. г.Читы Долгушину кобылицу масти вороной. Снабжали прокламациями за подписью ГОРДЕЕВА, прочесть которые заявителю не удалось.
Потап Ланцов.»

                «В Губком РКП. 
При сем препровождаю копии двух прокламаций, захваченных у бандитов в Акшинском уезде.
5 сентября1923 г.                Зам.завгубвоенкома Ячевский.

Крестьяне, Казаки и Буряты Забайкалья!
На ваших глазах, при помощи ваших рук и трудов, вашего пота и крови шестой год правят коммунисты Россией.
Больше тысячи лет Русь существовала как могучее государство и не было на всем необъятном просторе Руси такого ужасающего по своим размерам голода.
Но ведь тогда власть то была Царская и буржуйская, а теперь зато ваша рабоче-крестьянская, почему же это происходит?
За пять лет царствования этой власти получил ли действительно что-нибудь народ – крестьяне и рабочие, от имени которых говорят коммунисты?
Вспомните всё это царствование по порядку.
Первое – вам коммунисты говорили: «Мир хижинам, война дворцам», а какой на деле оказался для хижин мир, вам это лучше известно, ну война дворцам была до того момента, пока все комиссары сами не залезли во дворцы!
Второе – вам обещали хлеб, но вы его не получили.
Третье – вам коммунисты говорили, оброков и налогов не будет. Ну, а теперь назовите сами, что не обложено налогом?
Четвертое – вам коммунисты говорили: «Теперь всё ваше – рабочих и крестьян, бери кто что хочешь, но брали не крестьяне и рабочие, да и не брали, а грабили коммунисты из-за вашей спины.
Пятое – вам говорили коммунисты, что всякий волен какую хочет исповедовать веру, что это дело свободной совести каждого. Теперь вы видите гнусное глумление над Православной Верой, собирают забывших совесть и честь священнослужителей, на ваших глазах грабят церковные ценности. Перед этой пасхой в Харбинском «Центросоюзе» спекулянты-еврейчики продавали из-под полы за 50-70 р. Плащаницы и другие церковные предметы. Вы смотрите на это спокойно, вы помогаете глумиться над Православной Верой, вместо того, чтобы перервать горло всякому, кто посмеет посягать на ваше святое святых – Святую Православную Веру.
Шестое – вам говорили, что ваша власть народная. Правда – Иоффе, Янсон, Кубяк, Эйхе, Уборевич, Блюхер. Тоже народ, но только не русский.
Седьмое – никто кроме коммунистов так много не кричал о полной свободе, а теперь вы эту свободу испытываете на каждом шагу. Переехать из Верхнеудинска в Читу нельзя без разрешения коммунистов на каждом шагу, вы живете в «черте оседлости».
И так без конца без края будет продолжаться до тех пор, пока вы все не возьметесь за разум, ведь на девятом съезде Советов сам Ленин сказал: «Пусть 90% русского народа погибнет, лишь бы 10% дожило бы до мировой революции.»
А ведь в России на семьсот человек приходится один коммунист; вам засорили голову необъятной силой коммунизма.
Я зову всех на путь беспощадной борьбы, беритесь за оружие, уничтожайте активных коммунистов.
Необходимо коммунистическую власть ослаблять в деревне, создавать такие условия, чтобы ни один коммунист не смел показать носа в деревню.
Сельские власти не должны выполнять ни одного распоряжения советских правительственных органов, а кто будет эти распоряжения выполнять, будет наказан.
Священнослужители, отступающие от догматов Православной Веры и признающие так называемую «Живую церковь» - должны немедленно удалиться из приходов и в противном случае, как развратители души и совести Русского народа, будут беспощадно наказаны.
Казаки, крестьяне и буряты, состоящие в комячейках и вооруженные коммунистами, могут быть уверены в своей полной личной и имущественной неприкосновенности, если будут добровольно сдавать оружие. Вы меня знаете и знаете мое отношение к добровольно сдавшимся с оружием -  я своего слова не нарушал и поэтому должны мне верить.
Нет никаких других путей для спасения Родины, для спасения себя и своего достояния, кроме борьбы самой упорной и беспощадной.
Уничтожайте коммунистов!
За Святу Православную Веру, за Родину.
За свой собственный дом и за Русский Народ!
               
   Начальник Забайкальского Бело-Партизанского отряда З. Гордеев
г. Чита. Июнь 1923 год
(прокламация отпечатана типогр. способом на газетной бумаге размером 19х28 см)

Красноармейцы!
На всем необъятном просторе России не осталось никаких групп населения, которые поддерживали бы ненавистный советский строй, и только вы, состоящие в красной армии – служа в ней – составляете опору этой власти.
Вам всё равно комиссары не верят!
Запомните, что красная армия не годна для войны с иностранцами, поэтому то советская власть и миролюбива. Красную армию побили даже поляки, а ведь никогда в истории не было случая, чтобы поляки били Русскую армию, а Красная армия – не Русская армия, но она может быть русской, когда повернет свои штыки против коммунистической рвани.
Красноармейцы! Бросайте оружие, если вас пошлют против нас и если нельзя покончить с комиссарами – разбегайтесь.
Приходите с оружием к нам, кто хочет бороться за Россию, мы встретим по-братски. Верьте мне – я не обманывал.
Красноармеец, Запомни! В тот момент, когда ты сорвешь позорную звезду – ты станешь русским солдатом, тогда родится Русская армия и с нею вместе наше Отечество – Россия.
Долой комиссаров! Долой красную армию! Да здравствует Русская Армия!
             Начальник Забайкальской Белоповстанческой организации
                Захар Гордеев.

Август 1923 года.
(прокламация отпечатана типогр. способом на газетной бумаге размером 18х26 см)».

«Тыргетуевскому волисполкому
Подтверждая вышеизложенное, с/совет доносит, что названный отряд прошел, обходя с.Оленгуй, никем не замеченный, проходя через прииска по направлению к Акшинскому тракту. Верстах в 9-ти от с.Оленгуй банда отвернула в лес по направлению с.Дарасун.
20.1Х-1923 г. Председатель с/совета Жеребцов»

«Чита  ГПУ на ДВ
28 сентября 1923 г. отряд ГОРДЕЕВА в количестве 19 чел. прибыл на ст.Чжалайнор. ГОРДЕЕВ прибыл вместе с указанными белобандитами и выехал из Чжалайнора поездом в гор.Харбин. Двое из числа этих 19-ти чел. 2 октября продали 2 шт. 3-х линейных винтовок и 50 шт.патрон китайцу, проживающему в гостинице «Националь» за 60 руб. В данное время думают сделать выступление из Чжалайнора на Кулаковскую станицу (около Нер-Завода) с целью обезоружить комячейки. Предполагают выехать в составе 8 офицеров и 7 казаков. ГОРДЕЕВ из гор.Харбина должен вернуться обратно с Мыльниковым. Цель белой банды ГОРДЕЕВА, проходившей по границе СССР: выяснение численности и расположения красных войск вдоль границы. Настоящая поездка в Харбин является докладом Мыльникову о состоянии охраны границы. Остатки банды ГОРДЕЕВА в числе 21 чел. на Ононе разошлись по домам (живут в селах близ границы).       5.Х.23 г.   Н.»

Из рапорта:
«3 октября 1923 г. пойман бандит с лошадью и седлом – БУЛЫГИН Семен Иосифович, 31 год, крестьянин Пермской губернии. Жил на китайской стороне как участник в боях против Сов.власти. не имея работы и заработка, решил пробираться домой в Пермскую губернию, но ехать официально боялся. На ст.Альда встретил полковника БОГОЯВЛЕНСКОГО, которому все объяснил. Тот посоветовал вступить в отряд ГОРДЕЕВА, который должен пойти до реки Чикой, а потом сбежать, пробраться тайно домой и заявить властям. На озере Далай БУЛЫГИН вступил в отряд ГОРДЕЕВА. Цель похода ГОРДЕЕВА в Забайкалье:
- Узнать настроение народных масс, главным образом казачества. Если оно настроено против – поднять восстание. Пробраться к ст.Оловянная, где много скрывается дезертиров, которые примкнут. Затем пробраться на Акшу, поднять восстание и, если потребуется, объявить мобилизацию.
- Если население мирится с существующей властью, то ходить по Забайкалью, разоружая милицию и местные дружины, сделать налет на одну-две станции и этим вызвать газетный шум, дабы помешать ходу Русско-японской конференции, а затем вернуться обратно в Китай. После собрания ГОРДЕЕВ сделал разбивку отряда на взводы и произвел назначение. Всего в отряде было 43 чел. ГОРДЕЕВ З. и Николай (брат его), НЕПОМНЯЩИЙ Иван Семенович – пом.Гордеева; БОГОЯВЛЕНСКИЙ Дмитрий Александрович – ком.1 взвода, БУЛЫГИН Семен Иосифович – ком.2 взвода, АФАНАСЬЕВ Александр Антонович – подпоручик и рядовые остальные.
1-й налет – на монгольский пост Дашамак. Добыто оружие: 19 винтовок русских, 1 японская, 1500 патронов. Затем – в Монголию на р.Ульдзу. Встретили обоз с шерстью, идущий в г.Маньчжурия, сопровождаемый доверенным коммерсанта Томашевского – евреем. Деньги ГОРДЕЕВ отобрал сам, еврея по настоянию НЕПОМНЯЩЕГО расстреляли. Затем – с.Николевское  - ограблены 2 лавки. После чего он, БУЛЫГИН, ночью сбежал. БОГОЯВЛЕНСКОГО из-за ссоры из-за продуктов он убил. Пробираясь к границе, обстрелян красноармейцами и сдался.»   
         
ВОТ ТАКАЯ разведка вышла. Еще раз убедился Захар Иванович: надолго пришла новая власть. И потому, вернувшись в Харбин, вновь задумался над идеей Мунгалова. За зиму много чего предумалось…
В феврале двадцать четвертого навестил знакомую купчиху в Ханькоу. Госпожа Литвинова благосклонно презентовала Захару Ивановичу три тысячи китайских долларов. Большую часть этой суммы он вручил в Хайларе есаулу Непомнящих и хорунжему Мунгалову: закупайте оружие и лошадей, пойдем обследовать настроения в старательскую часть Забайкалья – в Нерчинско-Заводский и Нерчинский уезды…
Интересно было Гордееву пощупать настрой забайкальского люда в условиях должно быть немалой растерянности большевичков, лишившихся в январе своего вождя.
Гордеев вернулся в Харбин 1 мая и занялся подбором людей для похода. Прибыл в Харбин полковник Дуганов, предложил свой небольшой отряд в полное распоряжение.
Очень кстати! Буквально накануне выяснилось, что Непомнящих с Мунгаловым ни хрена не сделали, – пропили деньги!!
Опухший от многодневной попойки хорунжий стоял на коленях и каялся, а есаул взял револьвер и пальнул себе в грудь. Дескать, честь офицера и все такое прочее. Застрелиться и то не сумел! Лежит в лазарете, кровью харкает… Аники-воины!
 
ТУГОЩЕКИЙ, крепкий, с обозначившимся брюшком, Гордеев испытующе глядел на переминавшегося с ноги на ногу Петра.
– Так, говоришь, за идею красным холку мылил?
– Истинный крест, вашбродь, – взгляд у Петра изподлобья, тяжелый, волчий.
– И где ж большевички тебе так насолили, а? – Гордеев совершенно не поверил заявлению добившихся с ним встречи казачков – двух братцев Леоновых. Идейные среди нижних чинов давно иссякли.
– Так это… Батя наказал… Кады красноперые двух лошадей со двора… На нужды энтой самой… революции…
– Ага, под красную реквизицию, стало быть, попали? – не столько спросил, сколь подытожил мычание Петра Гордеев.
– Но…  – утвердительно и с облегчением мотнул лохматой, давно немытой башкой парень.
– И чего же вы с братцем от меня-то хотите, любезный?
– Так это… В отряд, на довольствие… Службу нести…
– Хэк-с! – Гордеев пружинисто поднялся с лавки, разогнал большими пальцами складки гимнастерки над ремнем, потом привычно крутанул ус, усмехаясь. – Стало быть, на довольствие… Силен, орел!
Медленно оглядел еще раз торчащего неуклюжим столбом посреди комнаты здоровяка, возвышавшегося над Захаром Ивановичем на целую голову.
– А что умеешь, служивый?
– Так это… За лошадьми ходить, кашеварить, по кузнечной части малость… Ну, это, подкову, там, сменить…
– Па-а-нятно! – протянул Гордеев, крутнулся на каблуках мягких шевровых сапог, снова уселся на лавку, положив ногу на ногу. – А откуда вы с братухой-то?
– Александровские мы… С под Иркутска…
– Знаю, знаю-с, – Гордеев издал языком щелкающий звук. – А из трехлинейки как бьешь? Пулемет Гочкиса или Шоша знаешь?
– Не-а, энтому пулемету не обучен, а из винтовки могу… Тока, это…
– Невеликий, как понимаю, стрелок?
– Но… – Потупился, вздыхая, здоровяк.
– А братец твой?
– Леха-то? Так это… Тоже…
– Что тоже? Тоже мастер патроны в белый свет переводить?
Парень опять сокрушенно вздохнул, еще ниже опустив голову.
Гордеев сморщился и повернул голову к окну. Из окна открывался вид на пустынный, крепко утоптанный множеством сапог плац, по которому ветер гнал мелкий мусор. У китайской лавки за дальней границей плаца толпилось десятка два казачков.
– Вон, погляди, – Гордеев ткнул пальцем в окно. – Видишь, сколько желающих на довольствие встать… И скажу тебе, служивый, что большинство из них из карабина – на скаку! – лепит так, что на том свете только и очухаешься… А потом… У меня отряд – особый. Разведывательный! Мне бойцы нужны соответственные, умеющие скрадываючи передвигаться, ушки торчком держать.
– Дык мы – таежники, в Восточном Саяне ходили, по охотному промыслу, а потом с отрядом белого движения, – приободрился Леонов. – След читать умеем, зверя скрадывать…
– Мы нонче человеческого зверя скрадываем, – усмехнулся Гордеев и пристально посмотрел на Петра. – В Восточном Саяне, говоришь, ходили?
– Но-о… Тама мы все облазили, до монгольского кордону.
– Это не там ли есть какие-то Тункинские гольцы? – с  максимальным равнодушием спросил Гордеев, вперившись глазами в Леонова.
– Но! – радостно осклабился парень, но тут же посуровел лицом. – Есть таковые по Китою и Шумаку. Глухие места, вашбродь, не приведи Господи…
– Глухие, говоришь? Это хо-ро-шо, – протянул Захар Иванович. – А что, служивый, совсем там тайга непролазная или на лошадях пройти можно?
– Но-о, на лошадках-то – запросто… Туда и отступили  в двадцатом от красных… В отряде под началом Новикова и…
Леонов вдруг осекся и испуганно посмотрел на Гордеева. 
– Ладно… Идите в хорунжему Мунгалову. Возьму я вас с братом на испытательный срок. Как себя покажете, так и дальше определимся.
Захар Иванович сделал вид, что ничего не заметил. Смотрел через окно в спины братцев-новобранцев, уже спешивших к линялой палатке, где обосновался проштрафившися хорунжий. Вот пусть пропитые деньги и отработает, прощупает хлопчиков. Вспомнит свои приемчики иезуитские… Мда-с, тесен мирок, тесен. А может, сама Судьба так и приговаривает? Может, как раз и открывается его, Захара Ивановича Гордеева, Начало? Вот и поглядим, господа, кто тут линялым генеральским лампасом шоркает да в дворянчиков всё играть продолжает. Вот и поглядим, господа! Фельдшеришка, говорите, занюханный? Ну-ну…



Глава 15.  ШЕЙН, 10 июля 1994 года

ПОКРЫТЫЙ грязью и пылью «Лэнд круизер» почти двенадцать часов резво взбирался на хребты, покачиваясь из стороны в сторону на волнообразном асфальте уходившей на запад от Читы трассы, черной глыбой свистел мимо караванов залепленных картоном и скотчем иномарок, тоже кативших на запад – подержанные автосокровища Страны Восходящего Солнца по-прежнему пользовались огромным спросом на российских просторах.
Джип ловко увертывался от махин встречных многотонных фур, рыкал клаксоном на плетущихся в поржавелых «москвичонках» и «жигульках» сельчан, нагло подрезал более благополучных автовладельцев, обходил, словно стоящие на месте, «ЗИЛы» и «УАЗы», скрипящие «пазики» и чадящие междугородние «Икарусы», давно выбегавшие свой автобусный ресурс.
Даже шустрые маршрутные «Газели» и бутылочной зелени южнокорейские «микрики», снующие меж городками и весями, старались держаться обочины, завидя летящего японского мастодонта, ведь давно известно, что на российской дороге прав не тот, кто прав, а у кого «аппарат» понавороченнее.
Солнце степенно приблизилось к голубеющим на далеком противоположном берегу Байкала зубцам хребтов, когда «Лэнд круизер», наконец, устало урча, вкатился на окраину Клюевки.
Небольшой леспромхозовский поселок, расположившийся на вдающемся в озеро-море мысу, дышал провинциальной тишиной и покоем.
По сонной от зноя улице одиноко брела старуха с кошелкой, у серого забора, рядом с огромной лужей, лежал выводок гусей, чуть поодаль что-то деловито выискивали в траве куры. Стайка мальчишек копошилась вокруг проржавевшего остова «москвича», брошенного у беленой кирпичной стены старинной двухэтажной водокачки, верх которой представлял собой почерневший от времени брусчатый сруб под старой шиферной крышей.
– Пацаны, – высунулся из машины Юрий. – Где тут у вас власть заседает?
– Вам поселком нужен или контора леспромхозовская? – деловито переспросил самый рослый из мальчишек, приставляя ладошку козырьком ко лбу.
– Поселком.
– А прямо по улице поезжайте, там площадь будет с автостанцией, вот и увидите… Дом такой с флагом.
«Лэнд круизер» рыкнул и покатил по улице, разбрызгивая лужи. Вскоре выехали на площадь – круглый пятачок с остатками древнего асфальта, окруженный покосившимся подобием крытой автобусной остановки, зданием лабазного типа, украшенным аляповатыми вывесками сразу трех торговых точек местных частных торговцев. Еще одна вывеска-мазня, криво приколоченная к стене деревянной лачуги  с крыльцом в три ступеньки, на которых сидели изнывающие от жары женщины с ребятишками, извещала, что касса автобусной станции находится здесь.
Юрий покрутил головой. С площади в разные стороны, помимо той, откуда они приехали, разбегались еще четыре улочки в буйной тополиной и черемуховой зелени. Меж ветвей, на левой из улочек, Юрий заметил линялый триколор.
– Давай туда, – показал утирающему пятерней коротко стриженную макушку Витьку.
Через полчаса Юрий знал: старики Шейны здесь, в Клюевке, проживают на улице Иркутской в собственном доме, давно на пенсии.
До Иркутской добирались улицей-дорогой вдоль берега, заваленного грудами старого леса. Десятки тысяч некогда мощных стволов лиственницы и сосны, серые от дождей и ветров, напоминая застывшую череду взрывов на гигантской макаронной фабрике, громоздились на необъятном для глаза пространстве среди слежавшихся десятилетиями в черную массу куч опилок и щепы…
         
ЧЕРНЫЙ и огромный «Хаммер», лакированно-хромированный, с хищным оскалом радиаторной облицовки и обилием прожекторных фар на «кенгурятнике» и дуге над крышей салона, утробно и мягко рокоча могучим движком и лениво покачиваясь на выщербленном асфальте, подкатил к облицованным полированной китайской плиткой ступеням.
Евгений Михайлович с удовольствием оглядел преобразившийся после ремонта вход в офис. Навели, шельмецы, европы! Приятное глазу зрелище.
Рунге отсутствовал здесь три недели, пролетевшие стремительно. Из Читы – в Германию, от «бундесов» - галопом в Иркутск.
Суета того стоила. Получил – теперь уж точно! – окончательное подтверждение всем своим раскладам:  действительно столетие назад золотопромышленник Кузнецов нашел богатое месторождение в Саянах. И направлял соответствующую заявку в правительство, но получил отказ. Помер с горя, но история-то не заглохла: и после смерти Кузнецова кое-кто из желающих в Саянские горы шастал – до революции и уже при советской власти.
В конце двадцатых годов попытка разыскать загадочную золотую жилу закончилась каким-то криминалом… Были поползновения и позже, в тридцатые, потом в пятидесятые годы, да только всё безрезультатно.
Рунге не сдержал довольной улыбки. Деньги на иркутских «исследователей» были потрачены не зря. Да и вообще, никогда и никуда, Евгений Михайлович напрасно копейки не тратил, если не был твердо уверен, что обернется «инвестиция» ощутимым «гешефтом».
Получение нужной информации и обеспечение собственного престижа или престижа «фирмы», – что, собственно, одно и то же, потому как с чего кормимся-то? – Е.М. относил к выгодному вложению капитала. Только фирмачи-однодневщики плюют на сие, полагая, что если что-то не приносит напрямую и быстро прибыли, то и ни к чему на такие дела «кассу» бросать. Хотя, что однодневщики – с ними всё ясно: куш сорвать и разбежаться…
Рунге знает немало, вроде бы, и серьезных фирмачей, которые неплохо реагируют на рыночную конъюнктуру, но довольствуются одноразовым, немедленным результатом, зацикливаются на том, что сегодня барыши приносит, не думая о долговременной перспективе. Печальных примеров, к чему такая тупоголовость приводит, – тьма, ан нет, всё равно в одну корзину яйца складывают. А назавтра дяденьки из правительства – хлоп! – и изобрели новую удавочку для частного бизнеса. Шмяк! – и месиво из желтков-белков и скорлупок в твоей корзиночке. На – жри теперь свой «гоголь-моголь»! Глядь – и забегали, забегали оные недальновидные господа предприниматели, как перепуганные дихлофосом тараканы!
А когда ручонку на пульсе держишь, когда тобою регулярно оплачиваемые информаторы, рутинно перебирающие бумажки в администрациях и мэриях, звоночек деликатный вовремя сделают, когда кулуарными разговорами из правительственных коридоров и приемных поделится с тобой за обедом незаметный чиновничек из нужного департамента… А чиновничек считает своей первейшей обязанностью информацией с тобой поделиться, потому как получает от тебя конвертик, который для оного, незаметного, – лучшее утешение и лекарство от развившегося комплекса карьерной неполноценности. Хотя иному номенклатурщику и конвертика не надо – просто «дружи» с ним, принимай, как ровню, намекни о перспективке пригреть на денежном местечке после окончания государственной службы. Вот и будешь тогда «в курсях»: что было, что будет, чем сердце успокоится…   
Рунге не спеша выбрался из сверкающего внедорожника и окинул удовлетворенным взором его крутые, зеркальные бока. В Чите пока такой модели нет. Местный «бомонд» завистливо скрежещет зубами. Особенно самая денежная троица: местный «Чубайс», начальник железной дороги и «понтовый из понтовых» – претендующий, после кончины Шкипера, на лидерство в криминальных кругах гражданин Ракитин, более известный по погонялу «Ракита».
Рунге не разделял государственных чиновников, бизнесменов-частников и уголовных «авторитетов». В его понятие «бомонда» входили все, кто имел вес среди сильных мира сего или просто имел большие деньги. Впрочем, часто первое условие настолько тождественно второму, что очень сложно проследить первичность, как в вечном споре о курице и яйце. Власть и деньги – та же дилемма.
Размышления о власти и деньгах внезапно испортили Рунге настроение. Хватало и влияния, и «бабла», но окончательно решить проблему, занимавшую его уже три года, не выходило.
Как просто решались проблемы еще недавно… Нет, времена жесткого передела собственности имели свои плюсы! И эти плюсы, как показало время, перевесили все минусы, в том числе и сопровождавшую всю эту «арифметику» стрельбу и прочую пиротехнику. Заметное увеличение кладбищенских территорий в первые годы перестройки: гранитно-мраморные аллеи павших в борьбе за дикий капитализм «быков» и их хозяев, скромные холмики «попутных» жертв – все это впечатляло живых и потому приносило быстрый результат.
Но на этот раз проверенная «метода» быстрого результата не давала. А желание свербило, высверливало изнутри! Ведь теперь Е.М. знал точно: есть, есть это сумасшедшее золотое богатство! Поездка в Германию расставила последние точки.
         
ОБРУСЕВШИЙ в предыдущих поколениях и никогда раньше не бывавший в фатерлянде Рунге знал, конечно, что по линии жены у них в Германии родственнички имеются.
Собственных, лично его касающихся династических корней в оных землях Рунге не выискивал, но супруженица, – после того, как рухнула Берлинская стена, заиграли оркестры, потекли к родным березам эшелоны ГСВГ, а советский президент стал «немцем года», – супруженица заблажила: завела переписку, в результате которой выяснилось, что родни в ФРГ у четы Рунге предостаточно.
Бюргеры – народ степенный, хрен что у них обломится, поэтому Е.М. даже раздражала несвойственная «дойчам» настырность тетушки супруги по отцу, фрау Зиммель, прекрасно себя чувствующей в далеком Гамбурге. Старая фрау, которая тоже грешила тягой к эпистолярному жанру, заваливала племянницу письмами и приглашениями в гости.
Чумеющая от обеспеченной скуки Виктория Францевна, по прошествии несколько месяцев переписки с тетушкой, стала для Евгения Михайловича страшнее первых моделей бормашины. Зудила, зудила… Хрен с тобой, махнул рукой Рунге, навестим фатерлянд!
Вот и съездили на пару недель. Рунге представлял эту поездку, с одной стороны, как туристический вояж, ибо за границей он доселе бывал только в Китае; с другой стороны, как тоскливое и нудное общение с неизвестными и совершенно ему ненужными родственниками, которое следует перетерпеть ради исчезновения из дома призрака бормашины.
Но поездка обернулась самым неожиданным образом.
– Так вы говорите, мой дорогой Эжен, что ваш бизнес есть прямое участие в сибирской золоторудной промышленности? – Фрау Зиммель с первого дня стала называть Евгения Михайловича на непонятный манер.
Е.М. же больше склонялся к мысли, что его имя почему-то фрау Зиммель интерпретировала не на немецкий, а на французский лад: лезло в голову, откуда-то из школьных лет, имя революционного парижского поэта – Эжен Потье… Вроде бы так, хотя Рунге не был уверен.
В ответ на вопрос он важно кивнул. Ему было приятно осознавать себя уважаемым бизнесменом, который в глазах немецкой родни стоял на одной ступени с былыми воротилами горного дела – могучими уральскими Демидовыми. О других деятелях российского бизнеса, прошлого и настоящего, фрау Зиммель не имела ни малейшего понятия, несмотря на свою начитанность и интеллигентность.
Рунге благосклонно посмотрел на супругу. Хоть здесь к месту растрезвонила. Ему почему-то стало так хорошо, что на вопрос фрау он чуть было – на автопилоте – не ляпнул: «Я-я!». С той же интонацией, как «якали» ряженые, опереточные немецкие оккупанты в советских фильмах про войну и блестяще их спародировавший актер Филиппов – шведский посол в шедевре Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию».
Рунге вспомнил эту сцену и невольно расплылся широкой улыбкой. Интересно, а чья нынче эта «Кемска волость»?..
Языка предков Евгений Михайлович не знал, если не считать общеизвестные «гитлеркапуты» и «хендехохи», поэтому обратился к сносно «шпрехающей» супруге:
– Переведи, что наша фирма в Сибири и на Дальнем Востоке одна из крупнейших в золотодобыче.
– О! – фрау Зиммель, выслушав перевод, с благоговением и неподдельным интересом уставилась на новоприобретенного родственника и, многозначительно улыбаясь, подняла вверх сухонький указательный палец. – Тогда я вам, дорогой Эжен, пообещаю удивительную встречу!
Рунге вежливо склонил перед собеседницей голову…
Спустя пару дней, в этой же гостиной, переполненной старинной темной мебелью и чопорными кружевными салфетками с вышитыми на них евангельскими изречениями, фрау Зиммель церемонно представила чету Рунге еще одним, дальним, родственникам – семейству Хансен: ровеснице хозяйки дома, пышнотелой шестидесятилетней фрау Эмме и двум ее дочерям, таким же пышкам, Ангелине и Эльзе.
Неторопливая беседа превратилась в педантичное виртуальное путешествие по генеалогическому древу Хансенов. Евгений Михайлович быстро запутался в его ветвях и стал наполняться тоской, но тут супруга перевела ему очередной династийный изыск:
– Фрау Эмма говорит, что ее младшая сестра до сих пор живет в России. Они ее называют декабристкой, потому что она, как и те многострадальные женщины, тоже поехала вслед за мужем, заключенным Советами в лагерь. Так они и остались там жить, на берегу Байкала…
–  Это интересно, – вежливо наклонил голову Е.М., засыпая от скуки. – А что же не вернулись в Германию?
– Ты знаешь, дорогой, фрау Эмма отвечает, что те места для их семейства особенные, связанные с памятью об их отце, который там искал золото в начале века…
Перевод ответа госпожи Хансен заставил Рунге встрепенуться!
–  Ну-ка, расспроси, кто он, отец Эммы? И про семью ее младшей сестры, поподробнее…
От услышанного у Е.М. разве что глаза на лоб не полезли.
Отец фрау Эммы, Иоганн Шнелль, из поволжских немцев, оказался в Иркутске после окончания горного училища и был нанят на службу золотопромышленником Бертеньевым!
О-о, эта фамилия у Рунге на слуху – известна по иркутским поискам. Управляющий того самого Кузнецова, который нашел треклятую, таинственную золотую жилу!
И якобы этот самый Шнелль несколько раз ходил в заповедные места! Значит, правда…
Что же касается младшей сестры фрау Эммы, Агнессы, то ее история особо заинтересовала Рунге. Муж Агнессы, Карл Шейн, в 1943 году на Восточном фронте попал в плен, потом был этапирован в один из иркутских лагерей для военнопленных. В 1946 году Агнесса, проживавшая в советской зоне оккупации Германии, выхлопотала себе поездку к мужу. Ей удалось получить разрешение потому, что в плену Карл вступил в антифашистский комитет немецких военнопленных, активно сотрудничал в нем, в общем, был, так сказать, в числе благонадежных.
Но в новую, пролетарскую ГДР Карл Шейн не рвался. Родом он был с запада Германии – эти земли не вошли в советскую зону оккупации и, соответственно, впоследствии не оказались в  составе пролетарской немецкой республики. А у восточных немцев свое отношение к западным.
И Карл трезво рассудил: в фатерлянде он никто и никак в Гэдээрии, а там, где Шейны жили до войны, еще неизвестно, как власти оценят его просоветские телодвижения, тянущиеся с сорок третьего года.
В леспромхозе же, при лагере, пусть и «далеко в стране Иркутской», но появилась у Ганса за минувшие годы какая-никакая, а репутация – трудового, хозяйственного мужика. Со временем высокого доверия добился: перевели в разряд «вольняшек». Тут уж Карл обзавелся углом, кое-каким скарбом, Агнесса уют навела. Власти на Шейнов смотрели с прищуром, но не выдавливали.
И даже – скорее всего, в агитационно-пропагандистских целях – разрешили, в конце концов, супругам Шейн остаться в СССР, предоставили гражданство. Со временем Агнесса превратилась в Аглаю. Только в паспортах граждан СССР, которые получили супруги Шейн, имя сохранилось правильно.
Потом лагерь – и, понятно, леспромхоз – ликвидировали. Не потому что вопрос с военнопленными наконец-то закрылся (отечественного «спецконтингента» хватало с избытком): заготовлять лес вокруг «зоны» стало нерентабельным (деляны отступили, в доступной близи всю деловую древесину выбрали с тщательностью саранчи).
Вот тогда Шейны и перебрались на байкальский берег, в Клюевку, где Карлу, оценив его педантичное отношение в делу, аккуратность и трезвость, предложили должность техника на лесоперевалочной базе. Но это все – увертюра. А дальше…
Если посмотреть на карту байкальского побережья, обнаружится некая ирония судьбы супругов Шейн: меньше сотни километров от прибрежной Клюевки, где поселились Шейны, до такого же, разве чуть крупнее, поселка Выдрино, западной оконечности Республики Бурятия на юге Байкала. А здесь в свое время, как помнит читатель, осела семья старшего сына удачливого каторжника Демина – Прокопа.
Что между ними общего? Одно – отсутствие непреодолимой тяги к золоту.
История Прокопа уже известна: прогулял с младшим братом отцовскую заначку и вскоре успокоился, излечился от золотой лихорадки, порыбачил-порыбачил да и превратился в железнодорожный пролетариат.
История Шейнов тоже имела некий золотой оттенок. В годы хрущевской «оттепели» старый Иоганн Шнелль несколько раз писал младшей дочери и ее мужу. Пересылку писем устраивал с дипломатической оказией, благо имел такие связи. Хитер был, старая каналья! Предполагал, что иностранная почта наверняка Советами перлюстрируется.
В письмах предлагал заняться поисками таинственной жилы, присылал схемы маршрутов, описание ориентиров, настаивал, чтобы отыскали следы его компаньона по поискам золота, некоего Новикова. Но Шейны золотой болезнью не болели.
Были и другие, уже совершенно прозаические причины, в том числе, и страх. Страх привлечь к себе внимание «компетентных органов», страх потерять приобретенную жизненную устойчивость, уже сложившееся маленькое свое благополучие, семейный уют.
Подрастали трое детей, и их судьбы занимали Агнессу и Карла поболе, чем золотые фантазии дедушки Иоганна. Посему Шейны отнесли эти просьбы-приказы к старческому маразму герра Шнелля, отвечать не стали, тем более устраивать какие-то розыски. Вели вежливую, крайне редкую переписку с родственниками: отвечали на рождественские поздравления, благодарили за пожелания к дням ангела, посылали аналогичные открыточки родне.
Реакцию Шейнов старикан Шнелль понял и махнул на них рукою. А вскоре и вовсе помер – вопрос закрылся.         
Фрау Эмма Зимель, в девичестве Шнелль, поведала все эти сентиментальщины новоприобретенным родственничкам Рунге, аккуратно промокая уголки глаз батистовым платочком. В унисон фрау Эмме сморкалась, утирая распухшую сливу носа, и переводившая рассказ и ворох возникших у супруга уточняющих вопросов Виктория Францевна Рунге. Для нее услышанное было готовой женской «мыльной оперой». Но одно дело рыдать у телевизора над бразильским или мексиканским «мылом» и совершенно другое – обнаружить столь душераздирающую историю у себя под боком, оказаться – о, майн Готт! – сопричастной, пусть и в малой, условной толике.
Знала бы фрау Эмма последствия своего экскурса в семейную историю – откусила бы себе язык.
         
РУНГЕ едва дождался первой возможности покинуть чопорное застолье у фрау Зиммель. Торопя супругу, без которой в чертовом фатерлянде он был «глух и нем», Евгений Михайлович рванул на центральный телеграф Гамбурга, заказал международные переговоры с Читой. Процедура заказа, вернее, географическое невежество телеграфистов – что за Чита, какая Чита? – довело Рунге до белого каления. Наконец, соединение состоялось.
– Юрий, слушай внимательно. Бери двух-трех ребят, и шустро дуйте в Бурятию. Ты не ослышался! Полтораста километров за Улан-Удэ, Клюевка… Клю-ев-ка! Станция на Транссибе… Надо найти семейство Шейн… По буквам: Шило, Емеля, «и» краткое, Николай… Шейн. Карл и Агнесса… У них должна быть переписка с родней из Германии. С отцом Агнессы… Иоганн Шнелль. Два «л» в фамилии… Записал? Переписка нужна пол-но-сть-ю! Понял, Юрок? Да, всеми способами… А информация к размышлению, так сказать, тебе такая…
Рунге быстро продиктовал собеседнику имена и данные родни Шейнов в Гамбурге.
–  Потом ждите меня в Иркутске, на нашей базе… Понял?  А вы сегодня же! Сегодня, Юрий, сегодня! Давай…
– Что это ты придумал? – насторожилась супруга, когда Рунге после разговора с Читой, тут же приказал супруге звонить в авиаагентство и заказывать билеты на Москву.         
– Собирайся, хватит у родни прохлаждаться! – рявкнул в ответ Е.М. – Объяснишь своим теткам, что интересы бизнеса превыше всего. Юбер аллес – и точка. Это им знакомо, еще фюрер с Геббельсом вдолбили, так что вопросов не будет. А после завяжи свой язык узлом и не лезь ко мне с допросами-распросами.
– Ты секретаршам своим приказывай…
– Заткнись! – уже не проревел, а прошипел, кося глазами по сторонам, Е.М. – Хочешь сладко спать и жрать – утухни.
Дебелая Виктория Францевна, привыкшая, что супруг довольно безучастно относится к ее истерикам, но чаще нытью уступает, никак своего разражения не высказывая, испугалась. Таким она его еще не видела, несмотря на длительный семейный стаж.
А откуда ей было лицезреть такого Е.М., если все негативные эмоции он выплескивал туда же, куда и всю положительную энергию – в ДЕЛО.
Домашний же очаг предназначался для временной расслабухи, короткого отдыха, во время которого жужжание дражайшей супруги можно было и перетерпеть, особо не напрягаясь. Текущие запросы Виктории Францевны в плане житейского комфорта, шмоток, СПА-процедур и прочего Е.М. удовлетворял с избытком, вопрос домашнего секса со временем увял сам собою.
Перезрелой матроне был подведен понятливый мальчик за рулем «Тойоты-Камри», возивший мадам по магазинам, а самого Е.М. в кратковременных паузах между бизнесменскими заморочками от сперматоксикоза умело спасали те самые упомянутые супругой секретарши и другие куда более юные, чем Виктория Францевна, создания с загорелыми точеными фигурками, пухлыми губками и памелоандерсоновскими бюстами.
  Через день Рунге вылетели в Москву, не дожидаясь окончания гостевой визы. Пропахший въедливыми освежителями воздуха и традиционной курицей аэрофлотовский «Ил-62» приземлился в Шереметьево почти по расписанию.
В столице не задержались, перебравшись в Домодедово, взяли билеты на рейс до Иркутска. Рунге только сделал звонок в Иркутск, после чего, довольный, оттянулся в VIP-зоне коньячком, не обращая внимания на поджавшую губы супругу…

– ЭЙ, ХОЗЯЕВА! Есть кто дома? – Юрий толкнул аккуратно выкрашенную калитку, но щеколда дальше не пустила. Откуда-то, из-за ровно подстриженных кустов разросшихся пионов, вылетела с оглушительным лаем собачонка, непонятная помесь болонки, дворняги и вообще черти чего.
– Фу, пропасть! – Сухой высокий старик показался из распахнутых дверей веранды, отодвигая белый тюлевый полог.
Собачонка замолчала, повиливая кренделем хвоста, отбежала к хозяину.
– Добрый день, – Юрий улыбнулся, внимательно оглядывая старика. – Извините, великодушно, что потревожили. Карл Шейн – это вы будете?
– Добрый день. Он самый… Карл Иванович Шейн, – Старик шагнул к калитке, прищурившись от яркого солнца, оглядел Юрия, машину, выбравшихся из нее трех парней, разминавших затекшие мышцы. – С кем имею честь?..
– Садовников, Юрий Петрович. Всероссийское объединение золотодобычи, старший инженер иркутского филиала. По важному делу к вам, уважаемый Карл Иванович.
– Забавно, – пробормотал себе под нос Шейн. Помедлив, повернул щеколду калитки. – Проходите в дом.
На светлой, чисто вымытой веранде остановился у старого круглого стола, застеленного клетчатой клеенкой, указал на аккуратные белые табуретки:
– Присаживайтесь, здесь прохладно. Отдохните с дороги… Сейчас чаю выпьем… Хотя, что чаю, обедать пора. – Старик бросил взгляд на настенные часы, потемневшие от времени ходики, мерно тикающие среди полочек с цветочными горшочками.
Зелени на веранде хватало. Подоконники сплошных окон трех стен веранды украшали герань и бальзамин, другие домашние цветы, высаженные в жестяные банки, любовно обернутые в самодельные, затейливо вырезанные бумажные салфетки.
Глухую внутреннюю стену дома, к которой была пристроена веранда, помимо изобилия полочек с цветами, занимала вешалка для одежды, скрытой пестрой занавеской. Рядом стоял сундук, застеленный домотканой дорожкой, и большой, ведер на десять, алюминиевый бак для воды, с перевернутым донцем кверху эмалированным ковшиком на крышке.       
– На тяфкалку нашу внимания не обращайте, – махнул рукой старик, ласково глянув на настороженно засевшую под столом собачонку. – Звонок да и только… Да вы присаживайтесь! А что попутчики ваши не проходят? Располагайтесь. Мать! Ма-ать! – крикнул, приотворив дверь в дом, на удивление молодым голосом хозяин. – У нас гости! Кваску принеси нам холодненького!..
Юрий присел на табурет, снова скользнул глазами по скромному убранству веранды, продолжая улыбаться, перевел взгляд на старого Шейна.
– Да вы не беспокойтесь. Ребята мои у машины приучены ждать. Мы ж к вам буквально на несколько минут… Дела, знаете ли…
Из дома появилась невысокая полная старушка в мешковатом ситцевом сарафане и накрахмаленном белом переднике, расшитом по подолу мелкими веселыми цветочками.
Прядки совершенно седых волос выбивались из-под легкой косынки в горошек, завязанной сзади. Круглое улыбчивое лицо, покрытое сеточкой морщин, потемнело от многолетнего воздействия щедрого байкальского солнца, но бирюза глаз, казалось, времени неподвластна, по-девичьи чиста и бездонна.
– Здравствуйте, – звучным певучим голосом поздоровалась хозяйка, ставя на стол запотевшую двухлитровую банку с темным, почти черным, квасом.
Откинула накрахмаленную, как ее передник, салфетку, под которой оказались перевернутые на полотенце фаянсовые чашки, рядок вилок и ложек из нержавейки и затейливая стеклянная сахарница с мельхиоровой крышечкой. Взяв чашку, осторожно, чтобы не расплескать, налила в нее кваса, пододвинула гостю.
– Хозяйка моя, Агнесса Ивановна, – представил старик жену.
Она в ответ улыбнулась Юрию и, спрятав руки под передником, подняла глаза на старика.   
– Обед, Карл, здесь накрыть?
– Нет, нет, не беспокойтесь, – Юрий встал и приложил к груди руку. – Буквально несколько минут беседы с хозяином…
– Это не есть правильно. Так у нас не принято, – в голосе Карла Ивановича наконец-то явственно прозвучала национальная принадлежность, впрочем, тут же исчезнувшая. – Давай-ка, мать, борщ разогревай, салату нарежь.
Старушка шустро удалилась в дом, а хозяин жестом пригласил Юрия присесть.
– Весь – внимание, уважаемый Юрий Петрович.
– Во-первых, дорогой Карл Иванович, уполномочен передать вам большой привет от ваших родных из Гамбурга, семейства Хансен…
– Это больше к супруге, – перебил старик, чопорно кивнув на дверь в дом. – Прошу извинить, что перебил вас…
– Мой начальник, оказывается, ваш дальний родственник, – продолжил Юрий. – Отдыхал в Германии недавно и узнал: надо же! – на Байкале, совсем рядом с Иркутском, живут-поживают соплеменники, родная, так сказать, кровь!.. Прямо оттуда мне позвонил, из Гамбурга, попросил найти, навестить, узнать, может, надобность есть в чем…
– Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся, – сухо ответил старый Шейн. Глаза из-под седых кустистых бровей настороженно разглядывали Юрия. – А позвольте узнать, как зовут вашего начальника?
– Как великого Вагнера – Рихардом! Рихард Францевиц Зиммель, - снова заулыбался Юрий.
– Фрау Зиммель ему… – Наморщил лоб Штейн.
– Хоть убейте! – засмеялся Юрий. – В тонкости родства не посвящен. Да он вам при встрече сам все расскажет! Думаю, через месяц-полтора вернется и… Обязательно обещался первым делом к вам… А я-то по его поручению, уважаемый Карл Иванович…
– Я слушаю вас.
– Дело вот какое… Шеф меня попросил узнать, не сохранилась ли у вас переписка с Иоганном Шнеллем…
Старик вздрогнул, сухая рука машинально разгладила и без того ровный глянец клеенки на столе, взгляд стал еще более отчужденным.
– Понимаете, Карл Иванович, мы сейчас ведем изыскательские работы в Восточных Саянах, сезон, сами понимаете, довольно короток, поэтому…
– Я понял вас, молодой человек, – перебил Юрия старик. – Не скрою, отец Агнессы писал нам о каком-то месторождении в тех местах, но ничего не сохранилось. Агнесса эти письма давно сожгла в печке. Нам это было ни к чему.
– И что же, ничего?.. – растерянно спросил Юрий.
Старик встал и скрылся за дверью в дом. Спустя несколько минут вернулся вместе с женой, которая положила на стол перед Юрием старинный, в потертом бархатном окладе, альбом для фотографий.
Молча, не глядя на гостя, раскрыла альбом, перевернула несколько твердых страниц с пожелтевшими фотографиями, достала из-под шуршащей папиросной бумаги, которой была проложена каждая страница, сложенный пополам плотный лист. Старик развернул его и протянул Юрию.
– Это – все, что осталось.
Юрий увидел вычерченную черной тушью на фрагменте выцветшей, изданной еще в дореволюционное время топографической карты ломаную линию, соединяющую некий населенный пункт Аршанъ с точкой, обозначенной цифрами 2640, означающими, видимо, какую-то вершину в горной цепи, именуемой на карте как Тункинские гольцы. В глаза бросились выписанные аккуратным курсивом названия: Китой, Шумакъ, Китой-Канъ, Ара-Ошей…
– Вы можете забрать это, – сухо сказал Шейн, подымаясь из-за стола, под которым недовольно зарычала «тяфкалка».
Старая Агнесса, на носу которой теперь поблескивали тонкой металлической оправой круглые очки, разглядывала Юрия, тоже вставшего из-за стола, с внезапной неприязнью, столь заметной после недавнего радушия.
– Спасибо, – Юрий, словно не замечая возникшей отчужденности стариков, склонил голову. – Вы очень нам помогли. Рихард Францевич будет вам глубоко признателен…
Карл Шейн шумно вздохнул, шагнул вперед, словно загораживая от Юрия жену, выжидающе замер у выхода, подняв руку к тюлевому пологу.
– Пожалуйста.
Шейн помедлил и добавил:
– Передайте… э… молодой человек… вашему Рихарду…э… Францевичу, что нам больше нечем его порадовать… Да и что ему тут делать, большому человеку, в эдакой глуши…
Юрий напрягся, но тут же взял себя в руки.
– Очень рад был познакомиться, – снова широко улыбнулся и вышел во двор.
Трое его спутников сидели в машине, из настежь распахнутых дверей бухали басы стереосистемы, вился сигаретный дым. Юрий достиг калитки, рявкнул Витьку:
– Выруби свою бубнилу! Сколько раз говорить – не коптите в салоне, не люблю!
Повернулся к застывшим на крыльце Шейнам, громко попрощался, учтиво кивая:
– Извините, что потревожили… Агнесса Ивановна, Карл Иваныч…  Будьте здоровы! Рихард Францевич обязательно вас навестит… Еще раз, извините…
– Рихард Францевич?.. А это кто? – недоуменно спросил Витек.
– Дед Пихто! – зло бросил Юрий. – Заводи лайбу, отваливаем.
Он забрался на заднее сиденье, повернул голову к развалившемуся в углу крепышу:
– Адресок и мордочки, Толик, запомни. Под утречко тут придется почистить…
Тяжелый внедорожник круто развернулся, переваливаясь через неглубокую канавку вдоль улицы. Облако смрадного чада на миг коснулось нарядно выкрашенного палисадника Шейнов и тут же развеялось в воздухе…

НОЧЬЮ на Иркутской в Клюевке забушевал пожар. К утру от карамельного домика стариков Шейнов, который нарядно выделялся на улице среди других домов, уже много лет вызывая глухую зависть и раздражение соседей иноземной аккуратностью и ухоженностью, остались головешки и закопченный остов большой русской печи, когда-то сложенной умелыми руками Карла Шейна.
Зная национальную педантичность старого соседа-немца, клюевцы недоумевали: как же он так опростоволосился? Или проводка замкнула? Иль чего-то улыбчивая бабушка Аглая проворонила, среди лета устроив постряпушки в доме, а не в летней кухоньке? У кого теперь спросишь… Хорошо хоть огонь на соседей не перекинулся, быстро подхватились, заливали ревущий огонь всем уличным табором, пока не прикатила, к шапочному разбору, леспромхозовская пожарка...
Среди дымящихся головешек, уже при утреннем свете, пожарные и милиционеры отыскали три скрюченных огнем тела. Два человечьих и один, маленький, собачонки… Кто-то сказал, что, вроде бы, лаяла она ночью, но недолго – замолкла, как подавилась...
Криминала в пожаре следствие не нашло.
Следствие, конечно, громко. Приехала к концу дня изнывающая от жары девица из районной прокуратуры, брезгливо перебрала бумаги в милиции и у пожарных. Чего мудрить-то? Обычная сельская бытовуха, мало ли их, старичков маразматических… Жаль, конечно, – не алкаши какие-нибудь, но чего уж тут поделать…   
Связать вчерашний приезд в поселок вежливого молодого мужчины на японском внедорожнике, его интерес к Шейнам, с пожаром  никому и в голову не пришло. Ну, заехал мужик в поселковый совет, ну, спросил про каких-то старичков у скучающей девчушки, замещающей на время летних каникул – пока райотдел милиции замену не отыщет – свою старшую сестру-паспортистку, ушедшую в декретный отпуск. Девчонка через пять минут и думать забыла, тем более, что вскоре лихой кавалер на тарахтящем «Минске» подкатил!
А и связала бы, будь полюбопытнее да подогадливее, – и что? Кто спрашивал – не назвался. Приехал и уехал. 
Клюевка, конечно, не такой большой поселок, но заезжих здесь хватает. И насчет рыбки – омуля соленого, или холодного/горячего копчения – наведываются, и за клубникой, которую здесь в огороде не выращивает разве что самый ленивый. Опять же отдохнуть дикарем на побережье – красота! Так что, зелень огородная, молочко, сметанка, творожок домашний – все кстати. И трасса федеральная, по которой валом прут караваны перегонщиков – чуть ли не сплошная лента японского автомобильного «сэконд хэнда». Тоже людям надобно перекусить, отдохнуть… В общем, предостаточно народу толкется круглый год. И сколь уж времени такая толчея…
А что «крузёр» музон гонял у домика Шейнов на Иркутской – так то же в дневное время было и недолго. Это с пожаром никто из соседок не связал: знали, что у бабушки Аглаи – самая лучшая клубника в Клюевке, сорта «Ананасный» – крупная, сочная. И продавала недорого, из-за чего соседушек жаба душила. Она и не дала связать предвечерний визит к Шейнам с ночным пожаром. Богатеям, которые на таких больших шикарных «лайбах» за сладкой ягодкой заезжают, чего спичками в потемках чиркать – оне за свои дурные деньги и так всё скупят! Затарились да и уехали, кость им в горло!
К тому же, пожары в Клюевке – не событие. Тут горьковатый древесный дымок постоянно висит. Годами тлеют опилки, на лесобазе жгут отходы… Еще в советские времена интерес к лесозаготовкам японцы здесь проявили. Видимо, вспомнил кто-то из бывших военнопленных свои трудовые успехи на лесоповале. И проявил деловую сметку. Отборный строевой лес  составами пошел отсюда в Страну Восходящего Солнца, а она стала заваливать процветающие леспромхоз и лесобазу дефицитным ширпотребом.
Вот когда начался наплыв в Клюевку со всей округи, от Улан-Удэ до Иркутска. Фирменные джинсы или куртку-«аляску», стереомагнитолу или телевизор «Sony», не говоря уж о баночном пиве и виски «Suntory», без проблем можно было купить в леспромхозовских магазинах по смешной госцене.
Это уж потом перестройка, не к ночи будь она помянута, дыхалку пережала, да так крепко, что до сих пор одни конвульсии.
С той поры и громоздятся на байкальском берегу ворохи-горы невостребованного вовремя леса, превратившегося в труху, а неутомимый прибой священного моря – местный люд Байкал озером не кличет – на многие десятки километров «украсил» побережье впечатляющим валом древесной коры и сушняка, в котором и тяжелые черные бревна не редкость.
Висит над Клюевкой неистребимый запах гари от вяло тлеющего годами многослойного пирога из опилок, курится дымок местного вялотекущего существования, совершенно отличного от проносящейся по стальным рельсам Транссиба и асфальту трассы федерального значения жизни, у которой еще классики отмечали тенденцию сверкать лаковыми крыльями, недоступными занюханной провинции. Эффектно сверкать и пролетать мимо.       

– ЧТО Ж, НЕПЛОХО. С паршивой овцы… – Рунге прихлопнул ладонью добытую у Штейнов карту. – Так, говоришь, сразу все гостеприимство пропало? Ну, это и понятно. Кому охота старые страхи ворошить… Как, говоришь, Рихард Францевич?.. Мда-с… А  не соберется старая карга черкануть родне в Гамбург? А, господин, как там тебя?..
– Садовников Юрий Петрович, – со смехом ответил Юрий. – Старший инженер…
– Пропал ты, Юра, для театра… Так что?
– А сгорели они той же ночью, Евгений Михайлович… Видимо, неосторожное обращение с огнем… 
– Оперативен… – Рунге пристально оглядел Юрия, от чего тот ощутил, как к спине прилипла свежая сорочка. – Оперативен… Не наследили?
Юрий отрицательно качнул головой.
– Добро. Премирую. А уж помощничков – сам… Да, вот еще что… Моей Виктоше нигде не вякни, что даже фамилию Шейнов знаешь.
– А кто это такие, шеф?



Глава 16. РОКОССОВСКИЙ, 9 июля 1924 года

НЕГРОМКИЙ стук в двери прервал усталые размышления. В вечернем сумраке на пороге выросла крепкая и подтянутая фигура начальника штаба Арсентьева.
– Разрешите, товарищ военком?
– Проходи, проходи. Что у тебя?
– Разведоперсводка за сегодняшние сутки. Дополнили в отношении Гордеева. Зачитать?
– Давай только дополнение.
– «…По показанию пленного бандита банды Гордеева, сам Гордеев с тремя человеками 4 июля переправились через реку Шилка в районе Бянкино, имея при себе запас золота и серебра, цель – уход за границу. Вылавливание бандитов-одиночек чоновцами продолжается. По показанию того же бандита во время перестрелки нашими частями с группой бандитов во главе с Гордеевым районе Ново-Оловское  убит брат Гордеева.»
– Не очень складно, но ладно! – улыбнулся Рокоссовский. – Давай, подпишу и – к Клиндеру. Как Юзеф Иванович подпишет, сразу отправляйте в Читу. Хотя… Погоди-ка. Давай мы сразу и приказ накидаем. Пиши: банда Гордеева ликвидирована. Бежавший с тремя бандитами Гордеев преследуется ЧОН. На протяжении всего участка банд нет. Оставшиеся одиночные бандиты вылавливаются местным населением и ЧОН… Комроты ЧОН распустить мобилизованных чоновцев в районе селений Адом, Чикичей, удовлетворив таковых причитающимися деньгами в зависимости от срока пребывания под ружьем каждого. Вменять в обязанности всем вообще чоновцам поддерживать связь между ячейками и уничтожать появляющихся одиночек бандитов. Мои заместители прежние: комполка-два ГПУ товарищ Гуськов, командир дивизиона двенадцатого полка ГПУ товарищ Кащеев. Подпись: начальник Боеучастка, он же Военный комиссар Рокоссовский. Сретенск, девятого июля одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года… Все! Пусть отпечатают и без затяжки – на подпись и на рассылку.
– Слушаюсь, товарищ военком. 
Начальник штаба вышел. Рокоссовский потянулся, заскрипев рассохшимся старым креслом, снова устало прикрыл глаза.
Завтра с утра надо начинать вывод войск. Закончилась растянувшаяся на месяц с лишним операция. А поначалу местные товарищи очень легковерно подошли: быстро справимся, не впервой…
Доводы двадцативосьмилетнего командира 27-го кавалерийского полка о том, что многие из белоказаков – местные жители и знают в тайге все тропки, а поэтому выловить их будет непросто, всерьез воспринимали немногие. Те, кто знал, что за плечами красивого и статного поляка уже десяток огненных лет.
В августе четырнадцатого, накинув себе два года, Константин Рокоссовский вступил добровольцем в 5-й Каргопольский кавалерийский полк. Был зачислен «охотником рядового звания» в шестой эскадрон. И начал свою службу… с подвига!
Вызвался сходить в разведку, переоделся в гражданскую одежду, проник в занятое противником местечко, походил по улочкам, повыспрашивал у обывателей всякие пустячки и выяснил точную численность немцев… А потом был бой, в котором ценные сведения свою роль сыграли. Война только начиналась, победу под Ново-Мястом наверх представили в самом лучшем виде, а смельчак, уже крещеный и огнем, получил первую боевую награду – Георгиевский крест 4-й степени!
И закрутилась свинцовая круговерть. Редкостной отвагой и дерзостью отличался в бою молодой драгун: грудь украсили Георгиевские медали 3-й и 4-й степени, где-то гуляли в штабах представления к Георгию 3-й степени и Георгиевской медали 2-й степени… В марте семнадцатого возмужавшего воина произвели в младшие унтер-офицеры.
Но одновременно в сознании Константина неуклонно происходили те же трансформации, что и у сотен тысяч его товарищей по окопной жизни, те же перемены, что и в стране: в конце семнадцатого года выбор был сделан в пользу большевиков, Рокоссовский стал красногвардейцем.
В апреле 1918 года полк расформировывают. Созданный из красных каргопольцев отряд поступает в распоряжение Вологодского Совдепа, бойцы избирают Рокоссовского помощником командира отряда. Первая командная должность! Вскоре отряд оказывается под Брянском, снова на фронте против возобновивших наступление германцев и австро-венгров. Потом его направляют на Урал, к Транссибу, где вспыхнул печально знаменитый мятеж белочехов. Отряд преобразуется в 1-й Уральский кавполк, а Рокоссовский назначается командиром 1-го эскадрона. Бои с белочехами сменились боями с колчаковцами.
Под началом отважного командира было уже пятьсот сабель – 2-й Уральский отдельный кавдивизион. Но остался прежним лихим рубакой: с тридцатью бойцами в критический момент боя захватил артбатарею противника. И получил за это орден Красного Знамени – высшую награду молодой республики Советов!
В январе 1920 года Рокоссовский – командир кавалерийского полка, которому, вскоре после разгрома Колчака, выпала охрана семидесятиверстного участка русско-монгольской границы вдоль Джиды, левого притока Селенги.
В августе Рокоссовского перевели к новому месту службы в Иркутск – комполка 35-й дивизии 5-й армии. И снова судьба привела на Джиду: против белых отрядов барона Унгерна. Второй орден Красного Знамени украсил грудь командира – большая редкость для того времени!
Новое назначение – комбригом-три 5-й Кубанской кавалерийской дивизии – приводит его в Забайкалье. Когда дивизию переформировали по штатам мирного времени, Рокоссовский вновь назначается командиром полка, который уже в 1923 году был признан лучшим в округе. Шла боевая учеба, хватало хозяйственных дел.
А потом наступил июнь двадцать четвертого…

Из приказа командира 36-й дивизии 5-ой Армии
от 4 июня 1924 года, г.Чита:
«1. Зарубежные белобанды Дуганова и Гордеева, каждая численностью около 60-ти человек, перешли границу 26 мая и оперируют в районе Богдат – Газимурский Завод, банды вооружены винтовками, ощущают недостаток патронов.
2. Органами ГПУ Сретенского уезда изъята подпольная организация, подготавливающая восстание среди местного населения.
3. На основании директивы командарма-5 от 2 июня с.г. борьба с бандитизмом во всей Забайкальской губернии с 24 часов 3 июня переходит в мое ведение с подчинением мне выделенного в Сретенский уезд из 5 кавбригады летучего отряда т.Рокоссовского.
4. В целях скорейшей ликвидации белобанд Дуганова и Гордеева Сретенский и Нерчинский уезды включаются в боевой участок с полным оперативным подчинением начальнику боевого участка т.Рокоссовскому всех находящихся там вооруженных сил. Начальнику боевого участка т.Рокоссовскому предоставляется полная самостоятельность, решения принимает единолично и в своей работе подотчетен мне. Т.Рокоссовскому избежать бесполезного дробления и бесцельной гоньбы за отдельными мелкими бандами, ведущей лишь к изматыванию людей и лошадей, ликвидировать обе банды в 2-х недельный срок со дня получения данной директивы.
                Комдив-36 Брянских, военкомдив Сулимов
                Нач.штаба Чугунов.»

«Комдиву 36
Вышедшая 28 мая нашу территорию банда Гордеева численностью 75 конных проследовала Култуму, далее Галанинским трактом направлении Старо-Лончаково. 1 июня имела бой 20 верст юго-вост. Ст. Лончаково преследующим ее отрядом ЧОН 50 всадников. Отряд бандой рассеян местонахождение коего неизвестно. Непроверенным данным банда 3 июня перешла левый берег Шилки пос.Лужанки 7 верст сев.вост.Усть-Кары. Во всем боевом участке обнаружено нахождение лишь одной банды Гордеева, вооруженной винтовками, одним пулеметом «Шоша». Отношение населения к банде враждебное, случаев присоединения к таковой местных жителей не наблюдалось.
16 часов 4 июня 1924 г.               
                Начбоеучастка Рокоссовский
                Нач.отдела в Заб.губ.отделе ОГПУ Давыдов.»
   
ГОРДЕЕВ понимал, что выступил преждевременно. Отряд слаб и недостаточно вооружен. Но 6 мая об этом не думалось.
В этот день, с огромным запозданием, нашла страшная весть: жена и сын еще в 1923 году осуждены в Чите за участие в подпольной белоповстанческой организации.  Десять лет лишения свободы каждому…
Всю ночь скрипел зубами, матерился и молча плакал, запершись в комнате с бутылкой водки. Хмель не брал. Уже наслышан был об истинном смысле большевистских приговоров. Десять лет «без права переписки», а на самом деле – тайный расстрел в подвале, тайная могила на Новых местах – окраине Читы…
Утром вышел на крыльцо, затянутый в ремни, и бросил младшему брату: «Выступаем!»
В ночь на 8 мая полсотни всадников покинули Хайлар, на Хаули присоединился Дуганов. Границу перешли 27 мая в четыре часа утра у поселка Ключи. Председателя поселкового совета Гордеев приказал расстрелять. Больше он ни либеральничал и казачков своих от грабежа не осаживал. Кузнецовские бумаги оставил в Хайларе, махнув рукой на все золотые планы. 

«Чита. Нач.Заб ГО ОГПУ из Сретенска
31 мая банда обошла Хомяково 50 верст севернее Нер-Завода падью Ишага по направлению Богдат. В Богдатской, убив преВИКа Хохлова, забрав 21 винтовку, двинулась в Култуму. Банда ГОРДЕЕВА 80 чел. Движется на Газимур-Завод. Дано задание стянуть все силы ЧОН для самозащиты.
31 мая 1924 г.                Давыдов.»

«Прямой провод Сретенск – Чита:      
– Представитель Забгуботдела ОГПУ НЕЙМАРК. Кто у провода?
– Начальник Сретенского отдела в Забгуботделе ОГПУ ДАВЫДОВ. Докладываю об осложнении дела. В 17 час. 5.06.24 г. в Сретенск доставлен раненый бандит Михайлов Трофим Павлович, который показал, что вышел с отрядом Деревцова – Мыльникова, 60 чел. Этот отряд вблизи Сретенска. Одновременно с этим отрядом  перешло еще 5 отрядов по 60 чел. пехоты и конницы… Севернее Усть-Кары нащупан отряд 100 бандитов конных под командованием Гордеева. Наш отряд их преследует… Сам Мыльников находится в отряде у Сретенска. Командование всеми отрядами принадлежит Мыльникову. По всем данным, банды рассчитывают в Сретенском и Нерчинском уездах на большое присоединение к ним казачества. Необходимо район участка объявить на военном положении.
НЕЙМАРК. Рекомендую внимательно проверять сведения. До выяснения действительного положения никаких исключительных мер не предпринимать. Задача – вести разведку. В самом Сретенске внимательно фиксировать настроения.
ДАВЫДОВ. Докладываю, что банды движутся весьма осторожно, заходя в село в исключительных случаях, двигаются ночью тайными горными тропами, лошадей с собой не берут. Банда имеет задачи не налет на население, а крупное восстание. В Сретенске – абсолютное спокойствие, присутствия банд поблизости города и района вообще население не чувствует. Банда Гордеева, проследовавшая станицу Ушмун, преследуется кавалерийским отрядом Добрынина. В районе Сретенска подмечается появление малых партий бандитов в 4-8 чел., кои подходят ночью в селения за продуктами.
– На проводе РОКОССОВСКИЙ. Банда Мыльникова-Деревцова скрывается в горах в районе Сретенска, никаких активных действий не проявляет и не обнаруживает своего местонахождения, что в значительной степени затрудняет ход операции и ликвидации таковой, тем более, что эта банда состоит исключительно из пеших – жителей окрестных сел, бежавших ранее за границу. Ведется разведка во всех направлениях. Имеющихся сил вполне достаточно.
- У провода начальник Забгуботдела ОГПУ КЛИНДЕР. Не нужны ли подкрепления войск, нужен ли броневик, курсирующий от Куэнги на северо-восток?
РОКОССОВСКИЙ. Войск достаточно. Сосредоточение в районе большого количества войск существенной пользы не окажет. Банда боев не принимает, скрывается в горах, в труднопроходимой местности. Вылавливание бандитов возможно производить путем устройства засад и набегов на места их сосредоточения, на что сил у нас хватит. Высылка бронепоезда существенной пользы не даст.
КЛИНДЕР. Завтра прибуду в штаб операции»
         
РОКОССОВСКИЙ и Клиндер познакомились в декабре 1923 года в ходе одной из боевых операций на границе. Между ними довольно быстро наладились служебные и просто дружеские отношения. Теперь им предстояло уже более крупная операция по ликвидации белобандитского вторжения.
Из-за кордона по оперативным каналам информация поступала самая противоречивая. Один источник докладывал, что генерал Мыльников, полковники Деревцов и Размахнин, располагая силами до трех тысяч человек, в числе которых шесть сотен конных и четыре пулемета, выступают самостоятельно: к ним Гордеев примкнуть не пожелал. Из другого источника поступила информация, что Гордеев и Дуганов все-таки согласились выступить единым фронтом с Мыльниковым. Третий источник сообщал, что бывший комендант города Никольск-Уссурийский полковник Ктиторов уволился в Харбине со службы по охране железной дороги и присоединился с отрядом бывших каппелевцев к Мыльникову.
Рокоссовский был прав, когда говорил, как осложнит борьбу с белобандитами наличие местных в их рядах. Никаких трех тысяч штыков у генерала Мыльникова не было. Силы были кратно скромнее, но отличались понятной неуловимостью: от прямых боевых контактов с красноармейскими и чоновскими отрядами уходили неприметными тропками в глухие и неизвестные распадки, стремительно, только местным старожилам известными короткими путями, сокращали расстояние между селами и деревнями, возникали ниоткуда и пропадали в никуда, меняя в селениях загнанных лошадей на свежих, отобранных у крестьян.
Но умело наброшенная на тайгу сеть оцепления боеучастка, прочесывание местности по квадратам, активная помощь населения – делали свое дело.

«Чита, губотдел. Разведсводка к 8 часам 11.VI.24 г.
Двигающийся отряд от Епифанцево в направлении Аркийских столбов в 2-х верстах от Епифанцево, наш молодняк 108 полка, наткнулся на полковника ДЕРЕВЦОВА, ехавшего в Епифанцево за продуктами. ДЕРЕВЦОВА арестовали, но в дальнейшем следовании в Аркийские столбы, ввиду непроходимой тайги из боязни, что ДЕРЕВЦОВ сбежит, последний был убит одним из красноармейцев 108 полка. У ДЕРЕВЦОВА находились лошадь, винтовка и граната, каковые изъяты…
Вторая группа под командой Рокоссовского достигнула Аркийских столбов, шедший впереди Рокоссовский наткнулся на МЫЛЬНИКОВА, произвел в него два выстрела из маузера, МЫЛЬНИКОВ упал. Рокоссовский предполагает, что МЫЛЬНИКОВ ранен, но ввиду непроходимости тайги по-видимому отполз под куст, ввиду чего его не могли найти. Во время бегства МЫЛЬНИКОВ бросил вещевой мешок, в котором находились карты 2-х верстки и 10-верстки.       
По донесению командира ЧОН из Усть-Кары и подтверждением донесения комэска Тошилина, банда ГОРДЕЕВА обнаружена в районе между Лужанкинским и Средне-Кыринским, что 10 верст севернее Усть-Кары. Дано задание Тошилину двинуться своим эскадроном в этом направлении, банду ликвидировать. Клиндер.»

Из переговора по прямому правительственному проводу
11 июня 1924 г.:
Чита – зам.нач. Заб.губ.отдела ОГПУ Астров
Сретенск – нач. Заб.губ.отдела ОГПУ Клиндер
АСТРОВ. Сообщите результаты операции о Мыльникове, почему заключаете, что он ранен, каким документами устанавливается личность Деревцова? Что нового по Гордееву?
КЛИНДЕР. Когда спросили у Деревцова фамилию, он сообщил, что он Овчинников, и паспорт у него на фамилию Овчинникова, других документов у него нет. Проводники отряда – местные жители, хорошо знают Деревцова, передали, что это – Деревцов. Аслезов спросил его: Вы не Деревцов, тогда он ответил: да, я Деревцов. Его хорошо знают местные жители. Высокий брюнет, небольшая проседь, большие усы. Рокоссовский подтверждает, что был Мыльников, то же говорил Деревцов, что Мыльников находится в этом месте.  Порубить Гордеева у нас задача дана, только нужно его поймать, а для этого нужна разведка.
АСТРОВ. Деревцов вероятно. Сфотографируйте убитого, перешлите нам фотокарточки. С Мыльниковым маловероятно. Тов. Альпов недоволен Вашей и Рокоссовского вялостью, постоянно теряете из виду Гордеева.
КЛИНДЕР. Недовольство ни на чем не основанное. Я сообщил: бандиты то здесь, то там появляются группами 4 чел. Вчера установили, пока не проверено, что банда Гордеева находится в районе Усть-Кара между Лужанки и Карийской. Принимаем все возможные меры для скорейшей ликвидации…»

БОЛЬШОГО чекистского начальника – полпреда ОГПУ на Дальнем Востоке Альпова пояснения не удовлетворили. «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…» Хотелось еще более скорого результата.
Альпов выразил свое неудовольствие Рокоссовским временно замещающему должность командарма 5-й Андерсу. Тот действовал решительно – отстучал из Хабаровска телеграмму комбригу Ватману: назначаетесь начальником боеучастка, принимайте дела у Рокоссовского, а последнему вернуться в кавбригаду. Хорошо что вовремя закончилась командировка у командарма-5 Иеронима Уборевича: самоуправство своего заместителя, замешанное на эмоциях, пресек решительно:

Телеграмма из Хабаровска
«Андерсу, копию передайте Альпову
Рокоссовского не сменять. Он не виноват, что трудна операция. Ватману оставаться на бригаде. Уборевич. 17.VI.24 г.»
      
Не обращая внимания на создаваемую сверху нервозность, Клиндер и Рокоссовский  методично обкладывали бандитов. Через десять дней в Кокуе близ Сретенска обнаруживают раненого Мыльникова. Теперь уж никто не сомневается: подстрелил его Рокоссовский, не выдумка. И уничтожены основные силы Мыльникова и Деревцова.
Ясно и другое: отряд Гордеева с самого начала действует сам по себе. И маршрут у него свой – на прииски. Разобщенно, выходит, ударили беляки! Самонадеянны: не рассчитывали на отпор населения.
Красные командиры не ошиблись.
Гордеев, с первых дней рейда натолкнулся  на откровенную враждебность местных жителей. Прятали лошадей, продовольствие, сообщали о движении отряда пограничникам и чоновцам. А на пути в поселок Лоншаковский гордеевское воинство настиг уже целый отряд сельчан, вооруженных берданами, винтовками и обычными охотничьими ружьями. Завязалась перестрелка, отряд нес потери…
Огрызаясь огнем, на какое-то время оторвались, сделали бросок к Ивановскому прииску, но и оттуда вскоре пришлось уходить к линии Амурской железной дороги. При переходе на ее северную сторону опять разгорелась перестрелка с местными. Под шумок Дуганов со своими людьми сбежал!
У Гордеева осталось три десятка штыков – грязных и голодных, злых оборванцев, деморализованных откровенными неудачами похода. На ночном привале перед Ушумуном, сговорившись, сбежала половина оставшегося отряда. Ее увел нерчинец Анохов. Эта группу через три дня  уничтожат вооруженные крестьяне села Усть-Начин.
С Гордеевым остались шестнадцать. Настроение подавленное, усталость смертельная. Безразлично тащились по тайге, часто прятались в чаще, подолгу отдыхая, но нервы так и оставались на взводе, неизвестность и постоянное чувство опасности изматывали напрочь. В пади Желтуга снова напоролись на регулярный отряд красных. Пришлось улепетывать врассыпную, а потом долго собираться в поредевшую кучку. Решили уходить к границе…

Из разведоперсводки от 8 июля 1924 г.:
Отряд 20 чел. конных 5-й Кубанской бригады под командованием Юшкова 5.VII в 9 часов внезапным налетом окружил группу бандитов числом 5 чел. во главе с ГОРДЕЕВЫМ в районе селения Ново-Оловское в пади Горбица. В результате короткой перестрелки захвачены все лошади и вещи означенной группы. Убит один бандит и другой тяжело ранен. Три оставшихся бандита во главе с ГОРДЕЕВЫМ пешими бежали в тайгу, преследование коих продолжается отрядами ЧОН.
По донесению Кащеева разбежавшиеся бандиты-одиночки из группы во главе с АНОХОВЫМ из банды ГОРДЕЕВА в ночь с 7 на 8 июля полностью ликвидированы в районе Ключи – Комаково – Нерея отрядами ЧОН совместно с отрядом Короткова, в перестрелке с коими убито 6 бандитов. По показанию пленного, сам АНОХОВ с тремя бандитами, будучи тяжело ранены при перестрелке 30.VI в районе селения Усть-Начин в пади Мульдай, умерли. Группа АНОХОВА ликвидирована полностью, вместе с ней банда ГОРДЕЕВА. С ликвидацией банды ГОРДЕЕВА считаю операцию по борьбе с бандитизмом в вверенном мне участке конченной…
                Нач. Заб.ГО ОГПУ   Клиндер
                Нач. Боеучастка  Рокоссовский
                Нач. штаба  Арсентьев»

ЭТО было поистине дьявольское везение! Тайга укрыла, спасла! Но теперь он – один. Николашу наповал уложили… Не знать отныне ему, Захару, никогда покою: где могилы-то родные искать? Закопали красные… И его закопают, как собаку…
– Однаха, совсем плохо дело, – тяжело дыша, прохрипел, крутя головой по сторонам, вымазанный запекшейся кровью бурят. Как его кличут, Гордеев не помнил. В отряде бадмаха откликался на прозвище «Лама».
– Не ной, и так тошно, – подал голос второй из оставшихся с Гордеевым,  бывший полковник Васильев, отрывая зубами полосу от подола грязной рубахи (Куда былой лоск делся!). – Херня война, главное – маневры! Ты, бадмаха, подмогни лучше руку замотать, зацепила-таки коммунячья пуля…
Затрещали кусты, Гордеев и «Лама» вскинули оружие.
– Свои! Свои! – раздался громкий шепот, и из-за веток выглянула исцарапанная физиономия Ильина. Как и Васильев, держался в отряде с самого начала, из-под Читы.
– Один? – спросил Гордеев, не опуская револьвера.
– Втроем вышли, Захар Иваныч. Еще новеньких со мной двое…
Следом за Ильиным из зарослей показались сумрачные братья Леоновы.
– Ангелом укрытые, – выдавил кривую улыбку Гордеев. – Повезло вам, братцы-акробатцы. А что Мунгалов? Вроде уходил…
– Куда, Захар Иваныч? – Ильин сокрушенно мотнул головой. – С кишками наружу далеко не убежишь… Сам видел: залепили ему в живот, там, в пади…
– Так… – Гордеев ладонью обтер потное лицо, размазывая по щекам грязь. – Повоевали… Ну, что, други? Как будем?
– За кордон уходить надо, – проговорил Ильин, прислушиваясь к лесным звукам. – Другой дорожки у нас теперя нет… Прокляты мы нынче, сплошна невезуха…
– Наверное, ты прав, – раздумчиво проговорил Гордеев. – Всерьез и надолго большевички воцарились, лишние мы пока на русской земле, лишние… Но это пока, будьте уверены…
– Херня! – убежденно отозвался Васильев. – Жизни не хватит.
– Хорош лазаря петь! – отрезал Гордеев. – Политику разводить недосуг. Будем думать, как нам уйти в маньчжурку...
Хватило терпения и осторожности увести на следующий день лошадей на выпасе у Кадаи. Одну зарезали на мясо и, основательно подкрепившись, двинулись на юг. Обошли слева Байгул, падью Маргениха вышли на Бянкино,  переправились через Шилку, сделали большой отдых в заброшенных сараях у Апреловского прииска и удачно добрались до Казаново. Оттуда – на поселок  Тургинский, потом к железнодорожной станции Хада-Булак. Здесь перешли линию и, держась ее на отдалении, проскользнули на китайскую сторону.
Васильев и «Лама» остались на станции Маньчжурия, было у них где приткнуться. Затоптались нерешительно и «братцы-акробатцы». Гордеев их не держал, но напоследок спросил:
– Ну, что на дальнейшее удумали?
– Домой подадимся, охотничать…
– Мир тесен, авось свидимся когда…
Щедро отсыпал Захар Иванович оборванным Леоновым серебряной монеты, взятой в приисковых кассах. На дорогу неблизкую.
Так и не сложились две половинки одной мозаики. Никогда они не свидятся, хотя в далеком Шанхае Гордеев вспомнит этих ходоков по Восточному Саяну, вспомнит, как брал их в отряд с прицелом на будущее, когда возможность появится заняться золотой жилой.
Если бы убитый в последнем бою хорунжий Мунгалов на самом деле умел ввинчиваться в людские души, то, наверное, узнал бы Гордеев тайну братьев Леоновых. Тогда уж точно бы на Золотую Чашу нацелился, а не прииски грабил по мелочи. Но зачем гадать… Если бы да кабы – последнее дело. И опять затерялась в закоулках памяти Захара Ивановича мыслишка про саянское золото…
Леоновская часть мозаики сложится, но об этом – в свое время. А у Захара Ивановича Гордеева судьба повернет круто и резко…

ЛОЩЕНЫЙ незнакомец с любопытством оглядел выкрашенный в белое кабинет, задержал взгляд на стеклянном шкапчике со склянками и небогатым инструментарием.  Костюм из нанкинской полушерсти, лакированные штиблеты, ратиновое пальто и твердый котелок не скрывали офицерскую выправку. Еще б каблуками щелкнул!
– Слушаю вас. Что беспокоит? – Поднял от записей желтое, с еле уловимыми монголоидными чертами, широкоскулое лицо фельдшер.
– Мсье Касьянов? Василь Иванович? Честь имею. Яковлев, служащий французской помощи в Шанхае. Господин Остроумов просили известить вас о встрече… Не могли бы вы его навестить пополудни?..
– После четырех часов. Мне надо закончить прием больных в установленное время.
– Что ж, я загляну к четырем, чтобы сопроводить. Честь имею…

Под крышей французской помощи (так именовалось консульство Франции) в Шанхае вольготно расположилось бюро белой эмиграции, возглавляемое членом Высшего монархического совета Остроумовым. Штаб-квартира ВМС располагалась в Париже, а отсюда, из Шанхая, он протянул нити в Маньчжурию и другие китайские города, в Японию и Корею, всюду, где еще оставались приверженцы реставрации белой идеи на российских дальневосточных просторах. Ну, и зачем господину Остроумову слякотным декабрем 1924 года понадобился фельдшер Касьянов, пару месяцев назад получивший китайское подданство и ведущий скромную медицинскую практику в русскоязычной слободе на окраине города?..
Яковлев был пунктуален. Они вышли на тесную и грязную улочку, взяли рикшу и долго тряслись в неказистой коляске, поглядывая по сторонам и на мерно ходившие острые лопатки неутомимого китайца, пока не подкатили к уютному особнячку французского консульства, спрятавшемуся среди густого переплетения черных веток деревьев. Летом здесь царило непроглядное буйство зелени, а сейчас тянуло мозглой сыростью.
В обставленной с парижским изяществом и китайским колоритом комнате помимо уже знакомого Касьянову вальяжного и толстого Остроумова находился седой подтянутый господин, перед которым Остроумов заметно заискивал.
Это был Александр Сергеевич Лукомский, в недалеком прошлом один из ближайших сподвижников знаменитого «черного барона» – Врангеля.
До 1922 года генерал Лукомский представлял главнокомандующего вооруженными силами юга России (ВСЮР) генерала Врангеля в Константинополе, занимаясь приемом и расквартированием белых войск, эвакуируемых из Крыма. Показал Александр Сергеевич себя при этом умелым организатором и толковым дипломатом, умевшим своевременно снимать напряженность между турецкими властями и озлобленной массой белого воинства, заполонившей берега Босфора.
Теперь генерал Лукомский прибыл в Шанхай в качестве посланца великого князя Николая Николаевича, единственного реального наследника трона Романовых и верховного главнокомандующего русской армией, оказавшейся за пределами отчизны, в балканских странах, Китае, Франции.
О возможном приезде Лукомского Остроумов сообщил Касьянову еще месяц назад, предупредив, что намеревается устроить им встречу.
Цель визита посланца великого князя была очевидна: изучение обстановки и возможностей объединения всех сил и организаций белого движения на Дальнем Востоке для нового этапа борьбы с советской властью.
Речь шла о координации срока и планов общего вооруженного выступления, которое ВМС намечал на будущий, 1925 год.
Предполагалось, что выступление начнется  на востоке, а при удачном развитии событий будет поддержано вторжением в Совдепию с запада силами двадцатитысячной армии барона Врангеля. Звучали и более весомые цифры возможной численности западного экспедиционного корпуса, объемов снабжения войск английским и французским оружием, амуницией и провиантом. Остроумов мог часами, взахлеб, бурно жестикулируя пухлыми ручками, разглагольствовать на эту тему.
Однако свежеиспеченный китайский подданный Василий Иванович Касьянов оптимизма своего собеседника не разделял. В розовых эмпиреях витал мечтательный монархист, волей случая оказавшийся у денежной кормушки. Из уютных апартаментов французского консульства земля за Аргунью и Амуром казалась синематографической картинкой, желанным народным лубком, запечатлевшим ностальгические, наивные мечты давным-давно оторвавшихся от жизненных российских реалий белоручек, только и умеющих сотрясать воздух в пустопорожней болтовне.
Молоть языком, поправляя накрахмаленную салфетку и освежая пересохшее горло дармовым божоле, в перерывах между подачей блюд и выспренными тостами за страдалицу-Россию, царствующую фамилию и т.п., – это получалось красиво. Но, но по мнению Касьянова, выглядело противно, потому как с действительностью не имело ничего общего. Последнее китайский подданный Касьянов усвоил на практике. Впрочем, чего загадочно фамильярничать?
         
В ОКТЯБРЕ двадцать четвертого китайский паспорт на это имя получил Захар Иванович Гордеев.
Вернувшись в начале августа  из бесславного и разгромного похода в северо-восточное Забайкалье, он в сопровождении верного Ильина добрался верхом до станции Хакэ, а уж оттуда, по железной дороге, в Харбин. Там они с Ильиным распрощались.
Захар Иванович подался в Ханькоу, желая устроиться по медицинской части, но без знания английского языка это оказалось невозможным.
Награбленные в рейде серебро и золотишко таяли на глазах, в ранее гостеприимных гостиных нынче не привечали.
Гордеев переехал в Шанхай и здесь открыл фельдшерский кабинет. Потянулись небогатые пациенты, на пропитание и сносное жилье хватало.
В политику больше не тянуло. Политика для Захара Ивановича почему-то всегда  норовила обернуться свинцовой кашей. А потом… Какая, на хрен, политика, когда тебе в спину палит приросший к земле приаргунский или нерзаводский казак, потомственный гуран, которого, вроде бы, большевички и продразверсткой замучили, и реквизициями для военных нужд…
На приглашения Остроумова откликался больше по привычке и для спокойствия повседневной жизни. Можно было послать его со всей этой политической трескотней и маниловщиной куда подальше, но зачем?
Гордеев старательно не признавался себе в затаенном желании обрести силу и мощь, вернуться в Забайкалье на коне и – отомстить красноперым за все!
В свою очередь, презираемый им Остроумов отнюдь не был идиотствующим толстячком, жирующим на монархические деньги. Он отлично понимал: для успеха дела как раз вот такие гордеевы и необходимы. Поэтому вел с ударившимся в фельдшерство несостоявшимся «военным правителем Забайкалья» осторожное и тонкое заигрывание.
Было оно необходимо Остроумову не ради высокой идеи, а для отчета. О неустанной работе и истраченных на нее ассигнованиях из Парижа. Приезд Лукомского – это, прежде всего, своеобразная, благообразная и респектабельно обставленная, но ревизия, черт ее побери!   
         
– Нуте-с, батенька, поделитесь своими наблюдениями. – После взаимного представления перешел к сути беседы подтянутый, элегантно, по последней парижской моде, одетый Лукомский. – Как мне сообщили, вы уже трижды за последнее время побывали на территории Совдепии. Наслышан о вашей боевой, без преувеличения, героической деятельности…
Гордеев в знак благодарности молча наклонил голову.
– Как оцениваете обстановку в Забайкалье, Захар Иванович? Меня здесь проинформировали, что находящиеся в Китае наши силы значительны и боеспособны, и население Забайкальской и Амурской областей в немалой части готово для восстания…
– Извините, ваше высокопревосходительство…
– Давайте без помпезности, по-товарищески, – взгляд Лукомского источал симпатию и внимание.
– Хорошо, Александр Сергеевич, извольте… Да, мне удалось за последние два с половиной года провести на забайкальских просторах три разведрейда. На юго-западе и северо-востоке Забайкальской области… К сожалению, должен вас огорчить… Порядок у большевиков заметно упрочился. Например, в последний раз, этим летом, пришлось, как говорится, лицом к лицу столкнуться с новой активной силой советской власти в лице так называемого «комсомола». Эта молодая поросль большевиков, коммунистический союз молодежи… Горящие глаза и небывалый энтузиазм, дорогой Александр Сергеевич!
Гордеев внимательно следил за реакцией Лукомского на сказанное, но собеседник эмоций не высказывал.
– Зеленые юнцы, – продолжал Гордеев, – вступают в ЧОН. Это – специально формируемые части особого назначения, подразделения которых, называемые ячейками, создаются в каждом населенном пункте. Ячейки нескольких, допустим, деревень образуют взвод, роту ЧОН. Народное ополчение в чистом виде. Власть неплохо вооружает их, организует военное обучение. Предназначение этих самых чоновцев – оперативное реагирование на появление наших групп и отрядов на красной территории. Пытаются связать по рукам и ногам до подхода регулярных войсковых сил. Мелкая мошка, а кусается больно, ну, а иногда и крепко от них можно заполучить. Вы представьте себе, что население по собственному! почину преследует появившийся белый отряд…
Гордеев замолчал. Вспомнилось неприятное и трагическое. Лукомский  тоже молча переваривал услышанное. Захар Иванович, наконец, увидел: помрачнел посланник великого князя. Но решил быть откровенным до конца:
– По собственному почину население Забайкалья против советской власти не выступит. Недовольные большевистскими порядками среди крестьянства, конечно, есть. И среди бывшего красного партизанства тоже таковые имеются. Те, что ждали от Советов благ за свое партизанство, а получили шиш. Но о массовом брожении речи не идет. Слишком наследили в Забайкалье Семенов с японцами. Такой след оставили, что любое наше появление там по-прежнему с атаманом связывают. И прокламации с воззваниями, которые ваш покорный слуга, в числе прочих, устно и печатно населению оглашал, никакого заметного толку не имели…
Гордеев перевел дух и продолжил:
– Теперь что касается наших сил… По поводу боеспособности имеющихся на китайской стороне казачьих частей иллюзий бы не строил. Сброда всякого полно. Немало таких, кто пытается попросту хоть мизерную, но выгоду для себя извлечь. Сиюминутную. Приходит, записывается в отряд, получает обмундирование – и исчезает! Ради одежонки-то и приходил… Оставшиеся же в строю бойцы, честно скажу, деморализованы результатами последних кампаний и двуличием китайских властей. Заигрывает Чжао-Цзо-линь с большевичками. И нашим, и вашим… Нынче и в полосе отчуждения Восточной Китайской дороги обстановку только условно можно спокойной назвать. Китайцы в последнее время заметно наглеют… Все идет к тому, что намереваются дорогу аннексировать, поэтому давят на русское население, выживают людей с насиженных, обустроенных мест... Впрочем, кому понравится, извините, вооруженная масса, ведущая полуголодное существование. Тем более, что нет среди русских желания биться за китайские милитаристские интересы…
– Получается, должны быть заинтересованы вернуться на родину, там вновь обрести себя, – сказал Лукомский, пристально разглядывая распалившегося Гордеева.
– Куда? За колючую проволоку лагерей для белобандитов и прочего контрреволюционного элемента, как нас там называют?
– Нарисовали вы, батенька, картину полного уныния и безысходности. Но вспомним мудрецов! Еще древние говорили: кто упал духом или ленив – ищет причины своих несчастий, но кто же стремится вперед – ищет способы достижения цели.
– Я не упал духом. Я просто пришел к выводу о безрезультатности вооруженной борьбы на нынешнем этапе. Повторю, что на собственной шкуре убедился – большинство населения стоит на платформе советской власти. С помощью штыка, извне, задачу не решить! – твердо сказал Гордеев.
– А скажите, уважаемый Захар Иванович, – Лукомский подобрался в кресле. – Сами-то вы, как видите перспективу борьбы с Советами? Или окончательно подняли руки и подались в прикладную медицину?
 – Зачем же так, ваше высокопревосходительство… У меня большевики все забрали – жену, сына, брата…
– Простите великодушно… И примите мои самые глубокие соболезнования… Не сердитесь, дорогой Захар Иванович, но все-таки… Что вы скажете о способах? Согласитесь, что ваша борьба оказалась безрезультатной во многом потому, что была партизанской, что несравнимо со слаженными  действиями хорошо обученной и оснащенной армии.
– Согласен. Но зерна должны упасть на подготовленную почву. Если мы не организуем в Совдепии широкой подпольной сети, то ничего не сделает и самое оснащенное вооруженное вторжение наших армий!
– Слышу слова зрелого мужа и бойца! – засмеялся, негромко, но довольно, Лукомский. – Об этом и речь. Не настолько мы глупы и самонадеянны после потери Дона и Крыма, Забайкалья и Приморья. Поэтому я и пригласил вас, уважаемый Захар Иванович, для беседы. Возможно ли рассчитывать на вас в деле организации антибольшевистских подпольных ячеек за Байкалом и в Приамурье? Есть ли у вас на кого опереться в этом нелегком деле?
– Я готов, Александр Сергеевич! – Гордеев встал и вновь церемонно склонил голову, вытянув руки по швам. – Уверен, что мои боевые соратники не останутся в стороне.
– Хорошо! – Поднялся из кресла и Лукомский. – Мы еще встретимся для более детального разговора. Вы получите и инструкции, и необходимые средства. Рад был познакомиться лично…
         
Чуть позже генерал Лукомский вручит Гордееву письменное предписание об организации на территории Забайкалья тайных ячеек, предназначение которых – в нужный момент поднять население на открытую борьбу с большевиками. Две тысячи китайских долларов получит Гордеев на первые текущие расходы.
В январе 1925 года он вернется из Шанхая в Харбин, появится в Маньчжурии. Старые сподвижники Гордеева – Калинин, начинавший с ним еще в отряде в 1922 году, Ктиторов, имеющий вес среди бывших каппелевцев, – принимаются по его указанию запасаться оружием и лошадьми, подыскивать надежных людей.
Гордеев предполагал на этот раз закрепиться в староверческих районах Забайкалья: наладить связи с тамошним крестьянским населением, основать сеть ячеек по Чикою. Был у него замысел проникновения в государственные органы – заявил в своем кругу: партизанить можно везде, но вести организационную работу без связи с персонально известными людьми невозможно.
Гордеев активно курсирует по китайским городам и станциям КВЖД и развивает такую бурную деятельность, что оказывается в центре внимания забайкальских органов ОГПУ, определивших его для себя «непримиримым врагом трудящихся Забайкалья».
В ночь на 13 апреля 1925 года группа забайкальских чекистов, переодетых в форму китайских полицейских, похищает Гордеева прямо из номера гостиницы в Маньчжурии и благополучно вывозит на автомобиле через границу, на советскую сторону.
Первоначально, на самом высоком уровне, планируется открытый показательный процесс, над «главарем белого движения», но политические интересы перевешивают.
В Москве решили не подставляться для международного скандала: по документам Гордеев оставался китайским подданным Касьяновым. Дипломатам не хотелось объяснять, как это так получилось, что пролетарское государство, с самой передовой, гуманистической идеологией, похищает на территории другого суверенного государства его гражданина и вдобавок собирается его показательно судить с заведомо известным итогом.
ВЦИК СССР принимает специальное закрытое постановление, разрешающее Коллегии ОГПУ рассмотреть дело Гордеева во внесудебном порядке.
11 января 1926 года З.И. Гордеев признается виновным в преступлениях, направленных к свержению, подрыву и ослаблению рабоче-крестьянских Советов. Приговор – расстрел. Его привели в исполнение в Чите 30 января 1926 года.      
         
…РОКОССОВСКИЙ открыл глаза и принялся накручивать ручку телефонного аппарата:
– Барышня, милая, соедини с Читой… Номер? А номер такой, красавица…
– Слушаю…
Голос жены прозвучал глухо, как из бочки, но его колокольчик Константин узнал бы из тысячи. Юлечка… Немногим больше года прошло, как связали их брачные узы, а если собрать в кучу все служебные командировки молодого комполка, но и месяца семейной жизни, в полном ее понимании, наверное, не наберется. Эх, Юлия Петровна!
– Потерпи, любовь моя, еще тройку дней. Все закончилось, скоро буду в Чите…
Потянуло легкой прохладой с величаво текущей Шилки, в темной глади отражались редкие огоньки с противоположного берега. Константин подошел к распахнутому окну и вдохнул полной грудью. Мирная жизнь продолжалась.



Глава 17. МАКСЮТА, 23 февраля 1995 года

«ЗАТЯНУТЫЙ» Вовчик мерно тащился по Амурской. От фонаря к фонарю. В левом кармане расстегнутой дубленки в такт его нетвердым шагам побрякивала в пластмассовой коробочке пара авторучек: девки подарили поутру, когда нарисовался в редакции областного «органа». А с мужиками дернули по стакашку. И появилось праздничное настроение. Но в течение дня оно потихоньку испарилось. Как и спиртное. Физика-с, – мать ее! – с химией: чем больше киряешь, тем меньше радости. Обратно пропорциональная какая-то загадка распития спиртных напитков!
К первым сумеркам, с учетом символического закусона, основным блюдом которого была «курятина» – привычные сигареты «Бонд» – Вовчик был «затянут» основательно и бесповоротно. Он смутно помнил, что какой-то компанией они ввалились в привокзальное кафе, чего там заказывали, ели и пили. С полной определенностью мог засвидетельствовать только одно: все происходило под флагом «бондианы», потому как в кафе сигареты у него закончились, и официантка принесла две пачки.
Вовчик остановился и тщательно исследовал карманы. Нашлась только одна пачка, полупустая и измятая… «Надо бросать курить», – с трудом подумалось Вовчику.
Он вытащил после долгих манипуляций надломленную сигарету и снова отправился в путешествие по собственным карманам в поисках зажигалки. В руки постоянно лезла коробочка с авторучками.
Блин, такое ощущение, словно эти коробочки лежат в каждом кармане – дубленки, криво застегнутого пиджака, в нагрудных карманах рубашки и даже в заднем брючном… А вот зажигалки не было. Вовчик растерянно оглядел пустынную полуночную улицу, пожевал сигаретный фильтр…

 «ЛЮДИ ДОБРЫЕ, и в том числе господа-бизнесмены! Если вы успели полюбить «Набат» и не хотите, чтобы газета прекратила свое существование, помогите деньгами. Наш расчетный счет 100700676 в комбанке «Забайкальский», МФО 282011».
С таким аншлагом в октябре 1992 года вышел очередной номер еженедельника криминальной хроники, который двумя годами ранее, в январе девяностого, учредили Читинская областная организация Союза журналистов СССР и временный комитет по борьбе с преступностью при облисполкоме. Но рухнул Союз нерушимый, и эффект домино сработал в городах и весях. В разных направлениях и вариациях.
Дотационная печать в массе своей приказала долго жить, рухнув вслед за страной. Некоторым газетам, из тех, что носили в подзаголовке спасительное слово «орган», удалось пристроиться под крыло областных и районных администраций, как, например, бывшему «органу обкома КПСС и облисполкома».
«Набат» тоже еще два года выживал. Вначале с помощью областной крестьянской газеты, потом за счет спасительного решения начальника областного УВД. Генералу очень хотелось иметь собственную милицейскую газету, поэтому были изысканы кое-какие резервы и возможности.
Как бы там не было, но Вовчик Николаев в эти смутные времена не бедствовал. Он плодотворно сотрудничал и в «органе», и в криминальном еженедельнике (до его окончательной кончины), и еще в десятке областны изданий, официально числясь собкором одной из центральных газет. Озолотиться, конечно, ему не грозило, но жизнь складывалась вполне безбедная.
А вот на личном фронте у Вовчика был полный крах. После того, как его самым беспардонным образом кинули любящая – в чем он был уверен! – женщина и надежный – в чем он не сомневался! – друг. Причем, как заключил Вовчик, путем откровенного и наглого сговора на почве прямо-таки животного секса. 
Так с мая девяносто третьего он и маялся. Стресс снимал традиционным русским способом. Постепенно «лечебные» процедуры  зачастили, становясь продолжительнее. Дело успешно двигалось к идеалу, именуемому «белочкой». Но и изрядно подшофе репортер В. Николаев мог выдать добротный материал, как часто и происходило. Талант не пропьешь!
Постепенно, с помощью алконавтики, Вовчик избавился от болезненной проблемы личной жизни, связанной с прекрасным полом, сосредоточившись на репортерской работе и собутыльниках.
Последнее принципиально – в одиночку Вовчик и наперстка не поднимал.  Проблема собутыльника не существовала: чего-чего, а знакомых была тьма.
Такова особенность журналистской жизни. Пишешь о людях и – вот они, люди! Понятно, что люди разные, но Вовчик всегда делил их на две категории: одни представляли для него журналистский интерес, другие нет.
Но вот что обращало на себя внимание: из круга тех, с кем Вовчик выпивал, заметно убывали герои его репортажей и очерков, зато прибавлялись совершенно незнакомые и неинтересные личности…

НО ЧТО была маята Вовчика Николаева по сравнению с дискомфортом, пропитавшим, как губку, Юрия Николаевича Максюту! И на то были увесистые причины.
Именно увесистые, потому что они представлялись Максюте либо гирями на ногах, либо тазиком с бетоном, куда, опять же,  забетонированы его ноги! В любом случае, лично он в этих представлениях всегда выглядел одинаково – трупом, медленно опускающимся на дно какого-то заброшенного водоема.
Это снилось с завидной регулярностью. Спиртное и секс не помогали. Спиртным Юрий сильно не злоупотреблял, а на секс нужен был настрой. С чего бы такому настрою присутствовать, если постоянно сверлило одно: что будет с ним, Максютой,  когда он надоест хозяину – Евгению Михайловичу Рунге?
Уже четвертый месяц тянулась тихая агония ВЭФ «Контракт». Внешне, конечно, еще где-то и как-то пыжились: формально закрывали обязательства по контрактам, но сведущие в местной экономике люди уже сообразили: фирма сдохла. Привычную легальную крышу жалко, но что делать: так называемая внешнеэкономическая деятельность разожгла аппетиты таможни, налоговики стали проявлять пристальный интерес…
Е.М. так и считает: если бы он, Максюта, энергичнее шевелил ушами и держал нос по ветру, то крах «Контракта» не наступил бы так скоро. А главное – не унюхали бы запашок таможенники и фискалы. В общем, Рунге принял решение о ликвидации фирмы, пока не полезли наружу шестеренки механизмов отмывки черного нала. Ради него и создавалась ВЭФ «Контракт». Но времена меняются, значит, менять надо и схемы движения черного нала. 
Конечно, Максюте это тоже – как серпом… Из бурного потока теневой деятельности фирмы Юрий тихонько отвел и свой, личный ручеек. Теперь ручеек высох. Теперь Максюта полностью зависел от Е.М., хотя еще числился исполнительным директором фирмы. Внешне бодро спешил с кожаной папочкой в офис на Амурской, а там… А там с помощью юрисконсульта из «Востокзолототехснаба» готовил документы на ликвидацию «Контракта» как юридического лица.
Но полная ныне финансовая зависимость от Рунге, его недовольство крахом фирмы не шли ни в какое сравнение с тем дамокловым мечом, который завис над головой Максюты. Он и сам понимал, что зашел слишком далеко. Безвозвратно. Как там у классика: коготок увяз – всей птичке пропасть? А тут, какой уж коготок – по уши вляпался…
Девять лет назад Юрий впервые встретился с Евгением Михайловичем Рунге. Недавний выпускник факультета «коней» – спортфака пединститута – недолго потерся в умирающем комсомоле, потом быстро сориентировался: имущество молодой гвардии КПСС ненавязчиво перетекало в центры технического творчества молодежи – прообразы будущего свободного бизнеса, создаваемого хап-способом.
Максюта возглавил один из таких центров, но катастрофическая нехватка оборотных средств привела его к необходимости поиска кредиторов. Так и появился в его жизни Рунге и его «Востокзолототехснаб».
Рунге решил проблемы начинающего бизнесмена по-македонски – одним махом. С помощью простого калькулятора разъяснил Юрию, что его ЦТТМ – ноль без палочки, если выражаться цензурно. И нарисовал структуру и схему «фунциклирования»  внешнеэкономической фирмы, чуть позже получившей имечко «Контракт».
Потом через «Контракт» потек черный нал. Юрия это не напугало. Наоборот, адреналин бодрил, а получать пухлые конверты с «премиальными» из рук своего благодетеля понравилось. И понравилось настолько, что, когда Е.М. предложил заняться рекрутированием бывших однокашников-«коней», оказавшихся не у дел, в стандартную криминальную дружину, Юрий  не колебался. Указание создать частную армию принял спокойно, как жизненную необходимость.
Он не родился таким, он таким стал, когда выяснилось, что в атмосфере беспредела против лома тоже нужен лом. Поэтому криминальным войском руководил без эмоций, средств не выбирая. В духе времени, так сказать. И мальчики кровавые по ночам не снились…
Редкая современная служба безопасности той или иной компании, бизнес-группы или корпорации не выросла из рэкетерской ватаги несостоявшихся спортсменов, неприкаянных после развала СССР и морально уничтоживших себя офицеров-запасников из армейского спецназа, спецслужб или милиции. Зачастую первые и вторые мирно уживаются в одной охранной структуре, слаженно выколачивают «долги» по указке хозяина (хозяев), идут на более серьезные акции.
Психология поменялась мало, методика и приемы так называемой охранной деятельности тоже. Разве что трансформировалась униформа: от китайских спортивных костюмом до вполне респектабельных «прикидов», не от Хьюго Босса, но и не от Запупинскшвейпрома. А уж любимый камуфляж…
Максюта предпочитал цивильный недешевый гардероб. В черную работу «быков» не лез. Он руководил. А раз руководил – то и меч раскачивался над ним. Дражайшим Е.М. подвешенный.
Максюта прекрасно понимал: объем информации о скрытой жизни шефа, которым он владеет, предполагает только два вектора дальнейшей судьбы – наверх или вниз. Либо где-то рядом с Е.М., в качестве его тени, либо в землю, в воду, в бетон и т.п.  В первом варианте нить, на которой подвешен меч, как-то потолще выглядит. Зато второй вариант…
 Вряд ли кого бы этот вариант устроил. Юрия Максюту он не устраивал категорически. Он убежденно полагал: им сделано для Е.М. уже столько, что пора бы шефу приблизить его окончательно и бесповоротно. Но Рунге по-прежнему обращался с ним, как с пацаном: пойди туда, сделай это, срок такой-то… И приучил ведь к беспрекословному повиновению, подчинил!
Вот и с поисками бумаг по золотому месторождению... Максюта почувствовал, как по спине снова заструились мурашки.  Давно истек установленный Е.М. срок розыска канувших в неизвестность документов. И начал снится заброшенный водоем… Когда бы еще не удачный улов у Шейнов и  их идеальная «зачистка»… Когда бы еще не Светик…         
Порадовала подруга. Разоткровенничался с ней теперь уже бывший опер Писаренко. Излил, дурачок наивный, перед увольнением душу своей безответной любви, с которой, фактически безуспешно, расследовал убийства из «кольта».
Ох, как далеко продвинулся капитанишко! Теперь понятно, как у Лоскутникова оказалось описание таежного сокровища. Жаль только, что и опер не ведал, куда старый пес его дел...
         
МАКСЮТА вышел на улицу, поежился от пронизывающего февральского ветерка. Низко висело серое небо, мимо бежали озабоченные предстоящим мужским праздником женщины: жены, дочери, матери и подруги, скупающие центнеры поздравительных открыток, декалитры одеколона, контейнеры станков «Жилетт», которых лучше для мужчины нет, и галстуков всех возможных расцветок и рисунков. Интеллектуалки ныряли в «Дом книги» и гордо выносили оттуда модную макулатуру, безбашенные сексапилки тащили из винополки коньяки и элитную водку…
– Юрий Николаевич!
Перед Максютой нарисовалась круглощекая усатая физиономия, подпертая небрежно намотанной неразберихой мохерового шарфа, концы которого вываливались из полурасстегнутой короткой дубленки.
Обладатель физиономии точно был знаком, но кто это такой, как его зовут, – хоть убей, Юрий вспомнить не мог. Видимо это дошло и до усатого.
– Собственный корреспондент «Столичного вестника» Владимир Николаев, – отрекомендовался он. – А я к вам!
– Чем обязан? – Максюта поглядел на журналиста, недоуменно приподнимая брови.
– Целый ряд актуальных вопросов. Не могли бы мы побеседовать?
– Собственно… Есть неотложные дела… – пробормотал Юрий, отгибая рукав, чтобы взглянуть на часы.
– Долго не задержу, – не отлипал Вовчик, непроизвольно, по-тараканьи, шевеля усами. От него слегка наносило пивом и табаком. Выпуклые глаза непрерывно бегали, обшаривая с ног до головы Максюту, устремляясь за его спину, на входящих и выходящих из здания. – Всего четверть часа, максимум.
– А что вас интересует?
– Если коротко – перспективы внешнеэкономического сотрудничества возглавляемой вами фирмы с Китаем.
– В январе в областной газете уже было обширное интервью на эту тему…
– Да, да, конечно! Но… – Вовчик  цыкнул зубом, выудил из кармана сигарету и сунул ее в угол рта. – Извините, уважаемый Юрий Николаевич, но циркулируют упорные слухи, что «Контракт» уходит с рынка…
– Это именно слухи! – решительно отрезал Максюта.
– Так давайте мы их и развеем в центральной и местной прессе, – вкрадчиво сказал Вовчик Николаев и преданно посмотрел Юрию Николаевичу в глаза, на миг приостановив свой скачущий туда-сюда взгляд.
– Ну, хорошо… Пойдемте, – сдался Максюта и зашагал за угол, к своей машине.
Они уселись в салон, и из репортера полезли вопросы, свидетельствующие о его довольно хорошей осведомленности в делах «Контракта». Четверть часа затянулась. Но деваться Максюте было некуда.
Буквально пару дней назад он получил от Рунге однозначные инструкции: вслух ликвидацию фирмы не светить до последнего. Крупная китайская корпорация, специализирующаяся на поставках тяжелой техники, со дня на день должна была разродиться решением о продаже «Востокзолототехснабу» крупной  партии японских бульдозеров по льготной оптовой цене. Партнеры из Поднебесной не были филантропами: попутно они планировали всучить ВЭФ «Контракт» Херопсову пирамиду барахла, больше схожего с неликвидом.
Китайцы пронюхали, что «Контракт» ходит под фирмой Рунге, потому и возникла такая «биметаллика». Благо, еще не ведали ни о истинном предназначении «Контракта», ни о том, что на фирме поставлен крест.
А Рунге в данном случае планировал незатейливо: бульдозеры получить с максимальной скидкой, а уж потом развести руками, мол, почил в бозе «Контракт», ничем помочь не могу. Он тоже навел справки о партнерах и знал, что японская техника у этой китайской корпорации – последняя. А дальше торговать они будут родной, самопальной, скопированной у японцев по традиционной методе: внешне – не отличишь, а внутренности… Как говорится, та же столица, только дома пониже и асфальт пожиже… В общем, есть возможность урвать у китайцев десяток-другой могучих «Камацу» по смешной цене – и спасибо им за это!
Максюта довольно умело объехал все рогатки, расставленные Вовчиком, удовлетворенно чувствуя нарастающий азарт. За словом в карман не лез, к месту вкручивал незатертые анекдоты, угощал журналюгу дорогими сигаретами «Собрайн», а потом и вовсе предложил прокатиться в пригород – село Угдан, где недавно появились и стали размножаться маленькие кафе, угощающие вкусными бурятским позами – буузами. На незамысловатое мясное лакомство в Угдан стало наезжать все больше и больше читинцев и гостей областного центра.    
Вовчика уговаривать не пришлось. На халяву и уксус сладкий. Тем паче, Николаева в очередной раз осенило: корреспонденция на местную экономическую тему, заказанная московскими работодателями, уже фактуркой набита предостаточно, колорит восточного соседа он туда подмешает в необходимой «Столичному вестнику» пропорции, а заодно…
Почему бы не сварганить попутно очеркушку про талантливого предпринимателя, остроумного собеседника и вообще приятного человека? Добротно так слепить образ, как мэтру пера и положено. Чтобы не только «трудовой облик» со строки пер, но и личные изюминки проглядывали, всякие там хобби…
Полчаса спустя Максюта и Николаев уже расположились в крошечном домике-кабинке  угданских «Близнецов», за маленькими окнами которого продолжал посвистывать серый хиус. А здесь было тихо и уютно, небольшое помещение хорошо прогревалось бытовым масляным калорифером. Кафе потому и носило необычное для бурятского села название, что состояло из нескольких маленьких домиков-кабинок, отличимых друг от друга только номерами, аккуратно выписанными на наружной стене каждого домика.
Юрий заказал буузы, салаты, минеральную воду и бутылку «Гжелки».
Вовчик с комфортом вписался в роль гостя. Из него поперло красноречие, с помощью которого он умел разговорить собеседника: незаметно вызывал на откровенность, выуживая что-то личное, интимное – те самые изюминки. Старый журналистский прием в беседе: ты заливаешь про свои увлечения, а собеседник  откликается, мол, а вот я…
В числе прочего, помимо чисто мужских забав – авто-мото-вело-фото, гребля… разная и охота, –  Вовчик похвалился, что-де большой он энтузиаст краеведения, водит дружбу со всякими местными исследователями, любит порыться в тишине архивов и т.д.
Словно что-то щелкнуло в мозгу Максюты. Так, так, так, интересно… Разглагольствования быстро закосевшего журналюги на краеведческую тему продолжили застолье с добавлением водки и закуски, собеседники перестали «выкать» друг другу, превратившись в Юрана и Вована, корешей по жизни. Угощающая сторона щедро наливала стопку гостя до краев, а следить за количеством выпитого угощающей стороной было не в правилах Вовчика.
– История Забайкалья, Юран, это неисчерпаемая тема! – размахивал руками Вовчик, не забывая периодически опрокидывать в рот стопку и смачно вгрызаться в горячую буузу, с громким шумом высасывая жирный сок.
– Да, дружище, ты безусловно прав. Тема неисчерпаемая, – поддакивал Максюта. – Тут, видимо, нужна узкая специализация. Один, например,  изучает историю Читы, а другой – как золото мыли в горах…
– Точно! Без своей темы утонешь! – утвердительно мотнул головой Вовчик. – Вот меня всю дорогу интересует криминальное краеведение.
– История забайкальской каторги?
– Не-а… Ну, так, постольку поскольку… Эту тему, старик, уже изъездили вдоль и поперек! А вот история бандитизма в Забайкалье… О, старик, это тема! К примеру, Юран, смотри… Была в двадцатые годы Чита столицей ДВР… Ты знаешь об этом?
Вовчик мутным взглядом окинул собеседника.
– Два года жили при «буфере», в Дальне-Восточной Республике…  И что ты думаешь? Преданья старины глубокой? Не-е-ет, старик! Все, как у нас сейчас, было… Рэкет… Только не назывался так… Мощные шайки… Хм… Шайки! Понимаешь?.. С четкой, должен тебе сказать, структурой и иир… иерха… тьфу ты!.. и-е-рар-хи-ей! Чего награбят – так и делят, по этой самой… Ну, ты понял… Верхушка себе золотишко прибирает, а простым гаврикам – всякое барахло. Ну, там, мануфактурка, одежка ношеная, соль, сахар, мука… Ик!
Вовчик дернулся и медленно полез из-за стола.
– Щас, старик, щас… Выйду… До известного места…
Максюта сопроводил журналиста до беленого домика уборной, подождал, подставляя лицо холодному ветру, пока измученный спиртным желудок Вовчика не отторгнет всю скверну. Потом вернулись обратно за стол.
Как истинный алконавт, Вовчик тут же скомандовал:
– Наливай!
И продолжил тему, как будто они и не отлучались из уютной кабинки.
– Так вот, корефан ты мой дорогой, золотишко доставалось главарям. А головы за него подставляли рядовые, а то и вовсе посторонние… Люди гибнут за металл! – забасил вдруг Вовчик. – Давай, старик, выпьем за человеческую жадность! За рабов золотого тельца!..
– Давай! – чокнулся стопкой с минералкой Юрий. – Тут, дружище, ты прав. И в старину, и сейчас. Гибнет народ за золото…
– Точно! Еще как гибнет! – Вовчик схватил Юрия за рукав. – Вот, представь… Это я тебе из собственной практики… Было года три-четыре назад в Чите дело… Ого-го! – Вовчик страшно выпучил глаза. – Трех мужиков замочили… Одного за другим… Из американского «кольта» сорок пятого калибра! Чуешь, тема?! В Чите и такой вестерн… Блин!.. Чистое Чикаго!.. Чита-го!..
У Максюты вылетел последний хмель. Он затаил дыхание, боясь спугнуть нить воспоминаний пьяного журналюги. А ведь уже хотел от пьяного губошлепа отвязаться. Ну-ка, ну-ка…
А друг Вован подробно и нудно расхваливал свой репортерский дар, излагая историю возникновения в столичном «Мегаполисе» заметки про криминальное «Читаго».
– … Ну и что ты думаешь, старина? Вроде бы история быльем поросла… Так? Ан-нет! – Вовчик помотал вымазанным в майонезе и масле указательным пальцем перед носом Юрия.
– Представь себе… Разговариваю  не так давно с одним старичком-краеведом и – нате вам!.. Ну, угадай с трех раз?.. Не угадаешь, Юран ты мой дорогой! Наливай! Выпьем за человеческую жадность снова!
– Снова? – удивился Юрий. Но не тосту. А непрерываемой логике рассуждений «Вована». Пьет, блюет, снова пьет, а мысль, ишь ты, развивает и развивает! Силен, журналюга!
– Снова! – Вовчик чуть не ударился лбом о стол, попытавшись убедительно подтвердить сказанное кивком головы. – Потому как дедок-краевед, – представляешь! – мне рассказывает, что один из тех, вот, тогда убитых… Ну, ты понял?... Так вот… Был у него накануне! В смысле, не накануне встречи со мной, а накануне, как его грохнули… Бляха-муха! Фамилия из головы выскочила… Да и хрен с ним!.. Он, короче, дедку-краеведу… Карманов его фамилия! Деда этого… А не того мужика, которого… Ну ты понял... В общем… Приволок, значит, покойничек бумаги какие-то про золото, мол, есть такой охренительный клад в горах, про который никто не знает, а там… Ну, не клад, в смысле, что кто-то затырил… Природа-матушка постаралась… Вот… Ты, старина, видел «Золото Маккенны»? Старый такой американский боевик… Там еще Ободзинский поет… «Пти-и-цы не лю-у-ди. И не по-о-онять им, что-о-о на-а-ас в даль вле-че-о-от! – громко затянул Вовчик. – Толь-ко стер-вят-ник, ста-а-рый гриф-стервятни-ик зна-а-ает…» Что почем знает… В этом гребаном мире… От-так! – философски завершил завывания Вовчик и приблизил потное красное лицо к лицу Максюты. – И вот, значит, в тех бумагах…про такое золото и написано! Да-с! Прямо-таки, значит, золотая стена…  Жи-и-ла! Прошлый век! Саяны! Рукой подать!.. 
– Сказки! – подзадорил Вовчика Максюта, сгорая от желания взять этого усатого налима за жабры и вытрясти из него всю конкретику про бумаги.
– Сказки, – повторил Юрий, скептически отмахнув рукой. – Была бы правда, шуму-то было бы!.. Тут из-за грамма в тонне и то трезвон на всю страну…
– Может, и сказки…
Снова клюнул носом, едва не тыкаясь в тарелки, Вовчик.
– Но мне дедок этот… Карманов! Так вот, мне этот Карманов и говорит: неизвестно, в смысле – неоткрыто до сей поры это место-рож-денье! Так этот дед-краевед, ха-ха-ха, дедок-краеведок считает…
– И что? – похолодело в затылке у Максюты. – Откуда ему знать?
– Грит, всякие свои талмуды, энциклопедии-справочники, прошуровал… Нет упоминаний!.. А, вот, до геологов-золотарей добраться старому дедку-краеведку недосуг, то болячки одолевают, то на своего любимого конька забирается, с которого его уже хрен заставишь слезть!..
– Что за конек?
– Ты чо, не знаешь фишку Карманова? – изумился со всей пьяной непосредственностью Вовчик. – Бесконечная песня про даурское казачество. Оно и только оно! В кусочках, в брусочках и це-ли-ком! Отбирает хлеб у твоего тезки из областной газеты!.. Ну, да и хрен с ним!.. Кстати… Потому-то дедок мне и предложил, мол, займись, молодой, со всей своей кипучей, могучей и прочей «учей» энергией… А мне что-то пока не с руки…
– Бумаги-то эти взял? – быстро спросил Максюта, внимательно уставившись на Вовчика.
– А на хера?.. Слу-у-шай! Корефан ты мой дорогой! А, вот, твой совет? В смысле – браться за тему или ну ее на хрен?.. Чо скажешь, Юран?  Да уж… Ну, ты представь… Хотя… Чего ты представишь… Наливай!..
– А когда, говоришь, это убийство-то было? – Максюта постарался придать своему голосу максимум безразличия.
– К-какое? А, из мериканского револьверта-с?! Так-с, так-с… Это было… Это… В девяносто первом! Точно! Накануне путча гэкачэпэшного… Точно!
– И дедок столько времени просидел на сенсации? – как бы удивился Максюта, наблюдая за реакцией вновь закосевшего журналиста. – А тебя увидал и загорелось ему! Да дедок-краеведок, как ты говоришь, небось, уже давно всю эту историю другому кому-нибудь сбагрил…
– Иск-лю-у-уче-но! – махнул рукой Вовчик. – Не-е… Ты пойми, Юран… Как бы тебе попонятнее… Они ж тоже к-коньюнктуру отслеживают… Всякая пис-сучая в прессу личность, от мэтра до графомана, следит за темой дня… Ты ч-чуешь, как я почти афоризмами… Ну и Карманов не исключение… П-пошла тема возрождения казачества – вперед! А народ краеведческий – п-публика серьезная. Аки черви дотошныя! – заржал Вовчик, схватил с тарелки очередную буузу и зачавкал. Прожевав, продолжил:
– В архивах, старина, деды работают медленно, потому п-продуктивность у них невысока. Увлекся и забыл…. А я как раз что-то т-такое ему в беседе брякнул… Ага, так дело было: Карманов возмущался… Кого-то у него из соседей обворовали, все из квартиры вынесли… Ну и дед вопит, дескать, столько милиции, а воров найти не могут… Точно, про это он мне… А я ему – пример, про вот те самые три убийства из мериканского ствола. Дескать, ты чего, отец Карманов?! В-вон по каким преступлениям концов догнать не могут, а ты с какой-то краж-жонкой… И тут-то он мне п-про этого Лоскутникова… Ха! Лоскутников! Конечно, Лоскутников!
Максюта невольно вздрогнул от грянувшей громом фамилии.
– Голова журналиста, старик, это – ого-го! Н-никакой компутер мои мозги не заменит! – Вовчик хвастливо похлопал ладонью себя по лбу. – Лоскутников – фамилия того фирмача, которого м-мочканули! Он эти бумажки деду приволок, мол, книгу по истории золотых приисков собрался писать… Точно! Потому-то бумаги у К-карманова и пролежали. Он про золото сам писать не станет. Есть в Чите по этой теме два любителя. Определенный вес имеют, славу, так сказать… Хотя, – скривился Вовчик – не писатели! П-поденщики… Б-бездари, а раздулись пузырями!.. Вот дедок и не хочет… С одной стороны, в грязь лицом ударить… Тема-то специфическая, п-познаний и терминологии с-специальной требует… Обсмеют, ежели что… А с другой стороны, Юран, все эти исследователи… С-собаки на сене! Себе не хам и другим не дам!.. Да… Все мы, г-гиены пера, такие… Давай выпьем, старик, за то, чтобы м-меньше было в мире п-подлости…
– Давай, дорогой! За тебя! – протянул стопку Максюта. – А этот Карманов в тебя верит, да?
– Им-меем авторитет, – важно сказал Вовчик и лихо влил водку в горло. – Я ж ему поо-обещал з-заняться… Мол, п-погоди, зайду, п-покумекаем… Ну ты понял… Намекнул, короче, насчет того, что с-с-соавтором пойдет… Сам он, Юран, писака – никакой! Нарыть в архиве м-может, а н-на бумаге… Сдохнешь со скуки читать! Канцеляризмы давят… Д-дед меня ждать будет.
Вовчик самодовольно поглядел на Максюту.
– А чего этот, ну, которого убили, пошел со своими бумагами к нему, не к тем, кто по теме более «копенгаген»? – спросил Юрий.
– Д-давние знакомые они… Дед и этот, которого грохнули… Да уж… В-вот, старик, как судьба вертит человеком… Был и нету… Гримасы бизнеса…
– А при чем тут бизнес?
– Ты чо-о!.. А из-за ч-чего в-вас грохают-то?!
– Нас?!
– А к-к-кого же? – Вовчик нагло ухмыльнулся собеседнику прямо в глаза, потянул со стола сигаретную пачку, долго щелкал зажигалкой, сбивая вспыхивающий огонек кончиком сигареты.
– Н-не з-за крас-сивые ж-же глазки, старик, не-ет!..
Он помахал наконец-то зажженной сигаретой, как веером, щурясь от попавшего в глаза дыма.
– К-кого же… Ну, ты, Юран, даешь! – Вовчик попытался скривить губы в снисходительной улыбке. – Рэкетня м-му-ужичка и прибила. Н-не захотел делиться, вот и – п-привет!.. П-получи! А у покойничка – строительный кооператив, то да се… Тут – к маме не ходи… Р-рэкетня!.. А б-бумаги те… Кому они на хрен нужны? Ма-ку-ла-ту-ра! С-сморчки эти, дедки-говоруны, всегда, Юран, уж поверь на слово, л-любили и любят – хлебом не корми – в-возиться с такой макулатурой. Мемуары, то-се… Играют, п-пердуны старые, в п-правильную жизнь… Сами такой не жили… Н-наворотили, вон, хер знает чего, а теперь учат жизни! Аксакалы-с-саксаулы… М-маразм за м-мудрость выдают… Раскопают древний п-пергамент, пыль стряхнут и машут им, как истиной в п-последней инстанции… А кому это сегодня надо, старик?! Кому?.. Вот с кем Пугачева спит, вот что там Жирик выкинул или кого из б-больших «новых русских» мочканули… Т-такое наш обыватель готов читать взахлеб. Так-то, Юран… Д-да ну их!.. Давай, лучше еще по грам-м-мулечке…
– Давай. А я, Вован, кстати, многих краеведов в Чите знаю. По-моему и с этим, Кармановым, мы пересекались. Да-да, точно, припоминаю. Он меня еще в гости зазывал, обещался показать старые фотографии Харбинской ярмарки прошлого века. На улице Анохина он живет…
– Не-а, старик, п-путаешь! К-карманов – по Бутина, в-вверху, где магазин «Б-багульник», т-там еще т-такой с-старый дом стоит, по правой стороне, если смотреть на телевышку… А на Анохина… Это не Карманов… Слу-ушай, Юрик… А к-как и вп-правду?
– Чего «вправду»? – Максюта насторожился.
– Ну, п-про золото это… Лежит себе в тайге, жилой н-несметной,  н-невиданной… Это с-самое «з-золото Маккенны»… Слу-у-шай! А как, и в самом деле, этого кооперативщика Лоскутникова за золото и ухайдокали, а?! О-о!.. Сю-у-у-жет!..
Глазки у Вовчика загорелись, хмель, казалось, улетучился. Николаев заелозил на скамеечке, заменяющей в кабинке стулья.
– Да… А может, старик, жахнуть такую версию? Давно нормальной «жарехи» в местной прессе не было…  Как думаешь? Добротное журналистское расследование, на разворот, с броским заголовком… Идея!.. Надо будет старичка-боровичка навестить… Займусь!.. Где-нибудь через недельку-другую… Как отгремит международный женский… Помнишь, стишок был? «Восьмое Марта близко-близко, и сердце бьется, как олень: не подвела бы только писька в международный женский день!» – с пьяным пафосом проорал, вскочив, Вовчик и снова плюхнулся на место. – Наливай! Выпьем за гениальную идею! Это будет бомба, Юран! И я снова умою всех! Особенно своего соседа-сердцееда! Бездарного опера!.. Ха, теперь уже бывшего опера!.. Спекся, Димка Писаренко!.. И насрать мне на него, и на Лидку… Сука! Все они уроды!..
Максюта смотрел на бушующего журналюгу-алконавта и устало размышлял о том, что мир оказался до омерзения тесен. Тут тебе и Лоскутников, тут и Писаренко. Очень много впечатлений для одного вечера. Пора бы и закончить «четверть часа», отведенного репортеру на интервью.      
– Вован, я не понял, – перебил тираду Вовчика Максюта, булькая в стопки водку. – Пьем за всякое говно! И ты чего-то завелся… А завтра – святой праздник нормальных мужиков! За двадцать третье февраля – красный день календаря! Ура!
– Ура-а-а! – заорал Вовчик, пытаясь подняться опять. Но получилось только вылить в рот стопку.
Потом Вовчик медленно обвел глазами кабинку, аккуратно поставил стопку на столешницу и уклался щекой на вытянутую через весь столик левую руку. Он спал.
Вот и славно, подумал Максюта, всё – по Штирлицу. Утром, протрезвев, журналюга только и вспомнит, что пили за «день мужика» – последнее только и помнится. Впрочем, с учетом неуемной тяги гиены пера к сенсациям, реальность его намерений заняться поиском подробностей истории про саянское золото  исключать нельзя.
Максюта вытряс на стол пухлую барсетку Вовчика, пролистал обнаруженный среди авторучек, початых упаковок жевательной резинки, ключей и скрепок паспорт. Так и есть, адресок знакомый. Когда вокруг опера петли вили, то выяснили и его домашний адрес. Сосед, значит, он с «Вованом». Только, вроде, экс-опер там появляется редко. У подруги квартирует. Но, все равно, наследить там ни к чему.
Максюта с брезгливостью посмотрел на храпящего Вовчика, потом перевел глаза на часы. Засиделись, однако… Он вышел из домика и прошел на кухню, спросил телефон.
– Виталик, подскочи с ребятами в Угдан, в «Близнецы». Заберешь меня и машину…
Через час мычащее бревно Вовчика Николаева было доставлено домой и водружено на продавленную тахту. Прописка в паспорте с местом проживания совпала, ключи к дверному замку подошли.
Максюта бросил барсетку на полку в тесной прихожей и захлопнул за собой дверь. На вопросительный взгляд Виталика бросил:
– Завтра. И не здесь…

ВОВЧИК еще раз основательно обшарил все карманы. Нет, зажигалки не было. А курить хотелось зверски. Он снова поплелся по Амурской.
На перекрестке назойливо мигал желтым светофор. Напротив светились витрины цепочки киосков, притулившихся к забору привокзального  стадиона «Труд». «Во, там огоньком и разживемся», –  подумал Вовчик и медленно побрел через улицу к киоскам. Из-за самого крайнего к нему навстречу вывернули две фигуры.
– Мужики! – заорал Вовчик. – С праздничком! Огоньку не найдется?
– Есть огонек, земеля…

МВД РФ
УПРАВЛЕНИЕ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ЧИТИНСКОЙ ОБЛАСТИ
Исх. № 29/147                ДЕЖУРНАЯ СЛУЖБА                Экз. № 2
О П Е Р А Т И В Н А Я   С В О Д К А
О преступлениях и происшествиях за 24 февраля 1995 года

Самоубийства:
      58.   24.02.95 г. в 11-30 обнаружено: в г. Чите по месту жительства покончил жизнь самоубийством – повесился Карманов В.А., 1921 г.р., прож. ул. Бутина, …, пенсионер. Накануне злоупотреблял спиртным. Время смерти приблизительно – 23.02.95 г. 14.00-17.00. Проверку проводит Центральный ОВД (Ф-2 № 1347).
Обнаружения трупов:
      61.   24.02.95 г. в 02-40 час в г. Чите на ул. Амурской, в 25 м от перекрестка с ул.Ленинградской, на углу здания по адресу: Амурская, 99 на тротуаре обнаружен труп Николаева В.Н., 1951 г.р., прож. ул. Горького,..., собственного корреспондента в Чите газеты «Столичный вестник» (г. Москва), с проникающей раной затылочной части черепа. Накануне употреблял спиртное. Выезжала СОГ. Проверку проводит Центральный ОВД (Ф-2 № 1338).   


 – Похвально, Юра, похвально, – Е.М. с удовольствием разгладил ладонью ксерокопии, обнаруженные в квартире краеведа Карманова.   
 Максюта наклонил голову.
На этот раз он пошел сам. В День защитника Отечества заслал к старичку Светика. Та вручила старому краеведу открытку и конвертик, вернулась и подтвердила: один, как перст. Ну и нагрянули следом. Внаглую, засветло.
За стенкой у соседей гремела музыка, а дед и не понял ничего, попавшись на обаятельную улыбку Юрия. Так, наверно, и подумал, что еще одну открытку принесли и еще один конвертик…
Пока хлопчики на кухне давили старика, влив в него водки, а потом подвешивали тело к крюку старинной люстры, имитируя маразматическое самоубийство, Юрий аккуратно перебрал бумаги в рассохшемся секретере.
И довольно быстро наткнулся на искомое. Вот оно, описание месторождения, с размашистой подписью золотопромышленника Кузнецова на последнем листе! Конвертик со скромной суммой и открытку тоже забрал. Пальчики Светика оставлять ни к чему.
А концы к деду-краеведу Виталик и Колян обрубили минувшей ночью, дождавшись, когда господин Николаев накуролесится с дружками в «Тополе» и потащится домой.
Не смог он отказаться от предложения опрокинуть стопарик за «день мужика», дал увести себя за магазин «Пассаж», а там… Подскользнулся, видимо, пьяный в матину, на ледке и, надо же! – затылком о бордюрину! Такая нелепая смерть…



Глава 18.  НОВИКОВ, 24 июля 1927 года

ИЗУМРУДНАЯ пихта оказалась такой высоченной, что Новикова на мгновение охватил какой-то дикий восторг. Издаля казалось – обычная, каких вокруг полно, только и обратила на себя внимание, что умудрилась же почти на отвесном склоне такой прямой свечкой приспособиться.
А когда ближе подъехал – дерите меня, волки! Только верхушка и виделась! Здоровенный ствол, который прятали бесчисленные ярусы длинных и широченных, пышных лап из мириад мягких иголочек, словно покрытых с изнанки серебряной изморосью, поднимался из черно-зеленой глубины. Глянешь вниз – голова кружится.
– Иван Петрович, с полверсты, пожалуй, еще верхами, потом нормальный спуск будет! Вон там, вишь, под сопкой! – прокричал, обернувшись, Новиков, придерживая лошадь и тыча рукой вперед.
– Оглушил, чево орешь-то так. Помню я дорогу.
Шведов оказался ближе, чем ожидал Новиков. Землистое худое лицо Шведова, казалось, стало еще чернее. На полтора десятка лет моложе, а здоровьем Господь обделил. Или растерял его Петрович в революционной борьбе, усмехнулся про себя Новиков.
– Эге-гей!!! – послышалось сзади на тропе.
– Тута мы, давай! – оглушительно отозвался, приподнявшись в седле Новиков. Шведов от его очередного вопля снова поморщился.
Вскорости из чащобы показалась отставшая троица – Дорожный и рабочие.
– Лошади устали, особенно вьючные, – прохрипел, подъехав, Дорожный, стаскивая с обритой головы суконный картуз и утирая подкладкой потное, рябое лицо.
– Скоро спустимся в распадок, к Шумаку. С полверсты еще, – повторил Новиков. – Там и заночуем.
– Це дило, – удовлетворенно кивнул Дорожный, возвращая картуз на макушку. Повернулся к рабочим:
– Орлами смотреть, братцы-разбойнички! Впереди, хлопцы, харч и люлька!
«Братцы-разбойнички» спешились. Один тут же принялся сворачивать цигарку, второй обошел вьючных лошадей, проверяя упряжь и тороки.
Шведов тоже, тяжело и неуклюже, спрыгнул на землю, сразу же закашлялся до слез.
– Слазьте, мужики, передохнем чуток, пока парни подымят.
– А ты, Иван Петрович, никогда табачком не баловался? – спросил Новиков.
– Было по молодости, но когда на копи пошел, то эта дурь быстро отстала, – прокашлявшись и вытерев рот грязным бумазейным платком, извлеченным из кармана порыжелых кавалерийских галифе, ответствовал Шведов. – Угольная пыль да крошка так тебя за смену накурят, что другого зелья не надобно. На, глянь, антрацитова чернота въелась – пемзой не отодрать, поди таково же и в нутрях.
Шведов протянул к Новикову мозолистые ладони-лопаты с черной сеткой трещинок. Огромные руки Шведова, словно живущие отдельно от его нескладной, худой и долговязой фигуры, состоящей, как казалось, только из переплетенных жил, бросились Новикову в глаза еще при  их первой встрече.
А встреча эта была для Новикова даром небесным. К тому времени он уже седьмой год гнил за колючей проволокой – как бывшая «белогвардейская сволочь». Под штыками выводили на лесоповал, вечером загоняли обратно в сырые щелястые бараки, кишевшие вшами. К тому же, год назад побывавшая в лагере важная комиссия постановила, что не достиг заключенный Новиков той степени социального исправления, которая позволила бы «закоренелому контрреволюционному элементу» выйти на свободу. И Новиков понял: тут он и сдохнет.
Оказалось, поспешил заточковать свою судьбу. В феврале двадцать седьмого в лагере появились двое незнакомцев.  Это и были долговязый Шведов и рябой коротыш Дорожный, комиссары новой красной власти. С большими, как оказалось, полномочиями. И касались эти полномочия исключительно его, Новикова!
Вызвали комиссары зэка Новикова, дошедшего до «восковой спелости покойника», и без выкрутасов предложили ему поработать на новую власть. Хорошо изучили комиссары дела в бывшей золотой компании Кузнецова, а главное – прознали откуда-то про деминское золото.
Из-за него и приехали за Новиковым. Мол, так и так, выводишь на месторождение, которое край как необходимо пролетарскому государству, а за это тебе – полная амнистия и даже трудоустройство по специальности.
Надо ли говорить, что размышлял Новиков над предложением комиссаров ровно столько, сколько дымила папироска Дорожного.
И вот снарядилась полтора месяца назад маленькая горная разведка: оба комиссара и Новиков. А в качестве рабочих  – двое старых его знакомых, с которыми уже довелось ему побывать в Тункинских гольцах. Семь лет назад.
         
НОВИКОВ экспедицию вывел точно. Не то, что до гражданской они со Шнеллем блукали. Надо ли говорить о комиссарской реакции на увиденное…
Четыре дня Шведов и Дорожный гоняли Новикова и обоих рабочих по кручам над водопадом и окрестностям: обмеряли жилу, проводили топографические засечки. Еще полторы недели долбили пробные шурфы и собирали образцы породы.
Наконец, максимально нагрузив находками вьючных лошадей, тронулись в обратный путь. Отдельно, в переметных сумах, Шведов и Дорожный везли больше двух пудов самородного золота – все то, что насобирала «разведка» в озерце под водопадом и удалось отколоть от выходов золотой жилы на скальной стене. Когда бы еще скалолазная снасть была да горноегерские навыки!..
На обратной дороге, оглушенные увиденным и обилием найденного, оба рабочих, до этого говоруны и любители всяких побасенок, почти все время молчали. Зато необычайное оживление овладело Шведовым и Дорожным. Их буквально распирало от радости.
Причины этой радости, а комиссары их не скрывали, для Новикова казались дикими. Он не мог найти в поведении и восторженных суждениях Шведова и Дорожного хотя бы проблеска той неуправляемой самосознанием алчности, которая, казалось, всегда, когда дело шло о золоте, охватывала тех, кто добрался до желтого металла.
Новиков помнил, как сверкали глаза бывшего его хозяина Кузнецова, уж на что пресыщенного видом золотых самородков. Или тот же Шнелль… А «вашбродь» Горлов? Как не крутила жандармского подполковника судьба, но с затаенной своей мечтой жил в обнимку…    

НА БУХНУВШИЙ выстрел сбежались все. Взъерошенные и взбудораженные. Большинство закемарили, лишь только Новиков объявил привал, и теперь, вырванные из сладкого сонного царства, ошалело крутили башками и таращили зенки.
– Ты чо, ****ина старая, наделал? – морщась, как от зубной боли, повторял Новиков, сверля глазами переминающегося с ноги на ногу Назара. – Защитничек хренов… И чо мы теперь? Куда без него за кордоном, образина?
– А каво, начальник, вышло-то? – тронул за плечо Новикова юркий и любопытный Ваньча Ширинкин, кося глаза на лежащее тело.
– Да иди ты на хрен! – заревел Новиков, выматерился многоэтажной тирадой, быстро поднял валявшийся под ногами револьвер убитого подполковника, засунул его в карман ватника. – Сидите тут тихо! Я по ручью пройдусь… За старшего – Брязгин. Брязгин, мать твою ети, слыхал?! Давай…
Отойдя с десяток шагов Новиков помедлил, потом обернулся и прокричал:
– Назар! Прибери за собой! Да по-христиански все сделайте, уроды! Я – не более часа…
И скрылся в кустах.
Бывший казачий урядник Брязгин, низкорослый и худой, поскреб заросшую густой рыжей щетиной щеку, недовольно глянул на разглядывающих из-за его спины труп братьев Леоновых.
– Чево зенки вылупили? Назару на подмогу – марш!
– Дык…  я кулеш собрался… – старший Леонов ткнул руками в сторону костра.
– Куле-еш, ядрить-тя! – зло передразнил Брязгин. – Без тебя стряпух хватат! Ваньча! Ваньча, ядрить-тя, иди на варево! А вам – что сказано! Путинцев, бери энтих вахламонов да выкопайте яму где-нибудь. И не мельчите! Щоб водой не вымыло и зверье не разрыло. Давай шибче, ядрить-тя!..
Могилу Горлову рыли долго. Место выбрали на бугорке с парой молодых сосенок, саженях в десяти от ручья. Плохо поддавалась дресва – переплетенная корнями лесная земля, набитая мелким камнем.
Матерясь сквозь зубы, отплевываясь от мошки, клубом вьющейся над вспотевшими спинами и нагло лезшей в глаза, нос, в рот, Петька и Леха Леоновы ржавым широким японским тесаком, выщербленной шашкой долбили дресву, выгребая землю и камни из ямы руками. Поначалу вдвоем, потом, устав, стали чередоваться.
А Назар Путинцев завалил рослую сосенку, очистил топором от веток и коры, обкорнал тонкую верхушку и, разрубив белое бревнышко на две части, устроился у пня мастерить крест, стесывая округлость дерева в подобие бруска.
Плотничал Назар неторопливо, явно получая удовольствие от работы. Поднимет, жмурясь, страшное бородатое лицо к солнцу, замрет на мгновение и опять – тюк-тюк, тюк-тюк…
– Ишь ты… Глянь, Леха, – никакого трепета. Завалил нашего важного охвицерика и – хоть бы хны. Топориком помахивает да на солнышке щерится, – скосился, отгребая от ямы землю, Петька. Взопревший и до ушей вымазанный в земле младший Леонов разогнулся, зыркнул глазами на Путинцева.
– А чо ему! Ужо столь народу постреляли… Одним больше, одним меньше…
– Дурень! То ж в бою! А тута-то…
– Дык, это… Ты ж, Петька, не знашь, каво они там с Новиковым… Можа энтот Горлов тово… Он воопче мутный… Леший их поймет…
– Эт точно. Дворяне сраные! Чево там на уме… Я тебе одно скажу, Леха: ежели ба чево не так, то начальник наш махом ба в приструн Назара сгреб! А он, вишь, спокойнешенько подался…
– Слышь, а куды он?..
– На разведку округи, – назидательно ответил старший Леонов. – Ладно, вылазь, подолблю малость…
Плотничавший Назар их опередил. Крепко примотав поперечную половинку креста к его вертикальной части куском проволоки, которая нашлась в одной из переметных сум, Путинцев подволок крест к яме и прогудел:
– Хорош колупаться… Не на погосте… И так уже глыбоко… Петро, возьми у Макара полог брезентовый, и с мужиками тащыте покойничка.  А ты тоже в яме не сиди, – продолжил, уже обращаясь к Лехе, – не на тебя покудова копана… В карманах у вашего благородия пошарь, нащет документа… Хвамилию, имя-очество на кресте вырежем, штоб как полагается…
Леха вылез из ямы, бросил тесак под березку, поплелся к ручью, сполоснуть руки и лицо. Убитого тормошить ему страсть как не хотелось, но Назара он и раньше побаивался, а уж после сегодняшнего… Поди, ослушайся!
Нет, мертвецы на Леху обморочного впечатления не производили. Неприятно, святые угодники, ворочать жмурика, но на то он и покойничек, чтобы беспокойства не причинять. Поболе живых, таких, как этот верзила Назар, остерегаться  надобно. Живые – они на разные пакости способны. Иной раз, хоть башку наизнанку выверни, а и не дотумкаешь, по какому интересу или надобности кто-то пакость затеял и исполняет со всем усердием. Навроде навару ему никакого, а, ить, пакостит другим. Для удовольствия личного или уж такова натура людская?.. Иногда Леха думал об этом, но этак, походя.
Он обхлопал все карманы на одеже убитого, кряхтя, перевернул труп на спину, отводя взгляд от открытых глаз Горлова, страшной раны, лица, залитого кровью. Полез рукой за пазуху. Пальцы нащупали что-то продолговатое и широкое, в ладонь толщиной. Потянул к себе. Не ладанка. Большой плоский пакет-мешок из телячей кожи, на шнурке.
Леха потянул, но плотный сыромятный шнурок не поддавался, обвивая шею убитого. Шнурок было жаль, только тащить его через разможженную голову вашбродия, мараясь в ошметках мозгов и полусвернувшихся сгустках крови, Леонову-младшему совершенно не хотелось. Леха вздохнул, достал из-за голенища финку и шнурок перерезал.
– Ты каво тут его тормошишь?! – От рыка Брязгина Леха чуть носом не ткнулся покойничку в грудь. Выпустил из пальцев нательную находку, вскочил, тыча ножом в сторону свежевыкопанной могилы:
– Назар наказал, насщет документа… Штоб, значить, имя-фамилие на кресте вырезать…
– Ну, ядрить-тя, будто так не известно! – покачал головой Брязгин.
– А как оне не под своей фамилиёй с нами были… Из-за секретности, – многозначительно сказал Леха, уже придя в себя и стараясь встать так, чтобы урядник не узрел полускрытый одеждой убитого пакет.
– Кака така, ядрить-тя, секретность! А хочь и она, бля… Ну и чо? Господь и без нас его имя знат, а людям в энтих местах, – Брязгин сумрачно посмотрел вокруг, – наши хвамилии на хрен не нужны…  Тока лишь, ежели переловить нас, как волков драных  да на глазах честного народа перещелкать, громко наши хвамилии выкрикивая…
– Пошто так? – вмиг представив такую картину, испуганно спросил Леха.
– Пошто? Эван-те прострел а башке твоей пустой! Пошто… А не хер было народ нагайками пороть и реквизициями заниматься! В кого из винторезов лупили, а? Кого в шашки брали? Такого же мужика…
– Краснопузых…
– Дурень ты, Леха… Энто мы снаружи разных цветов и фасонов, а кровушка у всех одинакова. Вона, погляди, ежели еще не нагляделся, – лежит цельный полковничек, из дворян столбовых, небось, а кровушка-то одного с твоей цвета… Однотоже – чо и у тебя в жилах, не кака-то там голубая. Чо ты на меня уставился, как оголодалая мышь на крупу? Дать тебе по сопатке, сразу сходство кровей заметным станет. Ха-ха-ха-ха!
– Не ржи ты, Брязгин. При покойнике – нехорошо, – одернул урядника один из подошедших с Петькой Леоновым мужиков. Петька расстелил на траве полог, схватил с мужиками убитого за руки-ноги, перекладывая на брезент.
– Вот и будет ему воинский брезент домовиной, – раздумчиво сказал посуровевший Брязгин. – Заматывай, мужики… Да, глаза ему закройте…
Брязгин отвернулся и пошагал к могиле, а Леха нагнулся и сдернул с тела пакет-мешочек.
– Это чево? – уставился на находку Леонов-старший.
– Дык, видать, документы ихние.
– А ну, дай сюды, поглядим…
– Слышь, Петруха, ешкин кот, чо застыл?! – прокричал один из казачков. – Давай, отдадим охвицеру последнюю почесть. Понесли!
– Ладноть, при себе держи, опосля глянем, – быстрым шепотом приказал Петька брату.
Мужики вчетвером подхватили закутанное в брезент тело Горлова и двинулись со скорбным грузом к бугорку с вырытой могилой.
Уже когда закопали Горлова, и Назар глубоко вогнал крест в землю, появился Новиков. Подошел к свежему бугорку, казачки расступились, постоял, склонив голову, потом глянул пристально на Назара Путинцева и пошел прочь, к костру.
Ваньча Ширинкин резво опередил начальника, засуетился у казанка, черпая большой деревянной ложкой в чистую жестяную плошку свое варево.
– Приятно откушать вам, – протянул плошку Новикову.
– Приятно… Ляпнешь тож… – угрюмо буркнул Новиков. – Ты это… всех кликай, небось, уж кишки в узлы завязались.
Он взял плошку и сел у костра на плоский и горячий от солнца валун.
К костру постепенно подтянулись и все остальные. Ваньча умело и ловко разделил кулеш, благородно оставив себя напоследок. Ели молча, усевшись, кто где – вроде  все вместе, рядом, но все равно каждый поодиночке.
Облизывая ложку, больше похожую на деревянную лопаточку, к Новикову неспешно подошел Брязгин.
– Как разведка, начальник?
Новиков не ответил. Отложил плошку, потянулся всем телом. В который раз пристально обвел глазами сопки. Брязгин терпеливо ждал.
– Смеркается… Щас махом темнота навалится, – наконец подал голос Новиков. – Вот что, урядник… Давай определяться с ночлегом и караулом. Распредели по двое, под утро – сам. Не спать и у костра не сидеть. И огня большого не жечь. Зорче – на тропу, по которой пришли, и вдоль ручья. Слушать, не болтать. А утром…
Новиков замолчал. Сидел, глядя в одну точку, и молчал. Брязгин раньше за ним такой неспешности не наблюдал. Обзывали Новикова поначалу даже веретеном, хотя потом как-то не до прозвищ стало. Но урядник, уже второй год зная Новикова – вместе делили боевую долю, воюя с красными – мог оценить: был начальник отряда ране еще тот прыгунчик, а теперича что-то приутих. Не к добру это, тревожно подумалось Брязгину.
– А утром, – неожиданно продолжил Новиков, – соберемся всем оставшимся гуртом, поговорим… Всё! Спать и только спать!
   
ХИТРЕЦЫ Леоновы вызвались в первый караул. Подсупонились и подались вверх по тропе. Обозрев и выслушав округу, присели под доброй сосной, засмолив цигарки, накрученные из какой-то сушеной травы. Леха-то так покуривал, невзатяг, это Петр уже давно смолил, как заправский мужик. Он и травки какие-то, пригодные для курева, когда махорка и самосад иссякли, в лесу шустро надыбал. Хвалил, мол, не хуже самосада, а Леха попробовал – гадость несусветная, но иногда дымил с братом за компанию.
– Ну, доставай, – Петр устроился поудобнее, зажал самокрутку в углу рта. Леха вытянул из-за пазухи кожаный пакет Горлова, протянул брату.
– Ага, полюбопытствуем, – старший Леонов принялся потрошить находку. В кожаном пакете оказался плотный сверток из вощеной бумаги.
– Темно, ****ский род! – Зло выругался, зашарил по карманам. Наконец выудил кривой свечной огарок. – На-ка, Леха, запали. Ага… Держи так.
– Ну, че там? – Леха вытянул шею.
Петр зашелестел вощанкой.
– Пачпорт вашего благородия… Ишь, тока и прожил, что неполных сорока годков… Так и есть, Леха, дворянского звания соколик…
– Ты это… Чево там ищо гляди. Пашпортину теперича только с вашбродием рядом закопать… Ну, чево там? – нетерпеливо заелозил Леонов-младший.
– Бумаги какие-то… А вот, вишь, кожанка… Чево-то на ней нацарапано… Ага… Навроде карты… Хер поймешь… Еще, вот, какие-то бумажки… И документ, глянь, в печатях и орлах! Мудрено!  Об от-да-че в част-ную екс-плу-та… Тьфу ты к лешему, язык свернешь! Ага! Ишь, чо написано-то, Леха! – Петр многозначительно глянул на брата, тыча пальцем в лист. – Тут чево-то про Китой… Золотопромышленника Кузнецова документ, чуешь?
– Не-а… – озадаченно вытаращил глаза младший Леонов.
– Дурень! В Александровке-то лабаз стоял и две лавки! Чьи, помнишь?
– Иди ты! Думашь, того самого?
– А то! Вот, тут в бумаге так и записано: иркутский это Кузнецов… Только больно мудрено… Завтра, свежей башкой…
– А Китой-то, Петь, неподалеку, – еще больше округлил глаза Леха. – Мож, мы и неспроста сюды перли…
– Можа и неспроста, – прищурился Леонов-старший, перебирая остальные бумаги. Среди них оказалась и тонкая пачка царских ассигнаций. Петька засмеялся.  – А вот, Леха, чистый прибыток!
Небрежно свернул бумаги, сунул в кожаный чехол. Деньги отдельно, аккуратно пересчитав и расправив, упаковал в вощеную бумагу и спрятал на груди. Кожаный пакет протянул младшему брату:
– Сунь, Леха, на схрон. Опосля покумекаем. Вашбродь, царствие ему небесное,  думаю так, зазря бы энти бумазеи с собой таскать не стали, а ишо и за пазухой таить от чужова глаза. Можа, Леха, в них самое богатство и затырено, не то што в царских «катеньках»…
Дунул на крошечный огарок, опасливо прислушался.
– Расселись мы с тобой… Брязгин глаз на задницу натянет за такой караул! Пошли к ручью, послухаем окресть…

НЕСМОТРЯ на многодневную измотанность и явный отрыв от преследовавших отряд красных, провалиться в долгожданный сон у Новикова не получалось. Забылся на час и встрепенулся, хватаясь за холодное ложе карабина. Вновь и вновь чутко вслушивался в ночную тишину. Видел, как, негромко переговариваясь, прошли к ручью караульные. Поплотнее завернулся в потертую старую бурку, но сон не шел.
Вечерняя «разведка» по ручью подтвердила: те самые места! Где-то версты три до золотого водопада… Будто вчера всё это было: басовито гудящая исполинская колонна воды, неяркая радуга-дуга поверх облака водяной взвеси и взрывающая рассудок картина… Как нервный росчерк гигантской кисти – жила! Никогда, ни до, ни после, Новиков не видел подобного. На многих приисках побывал, увесистые самородки в руках держал, но чтобы такое!.. Так и непонятно до сегодняшнего дня, кто же столь фартовым оказался – старый проныра-хозяин Кузнецов или его правая рука – худосочный Минька?..
Волна озноба тряхнула Новикова от этих воспоминаний. Эх, Минька, Минька… Метким стрелком оказался Иоганн Шнелль. Ванька Шустрый… Такой же шустрый, как Назар. Из озноба Новикова прямо-таки в жар бросило: это что же, получается, повторилось всё? Тогда Минька, нынче Горлов…
Хотя, почему повторилось? В тот раз всех их, и Новикова с немцем, и Миньку с его революционными компаньонами, золото заманило, а теперича… Злая судьбина завела. Не о золоте думалось, когда от красных драпали. Ноги бы унести за кордон, пока бошки целы. А только бес крутит! Искушает, кровью причащая к тельцу золотому…
Новиков сбросил бурку, сел, привалившись к старому пню, за которым выбрал себе то ли лежанку на ночлег, то ли позицию на случай появления красных на тропе. Скоропалительный конец Горлова спутал все планы. У того связи в Маньчжурии были, а он, Новиков, кто там? Шелупонь, красными недобитая! Это ежели еще благополучно до Маньчжурии добраться. Но за Саянами – Монголия. А там лихих людей – с избытком, не считая пограничных цириков. И не церемонятся они с нашим братом… Горлов, в принципе, был неплохой мужик, надежный, хоть и себе на уме. А кто нынче не так? По крайней мере, через Монголию с ним можно было идти и у китайцев бы не пропали. А теперь… Может, и вправду, засунуть все эти маньчжурские мечтания в…
Воистину в народе бают: утро вечера мудренее. Усталость все-таки победила ночные раздумья Новикова. Так и заснул, сидя у пня.
Проснулся рано, заледенев, но с головой светлой, полный злой и категорической решимости.
Как и намеревался, созвал своих казачков в круг. И объявил неожиданное: за кордон не пойдет, не видит смысла. Бодаться с красными – тоже. Предлагает каждому самому свою судьбу решить. Сам для себя решил: домой, в Иркутск.  А там уж – куда кривая вывезет.
Казачки поначалу ошарашенно молчали. Потом встрепенулся Брязгин, заявивший, что ему обратная дорога заказана, поэтому он – за кордон. Заявление бывшего урядника быстро разделило остатки отряда на две части: большая взяла сторону Новикова, а пяток самых непримиримых решили пробиваться в Маньчжурию. Без зла и ненависти  распрощались бывшие боевые други и подались в разные стороны.
Вверх по тропе, опять навстречу красной опасности, но возвращаясь к родимому порогу, ушли Новиков и с ним согласные, а Брязгин и еще четверо, среди которых оказался и угрюмый Назар Путинцев, остались у тлеющего кострища. Решение верного Назара судьбе начальника не следовать принесло Новикову даже какое-то облегчение, он сам не знал почему.
Братья Леоновы подались вместе с Новиковым. Даже когда вышли из гольцов, и Новиков предложил разойтись, мол, гуртом держаться небезопасно, да и у каждого своя дорога к дому, – Леоновы попросились пробираться к Иркутску одной компанией – с Новиковым.
Ему это было не с руки, потому как бывший начальник колчаковского отряда понимал: самая удобная дорога к родному порогу – дорога кружная. А братья в родную Александровку рвались нетерпеливо и бесшабашно, напрямки.
Новиков категорически заявил: дальше идем врозь, а то нарвемся на неприятности. Тут-то старший Леонов и выложил козырную карту, признавшись Новикову про сохраненные документы Горлова. Когда Новиков их увидел – голова пошла кругом! Вот так «вашбродь»!
И сразу наполнились значительностью доселе абсолютно будничные, как считал Новиков, разговоры с Горловым о маршруте выхода отряда к границе через Саяны, полезли в голову какие-то эпизоды. Полустертые в памяти, они наполнялись теперь неведомым скрытым смыслом. Неплохой и надежный мужик Горлов превращался в загадочную и зловещую фигуру.
Откуда было знать Новикову, наглотавшемуся мистики и кровушки, связанных с проклятой, снившейся по ночам золотой жилой, что ничего не ведал на самом деле практически пришедший к жиле Горлов, что привычная для него секретность сыграла с ним злую шутку, а теперь играла ее и с Новиковым.
Но неведомым образом оказавшиеся у Горлова бумаги и полуистлевший кожаный лоскут с чертежом – всё это так напугало Новикова, что хватило его на единственное: наказал Леоновым  бумаги «вашбродия» хранить, а самим помалкивать. До определенной поры. Новиков пообещал найти братьев после того, как удастся устроиться, и минует опасность попасть под красный террор. Надо подождать, сказал Новиков братьям, до спокойных времен.
Он много еще  чего им говорил. Показалось, убедил. Тем более, что на документы убитого «вашбродия» не претендовал. Дескать, храните, хлопцы, свое сокровище и в этом ваше богатое будущее. Для Новикова эти бумажки уже ценности не представляли. Дорога к месторождению ему известна и без деминского чертежика. Но сейчас вопрос стоял о жизни и смерти. Не до золота. Вот как благополучно всплыть и оказаться на твердом берегу в нынешнем бедламе? Это был всем вопросам вопрос…
В пригороде Иркутска Новиков и Леоновы распрощались. Парни устремились в Александровку, предварительно избавившись от карабинов и прочей белопартизанской атрибутики. То же проделал и Новиков, убежденный, что в большом и бурлящем Иркутске его появление будет незаметным. Не в штабе же у Колчака служил он, в конце концов…
Эх-ма, благие желания да Богу бы в уши! От зоркого пролетарского глаза колчаковский командир не спрятался. На вторую ночь за ним пришли суровые дяди в порыжелых кожанках.  Иркутские чекисты не дремали, как и доброхоты-соседушки.
А чего он, бравый начальничек белопартизанского отряда, хотел-то? Аль запамятовал, как на кауром жеребце гарцевал, поскрипывая новехонькими ремнями амуниции на серой бекеше со смушковым воротником, в лихо заломленной косматой папахе, как поигрывал, щерясь, нагайкой, то и дело сплевывая через зубы? Специально гарцевал и красовался – словно мстил притихшей соседской своре, всем этим крикливым, насмешливым бабам, которые столько раз поносили его ранешне последними словами, когда только одним и промышлял – заливался горькой под воротник, до беспамятства, от страха и безысходности, от убогости своей и ненужности в этой жизни. А вот и перевернулась, как верил тогда, жизня гладким боком кверху! Нате вам, с кисточкой! Жритя, коровы брюхатые!.. Да-а… Вот и аукнулось гарцевание… И знал же, знал!  Предполагал, что такое случится! И снова эта дурацкая надежда на глупый «авось». Столько раз этот «авось» хлестал наотмашь, бил с размаху о стол, бухал по маковке – ан, нет! Полез в теплую домашнюю конуру, как пес шелудивый…   
Две недели спустя, которые Новиков провел в подвале Иркутской губчека, он, измочаленный чередой допросов, недосыпом, голодом и регулярными порциями добротных тумаков и пинков, оказался в концентрационном лагере для «всякой недобитой белой сволочи».
Кстати сказать, братцы Леоновы под родной крышей тоже задержались ненадолго. Почуяли вскорости «ба-альшой  антирес» к себе со стороны местного красного ревкома, но благополучно смылись из Александровки и по железной дороге,  а где и пехом, добрались до Читы.
Здесь поновой подрядились на то, что умели: амуниция казенная, винтовочка трехлинейная, харч исправный – ура, бей краснопузых!
Последнее выходило плохо, через пару месяцев и вовсе такая духота настала, что  пришлось братцам в числе прочих остатков белого воинства уносить из Забайкалья ноги подобру-поздорову за голубую Аргунь…

«КРАСНОВ Егор Савич, 1889 г.р.,  урож.  дер. Байдино  Минусинского уезда  Красноярской  губ., промысловик-охотник, ранее работавший проводником экспедиции треста «Союззолото».
28 ноября 1927 г., г. Иркутск,
показал:
«…В шести верстах от указанного места имею зимовье. Так как в октябре с.г. сезон полевой работы экспедиции был завершен, я получил расчет и вернулся к охотничьему промыслу. В середине ноября вышел в тайгу проверить силки, капканы на зверя. Намерение было от низовий р. Шумак подняться вверх до гольцов. Так и сделал. Но в распадке у подножия горы Цогол нашел свежие следы медведя-шатуна и пошел по следам. Медведя нашел в глубине распадка на расстоянии полуверсты, когда он ворошил смерзшуюся кучу валежины. Из берданы выстрелил два раза, но шатун ушел, а я подошел к куче. Там оказались три человеческих трупа. Сверху была валежина, а трупы еще и каменной россыпью присыпаны, но медведь их успел почти разрыть. Это было обнаружено мною 19 ноября с.г. Трогать ничего не трогал. Сразу же снова завалил камнем, валежиной и снегом, а сверху по кругу напрыскал керосину из фляжки, чтобы зверь снова не пришел. Потом пошел в пос.Аршан и заявил в милицию…»

Из опердонесения полномочному представителю ОГПУ,
26.ХI.27 г.:
«В дополнение к опердонесению от 24.XI.27 г. сообщаю. Личности убитых установлены. Ими являются уполномоченные Золототреста Шведов, Дорожный, Новиков. Убиты из огнестрельного оружия, предположительно охотничьего. Сообщаю, что ранее имелась информация о том, что указанные лица погибли в результате несчастного случая 24.VII.27 г.: со слов рабочих экспедиции, утонули во время возвращения из экспедиции при переправе через р.Шумак в районе Тункинских гольцов…»   



ХРАНИТЕЛЬ ( IV )

Хранитель не знал, что Смены не будет. Он напрасно ждал известия – Голоса, возвещающего: новый Хранитель пустился в Путь, чтобы заступить на стражу. И не потому, что стал Хранитель старым и немощным, неспособным сконцентрировать свою энергию в тугой клубок слуха. Слуха, способного через огромное пространство степей и горных хребтов услышать Известие. 
Рухнули Устои. Нет, каждое утро лучи Желтого Бога по-прежнему красят в карминовый цвет святую вершину Далан-Тан-Уула. И в назначенное богами время избранные молодые ламы, как и прежде, застывают на гранитных Плитах Пронзительного Взгляда. Горят священные огни, вращаются молитвенные барабаны, курятся благовония под неусыпным Большим Глазом. Три дня и три ночи. Но на утро четвертого дня никто не опускает легкие тела в гранитные саркофаги, не наваливает на заживо погребенных вечную тяжесть гранитных крышек.
Для туристов остались мифы про чудодейственную силу самадхи. В оплачиваемую звонкой монетой экзотику превратились таинственные священнодействия Большого Храма.
Нет, остались, остались Убежденные! Ревностно следующие заветам и обрядам, ритуалам и церемониям. Курятся благовония за крепкими стенами затерянных среди горных тибетских круч монастырей, вращаются молитвенные барабаны – кюрде, бережно разворачивают пыльные свитки на старомонгольском  суровые, преисполненные аскетизмом Веры Убежденные.
А ниже облачных высей, в наполненных теплом и светом долинах, давным-давно разворачивается другая, неведомая Убежденным, – и, тем более, старому Хранителю, шесть циклов стоящему на страже Золотой Чаши, – непонятная и тревожащая суета.
Переплела Веру, удушая стальными кольцами, зловещая, смертельно-ядовитая змея. Давно захватила в свои всё туже и туже смыкающиеся объятия. Огромная, непобедимая… Не сказочный Великий Дракон, а змея в тысячу жал, подлая, коварная.  Бессильны в борьбе с нею Великое Откровение Самадхи, бессильны пусть даже тысяча тысяч Посвященных, прошедших в Джокане, Лхасе и других священных местах таинство приобщения к Пронзительному Взгляду. Поздно…
И давным-давно уже поздно. С той поры, когда сильный понял, что он сильный, а слабый узнал, что он слаб. Слаб – рядом с сильным. Тогда и выползла на свет Змея. Змея, страдающая от жажды. От Жажды Власти. И что даже самая Высокая Вера рядом с Властью, с жаждой обладания ею!
Власть сломает любую веру, подчинит ее, уничтожит. А уничтожив, – придумает другую, послушную, нужную, как инструмент. Прялка – пряхе, топор – плотнику, копье – воину, скипетр – монарху. И что они – крутящиеся кюрде за монастырскими стенами, молитвы и старинные пергаменты? Рухнули Устои…
Поздно стоять на Плитах Пронзительного Взгляда. Поздно. Всё поздно. Три Ступени Испытания – забава, аттракцион для богатых туристов. Арджоха – аттракцион… Йоги, пещеры, загадки, недомолвки, легенды… И далай-лама садится в сверкающий «Боинг», щурится под блицами фотокамер на пресс-конференциях, комментируя решения «большой восьмерки». Ау, Хранитель, где твои черные стрелы, где ты сам?..      



Глава 19.   РУНГЕ, 12 июня 2007 года

ГУБЕРНАТОР произнес традиционную вступительную речь. По случаю Дня России в зале приемов собрался весь иркутский бомонд. Перед началом церемонии Евгений Михайлович не успевал раскланиваться со знакомыми тузами из администрации области, крупными промышленниками и фирмачами. Еще бы! Сегодня Рунге был в числе немногих избранных, которым вручали государственные награды.
Именно избранных, потому как быть удостоенным непросто. И в областной администрации кандидатуру со всех сторон рассмотрят, и у главного федерального инспектора. Потом бумаги отправятся к полномочному представителю Президента России в центр федерального округа. И там все до буковки разберут. Лишь после полетит представление в столицу, в президентскую администрацию. Но и в этом случае еще бабушка надвое сказала. Иногда на самом последнем этапе – раз! и не сложилось у песни начала. Но уж когда Президент свою подпись под Указом поставил… Все! Свершилось! Родился новый кавалер государственной регалии.
Вот и прозвучала его фамилия. «За большой вклад в развитие экономики области…» Рунге, загорелый и посвежевший после отдыха на Бали, не спеша поднялся со своего места, прошагал к микрофонным стойкам, подставил лацкан, на который губернатор, улыбаясь, приколол серебряную медаль «За заслуги перед Отечеством».
– И в связи с шестидесятипятилетием со дня рождения, уважаемый Евгений Михайлович. Поздравляю! – сказал негромко ему губернатор. – Надеюсь, по этому поводу мы соберемся особо.
– Спасибо… Обязательно, – ответил Рунге, пожал вялую губернаторскую длань, принял из рук представительной дамы из наградного отдела три гвоздички, замшевую коробочку, в которой под прозрачной крышкой покоилось бордовое удостоверение к медали, и неторопливо возвратился на место.
Справа и слева к нему потянулись другие награжденные и номенклатурные господа, без которых не обходится ни одна «придворная» церемония, пожимали руку, шептали поздравления. По залу плыло облако зависти и одобрения происходящего… 

ПЯТЬ лет назад Рунге сменил Читу на Иркутск. Прикупил себе шикарный коттедж в пригороде, на Байкальском тракте, в одном из престижных поселков – буквально на выезде из микрорайона Солнечный. Единственное, насчет чего Е.М. воздержался – на постоянный регистрационный учет по новому месту жительства не встал. Коттедж на супругу записал. А сам остался числиться на читинской «жилплощади». 
 Перебазировался на брега Ангары и головной офис ЗАО «Востокзолототехснаб»: в марте 2002 года солидная вывеска украсила первый этаж отреставрированного здания на одной из центральных улиц, упорно носящей доперестроечное имя Красноармейская, неподалеку от сверкающего тонированным стеклом и анодированным алюминием учебного комплекса Байкальского университета экономики и права.
 Устав ЗАО позволял создание филиалов, поэтому вскоре Рунге зарегистрировал в Иркутске дочернюю фирму – старательскую артель «Черемшанка», получившую право на разработку золотоносных песков в верховьях Большой Черемшанки, на границе Иркутской области и Бурятии. Артель даже обустроила свою базу на территории последней, в Окинском районе, неподалеку от впадения Архута в бурливый Китой-Кин. Золотые пески ничего особенного из себя не представляли, гораздо привлекательнее был район верховьев Китоя, но там хозяева уже имелись.
 Специалисты смотрели на телодвижения забайкальского немца снисходительно. Особых барышей в верховьях Большой Черемшанки не получишь. В целом, по экспертным оценкам, суммарные ресурсы разведанного золота в Восточных Саянах оцениваются в 250 тонн. Еще в начале прошлого века россыпное золото успешно добывалось в бассейнах рек Сархой и Диби, функционировали Валентиновский, Елизаветинский и Николаевский прииски. Успешно разрабатывается Зун-Холбинское рудное месторождение. А уж старательское шустрячество по горным речкам! На Черемшанке тоже практически всё выбрано. Там разве что идти по «хвостам». Нерентабельно… Видимо, у немца денег некуда девать или, наоборот, за крохи цепляется, ибо, как говорится, немного осталось места под солнцем.
 В общем, регистрация новой артели особого внимания, как показалось Рунге, не привлекла, интереса и ажиотажа не вызвала. И это было именно то, что нужно. Артель потребовалась Рунге как площадка для главного: легализации выхода к Золотой Чаше… Что и говорить, золотопромышленник Кузнецов название таежному сокровищу дал красивое. Да и только!..
 Когда вслед за чертежиками старого проныры Шнелля, добытыми у стариков Шейнов, в феврале 1995-го у Рунге в руках, наконец-то, оказалось описание таинственного месторождения, сделанное Кузнецовым, он возликовал! Но вскоре выяснилось, что триумфовать рановато. Описание, из-за которого пришлось буквально пуститься во все тяжкие, ничего особенного не представляло. Заявка на территорию для золотодобычи. Общие фразы, общие расчеты, довольно условная привязка к местности. Непосредственно этот участок застолбить у Рунге пока не получалось. В правительстве Бурятии и в Москве тянули резину. Мол, место там бесперспективное, еще в пятидесятые годы точка, собственно, поставлена.
 Да, – это Рунге было известно – неподалеку от лакомого куска Тункинских гольцов, километрах в семидесяти юго-восточнее своенравного и непредсказуемого весенними и осенними паводками Шумака, еще в 1952 году геологи наткнулись на небольшое, но исключительно богатое по содержанию месторождение рудного золота. Тогда и потеряли в Иркутске и Улан-Удэ интерес к легенде о найденном каторжником Деминым саянском Эльдорадо.
А легенда эта, надо сказать, была довольно популярна. Живет, почитай, полтора века, обрастая выдуманными подробностями и мистическим страхом. Кто только не шарился по тайге, выискивая сокровищницу беглого каторжника. Костей осталось на крутых осыпях угрюмых скал и в темной лесной чаще!..
Месторождение на Шумаке перелопатили быстро и основательно, превратив несколько квадратных километров в лунный пейзаж. Оный лишь по истечении без малого полувека, в силу естественных природных процессов, никакими человеческими потугами в плане рекультивации не сопровождаемыми, мало-помалу обрел подобие природного ландшафта.
Рунге озвучил во властных кабинетах желание изучить старое месторождение основательнее, исследовать отвалы. Чего вбивать деньги в оборыши, говорили ему, идти по хвостам нерентабельно: искать драгметалл на отработанных участках – удел старателей-любителей, заключивших договор «фифти-фифти» с артелью, а не серьезных людей. Но Рунге настойчиво пробивал разрешение на изыскательские работы в том районе. Просеяв с упорством истинного старателя тонны информации, чтобы выискать крупинки истины, он не просто был уверен, он знал: Золотая Чаша есть. И он ее найдет. А пока «Черемшанка» и на бедной россыпи поработает.
Куда хуже были последние поползновения. Зашевелились экологи – нынче же их время. Это раньше на «зеленых бойцов» смотрели, как на блаженных, а ныне законов напринимали! Рунге попытался прозондировать ситуацию – тоска! Местное экологическое войско носилось, как дурень с писаной торбой, с идеей Тункинского национального парка. Курортная, дескать, зона, уникальный уголок природы, целебные воды!.. И ведь, пробили, уроды, закон о национальном парке! Его границы, даже по самым придирчивым оценкам Рунге, опасно граничили с предполагаемой зоной Золотой Чаши. И это была вторая причина, из-за которой во властных кабинетах нужного Рунге решения не принимали.
Массу времени, средств, не говоря уже о сожженных нервных клетках, отняло и перебазирование из Читы в Иркутск. Но тут и не в Золотой Чаше дело. Решения требовала общая ситуация: затрещал фундамент благополучия и легального бизнеса.
         
ДО НЕДАВНЕГО времени Евгений Михайлович чувствовал себя в столице Забайкалья прекрасно. Разве что пинком не распахивал двери в высокие кабинеты. Весом, авторитетен. К его мнению прислушивались, с ним советовались, хотя никаким пиаром Рунге не грешил. Его деньги, его возможности прекрасно пиар заменяли.
Давно известно: финансово состоятельная фигура всегда на виду. Масса народу убивает немало времени поиску и классификации состоятельных господ. Кто-то их классифицирует как реальных налогоплательщиков, кто-то – как потенциальных спонсоров, кто-то – из обывательской зависти, кто-то – в корыстных уголовных целях.
Но побеждает спонсорский интерес. Официальный и неофициальный, благой и кусочный. Спонсорская потенция имярека – вот она, питательная среда для развития уважения к имяреку или роста ненависти к нему. Ну, а уж внимания!.. Господа при больших деньгах – будь то их собственные капиталы или активы возглавляемого ими предприятия, концерна или иного юридического лица – всегда в центре внимания власть предержащих, средств массовой информации и обывательского интереса, подогреваемого, опять же, этими самыми СМИ. 
Абрамович купил, Дерипаска решил, Потанин сказал, Миллер отметил… Пупкин снова женился, Бубкин снова развелся… Этот вновь расскандалился в Куршевелях, а этот – на Лазурном берегу… Вексельберг скупил все яйца Фаберже, а Ходорковскому захотелось в политику…
Вот последнее – вовсе ни к чему. Чревато. Вылетает имярек из бомонда в небытие. Хотя и не всегда. Вон, того же Ходорковского взять. Который год скитается бедолага по тюрьмам, а интерес к нему, как спонсору, не пропадает!
В офисе Рунге тоже появлялась эта бойкая мадама, которая вокруг оказавшегося на забайкальских просторах «зэка», ранее с блеском рулившего ЮКОСом, устраивает ажиотаж и суету. Поднаторела в свое время в политической трескотне! Во власти оказаться хотелось ей и дружку ее – до писка. С каким демократическим порывом и благородством вещала парочка электорату о своей гиперпотенции в радении за народные интересы… Дружок пролез на депутатское место. У мадамы не получилось – беременность, образовавшая в ходе политической борьбы, не позволила. И радоваться бы за дамочку – что прекраснее материнства! И радовались. Как и тому, что пикантная ситуация несколько расчистила местный политический горизонт. Не вышло народного трибуна и из дружка. Но по-человечески можно было порадоваться и за него – осел в столице, посасывает радости жизни в доступном объеме.
Но дамочка, как немного погодя выяснилось, не уподобилась пушкинской «орлице над орленком». Наоборот, вновь, с клекотом, ринулась в политические сражения. Впрочем, при чем тут политика? Мадама смекнула, что если волну поднять вокруг бывшего владельца ЮКОСа, то вполне может перепасть спонсорский кусман, а уж отколупнуть от кусмана… Быть у колодца да не напиться!
К Рунге тоже с аналогичными потугами нарисовывалась, но когда бы он не был наслышан о мадаме… И прочих просителей – хоть пруд пруди. Всем – дай, дай, дай… Взамен – будут славить в веках. А медные трубы – слава! – ба-а-льшое искушение! Многим хочется выглядеть белым и пушистым. Особенно, если с уголовной скорбью первоначальный капиталец сколачивался. Но вот, прошло время, распальцовка забылась, срок давности минул, денежки крутятся, капиталец растет, как и пузон его владельца. И наступает время бронзоветь, если ты до этого времени дожил, а не раньше тебя, в связи с упомянутыми скорбными обстоятельствами, уже запечатлели в мраморе или граните.
Время бронзоветь – прекрасное время. И для владельца оного желания, и для исполнителей желаний как таковых. С удовольствием рубит бюст для «родины героя» скульптор – знает, что ваяет за реальные наличные, а не за будущее, призрачное и малоосязаемое, искусствоведческое признание (которого, к тому же, может и не быть или, хуже того, – его заменит хула критиков). Аналогичные чувства и у мастера кисти. А каким вдохновением наполнен художник слова – строчит за листом лист, рождая «шедевр»: романчик там, повестушку – в полтора десятка авторских листов. И вот уже трещат книжные полки от последней работы известного литератора, расшаркивается он на презентации своего детища…
Всем хорошо: слава и деньги – автору, слава и почет – герою книги/портрета/бюста, слава и ура – развитию культуры! А что герой и спонсор совпали в одном лице – так ведь человек-то хороший, много полезного делает, на культуру денег не жалеет! В общем, яркая, незаурядная личность, о которых художникам сам Бог велел…
Рунге тоже меценатствовал и спонсорил. Но в меру. Без бюстов, портретов и издания книг про себя любимого. Наоборот, чтобы завистливого ажиотажа вокруг своей персоны не создавать, но и не слыть скупердяем среди алчущих спонсорства. То-онкая грань: будешь щедрым – увеличится очередь просителей, и внимание в тебе возрастет, а последнее иногда, даже часто – излишне. Особенно, когда это внимание разных там «органов». Будешь скупым до омерзения – потихоньку оплевывать начнут те же газетчики, чиновничий интерес схлынет, мол, какую с таким кашу сваришь, понятно какую – без маслица…
Рунге меру знал. При телодвижениях Е.М., о которых он предпочитал помалкивать, но без которых не мог, меру знать очень важно. Увы, когда бы это только от него еще зависело.
Первым тревожным звоночком стал повышенный интерес правоохранительных органов к детищу Рунге, его главному инструменту по отмыванию черного нала – фирме «Контракт». В девяносто пятом из скользкой ситуации удалось благополучно выйти, но земля слухом полнится… К тому же, удачно сложившиеся дружеские отношения с прокурором области канули в Лету: перевели прокурорского генерала на запад – ротировали, так сказать, в один из регионов Центрального Нечерноземья. К сожалению, и его преемники долго не задерживались – наверху, в Москве, изобрели, видимо, антикоррупционное «ноу-хау»: устраивать большим начальникам из федеральных структур периодические региональные рокировки. Например, из Иркутска в Читу, а через годик-полтора, допустим, в Красноярск. А задружить с новым – дело не быстрое, с кондачка не выходит.
В декабре 2001-го состоялась очередная замена прокурора области. Новый очень не понравился Рунге. Правильный такой… И глазастый! В области – новичок, а не прошло и трех месяцев, как заявил: «Первое, что мне бросилось в глаза здесь, в Забайкалье, это жестокость, с которой совершаются преступления… Бросается в глаза и несоответствие участников внешнеэкономической деятельности их фактическому финансовому положению. При регистрации в качестве предпринимателя у этих лиц, как правило, за душой нет ничего. После получения всех разрешений и выхода на международную арену они начинают ворочать многомиллионными суммами… Меня поражает мягкий подход к решению этих вопросов со стороны правоохранительных органов Читинской области…»
Когда Рунге прочитал это интервью, опубликованное в одном из местных еженедельников по случаю первых ста дней пребывания нового прокурора в должности… Да уж… Решение перебраться в Иркутск созрело окончательно, а за ликвидацию «Контракта» себя похвалил. Оставалось определиться с изнывающим от пребывания на второстепенных ролях Юриком Максютой.
Была в свое время мыслишка приподнять молодого и понятливого… Энергично и не колеблясь, Максюта действовал в ситуациях с Шейнами, репортеришку с краеведом умно прибрал... Хладнокровный, напористый, циничный… До поры до времени это устраивало Рунге. Голова не болела за «войско». Все эти «качки» с одной извилиной вдоль позвоночника… Максюта умел и бросить их на дело, и загнать в стойло. «Быки» хладнокровно трясли тех, кто где-то или в чем-то мешал или огорчал Рунге, оказывался забывчивым на долги либо, хуже того, явно стремился Евгения Михайловича «кинуть».
Юрик не менжевался, когда виновнику не пужалки надо было устроить, а попросту его стереть, в назидание другим хитрецам и непонятливым. Яволь, и – вперед! Гремели выстрелы и взрывы гранат, горели ларьки, киоски, «тачки» и квартиры, наполнялись «подснежниками» пригородные леса и водоемы…
Нравилась Евгению Михайловичу и природная склонность Максюты к быстрому перевоплощению: с «быками» – свой в доску, раскладывает «по понятиям», а через полчаса в офисе «Контракта» – сама респектабельность. Постукивает холеными пальцами по клавиатуре компьютера, умные слова партнерам по внешнеэкономической деятельности говорит, важному чиновнику из администрации что-то по ушам трет… Артист!
Но когда из этого артиста стала пробиваться амбициозность, Рунге крепко задумался насчет ее причин. Понятно, что одна из них – невольное накопление Максютой «деликатной» информации. Если начнет сливать на сторону…  Московским «ворам» очень бы не понравилась роль Рунге в истории со Шкипером, еще в  нескольких аналогичных эпизодах. А уж откровенное «кидалово» по взносам во всероссийский «общак»… Но Юрику это надо? Тогда и он, как говорил один старый актер в не менее старом кинофильме, «загремит под фанфары», тем паче, что столичные «авторитеты» скидок на явку с повинной не делают… У этих суд скорый, официальные потуги опережающий. Поэтому не с руки Максюте тренькать кому-то про их с Евгением Михайловичем дела-делишки. Следовательно, основная причина прущей, как сорняк, амбициозности в другом.
И Рунге взялся  копать вокруг верного Юрика. Это довольно скоро дало результат: Максюта оказался «крысой»! Он тихонько приворовывал у Евгения Михайловича! Правильно говорят физики, самый бездонный вакуум в мире – это собственный карман: еще никто не заполнил его окончательно.
Внимательный, исполнительный, предупредительный Юрик, как оказалось, откусывал от проходящего через его руки (исполнительного директора ВЭФ «Контракт»!) черного нала незаметные, в чем он был уверен, куски. Пухлых конвертов от Е.М. ему, гаденышу, мало!
Озабоченность Евгения Михайловича розысками документов саянского  золотого месторождения породила временную терпимость к «крысе». Но потом выяснилось, что Максюта крысятничество перевел на «семейный» подряд.
Мадам Алейникова напористостью и цинизмом превосходила даже погрязшего в криминальной стирке Юрия. Слов нет, налаживанию контактов с былым прокурором она помогла неплохо. Но все проходит… В конце концов, Рунге – не наследник Рокфеллера или Поля Гетти. Последний, кстати, как где-то вычитал Евгений Михайлович, скупердяй был отменный – Гобсек с Плюшкиным отдыхают! Тем более, польза от Алейниковой для Рунге уменьшилась: после отъезда прокурора-приятеля на берега Волги, его преемник устроил кадровую чистку. Коснулась она и Светланы Васильевны: из кресла начальника отдела областной прокуратуры пошла «на повышение» – межрайонным природоохранным прокурором. Когда бы эти ее полномочия да в соседнем регионе!
Рунге не сомневался: что знает Максюта, то известно и Алейниковой. А что знают двое… Поневоле вспомнишь милашку Мюллера-Броневого!.. Но сладкая парочка, по идее, довольно натерпевшаяся от него, Рунге, за время поисков бумаг по саянскому золоту, внешне никак не проявляла свою заинтересованность в конечном результате. И это было странно.
Рунге не был настолько наивен, чтобы полагать: Максюта и Алейникова жаждут своей маленькой самостоятельности, дабы в случае чего не оказаться на бобах. И поначалу на самостоятельную предприимчивость Юрика и Светика купился. Спокойно наблюдал, как, ликвидировав «Контракт», Максюта влез в аналогичную структуру одного своего старого комсомольского приятеля, подбил его на аферу с получением в московском частном банке крупного займа под разработку хвостов заброшенного месторождения редкоземельных металлов. Но львиную долю добытых средств уговорил бросить на многоступенчатую операцию по акционированию недостроенного на этом же месторождении горно-обогатительного комбината, перепродаже свежеотпечатанных акций загадочным иностранным инвесторам, которые забайкальскую глубинку способны были отыскать только на карте, приблизительно в районе Западного Урала.
Англоговорящие по e-mail «инвесторы», конечно, и не думали хвататься за указку, чай, не школьники у доски, тем паче лично навещать тьмутаракани. Они резвенько переуступили контрольный пакет акций ГОКа  коллегам, другим таким же биржевым игрокам, брокерам-хрюкерам или как их там…
Когда же вся эта акробатика, наконец, заинтересовала налоговиков и иные компетентные органы, первое лицо читинской фирмы-займополучателя срочно выехало в отпуск на малую родину, в теплую бывшую союзную республику, а ныне суверенную страну. Оттуда оное лицо, заболемши, видимо, от трудностей акклиматизации, отбыло поправлять здоровье на какие-то заморские курорты.
А Юрик Максюта и вовсе оказался не при делах пропавшего жулика. Гордо уехал из обанкротившейся коммерческой структуры на навороченном японском джипе (на оный он поменял бежевую «семерку», потому как по горнообогатительным делам, сами понимаете, на «Жигулях» раскатывать несподручно). Попутно своей пассии элитные трехкомнатные хоромы прикупил. Так сказать, в качестве компенсации: разборки по поводу займов-акций госпожу прокуроршу зацепили. И не беспочвенно. Алейникова активно и жестко продавила некоторые экологические вопросы в ходе так называемого акционирования вышеупомянутого ГОКа, прикрыла бурную деятельность Максюты, еще кое в чем откровенно служебным ресурсом нажала. За это и поплатилась.
Последствия взаимосвязи жадности и фрайера известны, здесь случай аналогичный, только слово «фрайер» заменим на «фрайершу». В общем, госпожу Алейникову тихо уволили из прокуратуры, скандала не раздувая. Но Максюта подсуетился: вскоре, без особых процедурных проволочек, Светлана Васильевна оказалась в адвокатах. Довольно быстро обозначился и круг ее клиентуры – так называемые «авторитетные в определенных кругах» предприниматели.
Вот тут-то Рунге и забеспокоился. Ибо эти самые «бизнесмены» к его друзьям не относились. Скорее, наоборот. Хрен с ней, с адвокатессой, но куда девать ее тандем с Максютой? Надеяться, что «авторитетные предприниматели» ничего не ведают о связи Е.М. со сладкой парочкой? Наивно… Законченный идиот не ведает о взаимозависимости звеньев в цепочке Рунге – «Контракт» – Максюта – Рунге…
Оборотная сторона активности Юрика беспокоила еще больше. То, что его, Рунге, выкормыш быстро и виртуозно обул московских и местных прожженных финансистов и чиновников, – так флаг ему в руки! Пусть крутит свой шакалий «бизнес». Ну,а если… Если он переметнулся к противной стороне… Не отсюда ли торчат уши? Не потому ли из предупредительного, исполнительного Юрика полезли амбиции?..
Идею Максюту приподнять, сделать вторым в «золотом деле» Рунге отставил. Тем более, что Юрик вскоре засветился в сомнительных околополитических игрищах.
Еще один былой комсомольский дружок Максюты с настырным писком лез в депутаты Госдумы. Заверения Юрика, что его участие в проталкивании дружка в законодатели строится на расчете в пользу Рунге, было откровенным блефом. Заманчиво иметь в Охотном ряду карманного депутата. Но Рунге знал: в данном случае, с конкретным имяреком, не польза светит, а непредсказуемые по негативу последствия. Дружка Максюты в Госдуму реально двигал далекий от Забайкалья, обитающий на западносибирских газонефтянных полях, финансово-промышленный монстр. Средств не жалея. И ладно бы у возникшего рога изобилия вовремя оказался Юрик, чтобы попросту отсосать свою порцию выборных денежек. Но рядом возникли те самые «авторитетные в определенных кругах предприниматели», которые по местным пустякам защищались адвокатессой Алейниковой, а в крупных проблемах ориентировались на московских «коронованных» особ. Про взаимную нелюбовь Евгения Михайловича с первыми и вторыми уже звучало… 
Рунге детальнее прокачал ситуацию и понял: стоит верный Юрик за спиной, жарко дышет в затылок, прицеливается…
А потом… Потом наступила весна двухтысячного года. В регионе развернулась нешуточная борьба за губернаторское кресло. Тут уже и Рунге пришлось свою лояльность демонстрировать, не на словах, на деле. Суета предвыборных политических баталий несколько притупила его бдительность.
В июле из Улан-Удэ позвонил милицейский полковник, у которого приблизился срок выхода на пенсию по предельному для службы возрасту. Он изподволь «готовился» к пенсионной жизни, что Рунге в свое время заметил и иногда подкармливал милицейского старичка: оплачивал местные новостишки о делах бурятских «золотарей», полезную информашку из республиканского правительства и МВД.
Свежее сообщение не обрадовало: в известном районе засветились людишки тех самых «авторитетных» конкурентов Рунге, попытавшиеся настырными методами «наладить связи» с местными старателями и геологоразведкой. Герр оберст-полицай, конечно, окрасил новость в оптимистичный колер, дескать, в рамках профилактических мероприятий по борьбе с оргпреступностью обнаруженных «брателл» шуганули основательно… Надолго ли, зло подумал Рунге.
Итак, дорогой Юрок заработал на два фронта. С бумаг, взятых у Шейнов и деда-краеведа, конечно, снял копии. Впрочем, это надо было учитывать с самого начала… Евгений Михайлович позвонил в Иркутск, договорился о встрече и на следующий день выехал в город на Ангаре. Максюте сказал: по делам «Востокзолототехснаба».               
    
ЮРИЙ Николаевич Максюта, Юрик, Юрок, Юран… Откуда ему было знать, что через несколько дней он попадет в оперативную сводку областного УВД. Вместе с верной своей подругой Светланой Васильевной Алейниковой. Прозвучат их фамилии на седьмой странице сводки, в разделе «ДТП со смертельным исходом».
Бешено летящий «ЗиЛ-130» выскочит на закате с неприметной лесной дороги на трассу и ударит в левый бок элегантную, дамскую «тойоту»-трехдверочку, подаренную Юриком своей пассии. Машинка закувыркается с крутого откоса, рассыпая брызги стекла, и рухнет вверх колесами в зеленую ряску придорожного болотца, взметнув цветущую воду и вонючий ил.
Из кабины заглохшего самосвала выберется крепкий мужик в милицейской рубашке, осторожно спустится по откосу к лежащей в грязи вверх колесами легковушке, наполовину утонувшей в зловонной жиже. Одного взгляда хватит: парочке внутри «тойоты» медики уже не помогут.
Мужик вернется на асфальт, быстро, но придирчиво оглядит разбитую «морду» грузовика, потом кабину. Ребром ладони вытолкнет из-под сиденья к педалям недопитую бутылку водки, ухмыльнется и бросит рядом с ней, достав из распахнутого «бардачка», початую упаковку презервативов.
Наверное, его потянуло бы и на другие «приколы», но рядом скрипнет тормозами «гаишная» «Волга», из нее выйдет еще один «милиционер», тут же замахавший рукой подъехавшим следом первым зевакам: давай, не создавай затора, проезжай!.. Зеваки поспешно объедут стоящий поперек дороги грузовик и покатят к родным пенатам, качая головами и радуясь, что их не заставили выступать в роли понятых. А следом тронется и «Волга», сворачивая на ту же лесную дорогу, откуда несколько минут назад выскочил «ЗиЛ».
Новая порция автозевак, отдохнувших на берегах забайкальских жемчужин – замечательном озере Арахлей и примкнувших к нему Тасее и Иване, – увидят свежую аварию, куда ГАИ, получается, еще не добралась. Самые ответственные тоже полезут по откосу к дамской «тойоте» и тоже убедятся, что парочке внутри уже не поможешь. Юрий Николаевич Максюта и Светлана Васильевна Алейникова свой двухдневный кратковременный отдых на Арахлее закончили и перешли к длительному, вечному, что не вызывает у автора стыда за кощунственную иронию. А следствие примется искать пьяных подростков или более великовозрастных дебилов, угнавших накануне леспромхозовский грузовик, чтобы покататься с ветерком и «телками» (иначе, зачем в кабине пойло и гондоны?). Вот и покатались, натворили дел и сбежали, уроды!..
         
Вернувшись из Иркутска, Евгений Михайлович вновь оказался в атмосфере предвыборной борьбы, немножко поактивничал в ней, расчетливо и правильно, дабы максимально укрепиться в местном политическом бомонде. Прочные связи в читинских коридорах власти позволяли тропить дорожки к ближайшему окружению губернатора Иркутской области и президента Бурятии. А последнее для Е.М. было жизненно важно, – решение из Читы временно отступить сформировалось окончательно.
Рунге удачно избавился от своего участия в местном рыночном бизнесе и пассажирских автоперевозках, что было главной костью в горле его «авторитетных» конкурентов. Пока те праздновали, как им казалось, победу, предвкушая дальнейший «передел», Евгений Михайлович укреплялся в Иркутске и Улан-Удэ.
Так появилась артель «Черемшанка», подросла доля в ряде других старательских артелей Прибайкалья, завязанных с «Востокзолототехснабом». Другими, словами, крепли предпосылки для штурма таинственной Золотой Чаши в Восточных Саянах. Только один пустячок тормозил бурную деятельность Рунге: никак не удавалось точно определить место сибирского Эльдорадо.
      
КАКОЙ-ТО невидимый занавес разделял Золотую Чашу и всех, кто хотел ее найти! А желающих, как выяснилось, – туча! Те же иркутские краеведы и любители искать клады. Энтузиазисты, мать их!.. Помимо с таким трудом добытых и оберегаемых Рунге документов, оказывается, существовало и было изучено краеведами целое уголовное дело 1927 года, набитое уникальными показаниями тех, кто нашел Золотую Чашу! Но что толку… Периодически возникающий ажиотаж, неоднократные попытки поисков наталкивались на дурацкую по простоте и вдвойне дурацкую по неразрешимости загадку: где же это сокровище? Как будто заколдован суженый донельзя пятачок тайги и горных отрогов!
А уголовное дело из архива было еще то! Когда зимой 1927 года проводник экспедиции «Союззолота» Краснов нашел в низовье реки Шумак неопровержимые улики совершенного здесь преступления: трупы трех участников летней экспедиции к Золотой Чаше – следственная машина раскрутилась быстро.
Да и какие у следователей были проблемы с подозреваемыми? Состав экспедиции – пять человек. Трое из них убиты: уполномоченные комиссары золототреста Шведов и Дорожный, взятый ими на поруки из лагеря колчаковец Новиков, горный техник, который был в составе экспедиции золотопромышленника Кузнецова, нашедшей в 1898 году Золотую Чашу. И двое рабочих – братья Леоновы, которые, выйдя из тайги в августе двадцать седьмого, заявили, что Шведов, Дорожный и Новиков со всей поклажей утонули при переправе через Китой, когда они еще шли к искомому месторождению. Тогда братьев несколько раз допросили да и отпустили домой, под надзор участкового. Ну, а когда проводник Краснов обнаружил троих застреленных…
Братцев-убивцев тут же взяли в оборот. Уже не милиция, а оперуполномоченные ОГПУ! Они языки развязывать умели: Леоновы признались в совершенном тройном убийстве, потом проговорились о своем участии в колчаковском отряде Новикова…
Раскрутилась и цепочка их жизни после двадцатого года. Как они оказались в Маньчжурии, как вступили там в отряд Захара Гордеева, как потом пробрались домой… Как сами хотели отыскать Золотую Чашу, да только оказались баранами, ничего не понявшими в бумагах и чертежике, взятых с тела жандармского подполковника Горлова. И уж совсем отчаялись в своих золотых мечтаниях, когда их разыскал освобожденный из лагеря Новиков. Почему убили его и комиссаров? Не верили они своему бывшему командиру. Лют был, жаден. Чуяли, что если до золота доберутся, то он всех перещелкает. И комиссаров, и их…
Леоновы наивно надеялись, что если они скроют главное (что экспедицией 1927 года месторождение найдено!), то это им сохранит жизнь, как потенциальным проводникам к Золотой Чаше. Уверенность братьям придавала направленность многочисленных и долгих допросов: чекисты упорно выясняли маршрут движения экспедиции. Братья надеялись, что во время новой экспедиции они сумеют сбежать, скрыться в родной тайге. А некоторое время отсидевшись в тихом зимовье, проберутся к закопанному в потаенном месте золоту и оружию – их добыче с убийства комиссаров и Новикова. Ну, а потом окончательно уйдут за кордон от проклятых Советов и тогда заживут уж кум-королю...
Леоновы перемудрили, запутавшись на допросах в противоречащих друг другу показаниях. Следователи убедились, что выжали из братьев все и никакой ценности они, как свидетели, не представляют. Ну, а за дела свои кровавые должны ответить в строгом соответствии с законом, беспощадным к врагам Советской власти.

«Полномочному представителю ОГПУ
по Восточно-Сибирскому краю…
22 марта 1928 года, г. Иркутск

ДОКЛАДНАЯ  ЗАПИСКА
по  ряду материалов уголовного  дела №………  в отношении  граждан
Леонова Петра Фомича, 1898 г. р. и Леонова Алексея Фомича, 1899 г. р.

…В ходе последних допросов подозреваемых установлено, что другими сведениями, представляющими интерес по существу дела, гр-не ЛЕОНОВ П.Ф. и ЛЕОНОВ А.Ф. не располагают… В показаниях повторяются, путают даты и места событий…
…Вместе с тем, в показаниях ЛЕОНОВА П.Ф. содержится наиболее увязанное описание маршрута следования к месторождению следующего содержания:
Нужно от зимовья Краснова подняться вверх по Шумаку примерно десять километров и здесь от соответствующей затеси повернуть вправо, перевалив водораздельный хребет между Шумаком и Китоем.
Пройдя десять километров в этом направлении, нужно спуститься с гольца, местами отвесного, в верховье одного из правых притоков Китоя в крутой замкнутый ледниковый цирк, называемый чашей Новикова, где под водопадом и находится рудное месторождение золота.
На топографической карте ЛЕОНОВ П.Ф. показать маршрут затруднился, т.к. карту читать не умеет. Точно так же, фактически подтверждая на словах изложенный братом маршрут следования, ЛЕОНОВ А.Ф. на карте его показать не умеет, никакими навыками пользования топокартой не обладает...
…По обстоятельствам совершенных преступлений: убийства ДОРОЖНОГО, ШВЕДОВА и НОВИКОВА,  сокрытия тел убитых и улик преступления, дачи заведомо ложных показаний при расследовании несчастного случая, при котором якобы погибли ДОРОЖНЫЙ, ШВЕДОВ, НОВИКОВ, а также своего участия в белобандитском движении в период Гражданской войны и в период 1922 – 1928 гг. гр-не ЛЕОНОВ П.Ф. и ЛЕОНОВ А.Ф. дали исчерпывающие признательные показания, полностью их изобличающие, в результате чего заслуживают высшей меры социальной защиты…»

Но описанный Петром Леоновым маршрут оказался неточным, если не сказать  неверным. Следуя этому описанию, а также отобранным в 1927 году комиссарами Шведовым и Дорожным у заключенного Новикова показаниям, тоже содержащим описание пути к месторождению, в 1934 году на поиски Золотой Чаши отправляется новая экспедиция. Четырнадцать человек скрупулезно исследуют в течение лета все правые  (правые, а не левые!) притоки Китоя, долину Шумака. Безрезультатно!
Более того, вывод экспедиции фактически поставил крест на дальнейших поисках Золотой Чаши под эгидой государства. В отчете экспедиции 1934 года было записано: «Изучение топографии всего участка, в котором можно было ожидать месторождение, совершенно ясно показало, что все подробные описания местности, данные Леоновым и даже самим Новиковым, - сплошная фантазия авторов, ни разу не побывавших в самом описываемом районе». Когда же в 1952 году было открыто уже упоминавшееся месторождение (в 70 километрах юго-восточнее реки Шумак), то это только подтвердило процитированный вывод.
Откуда Евгению Михайловичу Рунге знать, что его далекий немецкий родственник Иоганн Шнелль в не менее далеком 1914 году разрядит на берегу Шумака свой шикарный пятизарядный «маузер» в несостоявшегося великого революционера Миньку Либермана.
Насчет возможной роли Миньки в мировой революции судить трудно, но его догадка (читатель помнит перевернутую карту!) привела экспедиции 1898 и 1927 годов к Золотой Чаше. А все другие так и не смогли разгадать загадку беглого каторжника Дмитрия Демина или как там его на самом деле…
Рунге вообще никаким разгадыванием не занимался. Он пришел к другому выводу: дедовские методы блуждания по тайге и горным кручам не годятся. Нужны солидные капиталовложения и научные методы поиска с применением новейшей техники и специалистов.
Прошлой осенью Рунге арендовал вертолет. Обошлось в кругленькую сумму, по 40 тысяч за моточас. Несколько раз облетели и Шумак, и Китой. На заметку попалось несколько похожих на кузнецовское описание и, особенно, на «картинки» из записок Шнелля мест. Когда бы не испортившаяся погода… Но нынешней весной  Евгений Михайлович планировал воздушную разведку продолжить. Пусть только вскроются реки, и со скал на Шумаке и Китое загрохочут водопады…

НО ЯНВАРЬ приподнес сюрприз. В конце месяца в иркутский офис на имя Рунге доставили большой плотный пакет с припиской «Лично». Ни обратного адреса, ни почтовых штемпелей. Евгений Михайлович вскрыл конверт. В нем оказался свежий номер столичного еженедельника «Итоги».
Недоумение Рунге рассеялось, когда он пролистал глянцевый журнал. В конце номера в глаза бросился крупный заголовок на фоне знакомого пейзажа: «Жила-была жила». Заухало сердце, когда глаза побежали по жирно набранной врезке к статье: «Где-то в глухих отрогах Саян от глаз старателей надежно упрятано сказочно богатое месторождение золота… Легенду о сибирском Эльдорадо местные жители передают из уст в уста вот уже полтора столетия». Автор подробно пересказывал и саму легенду, и историю поисков деминского «клада», и версии возможного места Золотой Чаши. Была опубликована карта Тункинских гольцов. Текст иллюстрировали фотографии этих мест… 
Рунге чуть удар не хватил!
– Кто принес это-о?! – заорал он, выскочив в приемную и потрясая конвертом. Обе миловидные секретарши таким шефа не видели никогда. – Я спрашиваю, откуда взялся пакет?!!
– С к-курьером, – пролепетала одна из перепуганных секретарш. – М-молодой человек…
– Сидите тут, уродки! Мух не ловите!.. – рявкнул Рунге и снова скрылся в кабинете. Он принялся тыкать кнопки, набирая первый из трех, указанных в журнале телефонов редакции. Выслушав долгие гудки пустопорожнего вызова, набрал с тем же результатом, один за другим, два оставшихся. Потом поднял глаза на настенные часы: в Москве еще сладко спали даже «жаворонки».
Е. М. положил трубку и устало подумал, что звонить в редакцию бесполезно, да и ни к чему. Там включат дурака. Мол, интересные легенды, провинциальная экзотика… Но неспроста, неспроста появилась эта публикация… Кем организована? С какой целью?
Рунге в ярости скрипнул зубами. А если?.. Не прислал ли ему любезно сей журнальчик тот, чьи хлопцы еще в двухтысячном шарились в районе Тункинских гольцов? То-то и оно…
Замигал огонек городской линии. Номер – только власть предержащим, тузам из областной администрации, доступен. Рунге снял трубку.
– Евгений Михайлович? – проворковал женский голос. – Добрый день. Пал Сергеич приглашает вас к пятнадцати часам…         
         
Когда Рунге появился в «большом» кабинете, неприятное предчувствие, возникшее после знакомства со статьей в анонимно присланном журнале и усилившееся после звонка, начало тревожно нарастать. Взгляд куратора золотодобывающей отрасли Евгению Михайловичу не понравился. Куда это подевалось обаяние номенклатуры? Глаза холодные, улыбка протокольная… Нет, предчувствие никогда не обманывало Рунге. Он ощутил невидимый барьер недоступности к телу. Витало нечто в воздухе, но что?  Непонятно…
– Евгений Михайлович, очень рад, очень рад! – Вице-губернатор, продолжая делано улыбаться, пожал руку, жестом указал на два кресла у огромного окна, разделенные низким стеклянным столиком.
– Взаимно, – кивнул Рунге, усаживаясь в мягкие объятья лакированной кожи. –  Весь внимания, Павел Сергеевич…
Тот опустился в кресло напротив, сказал несколько незначащих фраз о погоде, осведомился с равнодушной, модной нынче среди аппаратчиков американской вежливостью о делах Рунге, о здоровье самого и супруги и лишь потом перешел к сути вопроса.
– Слышал, Евгений Михайлович, что пока очень скромно дела идут у вашей «Черемшанки». Нет?
– Вашей осведомленности стоит позавидовать, уважаемый Павел Сергеевич… Да, пески там небогатые…
– Евгений Михайлович… – Чиновник сделал паузу, пристально разглядывая Рунге. – А почему бы вам вообще не отказаться от самостоятельной разработки? Извините, что так прямо, без реверансов, но мы с вами люди взрослые и серьезные…
– Понимаю так, что артель «Черемшанка» кому-то помешала? – прищурился Рунге. – Уж простите за откровенность, но коли мы взрослые и серьезные…
Вице-губергнатор поднялся, подошел к столу, заваленному бумагами, приподнял за угол глянцевый журнал, демонстрируя Рунге  обложку.
– Читали?
– Сподобился, – Рунге угрюмо посмотрел на лощеного аппаратчика.
«Ишь ты, как метастазы-то разрастаются… Что в Чите, что здесь… Хотя… Одни московские хозяева…». Вслух задал дурацкий вопрос:
– Но при чем тут «Черемшанка» и ее бедные пески?
– А вы думаете трудно сообразить, для чего создана артель и для чего вы так страстно желаете застолбить участок на Китое?.. – Вице-губернатор рассмеялся. – И ваши вертолетные вояжи туда, дорогой Евгений Михайлович, тоже прозрачны… Скажу больше.
Чиновник бросил журнал и вернулся в кресло у стеклянного столика:
– Вас, конечно, может не устроить наша беседа. В конце концов, мы ведем речь о территории Бурятии. Но судьба участка на Китое решается даже не в Улан-Удэ. В столице! Заповедные земли, вообще-то, любезный Евгений Михайлович. Тункинский Национальный парк Республики Бурятии, курорт Аршан неподалеку… И потом… Давайте уж открытым текстом, что ли… Вы не мальчик, дорогой Евгений Михайлович, чтобы не понимать… Попилено всё. Давным-давно попилено… Надеюсь, уважаемый Евгений Михайлович, у вас хватит благоразумия определиться после нашего общения. Нет?
– Чего вы хотите от меня? – хрипло спросил Рунге, отвернувшись к окну. В горле перехватило, а вот предчувствие отступило. Сбылось…
– Помилуйте, дорогой Евгений Михайлович! Ни-че-го! – Павел Сергеевич пересел на свое место за письменным столом. – Мы ценим ваш вклад в развитие экономики региона, надеемся, что он будет умножаться, а авторитет «Востокзолототехснаба» расти и крепнуть. Полагаем, что вам следует сосредоточиться…
Чиновник на мгновение замолчал, потом повторяя, продолжил:
– Сосредоточиться на активном развитии сотрудничества с предприятиями золотодобывающей промышленности области, которые нуждаются в новейшей технике. А кто как не ваша контора имеет все возможности для бесперебойного обеспечения госпредприятий и артелей такой техникой и оборудованием, запасными частями, сервисным обслуживанием… И развитие инфраструктуры вам под силу, имеете неплохие строительные подразделения…
Речь вице-губернатора текла елеем.
– Я сосредоточусь, Павел Сергеевич, сосредоточусь, – глухо проговорил Рунге, не отводя взгляда от верхушек голубых елей, виднеющихся в окне кабинета. – Вы, наверное, правы… Наше ЗАО – хозяйство обширное, глаз да глаз нужен, часто испытываешь такой цейтнот… Забыл уж когда отдыхал.
– А вот это – напрасно! – Рунге прямо услышал: сейчас вице-губернатор, как вечно живой Ильич, ласково и заботливо, присовокупит «батеньку». Не-ет, забыл, сука лощеная, корни, не присовокупил!
А собеседник тоже уставился на ели за стеклом:
– Самое время махнуть на юга… Или предпочитаете  зимние виды отдыха?
– А что посоветуете? – Рунге перевел тяжелый взгляд на хозяина кабинета.
– К теплому морю, Евгений Михайлович, к ласковому солнышку! – засмеялся вице-губернатор с видимым облегчением. – На юга! Недельки две-три… А холода у нас и так хватает… Кстати, совсем забыл! Вчера на малом совете решили финансировать программу поддержки регионального бизнеса. Ваше ЗАО в ней – отдельной строкой. На ближайшем заседании правительства области, думаю, решение будет утверждено. А еще, дорогой Евгений Михайлович, есть мнение представить вас за огромный вклад в развитие области в государственной награде. Но это я вам – по секрету…
Он шутливо прижал палец к губам и поднялся из-за стола, обозначая конец аудиенции.         
Через две недели Евгений Михайлович Рунге залег на месячную «профилактику» в кардиоцентр, потом с супругой отбыл в отпуск, который затянулся у него до лета. А фирмой неплохо руководилось по телефону, с помощью электронной почты и цифровой подписи. Новые времена наступили.       
         
«ХАММЕР» плавно простучал по трамвайным путям и свернул на Красноармейскую.
«…Эх, наколка, наколочка!...» – мимо, в облаке гремящего «шансона», который Е.М. было слышно даже в запечатанном салоне джипа, лихо пролетела подержанная «хонда», набитая ржущими пацанами. Вспомнилась младшая, двухколесная сестра иномарки – участница финала со Шкипером. В голове тут же машинально прокрутилась читинская хроника последних лет. Знакомые имена…
2002 год. Ранним утром у собственного подъезда убит выстрелом в упор депутат Госдумы Владимир Богатов,  владелец 49 процентов акций компании социального такси «Автомик». В июле 2003-го рядом с собственным коттеджем ранним вечером застрелен заместитель губернатора области Александр Шапневский, руководивший комитетом по управлению госимуществом. Не прошло и года: 20 мая 2004-го, в центре города, у забора детского сада три киллера-автоматчика расстреляли машину, в которой находился Леонид Калинин, он же «Калина», и его телохранители. В следующем мае, буквально в нескольких сотнях метров от места расстрела «Калины», в квартале от здания областного УВД, снова прогремели автоматные очереди, жертвами которых стали председатель совета директоров ОАО «Универсальная продовольственная компания «Рынок» Константин Ключевский и его заместитель Евгений Жаров. Ранее, в феврале, выстрелом из ружья убит директор деревообрабатывающего комбината «Рассвет»  и депутат областной Думы Владимир Баранов…
Поневоле задумаешься о душе.
Рунге, преодолевая одышку – куда весь заряд, накопленный на Бали, подевался! – потянулся к брошенным рядом на сидение гвоздичкам и медальной коробочке, повертел её секунду в руках и отбросил назад. Суки коррумпированные!
С губернаторского приема Рунге ехал обратно в офис и думал о банальных вещах, которые, как это не странно, еще вчера его не интересовали. Он думал о том, что на шестьдесят пятом году жизни пора вспомнить о душе. Гонка за золотым призраком этому явно не способствовала. Шестнадцать лет гонки… Ради чего? Чтобы в самый последний момент раздался свисток? Из столицы свистнули. И журнальчик подкатили. Черная метка…
Убравшись из Читы, Рунге, конечно, отслеживал, как там, после него, развиваются события. А развивались они уныло. Не выпестовывался что-то никак такой бизнес, который бы хорошо переносил свет. Его по-прежнему тянуло в тень и мрак. В Беспредел, Который Нравится и Устраивает Всех. И это так смахивало на окончательный диагноз…
Беспредел начала девяностых оказался плохо залеченной болезнью. Ее дружно загнали вглубь, наивно веря (в смысле – изображая оную наивность), что наступает выздоровление. Соответственно наступил рецидив. Нарыв зрел и наполнялся скверной. Он, Рунге, тоже активно приложил руку к этим гнойным процессам. Теперь пожинал собственные плоды…

– Поворачивай домой, – приказал Рунге водителю, уже подкатывающему к зеркально-золотым дверям офиса «Востокзолототехснаба». –  Устал я что-то…
Июньский день клонился к вечеру. К набережной Ангары табунами валила молодежь с охапками пивных банок. День России вступал в свою кульминацию. А величавая Ангара, отражая небо, поблескивала голубой водой, в которой, пока она катила от Байкал-моря, его кристальной чистоты осталось, как в бизнесе честности.
         

 
Глава 20. ХРАНИТЕЛЬ ( V ) и другие.
                Август 2007-го – декабрь 2008 года

РАСКАТЫВАЮЩИЙСЯ по распадкам, нарастающий сверху, незнакомый рокочущий клекот заставил поднять голову к хрустальной голубой чаше неба. Гигантская стрекоза вынырнула из-за вершины Ара-Ош-Уула и быстро приближалась к нему. Хранитель отступил от клубящегося потока в густые кусты, надежно укрывшие от взора сверху.
Наполняя ущелье грохотом, диковинная, огромная машина,  выкованная из неизвестного металла в подобие стрекозы – теперь он понял, что видит творение людских рук, а не богов, – несколько мгновений кружила над водопадом. Хранителю показалось, что за прозрачными кругляшами по бокам пузатого брюха машины мелькают человеческие лица!.. До сих пор глаза его не подводили, черная ягода тайги всегда лежала на его ладони. Значит, теперь чужаки могут придти и по воздуху. Хранитель бессильно опустился на прелые листья, пропитанные близкой влагой.
Небесная повозка пришельцев, сделав грохот оглушительным, тяжело полетела прочь и скрылась за горным гребнем. И Хранитель понял, что он не сможет вернуть себе силы для стражи. Он понял, что не сможет дождаться нового Хранителя, заведомо зная, что новый не отпустит его на Дорогу Возвращения. Он понял, что умереть в радости у старых стен Кара-Болгасуна ему не суждено. И тогда Хранитель поправил за спиной черный огромный лук, вернулся к летящей вниз воде, собрал все силы и шагнул, веря в свой последний, пусть и короткий арджоха…

– Товарищ генерал, докладываю: вся эта мистика оказалась проста, как мычание. – Полковник Домашевский раскрыл папку. – Ополоумевший от старости и отшельничества маразматик. Его рук дело! Позавчера, практически там же, где были обнаружены убитые питерцы, на отмели найдено тело древнего, как мамонт, деда. Бурят-монгольской внешности… Возраст сразу определить трудно, сами знаете, у азиатов… Приблизительно, лет восемьдесят-девяносто…
– Да ты что! Такой старый? – генерал Нелюбов недоверчиво поглядел на начальника управления уголовного розыска.
– Ей-богу, Федор Кузьмич!  По предварительным  данным, смерть наступила от травм, полученных при падении с большой высоты. Но вскрытия, сами понимаете, еще не было. Пока его от Шумака в Аршан доставят, а оттуда придется везти сюда, в Улан-Удэ.
– Что у нас в Кырене или Орлике судмедэксперта нет?
– В отпуске, Федор Кузьмич, с выездом. Он там один на два района… Да все нормально, товарищ генерал, день-два уже ничего не решают…
– Теперь конечно, – желчно сказал Нелюбов и постучал согнутым пальцем по перекидному календарю. – Второй месяц нового президентства пошел. Никак не могу понять, что за человек… Со старым-то мы… М-да-с, когда восьмой десяток разменяешь, как дорогой наш Леонид Васильевич…
Нелюбов вспомнил проводы бывшего президента Бурятии Потапова, руководившего республикой с 1990 года. Теперь – «новая метла»,  кремлевский назначенец из Томска. Но депутаты Народного Хурала 15 июня отдали ему 57 голосов из 61. Чего уж тут, понимаем… Вот только, как пометет – неизвестно.
Впрочем, для себя Нелюбов уже давно решил: напряжется в последний раз, обеспечив порядок и спокойствие выборной кампании в Госдуму и – на покой. Хватит! Молодым везде у нас дорога. Тем более и у Нургалиева та же политика – не давать старым пердунам засиживаться в высоких региональных креслах. Это он, Нелюбов, напланировал: осенью думские выборы, потом в отпуск, потом… Потом новая выборная кампания, знаковая! Новый Президент России! Что будет, кто… А, зачем гадать! Оставим это всяким глобам и прочим.  В Иволгинском дацане пусть гадают! Хотя… И гадать не надо, весь политрасклад, как на ладони. А ему теперь… На покой пора. В милый сердцу коттеджик на Култушной…
Нелюбов вынырнул из невеселых размышлений и вслушался в бойкое журчание Домашевского.
– …старикан этот одет был в какие-то ветхие и чудные, самовыделанные шкуры… Очиров видео должен подослать, заснял труп на месте обнаружения. Но доложил, что видуха у этого деда – хоть кино про Чингисхана снимай! Самое главное, Федор Кузьмич! Лук! Переломало, правда, его при падении старика, да и потом, пока тело несло. Там напор-то, мать моя! Хм… По предварительным данным, тело больше суток в воде находилось. Хотя… Вода ледяная, так что… А лук, Очиров докладывает, кожаными ремешками крепко был приторочен, плюс тетива вокруг трупа… Вот и объяснение тем стрелам…
– Ну, и чего старику в туристов шмалять?
– Так не спросишь теперь. Предполагаем, что отшельничал. Жил-поживал себе, а тут… Мозги замкнуло или убитые что-то откололи. Нарушили, так сказать, его вотчину, зашли на территорию его обитания.  Очиров говорит, у местных давно про каких-то лесных обитателей байки ходят. Мол, в Тункинских гольцах всегда обитался некто таинственный, стра-ашный, – хохотнул Домашевский, но тут же добавил с деловитой серьезностью. – Там и раньше охотники пропадали да любители песочек, на предмет золотишка, помыть. Ну, местные и балаболят, мол, пропадали бесследно там люди, а иных убитыми находили, и тоже стрелами. Такое, вот совпадение. Давно, правда, якобы еще до войны…
– И что, на основе дремучих историй будем версии строить? –Нелюбов нахмурился. – Такими же стрелами… Кто и когда сравнивал! Тьфу!
– Версии, товарищ генерал, в принципе, отработаны. Всё к одной сходится, – сказал Домашевский. – Первоначальное экспертное заключение подтверждает: стрелы с трупов питерских туристов и обломки лука по микрочастицам совпадают, по крайней мере, под микроскопом… Может, получится и радиоуглеродный анализ сделать…
– Вверх по Шумаку надо бы всё там обшарить… Если действительно этот старик убил туристов, то где-то же он, Робин Гуд древний, жил и обитался!
– Я, Федор Кузьмич, вам уже докладывал: на левом берегу Китоя, выше слияния с Шумаком, имеется множество гротообразных пещер. Вполне возможно, что там…
– Ищи, полковник, ищи. Если допустить, что это старик ухлопал туристов, то для чего он их со всей амуницией аккуратно сложил на отмели? Ничего не взял из вещей, ни оружие, ни продукты. Странно…
– А что тут странного, Федор Кузьмич? Туристы нарушили его покой, он их перещелкал, как куропаток. И ритуально сложил, чтобы их быстрее нашли. И другие забоялись туда нос совать… А чужое барахло ему – впадлу! Извините, – Домашевский слегка улыбнулся. – По убеждениям своим отшельническим, видимо, не взял добычи… Свои принципы, так сказать… Следственно-оперативная группа берег обследовала тщательно, нашли остатки плота. Полагаем, что туристы убиты значительно выше по течению, потом они были погружены на плот, а уж его потоком как раз к этой отмели и вынесло. Там убийца стащил их на гальку, рядом уложил вещи, ну, а плот снова столкнул в воду, перерезав веревки или чем он там бревна скреплял. В общем,  несколько из них ниже по течению, в улове, оказались.  Бревна эти – заметные, Федор Кузьмич. Нетолстые, срублены какой-то примитивной хренью, – пила дерева не касалась. И заготовлены-то давненько…
– Тебе бы, Аркадий Павлович, романы писать. В жанре этом новомодном… Как там его… Внук у меня всё зачитывается… А, ну да – фэнтези!.. – съязвил Нелюбов, насмешливо глядя на полковника. – Седые Саяны, черные стрелы… Старый ископаемый боец, грозный, как саблезубый тигр, выходит на тропу войны с современной молодой… э… продвинутой порослью, вторгшейся в заповедный край…
– А хрен его знает, Федор Кузьмич… Может, так оно и есть? – серьезно проговорил Домашевский, аккуратно складывая в папку листы. – Подобные сюжеты, на мой взгляд, тоже не на пустом месте рождаются. Горячечной фантазией их вряд ли объяснишь…
– Во-во, давай! Эх, розыск вы мой уголовный…
– Работаем, товарищ генерал, работаем, по всем версиям.
– Вот и работайте, «знатоки»…


ЛИДОЧКА поболтала ногами в прозрачной воде. Стайка мальков испуганно метнулась прочь. Хорошо! Бархатный песок под тонким слоем воды высверкивал кварцевыми крупинками.
– Ди-им! А шашлык скоро? – Лидочка всем телом обернулась к импровизированному мангалу, у которого священнодействовал Дмитрий.
– Скоро, уважаемая Лидия Сергеевна, скоро, не извольте беспокоиться, – ответствовал Дмитрий, размахивая картонкой над шампурами.
– Ди-и-ма-а! – Лидочка укоризненно всплеснула руками. – Не маши ты! Все мясо сейчас будет в саже!
– На дикой природе и пища дикая! Не ваши кафе-шантаны!.. 
Лидочка с удовольствием и нарастающим животным желанием оглядела мускулистую, ни капельки не заплывшую возрастным жирком фигуру Дмитрия. По-прежнему волновал он ее женское естество, хотя уже… Боже мой, они вместе уже полтора десятка лет! Многие супружеские пары не могут похвастаться столь продолжительным стажем. А у них… Да и что теперь… Теперь и Дима не мальчик, и она… Это – единственное, что отравляло ей настроение. Все-таки она старше. И быстрее увядает.
Иногда, а в последнее время это происходило все чаще, Лидочка с ненавистью и раздражением подолгу изучала в зеркале свое лицо. Кожа у глаз неумолимо собиралась «гусиными лапками», набрякли веки, появились седые волосы, и обозначился второй подбородок. Дима, конечно, тоже не молодел. Но с мужской зрелостью к нему пришел тот неотразимый шарм, который и рождал у Лидочки прямо-таки животное желание вновь и вновь оказываться в крепких объятьях этого сильного самца, опрокидывающего ее, разгоряченную и шумно дышащую, на прохладную хрустящую простыню…
А вообще-то, за последние годы как-то все само собой «устаканилось». Они жили порознь, встречаясь два-три раза в неделю, чаще в новой просторной квартире Лидочки.
Перебраться в элитную «трешку» в центре города ей позволил вполне процветающий ресторанный бизнес, в котором она уже выступала в законной ипостаси ИП – индивидуального предпринимателя. Лидочка правильно и удачно уловила момент, скооперировавшись на ниве «накорми-налей» с энергичными любителями жарить шашлыки-машлыки, процветающими под крышей одной кавказской диаспоры, к которой благоволил «ближний круг» самого губернатора.
Это расположение высших чиновников области, понятно, объяснялось не куском печеной на углях свинины или баранины. Давно осевшие в Забайкалье гости с Кавказа (какие уж они теперь гости!), прежде всего, неплохо зарекомендовали себя в сельском строительстве. Охотно брались за малобюджетные муниципальные стройки в отдаленных районах, быстро создавая летучие немногочисленные стройбригады, которые работали без запоев, перекуров и выходных, возводя свинарники и коровники, помещения для кормоцехов и простеньких предприятий по первичной обработке леса. Споро заливали незамысловатые фундаменты под секционные, ангарного типа стены, под компактные китайские станки-комбайны по разделке древесины. Месяц-другой – и уже высится на окраине села такой цех, визжат дисковые пилы, заворачивается янтарными кудрями духмяная стружка, гулко хлопает складируемая в штабеля обрезная доска… Честь и слава скромным сельским строителям! При активности местной власти и рабочих мест на селе прибавляется, и полноценная переработка леса на месте происходит. Может, иссякнет, наконец, река кругляка в Китай. Еще бы «черных лесорубов» всех калибров поплотнее прижать. Но тут самый действенный путь, как и с приемкой металлолома – тотальный контроль на приемных пунктах. Пока же он – от случая к случаю. Вот почему так и ныряет в близлежащий от села лесок местный алкаш под покровом сумерек, переделав у раздолбанного «ижа» коляску под перевозку  балана – добротного, выпиленного из середины ствола заваленной сосны или лиственницы. Примут на пункте и денежку дадут! Вот почему тащит, кряхтя, бомж оградку с кладбища или крышку канализационного люка, – примут! Несмотря на все запреты. Закон-то можно самый замечательный принять, да только чего он будет стоить, если не все лазейки прихлопнуты. Это – как в доме: хоть круглосуточно печь топи, дрова охапками подкидывая, но если двери настежь, в окнах щели, да незаткнутые с осени продухи под половицами сквозняки гоняют…
У Лидочки не так. Всё – под контролем. В течение дня, будь то будни или выходные, Лидия Сергеевна объезжала на серебристом «харриере» свое графство – сеть ресторанов, кафе и забегаловок. Трясла амбарные книги, сличала приход и расход продуктов, накладные и контрольные ленты ККМ. Унюхав хотя бы намек на жульничество – безжалостно и немедля выкидывала за двери заведения виновных. На кухне – в любую щель залезет, каждую санкнижку пролистнет. В общем, подданные Лидочки Сергеевны –  кухонный персонал, халдеи в зале, завы и бухгалтерши, уборщицы и швейцары, гардеробщики и экспедиторы – все знали, что с хозяйкой шутки плохи. Но за свои места держались, потому как платила хозяйка сносно, ее заведения часто снимали под корпоративные вечеринки всевозможные учреждения, конторы, фирмы, без конца отмечались свадьбы, юбилеи и прочие массовые загулы, после которых нередко оставалось море разливанное недопитого спиртного, куча закусок, салатов и горячих блюд.
Противных организаторов юбилея или корпоратива – тех, кто дотошно проверит, всё ли выставлено на столы, а после застолья недопитое и недоеденное расфасует по пластиковым контейнерам и увезет с собой – не так уж много. Большинство, в эйфории празднества, особо и не смотрит. Было бы на столе красиво, а соответствует ли реальности расход оплаченных продуктов и рецептура блюд – это уже второй вопрос. Да и других тонкостей в ресторанном деле немало. То же горячее – особенно, если в меню заказано их несколько, – не надо спешить выставлять на столы. Нагрузятся гости дорогие водочкой под закуски и салаты, а ты – тяни время, тяни. Вот уже и танцы-шманцы вовсю пошли, игры-аттракционы, пение караошное, хлопушки-шарики в зале, пиротехника-фейерверки у входа. Вот тут первое горячее и выставляй – мало уже кого оно заинтересует, а уж до второго или третьего горячего блюда и вовсе дело не дойдет. Но на столы все равно – несколько порций кинуть надо: для фиксации присутствия в меню. Расчет за банкет, естественно, – по полной. Кстати, если еще заказчикам изобразить скидку или бонус копеечный придумать от заведения, – о-о, тут уж полная пруха!
Лидия Сергеевна зверем не была. Она пристально отслеживала ситуации получения заказов на корпоративы и свадьбы-юбилеи, а уж на манипуляции челяди в ходе «мероприятий» глаза прикрывала, лишь бы дело до абсурдной жадности не доходило и не заканчивалось скандалом с организаторами. И поэтому, при всей боязни хозяйки, Лидочку Сергеевну подданные обожали.   
         
ДМИТРИЙ тоже уже не тот опер-капитан. Откапитанился в девяносто четвертом. Настырно тогда в свой рапорт уперся, несмотря на уговоры майора Генкина. Уволился и – кстати сказать, Лидочка и посодействовала ему на первоначальном этапе, – ушел в частную охрану. Там Дима незаметно подрос, а через пятилетку уже зарегистрировал собственное частное охранное предприятие.
Оно оказалось жизненно необходимым и для Лидочкиного бизнеса, и для Лидочкиных партнеров. Времена лихие, куда без охраны… А Дмитрий и его ребята бдели исправно. У конкурентов упомянутой диаспоры поджоги и прочие наезды, как средства криминального давления на богатеньких буратин, случались заметно чаще, чем там, где несли службу чоповцы Писаренко. И заказчики охранных услуг это ценили. Не торговались за снижение расценок. Главное – качество услуги. А что цены растут… Что делать, дорожает жизнь.
Ностальгии по былой оперской работе Дмитрий не испытывал. Разве что поначалу. Когда уже в процедуре увольнения обозначился горизонт, кольнуло что-то. Да еще и незабвенная госпожа Алейникова тогда с реверансами подкатила. Нет, вся эта лирика в конкретику не материализовалась, но Дима тогда ей свои наработки и догадки по делу убиенного Лоскутникова выложил. Показалось, что напористая прокурорша докопается. Показалось, а оказалось… Диме так и осталось непонятным, чего тогда на нее нашло. Видимо, случился какой-то очередной приступ служебного рвения. Может, по нераскрытым нагоняй получила, вот и засучила лапками… Да только, он слышал, не туда вскоре СВ повело, замазалась в каких-то темных историях. Впрочем, первая она, что ли…
Понятно, что погруженному в проблемы карьерного роста по чоповской линии Писаренко и в голову не пришло связывать давние уголовные дела из минувшей оперской жизни со служебным крахом бывшего объекта его безответных нежных чувств-с. Некогда ему было упражняться в анализе причинно-следственных связей. Некогда, ни к чему и незачем. Голову снявши, по волосам не плачут.
Фиаско карьеры Алейниковой вообще прошло для Димы смазанно и отстраненно. Совершенно равнодушно, в прошедшем времени. Не поразило, не удивило, не кольнуло. Наверное, потому, что и сам с правоохранительной стези сошел. Пусть на схожие, но – пардон, служба! – на частные хлеба подался. А частная горбушка – не паек от государства. Тут порой изловчаться надобно, по кромочке закона с «изячностью» пробалансировать и не свалиться. А ежели частный хлебец хочется намазывать маслицем или, пуще того, – украшать сверху балычком и икоркой… Тут уж – будьте любезны принцип законности засунуть, знаете куда? 
Не кольнуло, и когда узнал о ДТП со смертельным исходом на арахлейской трассе. Тема раньше закрылась. Наверное, в то непростое, переломное для Дмитрия время, когда, после увольнения со службы, многое фактически пришлось начинать с нуля. И поступаться многими былыми романтическими принципами. А это прибавляет цинизма. Его и в прежней, оперской, жизни хватало, но там, по большому счету, тебя везли, а теперь надо ехать самому. И бывает, езда эта имеет так мало общего с некоторыми пунктами правил движения по жизни.
Разруливание проблем, которых всегда полным-полно у ЧОПа во взаимоотношениях с клиентами, каждодневная текучка и другие заморочки, налаживание полезных для директора ЧОП связей – все это забирало львиную долю времени. Остаток поглошала Лидочка. На другие аспекты личной жизни в начале своего самостоятельного плавания в море частноохранной деятельности Дмитрию не оставалось ничего. Правильнее будет сказать, что первые годы в качестве директора ЧОПа он вообще имел отрицательный временной баланс. Спал по четыре-пять часов и крутился, крутился…
Мать Димы так и не дождалась внуков. А у него самого, когда баланс времени стал нормализовываться, уже как-то незаметно перегорело желание катать коляску, связывать себя брачными узами. Шутил привычно: хорошее дело браком не назовут.
И на самом деле не испытывал приступов сентиментальности, когда родня или знакомые интересовались ситуацией на семейном фронте и, соответственно, с потомством. Наоборот, Дмитрий с легкой брезгливостью лицезрел превратившихся в квохтающих клушек одноклассниц, время от времени встречая оных на улице, с вытянувшимися детьми, а то и с коляской, в которой чмокало или гукало третье поколение.
Набравший с годами на костлявый, но крепкий оперской скелет мускулистое мясо чоповского хозяина-начальника Дмитрий Сергеевич Писаренко, дымя легким «Парламентом», неустанно, аналогично подруге, проводил смотр своего войска на охраняемых объектах, «контролируя ситуацию» через тонированные стекла «гелендвагена» – сверкающего никелем и черным перламутром бундес-«уазика» с трехлучевой звездой в круге на радиаторной решетке. В чем при этом разнились Дмитрий Сергеевич и Лидия Сергеевна, так это в методике своих инспекторских объездов. Хозяйка ресторанного бизнеса обычно устраивала шумные разгоны провинившимся, грозила смертными карами, но после бури прощала, выдав последнее китайское предупреждение. А директор ЧОПа общался с подчиненными шуточками-прибауточками, сыпал солеными анекдотами, мог выдать мгновенный нецензурный стихотворный экспромт в тему, а мог и врезать в солнечное сплетение, что означало увольнение без выходного пособия и с волчьим билетом относительно иных частных охранных структур. Эти возможности шефа подчиненные знали, службу несли ревностно, секреты фирмы хранили свято. Не круговая порука, но что-то около того.
Но Дмитрий Сергеевич не благодушествовал, успев твердо усвоить: бойцы-чоповцы сегодня так же актуальны и так же непредсказуемы в своем служебном рвении, как чоновцы после гражданской. Особенно, когда служилый контингент ранее прошел «горячие точки». У таких, случается, в самой безобидной ситуации срывает «башни» и «крыши». И это – основная головная боль директора ЧОП господина Писаренко. В основном, из-за этого возникают «непонятки», с клиентами или соперниками клиентов, которые ему, господину директору, и приходится разруливать или, как некоторым авторитетным клиентам понятнее, – разводить ситуацию. Если кто-то думает, что задача ЧОПа найти клиента, заключить с ним договор и ревностно исполнять последний, блюдя букву закона… Впрочем, конечно, никто такого не думает. Думать приходится господину Писаренко. О непонятках, разруливании и т.п.
В «т.п.» входит и то, что Дмитрий Сергеевич с присущим ему юмором обозначал как организацию взаимодействия с различными структурами. С государственными правоохранительными органами, которые категорически не любят частный охранный бизнес. И с противоположными структурами, которые тоже от ЧОПов не в восторге. И тут – в обоих сферах – только на личных контактах. А раз до сих пор господин Писаренко оставался жив-здоров, в хорошем настроении и с прекрасным аппетитом на все житейские мужские удовольствия, равно как и возглавляемому им ЧОПу не грозил самороспуск или официальная ликвидация, – можно смело заключить, что взаимодействие происходило на должном уровне. Однако жизнь приучила Дмитрия Сергеевича держать ухо востро.
               
БЫЛИ у любвеобильной Лидочки одно время поползновения узаконить их отношения с Димой, причем, оное намерение, как не удивительно, навеяли ей некие отголоски материнского инстинкта. Что-то шепнуло Лидочке: а не пора ли перевести проявления этого самого инстинкта с избранника в природное русло – на потомство?
Увы, Лидия Сергеевна, видимо, слишком перетрудилась в бурные молодые годы на сексуальной ниве, особенно не задумываясь по поводу абортов и женских болячек. Многочисленные консультации у именитых докторов-светил, неоднократное и дорогостоящее лечение в разных медицинских учреждениях, использование самых дефицитных и эффективных препаратов – всё тщетно.
И однажды Лидия Сергеевна попросту махнула на все это рукою и занялась исключительно собой любимой, дабы и на мужчин, когда надо, впечатление произвесть, и, когда хочется, заставлять зеленеть сверстниц, а то и свиристелок помоложе. Справедливости ради стоит сказать, что это ей удавалось вполне. И спереди, и сзади, и фигурой в целом – хороша была и оставалась Лидия Сергеевна. Не комплексануть по поводу бездетности ей помогла и природная женская интуиция: почувствовала в самый драматический момент, что ее поползновения о супружестве и детках дорогому Димочке – по барабану. И успокоилась. Жизнь покатилась по привычной колее.
Так и заматерели оба. Вечером, за бокалом терпкого галльского «мерло» или «медока», Лидия Сергеевна устало рассказывала Дмитрию Сергеевичу о том, что ее огорчило/порадовало за день, он терпеливо выслушивал ресторанно-закусочные бабьи проблемы, кося глаз в телевизор с приглушенным звуком, нежно гладил шелковое бедро подруги, потом они плескались по очереди или вместе в душе и перебирались в спальню.
Несколько минут шла молчаливая борьба за право оказаться сверху, но это была лишь игра. Привычная и приятная. Прежняя животная страсть потихоньку с годами улетучилась, возникали, конечно, иногда сумасшедшие порывы или желания, как сейчас у Лидочки, на берегу. Но возрастная солидность и сдержанность позволяла обоим организмы не насиловать, давно хватало терпения подождать до вечера. Нынче и в голову не пришло бы барахтаться на прибрежной траве или устраивать в погоне за экстазом, как это случалось раньше, «оргию» в салоне машины или, там, в прихожей, в ванной. Теперь все происходило «в лучших традициях»: на роскошном ложе в уютной спальне, в спокойном сумраке пригашенного бра, под негромкую музыку. Можно было повернуться на бок и, протянув руку, выпить приятного вина или сока, закурить ароматную тонкую сигариллу… А когда все закончится, и приятная истома разольется по прохладному после душа телу, тогда кстати и матовый свет ночника, и легкое модное чтиво…
Утром они, позавтракав в лучших семейных традициях на миленькой кухне, расставались до вечера или до звонка. Паузы позволяли обоим отоспаться и не надоедать друг другу. У каждого всегда оставалась возможность использовать свободный вечер по индивидуальному плану, не посвящая друг друга в его подробности: Дмитрию Сергеевичу – в сауне с нужными людьми или просто с хорошей девочкой, из свеженьких, – любвеобильная Лидочка, конечно, хороша, но стареет, стареет; Лидии Сергеевне – тоже с нужным для бизнеса человеком, в мерцающем полумраке ресторана или в родной обители, привычно шумно вздыхая… Ведь никакие офисные переговоры так не двигают женский бизнес, как коленно-локтевая позиция или ловкий язычок.
Они никогда не вспоминали познакомившего их Вовчика. Да и что было его вспоминать… Про некогда шуструю «гиену пера» как-то очень быстро забыли все. То ли был, то ли нет. Его смерть совершенно не отложилась в памяти знакомых и коллег. Что-то схематичное помнилось: выпивал крепко – вот и результат. Шел, упал, потерял сознание, очнулся – апостол Петр ключиками поигрывает…
Пара политизированных пиарщиков того времени попытались было затянуть привычную песню: пал, дескать, незабвенный, жертвой в борьбе роковой за правду… Но довольно быстро обличительный «энтузиазизьм» иссяк, потому как… Какая, к черту, правда интересовала непросыхавшего Вовчика Николаева?! При чем тут он? В общем, не получилось сделать посмертно из Вовчика святого мученика за некое святое и правое дело.
Для эдакой процедуры, как известно, сначала надо надыбать это самое «правое дело». А это – проблема из проблем. Не получается зачастую сие даже в более (или менее) драматических обстоятельствах, даже при участии культовых фигур планетарного разлива, т.е. масштаба. А тут какой-то Вовчик из провинции. Уже за МКАД бегают не люди, а непонятные столичному жителю существа «с песьими головами» (цитата, а откуда – догадайтесь), что уж говорить про тьмутаракань за шесть тыс верст!..

А  РАЗГОВОР об этой самой тьмутаракани за шесть тысяч верст как раз-то и шел. В высоком столичном кабинете с видом на Краснопресненскую набережную.
– Полностью разделяю вашу озабоченность. Давно пора раз и навсегда покончить со взглядами на сибирский регион, как сырьевую базу и только. Убежден, нам надо самым энергичным образом осваивать богатства Сибири, Забайкалья, Дальнего Востока! Совершенствовать горнодобывающую отрасль, но с не меньшей интенсивностью строить и развивать структуры предприятий перерабатывающей промышленности. Абсолютно с вами согласен, что Забайкалье больше не может существовать как сырьевой придаток более индустриально развитых регионов. Пора обеспечить забайкальцам достойную жизнь, а не существование за счет трансфертов из центра, ведь есть все возможности в скором времени стать самодостаточным регионом. Вы согласны?
– Безусловно. Мы уже столько лет стучимся с этими идеями во все двери, столько высоких порогов обили…
– Да… Разворачиваемся мы, к сожалению, пока еще медленно и неуклюже. Но, думаю, принятая и утвержденная Правительством программа ускоренного промышленного и социального развития восточно-сибирских и дальневосточных регионов сделает свое дело. Государство подкрепляем программу реальными и внушительными средствами, в практическую плоскость вступила уже реализация многих конкретных проектов в рамках программы. Кстати, насколько помнится, в вашем регионе предполагается реализация уникального проекта?
– Вы имеете в виду проект «Норильского никеля» на юго-востоке края?
– М-м-м… Напомните-ка конкретику.
– Четыре месторождения никеля, вольфрама, олова и других ценных металлов и редкоземельных элементов, строительство почти четырехсоткилометровой железной дороги к этим месторождениям и четырех довольно крупных горно-обогатительных комбинатов, соответствующей инфраструктуры…
– Нет, нет. Это – вопрос решенный. Потому и из головы выскочило. Конечно же! Уже, насколько помниться, проектно-изыскательские работы по железнодорожной ветке в полном разгаре, так?
– Ваша осведомленность поражает…
– Ладно вам… Так вот, по поводу упомянутого уникального проекта… Я вспомнил. Вы же там на уране и золоте сидите!
–  В большинстве своем – это давно действующие предприятия…
– Ну, да, помню. Краснокаменск, потом этот, как его…
– Балей.
– Да, именно так! «Где золото роют в горах…!». Но я не об этом. Это – общеизвестно. Собственно, и выбрали там из разведанного почти всё, до донышка…
– Ну почему же…
– Не обманывайте себя, остались крохи. А вот проект «Бинар» – это да!
– Вот вы о чем. Согласен – перспектива впечатляющая. Но регион, извините, соседний.
– Непринципиально, все равно за Байкалом.
– Насколько мне известно, пока проект – в самой начальной стадии, пояснительная записка и предварительные расчеты фактически еще не во всей инстанциях прошли согласование. И потом, есть серьезные экологические и природоохранные проблемы, связанные с проектом.
– Проблемы, безусловно, надо решать.
– Это очень непростая задача. Проект, с подачи некоторых местных политических и экологических структур, негативно освещается в прессе, отрицательно настраивается население. Всё идет к тому, что судьба проекта может оказаться в прямой зависимости от итогов местного референдума по этому вопросу.
– А вы там на что со всеми своими возможностями? Местный референдум… Чушь! Одного энергичного организатора – и барометр вместо бури покажет «ясно»! Время еще есть.
– Знаете, есть у меня мыслишка и о кандидатуре такого, как вы выразились, энергичного организатора...
– Вот и прекрасно! В понимании вами текущей ситуации и ее правильной оценки я и не сомневался. Человек вы толковый, думающий. В общем, как раньше говорили – дерзайте! Ваш личный вклад в успех проекта «Бинар» без внимания не останется. Скажу больше. Мы рассматриваем вас как очень перспективного работника, которому давно пора расширить поле деятельности. Полагаем, что ваша деятельность в Чите для вас уже – этап пройденный. Вы меня поняли?
– Да. Спасибо за доверие.
– «Спасибо» оставим на потом. Всё зависит от успеха «Бинара». С большим референдумом справились, а уж с маленьким – сам Бог велел. Держите меня в курсе.
– Да, но…
– А, да-да, конечно. Вас интересуют официальные полномочия для вашего… ммм… «энергичного организатора»? Увы, вся пикантность ситуации в том, что действовать придется не-офи-ци-аль-но! Вы поняли? Как все это залегендировать – ваши проблемы.  Удивлены?
– Нет.
– Вот и прекрасно. Ограничения по средствам не будет.
– Хм…            
– Полагаю, речь не пойдет о стратегических ракетоносцах, танках и артиллерии, как и о взятках чемоданами валюты.
– Безусловно… Ценю ваше чувство юмора.
– Спасибо.  Будем считать, что вы начинаете работать.
– Да, не сомневайтесь.
         
ТЕПЛЫЙ апрельский ветерок шевелил яркую, молодую листву. Да, московская погода – не чета читинской. «Чита, чи не та…» – банальная местная прибаутка ни с того ни с сего завертелась на языке. Из гостиничного окна – впечатляющая панорама столицы, в синеватой дымке над мириадами крыш – шпили высоток, слева – кобальтовая башня-громадина центрального офиса «Газпрома». А чуть опустишь глаза – баннеры и растяжки рекламы. Банки, банки, банки, холдинги, корпорации и снова банки…
– Алло, Пал Сергеич? Здравствуй, дорогой! Узнал? И я рад тебя слышать. Как дела? Как супруга, семейство?.. Ну и прекрасно. Рад, что смена губернаторского караула тебя не затронула. Удобно говорить?.. Откуда звоню? Из первопрестольной… Да… Да… А что нас еще в столицу приводит, как не заботы государственные… По этому поводу и побеспокоил… Пал Сергеич, тебе фамилия Рунге о чем-нибудь говорит?... Да… Так… Так… Понял, понял… Так… Ишь ты… И что… Хм… Понятно… Даже так?!  Ну, при случае поздравлю, не знал… Так он у вас и полным кавалером станет… Что?.. Нет, интересуюсь по вполне прозаическим причинам. У нас же, в новоиспеченном крае, несколько подразделений его фирмы работают. Есть к господину Рунге ряд предложений серьезных, вот и решил у тебя поинтересоваться его деловой хваткой. Не растерял мужик с возрастом навыков? Ты-то мне, как старому другу, как на духу… Спасибо… Спасибо… Благодарю, Пал Сергеич. В Читу не планируешь?.. У всех дел много. Пару дней мог бы и выкроить. Примем, как гостя дорогого. Ну, подумай, подумай… Бывай здоров, дружище!..   
       
  – И вам не хворать. Когда из столицы до дому? Завтра? Ну, благополучного взлета и мягкой посадки! Счастливо! – Вице-губернатор положил трубку и удовлетворенно хрустнул костяшками пальцев.
Одной головной болью меньше. Если в Чите так нуждаются в этом мутном господине – флаг им в руки! Читинскому приятелю высокого полета выложил о Рунге сплошной позитив. А чего огорчать? Впрочем, и огорчать нечем. Ну, не вышел у старого хитреца «саянский номер». Так он ни у кого, после глыбы-Кузнецова, не выходил. И не выйдет пока. Слишком много околонаучной шумихи и флибустьерской возни вокруг неведомо где залегшей золотой жилы…
А может, всё это и вправду – легенда? Красивая, убедительная… Сколько народу век за веком рыщут в поисках Атлантиды, Эльдорадо и прочих… Не-е-ет, столь опытный золотопромышленник, как Кузнецов, в легенды верить не мог! Зубы на золоте съел! Собственно, из-за этой золотой жилы жизни-то и лишился. Вряд ли бы его кондрат из-за легенды хватил…  Ладно, пусть пыль осядет и суета стихнет… А с этим настырным… Кстати, очень кстати старый прохиндей Рунге потребовался в Чите! Вот пусть его там и нагрузят по самое не могу. Флаг им в руки!
Осадив в прошлом январе рвущегося в Саяны Рунге, сановный Павел Сергеевич поставленную перед ним задачу, в принципе, решил. После промывочного сезона, в ноябре, артель «Черемшанка» самоликвидировалась. Рунге вел себя, как пионер, который всем пример: замкнулся на деятельности «Востокзолототехснаба» и, насколько был осведомлен вице-губернатор, иных телодвижений по золотодобыче не предпринимал ни в Иркутской области, ни в Бурятии, ни в Читинской области, ставшей 1 марта Забайкальским краем, ни в Приамурье. Интересно, а зачем все-таки понадобился соседям Рунге? Чем ценен дед почти семи десятков лет?
Частушечная строчка развеселила чиновника. Он наклонился к коммуникатору, чтобы попросить секретаршу сварить кофе, но тут замигала лампочка прямой связи с Самим.
–   Павел Сергеевич, зайдите ко мне.
Он ждал этого разговора. По сути, кроме ознакомительной беседы, с новым главой региона тет-а-тет они еще не общались. Общие планерки, совещания. С одной стороны, это тревожило. Новая «метла» всегда метет по-новому. И обычно приводит за собой новую команду. А с другой стороны, общая «смена караула» происходит сразу, чего не произошло. Приглядывается, значит, с кем из команды бывшего дальше работать.
…Новый, пока еще и.о. губернатора области, пригляделся к Павлу Сергеевичу. Первая полнокровная личная беседа стала для лощеного чиновника и последней. Что ж, это было неприятно, но не смертельно. От предложенной взамен, тоже довольно высокой должности, Павел Сергеевич гордо отказался.
Его московские хозяева, по чьей команде он осадил Рунге, такой вариант предполагали. И вскоре экс-вице-губернатор возглавил иркутское представительство одного крупного московского коммерческого банка. Вообще-то, бывший чиновник предполагал, что окажется в столице, в центральном офисе комбанка. Было такое обещание. Но Павлу Сергеевичу доходчиво разъяснили, что с учетом его связей и знакомств, особенно среди руководителей золотодобывающих предприятий, которые он курировал по бывшей должности, его присутствие в Иркутске и Улан-Удэ необходимо и крайне важно. История с уникальным золотым месторождением с Восточных Саянах вступала в решающую фазу.

РУНГЕ и не предполагал такого резкого поворота событий. Бесславное отступление из Восточных Саян не только ввело в ощутимые экономические потери, слухи о которых быстро распространились среди коллег по бизнесу. Больше убивало то, о чем никто, кроме него самого не знал. В голове шизофренически крутилось одно: «Висит груша – нельзя скушать… Висит груша…» Эта гребаная груша зудила в голове по тыще раз за день!
Да, время задуматься о душе давным-давно наступило, но не о душе размышлялось: грызла бессильная ярость, что пошли прахом все усилия, нацеленные на Золотую Чашу. Рунге бесился, сжигая сонмы нервных клеток, терзал и без того уже изношенные сердечные мышцы, но не верил, что вот так – раз и нету! – уплыло то, ради чего он сжег ворох денег и оставил позади целое кладбище. Не ве-рил и всё! Не может этого быть, потому что не может быть – сверлило в мозгу у Рунге, в чем он почти что уподобился классику.
«Мильон терзаний» отравлял существование, но не саянский крах явил собой резкую смену декораций. В июле Евгения Михайловича пригласили в Читу. Официальный повод – вопросы, связанные с дальнейшим кредитованием подразделений ЗАО «Востокзолототехснаб», работающих на территории края. Однако главный разговор произошел в фешенебельном номере гостиницы для избранных. Избранные тут и собрались.
– Знакомьтесь, Евгений Михайлович, – Владимир Павлович, наш гость из столицы, – представил моложавого, подтянутого, неброско, но дорого одетого брюнета лет пятидесяти, давний знакомый Рунге – Сан Саныч Маврин: пузатый, вальяжный весельчак и балагур с бульдожьей хваткой.
Последнюю мог подтвердить жесткий, как щетка, рыжий ежик на круглой голове с мясистыми ушами и носом-пипкой. Говорят, чем человек жестче, тем у него волосы грубее. Но кто же до «кардинальских» волос доберется! Не парикмахера же пытать. Многих шутовская внешность Маврина, его шутки-прибаутки вводили в ба-а-альшое заблуждение! За глаза, среди местного политического бомонда, его называли «серым кардиналом». 
Е.М. пожал сильные пальцы московского гостя, потом пухлую, обсыпанную веснушками  пятерню Маврина.
– Ну, вот, Маврин сделал свое дело, Маврин может и уйти! – Сан Саныч по-ленински патетически выбросил руку, но тут же поднял указательный палец. – Но не надейтесь, други мои, что я вас покидаю окончательно. Вы тут пока побеседуйте, а я спущусь в ресторацию на акклиматизацию: закажу столик и изучу меню. Как всё будет на мази – звякну в номер. Кто «за», кто «против», кто «воздержался» – единогласно. Ждите звонка!   
– Не устаете от этого живчика? – спросил столичный гость, когда за Мавриным закрылись двери.
– Не так часто общаемся, чтобы устать, – ответил Рунге, гадая о теме предстоящего разговора. Внешность собеседника наводила на мысль о его принадлежности к спецслужбам. Короткая аккуратная прическа на пробор, что-то общее в лице с киношными «нашими разведчиками» – коктейль из штабс-капитана Кольцова и штандартенфюрера Штирлица.
– Евгений Михайлович, я уполномочен сделать вам одно предложение, – без дальнейших светских церемоний заявил собеседник. – О вашей деловой хватке не только наслышан, но и имею довольно подробное представление.
Рунге с деланным удивлением поднял брови. «Кольцов-Штирлиц» усмехнулся:
– Хорошо, будем считать, что вы удивлены моей откровенностью. Удивлю еще раз. Динамика роста экономических показателей вашего ЗАО меня занимает мало. Под «деловой хваткой» я подразумеваю ваш высокопрофессиональный и незаурядный организаторский подход к «выщелкиванию» тех, кто стоит у вас на пути к намеченной цели. Я не слишком вычурно?
– Продолжайте, – Рунге вдруг вспомнил полуторагодичной давности разговор с иркутским вице-губернатором. Под ложечкой неприятно заныло. Уж не собираются ли его и на забайкальской земле объявить персоной нон-грата? Но при чем тут тогда москвич? А как тогда благополучно разрешенные днем денежные вопросы на многомиллионные суммы кредитов? Шла бы речь об ультиматуме – копейки бы не получил, затянули бы подписание бумаг… Что за хрень?
– Вы не удивились. Вам думается о чем-то другом, – с ошарашивающей проницательностью констатировал Владимир Павлович, мягко улыбаясь.
– Давайте без психологических экзерсисов. «Как говорил Мопассан: ближе к телу», – Рунге не удержался и процитировал Великого комбинатора. Московский снобизм начинал раздражать.
– Каюсь, увлекся, – снова улыбнулся собеседник. – Но о вашей деловой хватке я – безо всякой иронии. Она нужна в крайне серьезном деле. Настолько серьезном, что вам потребуется определенное прикрытие…
– Староват я для «бондианы». Не по адресу обратились.
– Ерничаете? Правильно. Сам виноват – все-таки в слоге вычурен. Правильнее сказать не прикрытие – защита. От дураков. Под ней подразумевается ваше выдвижение по одному из партийных списков в депутаты Государственной думы…
Рунге опешил, но вида не подал.
– …Человек вы известный во всем Восточно-Сибирском регионе, практически во всех входящих в него субъектах Федерации, – продолжал собеседник, пытливо поглядывая на Е.М., – партийность для выдвижения не обязательна. Отмечены государственной наградой. Остальное – дело пиарщиков. Повторю: депутатский мандат – защита от госдураков всех рангов. Иммунитет – с одной стороны, с другой – возможности для решения задачи.
– Раньше это называли наказом кандидату в депутаты.    
– Последнее время мне везет на людей с отменным чувством юмора. Мда… Дорогой Евгений Михайлович, вы слышали о проекте «Бинар»?..

ВСКОРЕ после возвращения Рунге в Иркутск ему позвонил старый знакомец из столицы Бурятии. Любил отставной милицейский «полкан» перед августом сливать Е.М. информашку разную: в начале последнего месяца лета «герр оберст-полицай», как про себя обзывал информатора Рунге, отмечал «день варенья», и старикан сам себе организовывал премию к празднику, подслащивал.
Герр оберст-полицай, сам того не подозревая, наступил Рунге на больную мозоль. Оказалось, что ребячья стая, выступившая в турпоход по долине Шумака, нашла в одной из многочисленных скальных пещер заржавевшие карабины и два рюкзака, набитых… золотыми самородками и сколами рудного золота поразительной концентрации! Честность ребячьей стаи подтвердила выводы о том, что наступает время совершенно нового поколения – «детей индиго».
Находку в целости и сохранности доставили к райуполномоченному РУ ФСБ. Тот передал по команде, и закрутилось расследование по факту. Как выяснили эксперты, привлеченные к делу, находка относится к 1927 году: по остаткам маркировки на одном из рюкзаков и клочку газеты. Следствие склоняется к версии, что это то самое золото, из-за которого двое рабочих убили остальных участников экспедиции треста «Союззолото». Найденное оружие, по чудом сохранившимся учетным бумагам, тресту и принадлежало. Из архивов выяснилось и то, что расследование уголовного дела по этому преступлению было завершено в марте 1928 года. Виновные в содеянном сознались и были расстреляны. О золоте они умолчали, но заявленная ими мотивировка убийства – неуклюжа, а вот золотишко – в самый цвет!
Новость еще раз подтверждала: Золотая Чаша есть, как и протоптанная дорожка к ней. В том числе – и  в виде очередного ажиотажа. «****ский род! – подумалось Рунге. – Если уж ему так и не срастется добраться до заветного места, пусть уж лучше в казну отойдет жила, только не уродам московским, «авторитетам» сраным, что ему дорогу в прошлом году перебежали».
И снова выплыла перед глазами «морда лица» бывшего иркутского вице-губернатора. Когда Рунге узнал, что тот всплыл в комбанке (про который сведущие люди «цинковали»: отмывает и наваривает «общаковые» деньжата), то понял: от саянских сокровищ ребята не отступят. И постараются взять их с максимальной долей легальности. Для того и отделение банка образовалось с субсветовой скоростью.   Рунге так обозлился на «полкана»-стукача, что хотел раз и навсегда послать его к чертям собачьим, без подслащения «дня варенья».
Но в свете последнего поворота своих жизненных обстоятельств и выданного улыбчивому москвичу Владимиру Павловичу в читинской гостинице согласия баллотироваться в депутаты – передумал и… вознаградил старикана. «Милицейский дедок еще крепок, как дубок!», – сочинил – не хуже, чем у Маврина получилось! – и  продекламировал вслух Е.М., прикинув, что герр оберст-полицай в отставке еще очень даже может пригодиться в информационном плане.
Что же касается лощеного Пал Сергеича, ныне банковского топ-менеджера, то ведь он может помешать и в новом деле, не так ли? Поэтому аккурат на католическое Рождество управляющий иркутским отделением известного московского коммерческого банка… пропал!
Рыдали его уже вполне взрослые дети – сын и дочь, прилетевшие из-за границы, где они повышали свой образовательный уровень. Рыдала жена, которую за спиной уже называли вдовой, хотя положенные по закону сроки признания исчезнувшего безвестно отсутствующим или умершим еще не истекли. Недоумевало руководство банка: спешно проведенная внутренняя ревизия криминала не выявила. По крайней мере, с очки зрения благополучия банка. Отмыв черного нала и легализация криминальных «заработков» не пострадали. В общем, непонятно, куда мог деться милейший Пал Сергеевич.

И НАШ РАССКАЗ будет неполным, если мы забудем сообщить, что ровно четырьмя месяцами раньше, 25 августа 2008 года, в офисе частного охранного предприятия господина Д.С. Писаренко раздался телефонный звонок:
– Дмитрий Сергеевич? Вас беспокоит заместитель генерального директора ЗАО «Востокзолототехснаб» Муратов Игорь Васильевич. Мы бы хотели обговорить вопрос о заключении договора на охрану нашего читинского филиала и ряда других объектов в других регионах. Не возражаете, если сегодня, часиков в девятнадцать, я за вами подъеду? Приглашаю поужинать в «Панаме»…

Как это страшно и просто –
в яростной драке, в пылу,
выйти из противоборства
к непобежденному злу.
               
          Михаил ВИШНЯКОВ.




























© Олег ПЕТРОВ. 2007 – 2008. Чита               

СОДЕРЖАНИЕ

СТЕРВЯТНИКИ

От автора ……………………………………………………………………….2
Параллели эпох (рецензия Э.О. Хавкина) ………………………………...3
ЦЕПЬ (вместо пролога) ………………………………………………………5
ХРАНИТЕЛЬ ( I ) ……………………………………………………………...11
Глава 1.   ЛОСКУТНИКОВ, 31 июля 1991 года ………………………….13
Глава 2.   ДЕМИН, 11 ноября 1886 года ………………………………....25
Глава 3.   ОРЕХОВ, 8 марта 1991 года …………………………………..35 
Глава 4.   КУЗНЕЦОВ, 8 сентября 1899 года ……………………………48
Глава 5.   НИКОЛАЕВ, 20 августа 1991 года ……………………………61
Глава 6.   РАСПУТИН, 16 декабря 1916 года ………………………….. 78
ХРАНИТЕЛЬ ( II )……………………………………………………………...94
Глава 7.   МЕЛЬНИКОВ, 24 августа 1991 года ………………………….96
Глава 8.   ГОРЛОВ, 10 мая 1920 года …………………………………..115 
Глава 9.   РУНГЕ, 13 мая 1993 года ……………………………………. 130
Глава 10. СЕМЕНОВ, 25 июля 1920 года ………………………………145   
Глава 11. ПИСАРЕНКО, 30 декабря 1993 года ………………………. 158
Глава 12. ГОРДЕЕВ, 27 августа 1922 года …………………………… 174
ХРАНИТЕЛЬ ( III ) …………………………………………………………. 191
Глава 13. АЛЕЙНИКОВА, 13 января 1994 года ……………………… 193
Глава 14. МУНГАЛОВ, 3 марта 1923 года ……………………………. 209
Глава 15. ШЕЙН, 10 июля 1994 года ………………………………….. 229
Глава 16. РОКОССОВСКИЙ, 9 июля 1924 года ………………………244
Глава 17. МАКСЮТА, 23 февраля 1995 года …………………………261
Глава 18. НОВИКОВ, 24 июля 1927 года ………………………………275
ХРАНИТЕЛЬ ( IV ) …………………………………………………………. 287
Глава 19. РУНГЕ, 12 июня 2007 года ………………………………….. 288
Глава 20. ХРАНИТЕЛЬ ( V ) и другие.
                Август 2007 – декабрь 2008 года ……………………………307
Содержание …………………………………………………………………326