Олег Петров. Сказоньки

Олег Петров 9
Чу! На неведомых
дорожках…


 

сказочки




Чу! На неведомых дорожках…

десяточек незамысловатых сказочек, в которых
знакомы герои, да время совсем другое


Клеопатра N-ского улуса
Три спецбогатыря
Три спецбогатыря-2
Емеля-Емельян
Емеля-2, или Мёртвые души
Про Змея-Горыныча и Ивана
Про Кощея Бессмертного и Наталью
Про Ивана, про Марьяну и Ларёк
Про Беса и аналогичную приставку
Про Буян-остров и острог на нём






















КЛЕОПАТРА  N-СКОГО  УЛУСА
провинциальный римейк

Египетские ночи, как и вся древняя история, тут совершенно не причём, а иначе что же это за римейк.
Наша Клеопатра жила-была в захудалом полугорном и полугордом ханстве. Такой вот парадокс: ханство да и ханство, так себе, а, поди ж ты, – Клеопатра обнаружилась! Впрочем, если уж Грузия, оказывается, очень даже Джорджия… Вот и Клёпа – Клеопатра. И нечего дознаваться теперь, как родители на такое имечко сподобились. То ли ветром надуло, то ли через невольников или купцов проезжих навеялось. А может, это уже много после, как водится, историю переписали.
К местной знати семейство не относилось, но родители грамоте Клёпу обучили, а когда она достигла половозрелости, выходили ей место в уголке судебной кибитки – свитки ханские переписывать.
Но была бы какая-нибудь Айгуль или Дылгыр, а то ведь Клеопатра! Переписчица с таким именем разве удовлетворится одним лишь копированием посторонней воли. Сидит, бывало, Клеопатра, царапает пером заточенным, а глазами по сторонам позыркивает. И что же видит? А видит, что даже мелким служкам судейским народец бакшиш несёт! А за что? Так, известно дело, за вспомоществование в судьбинушке горькой.
Сунет бедолага страждующий комок брынзы да кувшин с кумысом судейским, глядь – и не рубят головёнку его виноватому родственничку, лишь плетьми выстегают да и отпустят. А иной нечистый на руку базарный торговец самому маленькому баю в кибитке сыпанёт пригоршню медной монеты – и сладилась тяжба в пользу торговца-прохиндея.
И видит Клёпа, как получатели бакшиша толстеют и богатеют. Что ни физиономия – блин, что не брюшко – верблюжий горб. Юрты обновляют, стада да отары множат, лошадей скаковых покупают, а уж калым на свадьбу набрать – совершенно без натуги. Сладкое это дело – бакшиш загребать.
Много ханских пергаментов через руки юной переписчицы проходило, вчитывалась она в их строки, потому как любопытна была до крайности. Так и вторую истину для себя открыла: самое главное богатство не деньги. Власть над людьми! А через эту власть всё другое к её обладателю приходит. И богатство, и слава, и величие…
Потеряла покой Клёпа. Днем и ночью размышляет, как ей припасть к благотворному родничку власти… И придумала!
Говорит своему баю-начальнику, мол, темно в кибитке пергаменты переписывать, а вот как сядет она у входа, на белом свету… А тому – ещё лучше, меньше ушей в кибитке, да и бабьего духа.
И уселась Клеопатра со своими переписными делами у входа в судебную кибитку. Идет народ со своими бедами, а Клёпа – хвать просителя за рукав: чего добиваешься, о чем поклоны бьёшь? Горемыка, понятное дело, на участие откликается. Так, мол, и так, хан приговор вынес: за недоимки податные коня отбирают единственного. Не тужи, говорит ему Клёпа тихонько, сквозь зубы, за меня держись, помогу. Бедолага – бух на колени, мол, помоги, а я тебе медную денежку принесу. Убежит в надежде, а Клёпа давай пергаменты ханские перебирать. Найдёт про сказанное указ-приговор, да и перепишет незаметно: где слово прибавит, а где и опустит. Вот и насчет коняшки единственной только две буковки и вписала – «Н» и «Е».
И совершенно другая ханская воля проявилась, дескать, не отбирать коня, хотя батыр по недоимкам должник. Управитель судебной кибитки прочитал ханское постановление, глаза к небесам святым вознёс, омыл лицо и жиденькую бороденку ладошками: до чего мудр правитель – дает новую возможность человечику недоимку погасить, на доброе отношение добром отплатить!
А к Клёпе счастливый проситель с монеткой прибежал, землю у её ног целует. А то! – снисходительно улыбается Клёпа, длань дающую отстраняет: бакшиш не беру, я честная! – Да как же отблагодарить тебя, госпожа? – Проситель и руки-то на груди сложил. – А вот иди, расскажи всем, какая я умная – с ханской величавостью отсылает его Клёпа. Конечно, иногда и денежки не чуралась иль другого подношения, но объявляла, что не бакшиш это – подарок за её доброту, знак уважения.
Уходили просители, дивясь: какая милая девушка, совсем, однако, алчностью не болеет! И знакомым с роднёй про это рассказывали. Повалил к нашей Клёпе народ со своими бедами. Вот тут она и ощутила, что такое наслаждение! Сплошную нирвану получала от крамольной возни с ханскими пергаментами. В кубышку алтын, а на душу – талан!
Но шила, как известно, в мешке не утаишь. Заметил начальник судебной кибитки, что целыми днями толпится люд подле переписчицы. Насторожил ушки, навострил глазки. А вскорости они у него на лоб полезли! Вот так змею пригрел! Оттаскал за космы да и выкинул прочь!
А Клёпа утёрлась да к самому хану приползла! Не вели казнить, дескать, а вели донести. Кто ж от такого предложения откажется! Давай, говорит хан, доноси.
А вот, заявляет ему Клёпа, меня, умную и старательную, вышибли из судейской кибитки. За честность. Там же – сплошные воры!
Послал хан проверить, потому как никогда не задумывался, что такое честность.
Оказалось, что никакого воровства среди судейских нет. Берут, как обычно, служки взятки, так на том и ханство стоит. Начальник судейский исправно долю наверх отсылает. Никаких поводов для беспокойства нет.
Однако не стал мудрый хан головёнку доносчице скручивать, наоборот – оставил Клёпу при себе, для экзотики. Переписывай, дескать, чумичка, при моем дворе пергаменты, страсть как честность люблю! И народу об этом объявил, чтобы все его мудрость восславили.
Отошла Клёпа от испуга, заосторожничала какое-то время, а потом потихоньку за старое взялась – нирваны-то хочется! Тем паче, у ханского крыльца – это не подле судейской кибитки сидеть. Тут просители поважнее. А ей пора уже и две косицы заплетать.
И случись тут – приглянулся Клеопатре один удалой батыр. Большого полета сокол! В званиях и почестях при хане ходит, в любимчиках высочайших. Ящерицей крутится подле него Клёпа, а красавец-батыр и глазом не ведёт.
Ах, так! – закусила тощенькую косичку Клеопатра. И давай на него порчу через шаманов наводить. Но это же – сусликам на смех! Какой с шамана прок – ну нашёл себе хитрый человече заделье с бубном и трещотками на лепёшку с сыром зарабатывать! И кабы не случай…
Провинился как-то ханский любимец, перебрал на званом застолье хмельного кумыса, забуянил. Осерчал правитель, решил в назидание другим суд учинить. И учинил. Молвил грозные слова: с глаз долой батыра-буяна. А для себя так решил: сгоняю молодца в пару набегов, а потом прощу да ещё за геройство награжу.
Ханскую волю, как положено, тут же на пергамент изложить требуется. Призвали Клёпу для записи великого повеления. Хан диктует, Клёпа пишет. А саму-то под руку бес толкает – вот оно, перо птицы-удачи, оскорблённость свою потешить. И доцарапала после слов «с глаз долой» быстренько уже своё зловредное: «на веки вечные».
Вручили высочайший пергаментище главному ханскому нукеру. Взмахнул он грозно начальственной камчой, подхватили младшие нукеры батыра-буяна и утартали неизвестно куда! А на Клёпу такая нирвана снизошла, что не в сказке сказать, ни пером описать! Тут-то и поняла она бесповоротно: нет наслаждения большего, чем вертеть судьбами людскими. И получать через это блага всякие.
Наутро кайф нирванский улетучился, конечно, а вот страх разоблачения остался. И затряс Клёпу лютчее лихоманки: не по себе малахай примерила – хватится скоро хан своего любимца и что тогда?
Так и случилось через несколько лун. Сменил хан гнев на милость, главного нукера призвал под грозные очи, спросил о любимом батыре-удальце: где, что? Отвечает главный нукер: строго указ твой исполнили! На веки вечные за сто сотен тмутараканей загнали, и хода оттуда обратного нет.
Схватил хан пергамент, а там его воля ровненькими каракулями Клёпы прописана: «на веки вечные!» Задумался светозарный хан. Вроде бы, другое повелевал, а написанное – перед глазами. Писица! Не-ет, она же честная. Стало быть, сам в сердцах, видимо, ляпнул… Но всё-таки, собрался было хан пристальнейшее следствие учинить, потому как честность честностью, а любимец был как сын. Но тут случилось событие внезапное и грозное, всё другое отодвинувшее в дальний угол.
Вознамерился прибыть в описываемое ханство богдыхан – всем ханам хан. Верховный правитель всех и вся. Так что не до батыра опального пока! Другая забота: как получше богдыхана принять, угодить ему. Не угодишь – не только ярлыка на правление лишит, но и нукерам своим лениво и властно кивнет, дескать, преподнесите-ка этому зажиревшему улусному владыке сафьяновый ларец от меня. А в ларце известно что – удавочка шелковая! Вызвать неудовольствие хана ханов – верная хана!
И завертелся, закрутился хан улусный. Дары богатые приказал разложить, угощения невиданные приготовить, наложниц лучших от себя оторвал…
Благосклонно всё принял богдыхан. Сниспослал улыбку хану, ярлык на правление продлил. Но визирь богдыханов, въедливый и проницательный старичок, всё равно по улусу проехался, в каждую дырку глаз и нос засунул.
Узрел и старательную переписчицу. Шепнули визирю, что взял её ко двору хан за… честность! Удивлению вельможи нет предела, мысли у него пробежали по тому же руслу, что в свое время и у хана улусного.
А Клёпа еще быстрей сообразила: спасение ей верное выпало. Уносить надо ноги из родного улуса: отбудет важный богдыхан со своей свитой, расправит крылья  хан и вернется к печали по любимцу. Тут писице и конец!
И бросила всё свое лукавство женское Клеопатра на богдыханова визиря. Разве что сапоги его сафьяновые не облизала. А старику много ль надо. И повелел визирь: забираю с собой, в собственную его богдыханова святейшего величества визирню! А хану-то и за счастье – одарить великого визиря столь ничтожным даром…
И оказалась Клеопатра в богдыхановой ставке, в великой визирне, а заодно и у визиря в спальных покоях. Да только в последних толку от неё не нашлось. Когда женское естество наслаждение от упивания властью получает, разве что другое это ей заменит! К тому же, и визирь по-мужски немощен, и Клёпа женской красотой особо не отличается. Милая мордочка обезьянья, которая разве что, по молодости пока не сморщилась, да и ту злостью перекашивает. А уж известно: где злоба-злость – там красоты не жди, не расцветёт. И призадумался визирь: чего это он намеревался от честности вкусить? И не глуп вроде, а с этой писицей прямо-таки иблис попутал! И как из щекотливого положения выйти? Обратно в улус отослать – богдыханову авторитету урон. Да растрезвонит, сорока, про немощь мужскую. Ишь, глазами, зыркает… А может, удавить втихую, как принято при богдыхановом дворе? Совсем запутала, шайтан-баба!
Только снова повезло Клёпе.
Как раз в одном из далеких улусов большая надобность в богдыхановом оке приключилась. Из-за великой отдалённости этого самого улуса ослабела там богдыханова власть. Нету полной ясности: до последней ли денежки ясак в казну богдыханову шлют, или таят-кромчат чего. Око требуется, верное, зоркое… А такие у богдыханового визиря под рукой иссякли. Бьют, прохиндеи, себя в грудь, а за тридевять земель ехать не хотят! Одного послал – заворовался вдрызг, другого – спился, третий – наместнику местному доносит, против богдыхана крамольничает.
И тут визиря осенило! И как это он, ишак плешивый, раньше не додумался! Припомнил, как писица Клёпа однажды в рассуждения о власти ударилась, аж судороги сладостные по лицу, по телу потрясли. Силы небесные, да никак сладким ядом власти заразилась баба, охо-хо… Вот и пошлёт он, заразную, в эти дальние земли. Тамгу богдыханову даст: мол, поставлена пересчитать пашенки и избушечки. Для государственного порядка. Чтоб обиженных не было. Есть у тебя избушечка – получи на неё грамоту, землицы надел – тоже грамоту получи. Владей до скончания веков, лишь подать платить сполна. Вот и будет полная картина с ясаком. И Клёпа эта честная припадёт к сладкой отраве власти, за что служить ему, визирю-благодетелю, будет ревностно. А что не так – секир-башка!
И послал! Наместник в дальней земле до неприятности удивился, мол, чего уж так, чай, не оскудел верными служителями, за государственный порядок радеющими… Челобитную богдыхану: всё сами отладим наилучшим образом. – Не отладят, с жаром донесла Клеопатра визирю, все эти местные только для себя стараются, карманы набивают, а людишки сей земли – сплошные горемыки, в очередях живущие да костры по ночам жгущие, дабы хоть что-нибудь у местной власти выходить. А вот она, Клеопатра, тут быстро порядок наведёт и всех жадно-продажных поганой метлой выметет!..
Мети! – приказал визирь. Мести – не пирамиды возводить, но владычицей почувствовала себя Клеопатра. До богдыхана с его визирем далеко, до богов небесных высоко, а она – здесь, на малюсеньком, но троне. И попёрло вновь Клеопатрово естество. Вот где уж точно Египет наступил. А что? В местных краях тоже песка предостаточно…
Позванивает Клёпа мешком с деньгой, визирем выданной. Мол, бей поклон, служка, и насыплю горсть, а помедлишь – шиш тебе! И зашевелилась конторка. Людишки с бумажками прибегают, служки с этими бумажками разбираются… Да вот что-то некоторые поклоны благодетельнице не в пояс бьют. Уж не крамолу ли куют? Извели Клёпу думы эти. А почему? Так по-другому она думать не умеет. Как в народе-то говорят: у свекрови с чёрной душой невестка всегда злодейка.
И вздыбилась Клёпа! Каждый день сыск да следствие учиняет: поймать и уличить! То одного, то другого служку за грудки трясёт. Не признаются, прохиндеи! Ишь, старательными притворяются, умных из себя корчат! И кто это тут умнее её? – Никого! – льют ей в уши ярыжки льстивые. Лесть и безделье, как известно – две сестры родные. Чего человеку в лесть впадать, если он добротно дело делает? А вот трутень знает: не подлижешь… Хочешь на тёпленьком месте усидеть – работай языком, работай!
У Клёпы от этих подлиз и шептунов – сплошная властная нирвана! Кто, шепчите, крамолу куёт? Плетьми бить да прочь гнать! И чем больше свирепствует, тем чаще в чёрной нирване своей купается. Пытались споначалу безвинные челом бить богдыхану, на мудрость высокую надеясь. Эка, наивный народец! Ну прислали пару проверяльщиков. Прибыли, поели-попили на скатерти-самобранке, чудесам-диковинам местным языками поцокали, девок местных пощупали да и подались к родным пенатам с дарами-подношениями.
А Клёпа – осталась. И окончательно крылья распрямила. Кто не глянется, аль ярыжки льстивые про кого зло шепнули – облить помоями и гнать плетьми прочь! А уж сладость какая – лицезреть, как облитый помоями корчится да ковыляет восвояси. Передергивает сладкая судорога луноликую, морщит экстазно её мордочку, ладошки пакостные до липучести доводит… Так и пошло. Охота Клёпе нирваны – хвать любого. Вчера рядом сажала, хвалила-награждала, в спаленку зазывала, в подружки записывала, а сегодня – хвать и… Когда служки закончились все, до ярыжек своих добралась. Вскоре осталось их пяток, самых лизоблюдных, во все тайные интриги посвященных. Их Клёпа трясти не могла. Сама уже давно их боялась. Всё-то про неё знают, обо всём ведают. Сидит чёрная, от злости и болезни душевной, от страха.
А тут – раз! Приходят к ней эти самые последние, самые лизоблюдные и низкопоклонные. Лыбятся подобострастно, кланяются низёнько. И корзиночку богато разукрашенную госпоже своей протягивают, мол, прими, сиятельное луноличие наше, дар от нас очередной, за любовь твою, за доброту, за щедрость великую… По случаю амменин твоих – великого нашего праздника!
Вода камень точит, а лесть проедает. Отрешилась Клёпа от чёрных и злых дум, схватила изукрашенную корзинку, сунулась руками в неё жадно…
Ну а дальше вы знаете. Кто не знает – почитайте про Клеопатру египетскую. Конец у обеих одинаков. Только одна вселенским величием запомнилась, а другая…
Но облегчение преподнесла! Особенно ярыжкам уцелевшим. Всплакнули по властительнице, да развернулись всласть! Но ненадолго. Или место такое проклятое, или Клёпа приснопамятная так его ядом протравила, что законопатил их всех вскорости богдыхан в темницу. Сидит ноне с визирем и головы ломают: кого же оком недремлющим в улус этот далёкий поставить?  Прохиндей на прохиндее…

ТРИ  СПЕЦБОГАТЫРЯ
провинциальное фэнтези

Илья Муромец проснулся ровно за пятнадцать секунд до звонка будильника. С удовольствием нарисовал перед глазами нетленный образ штандартенфюрера Штирлица: и мы могём не хужее! Бодро поднялся с титановой раскладушки, тридцать три раза отжался от украшавшей пол шкуры Зверя-Единорога, побеждённого во время прошлогодней командировки в одну из «горячих точек». В сауне окатился ледяной водой, предварительно выкрутив терморегулятор в положение «А» (Арктика) и привычно скользнув глазами по выписанной затейливым славянским полууставом инструкции о закаливании незабвенного Порфирия Иванова, которую ему скачал из Рунета старый друг и товарищ Алёша Попович.
По жизни, их трое, корешей закадычных, в грозных битвах проверенных, – он, Илья, Алёша и Добрыня Никитич. Троица надёжная и непобедимая, что всем известно, но постоянно подвергается сомнению со стороны воеводы Святогора Батьковича.
Илюша с неудовольствием скосил глаза на белёную вододисперсной краской стену горницы: задарил на День защитника Отечества воевода каждому из троицы богатырской по стереокопии бессмертного полотна. Приколист, тринитротолуол ему в дышло! Дескать, такими ли мощными будете, хлопчики, в свои sixty-four, как ваши васнецовские былинные прототипы? Будем, ещё как будем!
Илья привычно напялил кевларовые доспехи, пристегнул меч-кладенец, обвешался прочей амуницией и вооружением. И только тут пробило! Мать честна! То-то ещё в душе сомнение ворохнулось: а пошто сирены побудочной не услыхал, чай, на будильник-то не давил? Али с ушами чего приключилось? – ведь подумалось же под душем! Не-е-ет! Что-то с памятью моей стало, прав воевода-батюшка, аспид княжеский! Японский же ты городовой, а не спецбогатырь стратегического назначения! Законный выходной нынче!
В законном выходном был тот же затаённый смысл, что и в блестящей наградной медали, периодически выдаваемой князем для ношения поверх амуниции, – на парады, смотры и при проведении официальных мероприятий: приема послов иноземных, в княжество забредаемых; очередной княжеской свадьбы; траурных церемоний, ежели кто князю под горячую руку подвернулся. Выходной имел, как и медаль, две стороны.
Блестящая сторона выходного дня радовала. Обрыгло уже по перепаханному полигону гонять учебно-тренировочного Змея Горыныча, которому спецбогатыри тоже порядком поднадоели. И верный Сивка-Бурка может выспаться в прохладном месте, отдохнуть душой и телом от своего казенного вещего каурывания. Никакого движения передовой научной мысли в военном деле: как были уставы кондовые, так и остались. Переписывают в царской ставке из века в век одно и то же: встань, дескать, боевая лошадь, перед бойцом, как лист перед травой. Какой лист, какая трава?! Где вы видели лист, тянущийся во фрунт перед травой? И – зачем? Никто не может дать ответа даже в Главной академии царского войска. Кивают на вероятного противника, дескать, дремать нельзя, вот лист и… А кто дремлет и, главное, когда дремать? ежели иноземное Идолище Поганое на сверхзвуковой повозке туда-сюда вдоль границы царства-государства шныряет, и музон для собственной услады в МР3-формате ему наяривает, дескать, теперь ты в армии, оу-оу-а!..
Тусклая, оборотная сторона законного выходного скукоживала. Даже богатыря былинного. Потому как вставала в полный рост унылая проблема питания личного состава, то есть самого себя, любимого, в режиме самообслуживания. То ли дело – обычные боевые будни: выдвинулся в расположение дружины, навернул за дубовым столом бачок «геркулеса» или два в одном, мосол – зажаренное бедро КРС – обглодал с парой караваюшек ситного, да чаю с молочком полуведёрную манерку с подушечками «Дунькина радость» оприходовал! И терпишь до обеда. А в законный выходной – корми себя лично. Конечно, можно устроить набег на харчевню «Три пескаря». Благо, всего в четырёх кварталах от Муромской лачужки оная. Только после Буратины и его Алисо-Базилевых друзей, да Барабасо-Дуремаровского визита туда, в харчевне ловить нечего. Там и раньше с жалованьем от князя на раз можно было зайти, отпробывать местные шашлыки-машлыки и люля, которые «баб». А после того, как харчевник евроремонт произвёл… Цены стали напоминать главный Кавказский хребет до начала выветривания.
Посему оставался единственный вариант: по амбарам помести, по сусекам поскрести. В молодильно-морозильный ларь можно было не заглядывать: снеговичок там повесился. Узрел Илюша в углу одного из сусеков миску «Бизнес-ланча», заварил заморское диво крутым кипятком, тем и успокоился.
Сидит, этот самый ланч на хохломской росписи ложку наматывает, о смысле бытия размышляет. Тут как давай кто-то дубасить в двери кованые, аж ходуном оные заходили! Отодвинул Илюша питание, проследовал к двери да как распахнёт!
А на пороге – друзья верные, Алёша и Добрыня. В рубахах холщёвых, гражданского образца. Из-за их крепких спин Соловей щерится, золотой фиксой посверкивая. Чего уж греха таить, из-за него, шарнирного, воевода-батюшка богатырскую троицу и недолюбливает. Не укладывается в отполированной ветрами и временем головушке воеводы это дружеское единение спецбогатырей и Соловья, в недавнем прошлом голимого разбойника. Так его и кликали, деток малых пужая, – Соловей-Разбойник – когда он в среднерусской лесной местности криминальные кренделя выкаблучивал. По специальному царскому указу отловил тогда Илья этого чудилу, чуть не оглох от его посвистов. Потом Дума боярская именной закон в отношении Соловья-Разбойника приняла, мол, направить его на исправление и перевоспитание в казенный дом – Кудамакартелятнегоняльский «почтовый ящик» номер ЯГА-14 дробь КН. Для несведущего обывателя сия аббревиатура – китайская грамота, а люди знающие со значением головой покачают. Заведение дюже серьёзное, сама Баба-Яга Костяная Нога, специалист пенитенциарной службы в четырнадцатом колене, возглавляет! Только на одного архизлодея и рассчитано, но уж достаётся там ему по полной программе: Баба-Яга К.Н. – психотерапевт ещё тот. Опять же, корешки лесные да травки степные запарит с сушёными паучками – туши свет, сливай воду! От бабаягиных настоев ещё никто к прежнему злодейскому ремеслу не возвращался. А вот выпивох настой не берёт, не может, видимо, преодолеть иммунный барьер.
Так, вот, насчёт Соловья. Кантоваться бы ему в казённом доме до морковкиного заговенья, ежели б Царь-государь другого злодея, теперь уже из купеческого сословия, не захомутал да перстом не ткнул, мол, казенный дом освободить, потому как государев преступник Купец-удалец обязан быть помещен исключительно к Бабе-Яге в Кудамакартелятнегоняльск.
И вышла Соловью-Разбойнику полная амнистия с освобождением от криминального разбойничьего прозвища. Про посвисты свои позабыл он напрочь – бабаягинское зелье своё дело сделало. Ударился в рыбалку, причём, исключительно ручными орудиями лова типа удочки. Никаких сетей, бредней и прочего многостаночья.
Вот на одной такой утренней поклевке и столкнулись три богатыря с оздоровленным государством гражданином Соловьём. Понравилось Илюше и его товарищам, что не испужался их грозного вида и поступи щуплый рыбачок. Когда Добрынюшка толовую шашку размахнулся в омут зафуговать, вылетел из-под кустов этот самый рыбачок, да как гаркнет: как, дескать, вам не стыдно, а ещё работники правоохранительных органов! Эхо, конечно, привычно разнесло над гладью Калин-реки «…мать! …мать!!...мать!!!», но иначе и не среагировал бы Добрыня. А так – застыдился, десницу опустил, тлеющий фитиль загасил плевком. А Илья глянь: ба, так это ж Соловей! Ну, посидели, выпили кваску, за экологию поговорили. Так и сдружились. Алёша Попович потом, по своим, конфессиональным каналам, устроил Соловья на работу в епархию местную, сторожем – никаких нареканий. Так что зазря воевода косится на богатырскую тройку, наоборот, мог бы и премию выписать за содействие в трудовом и социальном устройстве лица, у которого отродясь не водилось ни кола, ни двора, а гражданская совесть, как оказалась, имеется. Ну да, увлеклись мы публицистикой, а действие не движется.
Стоят, стало быть, на пороге перед Ильёй его товарищи и Соловей. Удочки продемонстрировали, котелок для ухи, жбан пива духмяного, которое наловчился княжеский ключник варить и народу предлагать. В общем, рыбалить зовут. Дружки-кореша, стало быть, сразу же чётко определились насчет выходного дня, не то, что он, Илья.
И бросил Илья Муромец заморский «Бизнес-ланч» в котомку: на прикорм рыбам пригодится. И подались они на Калин-реку всей весёлой компанией. От водицы туман подымается, клёв обещает щедрый.
Растаборились на пологом бережку, снасти размотали – фьюить! в воду. Уставились на поплавки Илюша, Добрыня и Соловей, а Алёша костерок варганит, картошечку чистит, крупку да лучок готовит для варева. Красота!
Выдернула рыбачья компания десяток ершей и щучонков – на ушицу набралось. У Алёши уже и водица кипит, в самый час!
Тут Соловей ушастый – чу! – кто-то за кустами наборматывает. Шасть туда – оп-паньки! – Марья Моревна собственной персоной с мамками и няньками тоже рыбалит. И, поди ж ты, – подцепила, везучая, Золотую Рыбку, посадила её в поллитровую банку и бултыхает-трясёт банку-то! В инквизиторских, стало быть, целях: мол, давай, златохвостая, исполняй моё желание! Местная Золотая Рыбка, в отличие от своей морской могучей родственницы, только на одно желание способна, да и то не каждому. Вот Марья Моревна банкой и взмахивает, дискомфорт таким образом вестибулярному аппарату З. Рыбки создаёт.
Соловей лежит в траве корягой прибрежной, уши навострил: чего же Моревна выцыганить собралась? О Марье слава по всему местному княжеству одинаковая: вся в политике, без общественного движения – сама не своя. То в Думу боярскую засесть хотела, то партию собиралась правозащитную сколотить – ничего не вышло, потому как не на тех лошадок ставила. А последнее время с новой затеей носится: за свободу для Купца-удальца ратует на всех перекрёстках и площадях. Народ смотрит на очередную Марьюшкину блажь с пониманием. Отчего ж Моревну не понять: Купец-удалец, ясень-корень, сидит за высоким частоколом острога, а его капиталы по сундукам-офшорам захованы. Стало быть, всё равно при капитале. Вот и трындит за него Моревна, дескать, погорячился Царь-государь, раздраконили его насчёт Купца-удальца служки злокозненные, оболгали, обкрамолили! А на сам-деле, Купец-удалец – хороший и полезный для обчества.
Понятно, что хороший и полезный. Для Марьи Моревны, её мамок-нянек. Замысел-то, как поплавок на водной глади, – поратую, прикинула Моревна, за бедолагу, томящегося в «казенном доме», предам обчественной анафеме служек царских да Бабу-Ягу пенитенциарную, а там, глядишь, пройдёт обо мне слух по всей Руси великой и даже, может быть, странам заморским! И кашлянёт тады из застенков Купец-удалец своим людям, к сундукам приставленным. В оконцовке, прикидывает Моревна, мне, защитнице обездоленных, из тех сундуков-то и обломится, в смысле, отсыплется…
Ну, точно, лежит-слухает Соловей, щас З. Рыбку уболтает насчёт свободы для Купца-удальца. Не-а, тут же себя одернул бдительный наш, этот фокус местная З. Рыбка не могёт исполнить, потому как местная. И чего же тогда из неё вынимает Моревна? Ещё больше ухи свои растопырил, весь во внимание ушёл.
А Марья банку трясёт и приговаривает: многого, златая, не потребую, но на одно соглашайся, иначе пущу мамкам-нянькам на закуску. – Чево тебе надобно, старче? – по привычке спрашивает, отплевываясь от поднявшейся со дна банки мути, З. Рыбка. – Ты че, глаза потеряла?! – завопила Моревна от услышанного. – Какая я тебе старче?!! А З. Рыбка ей с достоинством, мол, банку не тряси, в глазах рябит, изображение скачет, посему и возрастные параметры точнее определить не могу… Тут до Марьи Моревны очевидное, наконец-то, дошло. Ну, что сделаешь, не Василисушка Премудрая, извиняйте. Банку опустила на песок, нависла острым носом над З. Рыбкой: давай, негодная, исполняй моё желание.
И в чем оно заключается? – степенно спрашивает волшебная рыба. –Насчет Купца-удальца надо в нашем княжестве большой шум поднять, отвечает Моревна. А рыба аж плавниками всплескивает: куда уж больше шуму-то?! – декабристам такого ажиотажу не снилося! Прям не Купец-удалец, а за счастье всероссийское борец. Марья ей сурово: мол, не твоего рыбьего ума дело! –исполняй желанье, а не то… И на мамок с няньками показывает, а те уже точат ножи булатные, разделати рыбину хочат и элементарно сожрать под ликеро-водочные изделия сладконаливочной тематики.
Ну, давай, говори, в чём твой большой шум заключается? – с обречённой усталостью спрашивает З. Рыбка Моревну. Закатила та глаза к небесной лазури, поковыряла пальцем в носу и выпаливает: в княжеском граде прошпект назови именем страдальца!
Соловей в траве чуть муравьями не подавился!!! Вот и З. Рыбка тоже ошалела. Ты, говорит, Марья Моревна – дура законченная. Хошь ты меня жарь, хошь вари, но ничем тебе помочь в твоем желании не могу. Моревна тут как взъярится: «Не могу»?! Да ты, желтобрюхая, не хочешь народные чаянья оправдать! Это она, Моревна, такую, значит, политплатформу под З. Рыбку завела. А та ей твердо: извини, именно «не могу». Насупилась Марья Моревна, но притихла. Чо так? – рыбу спрашивает. – По трём причинам, объясняет ей З. Рыбка. Во первых строках объяснения, твой, Моревна, Купец-удалец перед отечеством, как и перед местным княжеством, совершенно ничем не прославился, окромя денежных скандалов и личного желания во власти покуражиться. Сама понимаешь, скандалы и кураж к государственным заслугам не отнесёшь. Государственные заслуги, Марьюшка, должны быть орденом или хотя бы медалью отмечены, но никак не отсидкой в остроге.
Эка невидаль, усмехается Моревна, аблокаты подсуетятся вскорости и ещё неизвестно, как дело повернётся. Выйдет из застенков Купец-удалец, расправит плечи, выставит грудь, а ему на неё, как страдальцу безвинному, столь наград навесят!.. И доморощенных, и великих иноземных!
Ну, это ещё бабушка надвое сказала, мудро замечает З. Рыбка, поудобнее располагаясь на дне банки, потому как сообразила, что дискуссия принимает характер затяжной, политического склада. Аблокаты, конечно, народ ушлый, но на каждую ушлость есть своя заморочка. И продолжает излагать Моревне причины невозможности исполнения ее желания. Де, вторая причина ещё проще: в нашем славном княжестве оный Купец-удалец ранее не проживал и пользы княжеству не приносил. Ежели б его не затартали к Бабе-Яге, то и жило бы местное общество без суматохи, как, собственно, и тебе, мил-девица, никакого бы заделья не обнаружилось.
Усмехается в ответ Марья – эка невидаль! Свистнет Купец-удалец своим людям, отопрут они пару сундуков, натрусят деньжат на разные местные проблемки…
Тут я – согласная, кивает З. Рыбка, – это вполне прокатит, но есть ещё одна причина. И настолько сурьёзна, что никак твою идею, Марья, в реаль-шоу не обратить. Из-за этой заковыки, по местным правилам, в княжеском граде прошпект человечьим именем прозвать невозможно…
Марья Моревна подбоченилась, спинку выпрямила, туфлёй банку с З. Рыбкой легонько попинывает: и что же это там за препятствие? А З. Рыбка ей разъясняет, что по княжескому уложению сначала преставиться надобно, в смысле – в мир иной отбыть, а уж потом бояре местные подумают: называть твоим именем улочки-переулочки, прошпекты-площади, али нет. Опять же, если первые две причины из ранее названных устранены: то бишь, и жил ты туточки, и польза от тебя княжеству была огромадная. Так что, достойно почить надо, во всенародной скорби.
Эка невидаль! – бухнула по привычке Марья Моревна и тут же осеклась, перепуганно головой по сторонам вертя. И снова давай банку взбалтывать, мол, ищи варианты, рыба!..
Отполз за кусты взад Соловей, там – на четвереньки и к своей компании. А богатырская троица уже ушицу по чашкам разливает и духмяное пивцо потягивает. Напустились на приятеля, мол, ты че, пацан, услыхал бабий звон и побежал за сомнительными приключениями, променяв серьёзное общество на ветреные удовольствия с аналогичными последствиями…
Зря вы, братцы, напустились на меня, замахал рукавами Соловей, ни на кого я вас не променивал, а вот о чём подслушал да чего подглядел! И выложил трём богатырям всё как на духу.
Идея бредовая, да Моревна бедовая, – рассудил степенно Илья Муромец. – Эт-точно, – кивнул кудрями Добрыня Никитич. – К маме не ходи, – подтвердил Алёша Попович, – Марья в идеях упертая. И как самый начитанный из друзей, тут же напомнил исторический факт, когда токмо ради прославления, а не корысти для, некий древний гражданин Герострат сжёг храм мраморный и не поморщился. На казнь подлеца увели, а слава, хоть и поджигателя, но через века кочует. Имя на слуху!
Отставили богатыри ушицу наваристую, прошествовали величаво за кусты к Марьморевному табору и, несмотря на поднявшийся там шум и гам, отняли у защитницы Купца-удальца банку с Золотой Рыбкой. Пленницу тут же вернули в родимую водную стихию, а Марье вежливо предложили сомнительное рыболовство прекратить и подаваться восвояси.
Моревна троицы не спужалась, хотя банку и отняли. И разъясняет им снисходительно, мол, слышь, нищета правоохранительная, когда бы за Купца-удальца подписались, то и про княжеское горе-жалованье позабыли бы. А Илюша ей цитату верещагинскую из любимого «Белого солнца пустыни», насчет обиды за державу. Естественно, что Моревне это цитирование – по барабану. Она в ответ давай Гаагским судом грозить, но богатырям грози не грози, они свой устав твердо знают: в законный ли выходной, в суровые ли будни, а на посту они, при исполнении.
Так назавтра и воевода Святогор Батькович подтвердил, записав поступок богатырской троицы в скрижали учёта боевых действий, как очередной подвиг. Под его чутким руководством, разумеется.
Но князю меж делом намекнул, мол, потревожил бы он через государев двор Судейский приказ, дабы своё же собственное решение исполнили и забрали куда-нибудь подальше из Кудамакартелятнегоняльского заведения этого всем надоевшего Купца-удальца. А то, неровен час, раздухарится Марья Моревна, да ради своего желания в смертоубивцы запишется. Так сказать, в геростраты местного разлива.
Трём богатырям же воевода строго-настрого приказал про выходные забыть и ждать команды: может, как раз и придётся Купца-удальца сопровождать за горы высокие и леса дремучие. Охо-хо, тяжела ты, служба богатырская!..

ТРИ  СПЕЦБОГАТЫРЯ-2
межпраздничная сказка

Снился Илье Муромцу, богатырю специальному, страшный сон. Идёт будто бы он по полотну железной дороги какой-то сам не свой, а прямо перед ним катится… его собственная голова! Глазьями страшно-престрашно вращает и чего-то там губищами из-под усов лопочет. А Илюша – кипит твоё молоко на примусе! – ну никак разобрать не может: про что он говорит-то… Тьфу! Совсем больной! При чём тут он?! Ему-то как раз говорить нечем, это головушка буйная катится колобком и что-то изрекает, да, вот, не разобрать! Триллер голимый, растуды его в качель! Хотя, с другой стороны, а как он может разобрать-услыхать, чего там голова изрекает, ежели уши-то на ней, родимой, остались! Сплошная незадача получается, ибо страсть как хочется слова разобрать – присутствует в организме убеждённость, что слова эти важные…
И тут Илья проснулся. Первая мысль – про сон. Чего голова-то лопотала? Тьфу! Совсем больной! Чего лопотала, чего лопотала!.. Не слышал и – ежели руку на сердце положить, – лицезреть сие тоже никакой возможности не имел, как так очи родимые тож оставались на ней, родимой! Но как тогда всю эту жуть наблюдал? А-а! – дошло до Илюшеньки – Ясень-пень! Дык, как сразу-то не допетрил! Мозгом всё наблюдал, так как сны в нём и происходят! Эвона-то оно как… Недаром ему друган Соловеюшка-Разбойник пересказывал на днях передачку, которую видел по телеящику: про тайны человеческого мозга. Значит-ца, чего там его просвещал-то Соловей?..
Соловей! Вот кто во всем виноват! Потому и кошмары снятся про собственную отрубленную головушку бедному Илюше. Чего же им не сниться, ежели именно Соловьюха – скотина такая! – главным оказался закопёрщиком всего вчерашнего непотребства. И сон-то абсолютно теперь Илье понятен, как командирский замысел Деда Черномора, в ОМОНе которого сам Великий князь приказал служить трём боевым собратьям после прошлогодней истории, а, точнее будет сказать, баталии против гадких происков Марьи Моревны.
(Тут, конешно, у любого человека вмиг вопрос: об чём речь? А вот мы вам, други дорогие, и ответим: история приключилась политическая, но пересказывать её нынче недосуг. Уж сами расстарайтесь, найдите первый рассказик про богатырей и проштудируйте.)
В названной баталии Илья, Алёша и Добрыня, как и примкнувший к ним Соловей, выглядели достойно – это к бабушке Огневушке не ходи. И когда Великий князь издал военный указ о переводе троицы в ОМОН к Черномору, то ихний прежний воинский начальник Святогор Батькович был в ударе. Удар его хватил, несмотря на мощь богатырскую. И понять его можно, потому как полнейшая несправедливость кругорядь получается: в Первом, его Святогора Батьковича, полку спецбогатырей стратегического назначения натуральная небоевая прореха образовалась! Конешно, таковым ребром вопрос ставить как бы ненеправильно будет… М-м, как это там любит Соловей-то говорить? Ага – некорректно! Вот именно, не это самое, потому как в полку ещё спецбогатырей – хоть пруд пруди. Но уж больно Святогору Б. троица любилась, особливо на Больших Полковых Показательных Перед Великим Князем Маневрах: раз! – и любой подвиг совершат на глазах. И тогда Велкнязь усы покручивает да косится горделиво на иноземных соглядатаев, мол, видал-миндал, холеры заморские, каковы мои орлы/соколы/ерои/гренадеры (нужное подчеркнуть)! А за Маневры воеводе Святогору Батьковичу очередной орден-блюдце на парадную епанчу прицепит – залюбуешься! Но а теперя што? А теперя цацки драгоценно-государственные Черномор, язви его в дышло, получать будет! Тут кого хошь удар хватит.
Но одно дело – Первый спецбогатырский полк, а другое дело великокняжеский ОМОН под началом герр оберст фон Черномора! Герр, герр… Сказал бы Илюша по-славянски, да ладно уж. Тлетворное всё это влияние Заморья! Оберсты, кунсткамеры, консенсусы и прочие ваучеры. Один хрен, все в ОМОНе кличут-величают Черномора Дедом. За спиной у оного, само собой разумеется, потому как ежели ему в глаза пусть и столь уважительное прозвище бухнуть, то так стопудово десницей меж рогов засадит – кевлар не выдержит! Черномор ещё тот фон и оберст – танк броненосный, а не мужчина преклонных годов, как издаля кажется и по бумагам проходит: помните, чай, ещё сам АС Пушкин про него в мемуарах, кажись, писал. Ну, может, и не в мемуарах, но писал. Точно! У Илюши мгновенно перед глазами встала наглядная агитация из расположения доблестного ОМОНа: белёная стена, а по ней аршинными буквищами – «В чешуе, как жар горя, тридцать три…». Понятное дело, что во времена АСа Пушкина, штатное расписание отряда Деда Черномора таковым и являлось – 33 бойца. Морские дьяволы, так сказать. Выходили, стало быть, чередой из вод, когда надо было, и успешно выполняли боевую задачу. Про них неоднократно даже кино снимали и сериалы, которые с успехом шли на белых и голубых экранах. Ясно-море, что настоящие дела отряда оставались за кадром, боевые донесения до сих пор Дед Черномор где-то на дне морском заначил, но оно и правильно: не хрен всякому супостату знать тактику действий водноморского специального наза.
Но это – славная история боевого пути. А ноне – эва-на! Не тридцать три богатыря, а в несколько раз бо… Цыц! Потому как – военная тайна. Как и само назначение отряда. Вот мы тут уже который раз многозначительно так бросаем: ОМОН, ОМОН… А разгадаете, что за энтим забором из трех букв? Вот только не надо умничать, тоже считать умеем! Не чытыре, а строго тры буквицы – э-э-э, головы садовые! – О-то два раза вставлено! Не надо умничать! Но и что ж за забором?.. Причём тут милиция?! Вот сами посудите: Великое княжество, Боярская дума, силушка богатырская, полиция, наконец! – а вы, други золотые, про милицию… М-да-с! Но да томить не будем, не таковы. ОМОН – это Отдельный Морской Отряд-Надёжа. Самого Велкнязя надёжа, причем на самый крайняк, когда уже ни на чо надёжи нет.
Да… уже видятся ехидные личины всяких штатских личностей, которые ни пороху не нюхали, ни в сечи не зарубались со всякими идолищами погаными. Куды с добром! Ехидность понятна – дескать, чудеса в великокняжеской специальной вооружённой силе! Это, мол, гляньте – новая картина живописца Васнецова! «Три богатыря в аквалангах»! И тут же губенки-то в куриную гузку поджимают, мол, не насмехамся, а чистый факт отмечаем, потому как, ежели богатырскую троицу перевели в морской отряд, то иначе они на дне морском пустят по паре пузырей и – радуйся, Владычица Морская/Нептун/Посейдон/Водяной/Русалки/Другие Утопленники (нужное подчеркнуть).
Но тут Илюша с друзьями неразлучными над ехидными шпаками громогласно посмеются, потому как уже было сказано, что само назначение отряда – глухая тайна для всей округи, как и сама отрядная вывеска. Воинская традиция – и всё. Мало ли ратных прибамбасов. Марширует, к примеру, где-то на российских просторах орденоносный Порт-Артурский полк, а где он, этот доблестно завоеванный П.-Артур? Но традиция славна и героична, стало быть – «Ура! Ура! Ура!» ей с уставными переливами над строем. Без традиции – никакой амуниции! Ра-а-вняйсь! Смирна-а! Вольно! Но не расходимся, потому как, наконец-то, Илюша сообразил всё про привидевшийся ему сон.
Мать честна! Соловей – скотина такая! – он! Всё – он! И что ж не будет сниться собственная голова, чертополохом катящаяся, коли тако вчерась непотребство произошло… Хотя… Это в голове, а у неё во рту, непотребство. Коты Котофеичи, так сказать, большой компашкой заночевали. А всё почему? Потому как вчера Илюшу, Алёшу и Добрыню зловредный ихний приятель Соловей (личность совершеннейшее цивильная и службы отродясь не нюхавшая) уболтал по-приятельски обмыть переход Славной Троицы в ОМОН, совпавший с Главным Праздником Февраля.
А он-то, ГлавПраздник Ф., с таким зачином грянул!.. Красны девицы с курсов милосердия по скляночке душистой живой воды всем спецбогатырям преподнесли, да по рушничку вышиваному. Вона у Илюши на стенке над умывальником красуется! Буковки в цветочках: «Коли б ты меня любил, ты б хвостом за мной ходил». Лепота! Все такие вокруг радостные и нарядные прохаживались! Праздник-то – ого-го! Это, почитай, каждого мужика главный праздник, потому как одне, стало быть, в разных частях княжеской рати службу справляют, другие уже, понятное дело, с рати возвернулись и взялись за гражданские свои дела, а кому-то ещё в рать ехать и долг ратный отдавать родимой сторонушке сполна. Так что – Главный Праздник любого мужика. И так он хорошо зачался… 
А опосля чего вышло? Вместь того, чтоб с красными девицами вечерком в тереме частушки попеть да хороводы поводить… Вопчем, стыдоба! Сели вчетвером за стол дубовый, поставили посередке штоф да четверть, ну и… От потому-то головушка и гудит, как будто по железной дороге катится – бум! об шпалу, бум!.. Вспомнил!
Илюша ажно с лежанки соскочил, несмотря на наковальни-молоточки в головушке. Вспомнил!!! То есть, не то чтобы вспомнил, а как бы услыхал таки, что во сне пыталась ему его же собственная голова сказать. А она-то, оказывается, стыдила Илюшу за последствия гульбы за столом дубовым.
– Хорошо хоть эти последствия, Илюха, сурьёзных последствий не имели!
У-ух! – а это кто?! А на голову – мешок! А за руки так схватили – не шевельнуть! Спецбогатыря спеленали!!! Кто ироды?! – взревел Илья, однако рёв тут же прервал, потому как моментом дотумкал, что прижать его ручищи богатырские только и могут евошние друганы – Алёшка и Добрыня. Ну а с мешком, ясень-корень, Соловей балуется. Тут их и опознал, и обозвал непечатно, что за ним, Ильёй, отродясь не водилось. А те обиделись, отпустили и мешок сдернули, мол, нелюдимый ты, Илюша, и шуток не понимашь.
– Дурацкие ваши шутки, – сурово ответствовал Илья, на что тут же резонный отпор заполучил:
– А тебе шутковать по-дурацки можно? Ты чево вчерась учудил во хмелю, помнишь, детина?
– А чего я такого? – спрашивает Илья и тут узнаёт, что поймал он, когда по домам уже все разбредались, в трактирной лоханке невесть как там оказавшуюся в феврале лягуху и давай её нацеловывать! А ещё кричал, мол, моей Царевна-лягушка будет. И цалует, и цалует! А лягуха, хоть и трактирная, но ужас какая нежная оказалась: отплевывается, ротик лапками прикрывает, отворачивается, пунцовеет под взглядами вокруг собравшихся…
Захолоднуло тут Илюше так, что даже голова перестала трещать. Так и чо, спрашивает он дружков, Царевна-то? Конешно-о, увидала меня пьянущего… И не состоялось горячей любви… Эхо-хо, Илюха, да ты точно лишнего выпил, качают головами друганы, притупил алкоголь работу твоего головного мозга (это, понятно, Соловей добавил ехидственно, как гражданское лицо). Какая Царевна, Илюшенька?! Лягуха-то обыкновенной была… А чо тогда пунцовела? – спрашивает богатырь в недоумении. Соловей пальцем у виска покрутил и объясняет: дескать, странный ты, Илья, отсталый какой-то. Про «Гринпис» слыхал? Не слыхал, а здря, потому как это такие борцы за природу, занимаются экологическим просвещением населения. А лягухи – тоже население, стало быть, и они просвещены. А ты выпимши – настоящее экологическое бедствие…
Тут Илья окончательно понимает глубину своего праздничного падения и, как на золотом блюдечке с наливным яблочком, отчетливо видит широченно расходящиеся по всему Велкняжеству круги народного впечатления от своего вчерашнего поступка. Небось, вскорости и до Велкнязя дойдет молва об его, Ильи, последнем богатырском подвиге: так, мол, и так, угрожающие настроения в личной гвардии, богатырь хоть и специальный, а не на трон ли замахивается, коль ему Царевну-лягушку подавай? Политическое дело!..
Но Велкнязь – мудёр, подумалось Илюше, он в таку крамолу не в жисть не поверит, а, вот, что богатырь его любимый злоупотребляет спиртными напитками… Позор! Могёт и в отставку наладить. Позор!! На пенсию по инвалидности головы. Позорище!!!
И схватился Илья за эту самую голову, которая во всей нашей сказке прямо-таки какой-то главный герой. Чо делать? – задаёт сам себе и друзьям извечный русский вопрос, хотя и интеллигентского происхождения. А друзья верные, как хор Турецкого, а капелла ему: отмываться надо, публично и достойно.
Чево?! – отвисает у богатыря челюсть вместе с бородою, – как это? Новый позор прилюдно – сидю, значит-ца, в корыте и тру себя мочалками. Около… какое, ты там, Соловей, говорил я бедствие? Ага, понятно…
А ни хрена тебе не понятно, говорят ему друганы, при чём тут банный день? Надо громкий мужской поступок совершить, дядя!
Поскрёб Илюша затылок, дескать, где нынче чего совершить, когда нашествия супостата никакого нет…
Ты на календарь-то глянь, если совсем плохой на голову и забываешь элементарные вещи (это опять как бы к месту Соловей-интеллектуал ввернул): Главный Праздник Марта на носу!
Илья почему-то посмотрел вместо календаря в зеркало и покраснел, как вчерашняя лягуха. Ешкин Кот-Котофеич! Это как же он?! Эхма, прав, видать, Соловейка, притупляет бормотуха: глух на сердце, глух на ухо… Тут же давай богатыря изнутри грызть совесть (но снаружи не видно, даже если бы прогрызла наскрозь, потому как ещё давече Соловей разъяснял, что совесть – это, как он там глаголил? – ага, катех-гория аб-странная. Уж куды с добром!). И, грызя Илюшу аппетитно и настырно, совесть ему говорит: нехорошо, друг ты мой ситный! – как от красных девиц рушники и флаконцы с живой водицей получать – тут ты завсегда готов, а как подходит Главный Правдник Марта… Только вас, мужиков, и хватает, что наконец-то соберетесь елку после Рождества вынести, ежели ещё есть откель выносить. (Совесть-то, хоть у Ильи, а всё равно слово женского рода, вот и рассуждает соответственно, мягко выражаясь, по-бабьи, даже с каким-то взвизгом, так что у Ильи уши закладывает от её воплей, а как она его грызёт – он слышит душой.)
И сели друзья снова за стол дубовый, но не в трактире, а в… (Ну, давайте сообща придумаем для них какое-нибудь приятное прекрасному полу место, потому как стали они на трезвую голову (она – точно главный герой сказки!) придумывать, чем бы в Гл. Праздник М. удивить и обрадовать красных девиц, ну и как достойно и попутно Илюше отмыться от истории с лягухой.)
Подождем? До праздника – рукой подать, вот и узнаем, что хлопцы придумали.

ЕМЕЛЯ-ЕМЕЛЬЯН
сказка для электората

А как грянули-то выборы! И не простые, какие-нибудь захолустные, типа местечковых, а самые что ни на есть весомые – в Боярскую думу. Грянули да нагрянули в Великое княжество внезапно, хотя и ожиданно, совсем как, к примеру, зима катит в глаза или страда какая-нибудь, вроде посевной или уборочной, вдруг откуда не возьмись…
В общем, выехал глашатай на бугор, продудел три такта в блестящую дудку и хрипло гаркнул: давай, электорат, готовься к походу – урны заполнять. Народ сперва перепугался. А как вы хотите? Посчитали людишки, что в очередной раз по Велкняжеству чистка на предмет врагов народа затевается. Как привыкли: кто-то наверху крикнул «Слово и дело!», а потом княжеские опричнички неводами толпу собирают и – на костёр! Пепел, естественно, – по баночкам, то бишь урнам. Чего-чего, а урны заполнять население Велкняжества поднаторело.
Дурачье! – кричит глашатай и яростно серу нажёвывает, – какие, на хрен, опричники?! Новая свободная жись прет по городам и весям уже, почитай, три десятка годин, а вам, ироды, всё опричники мерещатся… Пора, аспиды домоседные, уже к демократической терминологии привыкать! А по ней урны заполнять означает выбирать достойных в Боярскую думу! Ясно, уроды?!
И не сумлевались мы, отвечает народ, а что жути поднагнали, так для сурьёзности момента. И глашатая – за грудки. Тут же ему за все обзывательства Кто-то Из Толпы (потому вечно остающийся безнаказанным) кренделей-пенделей навешал, но на этом все беспорядки и прекратились, так как подоспел герр оберст фон Черномор и его ОМОН (отдельный морской отряд-надёжа), которые «в чешуе, как жар горя». Собственно, глашатая за грудки трясти начали не за обзывательства. А по делу. Говорим же – выборы нагрянули внезапно, но ожиданно. А это об чём говорит? Слыхали, значит-ца, кое-какие подробности о них заблаговременно. И порешали заслать в Бордуму Ваньку Из Слободки. Потому как лучшего представителя народных масс не сыскать. Ванька ещё тот горлопан, а на бабалайке играт – заслушашси! За одну балалайку уже в Бордуму надоть парня, но кругом – омман! Потому как только от глашатая народ и узнал, что вся канитель выборная – по партийным спискам. Эвон тя! – заскребли в толпе затылки, - а партия – енто што такоё?
Дурачье! – гаркнул было привычно, засупонившись, глашатай, но осёкся (грудки ещё ныли) и стал терпеливо разъяснять. Дескать, партия – это такая компашка корешей или друганов, которая чего-то хочет. Пива, к примеру, пенного и  свежего. Вот и образуется тут же купцами-молодцами партия под названием «Кому Пива Сейчас Свеженького?» Народ кричит: НА-А-АМ!!! Получите, отвечают купцы-молодцы. Ура этой партии! – кричит народ, и лучшие её партейцы уже свой вопрос в Бордуме задают, на все Велкняжество. Понятно, что спрос на пиво тож велкняжеский. Уразумел, народ? А то! – гордо ответили с площади.
Глашатай, воодушевлённый своей понятной речью, дальше её развивает. Мол, прониклись, олухи? Отныне главное «Слово и дело» партии кричать будут, а балалаечника Ваньку Из Слободки никто и никуда двигать не собирается, потому как в энтих самых партиях своих балалаечников завались. Это раньше вечевая дурь практиковалась: собирались людины посреди равнины (желательно – на посадской площади) и давай горлопанить, мол, двигаем в Бордуму исключительно независимого свово кандидата. Евонный, ясно море, тоже такую речь задвинет, что его не двигать нельзя. Любо, любо, любо! – вопят специальные крикуны. И куда князю деваться? Хрен с ним, этим, примеру, В. из С.! Пусть сидит в углу, когда Бордума заседать соберется. Выдайте ему высоку соболью шапку!
А как только народный избранник эту самую шапку заполучал, так и вовсе становился независимым: от народа, оравшего на вече за него; от князя – потому как он ему в лопух не брякал; от Бордумы – так как он ей и она ему уже без надобности, раз высока соболья шапка вы-да-на! Ни от кого, короче, теперича дядя не зависит, и от него тоже ни черта не зависит. Бордума, она для чего? Правильно! Вздремнуть опосля обеда в прохладе специального покоя, отведенного Великим князем (ВК) для бояр. Так и сплять, едрить тя в качель! покамест  не надоедят ВК своим храпом. Шабаш! – стукает державой по поручню креслица ВК. Шабаш – в прямом и переносном, так сказать, смысле: с одной стороны, сами посудите, пора будить, с другой стороны – кого будить?! Вот, тот же самый Герцен – почём зря разбудил декабристов. Ежели б оные продолжали спать, то избежали бы множество неприятностей как сами, так и Россия-матушка.
Стало быть, скоро сказка сказывается да нескоро дело делается. Вот и тут. Орал, орал княжеский глашатай нащёт грядущих выборов, а народ – безмолвствует. А чего бухтеть? Коли опричники/омоновцы толпу в невода не полонят да на кострище не волокут, так и оглоблю им в горло, чтоб бошки не болтались! И глашатаю – тоже.
Но такой подход, знамо дело, политически ошибочен. Потому как назревающие выборы – это вам не ранешние вопли да ор на площади. Теперича все по партиям роздано да раскладено: кому сколь высоких собольих шапок полагается. Партии потому партиями и обозвали, чтоб не путаться, – народ-то испокон знает: партия товара, партия диковинной индийской игры в шахи и маты. Вот и здесь, стало быть, партии собольих шапок для той ли, другой ли компашки-ватажки… А коли всё роздано-раскладено и без толку орать на площади за Ваньку из С., то народ-то и отступился. Нехай, дескать, сами себя в Бордуму и выбирают.
Вы пачо таки дремучие?! – вопит глашатай княжеский. Не об том речь! Партии для того срублены и сколочены, штоб напрочь жизнь облегчить народному населению… Эван как! – чешут затылок мужики и на баб поглядывают. Ранешне тати по лесам и долам кошели облегчали, а теперича и до жизни добрались.
Ну, электоратство лапотное! – глашатай распунцовился от такого недопонимания текущего момента. – Чево там тугодумничать! Приходишь по звуку рожка к большому ящику с узкой дыркой сверху, свиток бересты туда суешь, а на свитке шильцем уже нацарапал: я, без имени и прозвания, примет и звания, за такую-то растакую-то партейку симпатию высказываю.
Эван как! – таращат глаза бабы, а мужики яростно чешут бородёнки. Значит-ца, всем расскажи, пошто люба тебе та или иная партия собольих шапок. И чего тут выберешь, кады этих шапок не носить?
Ну и дальше идёт трескотня.
А Емеля лежит на печи. Дремлет. Краем уха, безусловно, улавливает большую политическую дискуссию. И понимает, что, как не крути, как не верти, – высоки собольи шапки плывут мимо. И мог бы перепалку глашатая с народом вообще отнести к нелучшим образцам предвыборного пиара (начитался, мля, на печке!), когда бы ни ожидание приближающихся морозов. Тех самых, внезапных. А Емелин треух никакой критики не выдерживает, потому как ещё в прошлую зиму Царевна Несмеяна изодрала его в клочья, кады оне разводились и расплевались.
М-да-с, вышла такая незадача. А всё почему? Так Щука-то на пенсию вышла и подалась в тёплые воды! И накрылось медным тазом для Емелюшки всё могущее его «По щучьему велению, по моему хотению». Куды с добром! А кто сие первым просёк? Так Несмеяна и просекла. И наладила Емельяна из палат царских! Соответственно, гардеробчик, Несмеяновым папенькой зятьку выданный с царского плеча, тоже был отобран самым непотребным образом. И остался Емельяну старый треух, дырявые валенки и зипун, прожжённый на родной печи в осьмнадцати местах! Печь, как имущество, находившееся в наличии у Емели до вступления в законный брак, понятное дело, никто конкфискнуть не дерзнул, хотя на раритетное самоходно-транспортное и варильно-подогревательное средство охотников было!.. Так что, Емельяну шапка позарез нужна. Купить – деньжат нема, а ежели в Бордуму прокрасться…
Но как? Так и ответ – как цветок в проруби! Сколотить партейку и – за свадебку! – тьфу ты! – и за выборную агитацию пора приниматься, штоб народ вопил день-деньской: Емелькина партия нам люба! Люба!! Лю-у-у-ба-а!!!
Приподнял Емельян голову над печью. Ешкин кот-Котофеич! А партеек-то уже ушлые людишки насколачивали стока-а!.. – выгребай из печки угли! Обвешали всё Велкняжество рогожами мыслимых и немыслимых названий и расцветок. И чево делать? И как среди этого вавилонского столпотворения выделиться? И как о себе заявить с гарантией. Была бы Щука – без вопросов!
Стоп, пиар вам в качель, подумал Емеля. И действительно – что она, Щука, померла, ли чо ли?
И взял Емельян у себя отпуск без содержания, и покатил на своей печи к тёплым водам. Приезжает, стало быть, находит тихую заводь, где Щука мемуары пишет. И открытым текстом старой: мать, зима на носу, требуется меховое обеспечение, помоги. Емельян! – одергивает его Щука. Почем зря хвостом воду бить? Оставайся тута, места полно. Климат снисходительный, шапок собольих не требуется. Ты чо, старая! – вопит Емеля. Как это он – и во чужих краях? А люди-то что подумают. Сбег, гад, в альбионы на моционы. Никак нельзя по причине посконного патриотизма. Ну, извини, говорит Емельяну Щука и задумывается. Потом плавником тычет: возвертайся, мил-друг, и ни о чём не тужи. Организую я тебе пиар-десант, всех твоих конкурентов на выборах в Бордуму загасим.
Ты бы хочь тезисно ситуацию обрисовала, – намекает Емеля. А что тут обрисовывать, – ответствует ему Щука. – Ты же помнишь: утро вечера что? Понял! – откозыривает Емельян и – в обратный путь. Гля, рогож с транспарантами по Велкняжеству дюже прибавилось. Одне вешают, другие ноченьки тёмной дожидаются и супротивные рогожи с хворостин рвут, в комки скатывают, рвут и жгут. Битва, стало быть, информационная разворачивается! Ладноть, думает Емеля, нас ещё Щука не подводила, конфуз с Несмеяной – не в счёт.
И точно! Емеля с печи ещё пыль дорожную не обтряхнул, а в избу уже тот самый пиар-десант ломится. Деловые и бесцеремонные Щурята. Новая поросль, зубастая, шустрая. Все лохани, вёдра, чашки и кружки в избе позанимали. Значит так, дорогой, заявляют, ты теперь лидер партии «Самое теплое место», глянь в окно.
Емельян – к окошку. А там – на каждом столбе – по четыре рогожи его партии. Как хоругви – с ликом Емельяна, вокруг башки которого сияние неоновое, а понизу словеса убедительные: «Хоть стрезва, а хоть и спьяна – голосуй за Емельяна!». И помельче, уже подробненько, дескать, Емельян Пугачев и Пугачева А.Б. – прямые родственники кандидата в Бордуму. И главное – Ванька-то из С., с портретом Емели во всю грудь, на велкняжеском крыльце так на балалайке наяривает, что рогожи других партий с хворостин, столбов, теремов и прочих демонстрационных мест сами обваливаются!
Емеля Щурятам в испуге и говорит, мол, Ваньку-то зачем приплели, ему ж Черномор с ОМОНом мигом шею свернёт. Не свернёт! – ответствует пиар-десантура, потому как Иван – не Ванька-балалаечник местечковый, а член! Што?! – возопил Емельян. Именно! – глаголят Щурята. Иван ноне член твоей партии, а это не хухры-мухры. Каво? – спрашивает Емельян, недоумевая, как он, такой начитанный, чего-то в государстве пропустил. Э-эх! Всплеснули плавниками и хвостами пиар-десантники, пока ты на печи отсыпался после вояжа на тёплые воды, всё и произошло. А партия твоя, Емельян, самая наипервейшая в Велкняжестве!
Емельян ажно с печи свалился! Энто как? – спрашивает. Тут один Щурёнок высовывается из лохани в подслеповатое окошко и кричит Ваньке-балалаечнику: иди-ка, мил-чел, сюды. Тот, понятно, тут как тут. А вот поведай, друг Иван, Емельяну, провозглашают Щурята, почему ты за него горло дерёшь и струны на своей страдиварной балалайке? Дык, удивляется Ванька, как не драть, кады мне сам Велкнязь давеча объявил, что ежели в велкняжеских хоромах отопление отключить, то самое теплое место у Емельки на печке.
Ты чо! – Емельян башкой восхищённо качает. – Так вот сам Велкнязь сказанул? Истинный крест – машет балалайкой Ванька. А Емеля после истории с Несмеяной недоверчивый: кто ж, говорит, отопление у Велкнязя-то обрубит! Ну Ванька ему, дескать, эти могут случиться… из головы выскочило, бляха-муха! С надеждой на Щурят уставился, потому как из наговоренных ему мудрёных слов помнит лишь про какие-то клизьмы, а вот какие… Техногенные катаклизмы, строго подчеркивают Щурята, грядут на планете и никто от них не застрахован. Даже Велкнязь. Об чём ему и было пиар-десантурой и сообщено с демонстрацией слайдов – картинок таких впечатлительных. А «Самое тёплое место», Емельян, твоя партия, она же – материально осязаемая печь. Ося… чего? – наморщился Емеля. Тепло на печи, а? – насупились в ответ Щурята. А то! – расплылся Емельян. – Ну и вот! Стало быть, сам Велкнязь на тебе и твоей партии внимание заострил, – самый пронырливый Щурёнок потыкал плавником Емеле в темя и добавил, мол, пока ты дрых на печи, мы в народе потолкались и выяснили, что опосля велкняжеского заявления про самое тёплое место, все решили свои берестяные свитки за твою партию в ящики-урны запихать, уже букву Е вовсю выцарапывают.
Задумался Емельян. Долго думу свою думал – Ванька отыграл за время его задумчивости весь свой репертуар осьмнадцать раз, а репертуар у Ивана – ого-го! Не переслушать!
И заявляет на девятнадцатом заходе Ванькиного концерту Емельян, взобравшись на любимую свою печь, как на броневик /танк (нужное подчеркнуть), что не будет он в выборах в Бордуму учав-ство-вать, потому как шапка боярска при таком раскладе – добыча мелковата.
Зиму, грит Емельян, перекантуюсь и без шапки, но зато по весне…
– Давайте, – грит Щурятам, – пиарьте созыв Великого собора. Пора! А на Великом соборе, кады все князья съедутся, протрёте им про эти самые техноклизьмы. Тады Велкнязя и подвинем, хорош ему в тереме указы свои строчить, пущай на моём самом тёплом месте отдыхат, сколь влезет, а я в его хоромах буду катаклизьмов дожидаться. Поняли задачу, щукины дети?!
Потрогал Емеля печкин тёплый бок, подумал ещё маненько, вприщур так пиар-десантуру обзирая, и изрёк в дополнение:
– А ещё, щукины дети, по моему хотению-велению, прогуляйтесь-ка вначале до Велкнязя и намекните ему ненавязчиво, но убедительно: ежели он и впрямь на тёплое место рассчитывает, то пущай напоследок один указик нацарапает. Мол, не хрен воопче больше какие-то там срока городить-отмерять. Так, дескать, и так: ежели нового Велкнязя избирать придётся – а уж придётся! – то на веки вечныя. Аминь! Усекли, Щурята?

ЕМЕЛЯ-2,  или  МЕРТВЫЕ ДУШИ
кризисный триллер

Победил Емеля на выборах в Боярскую думу. Понятно, что не сам по себе, а партейка евошняя, которая «Самое тёплое местечко» прозывается, потому как теплее места, чем у Емельяна на печи во всем Великом княжестве не имеется. Ну, и чево новая Бордума? А уже ногами стучит, обуток не жалея: мол, Великого собора желаем – и никаких гвоздей!
– Вы чо! – народ-электорат Бордуме кричит. – Какой, на хрен, Велсобор?! Опять крики, болтовня и говорильня, а работать кады, пиар вам в качель? В семью дорогу забыли – только на митинги да толковища и сгоняют. Устали!
А Бордума в ответ, дескать, вот именно! Устали – отдыхайте! Прошли электоратские времена: выборы кончились – и электорат кончился! Всё, мол, граждане народ, теперя вы снова не электорат, а быдло. И посему нечего языками брякать и горло драть. Велсобрание – не вашего ума дело. Тут уже князьки да прочие начальники покумекать соберутся.
– Ужо погодите! – кричит поновой народ Бордуме. – Ужо потерпим срок. Но только новые выборы нагрянут – тут вам всем и каюк! Не выберем ни в жисть! Ишь, чево запели, отпетые!
А Бордума – вот чо странно-то! – в ответ ни гу-гу.
– Ага! – говорит народ. – Испужались избраннички! За высоки свои боярски шапки дрожью исходят! То-то! – И ещё больше на площадях да по трактирам над Бордумой надсмехается: от она у нас где – в кулаке! – накося, выкуси!
Потом мужички-то да бабы – глядь: а притихшая Бордума и не напужалась вовсе! Потихонечку-полегонечку Великий собор собирает, уж и гонцов во все закоулки разослала. Эва-на… От оно как! Насупился народ. – Ты погляди! Оне, энти избраннички-то, и впрямь независимы. Плевать хотели с высокой колокольни на народные массы! И пачо такие смелые?..
– А никакие они не смелые и никакие не зависимые, а очень даже наоборот!!!
– Кто сказал? – завопил народ. – Кто энто прокричал так наглюще?!
Тут выходит Ванька Из Слободки, который со своей балалайкой зазывал народ на выборы, волокеёт эту самую инструментину за оборванные струны по земле и объясняет, что глазыньки у него наконец-то окончательно раскрылись на всё энто непотребство и вышел он с повинной головой перед всем честным народом на покаяние и, следовательно, на всеобщее обругание.
– Погодь, погодь! – говорит ему народ. – Ты, Ванюшка, об чём энто? И пачо не поешь песни-клипы свои бравенько и сладенько? А вот, отвечает В. из С., не поется из-за открывшейся огромадной величины свово грехопадения.
– Ты чо! – народ так и отхлынул.
– А вот, – опять отвечает Ванятка. – Вчерась-то откочевали по тихой грусти и в великой радости Щурята, а пред тем пиво-мед с Емелей нашим пили и речи говорили. А у меня-то, – продолжает Ванятка на себе рубаху драть, – по усам текло да в рот не попало. И по энтой скорбной причине тверез был, аки горный крусталь, наполированный в линзу.
– Куда?! – вскрикнул народ.
– Не туда! – ответствовал с достоинством Ванька, хотя на обругание самолично вышел – за штаны не вытягивали. Но, чтобы морду не набили раньше времени особо ярые мужички, тут же растолковал все по-научному про энту самую линзу. Народ, знамо дело, успокоился и дале Ваньку слушал без склонности к эксцессу и самосуду над ним как таковым.
И рассказал Ванька народу, что никаких выборов в Бордуму в сам-деле и не было! А был пиар. «Чаво?!» – опять нахлынул к Ванькиной физиономии народ. И сызнова Ванька по-научному вдолбил бывшему электорату, что пиар – энто как раз то, что по Емелькиному хотению да Щучьему велению проделали в Великом княжестве шустрые Щурята. Вопчем, победила Емелькина партея при подмоге Щурят остальных горлопанов и напихала в Бордуму всех Емельяновых братанов-дружбанов. А ноне они голосят нащёт Велсобора – по Емелькиной указке.
– Он чо, – ухмыляется народ, – дурак, ли чо ли? На кой ляд ему это толковище многоголосое?
– Не-а! – машет башкой Ванька и дорывает на своей страдиварной балалайке последнюю струну. Аль не догадалися? От то-то и оно! Да… Вопчем, Самого! Великого! Князя! Подвинуть! В сторону! Емелька! Задумал! О как!!!
– Не могет быть! – ахнул народ, но тут же и успокоился. Потому как Велкнязь надоел хуже редьки. Замотал указами и всякими проказами. То каки-то новы подати выдумат, то с иноземными королями-султанами чаи-кофии гоняет, а от родного кваса и мёду нос воротит. А то и продаст тишком там чево-то на сторону заморскую. Вона – цельный подвал сундуков кованых понаставил с огромадными замчищами, от карет лакированных цельный сарай ломится. И бывшую охотную заимку на Синь-озере в каку-то несусветную хрень перестроил чужеземными зодчими да мастерами и ишо обозвал по-чудному, не по-нашенскому: то ль хвазендой, то ль сералем. Но для второго – больно места много, опять же размеры помещений огромадные – неуютственно! Так что, выходит, наверно, первое. Но не об том речь-то! Надоел хуже редьки Велкнязь – и всё тут! А Емеля – свой в доску. Тока чево же так, втихомолку, заокраиной-то пробираться? Вышел бы к народу да и открыто рубанул. Так, мол, и так – люб я вам, други мои верные, аль не люб?
– И мы бы, тут как тут, заорали: «Лю-у-у-уб!» – говорит рассудительно народ.
Вот где Ванька из С. и скис враз, скукожился! Ясень-пень, бузу хотел заворопятить, народ против Емельяна и его Бордумы настроить, шум-мусор до небес вздыбить, а в этой буче боевой кипучей свой антирес и выкрутить.
– А какой, а? – допытывается народ. Колись, дескать, Ванька!
– Колюсь, до задницы колюсь, и в полном объеме каюсь, – кричит Ванька и остервенело дотаптывает останки своей балалайки. Амбец инструменту! И чо? А оказыватся-то, эх-ма, Ванятка…Зависть чистого разлива! А пачо никто Емеле не позавидовал, кады его Несмеянка-лярва из царского дворца наладила по причине несходства харахтеров? Пачо? Емельке ж тады полна свобода попёрла от бабьего рабства. А-а… Конешно, чо завидовать, коль вышел в степь стрелецкую парень молодой – гол, как сокол. Одна его верная печь-самоходка с ним и осталася.
Благо, ещё укатившая к тому времени на постоянное жительство к югам (на старость лет!), но обязанная Емеле по гроб жизни Щука к выборам пиар-десант из Щурят подогнала. – долбит Ваньке-завистнику в лоб народная масса. – Так это Щука Емельяну за доброту и неподдельный гуманизм законную помощь в предвыборную кампанию оказала, что никакой юстиции не противоречит. И чо теперича завидовать, а? А самому-то Ваньке сколь отвалили за его балаган-концерты в поддержку Емелькиной партеи? Как денюжку пропил-прожрал, так и обличать полез?!
И побил бы народ Ваньку-завистника, кады бы не вышел к разгоряченным людям сам Емельян – предводитель той самой партеи, которая под себя Бордумы и заграбастала. Народ, понятное дело, разгорячение своё сразу прибрал, потому как все царапали на берестах Емелькино и Емелькиной партеи имечки. И посмотрели на Емелю, а он-то как был, так и остался – весь известкой перемазан! И смекнул народ – не на перине почует-ночует Емеля, а как и ранешне – на печи кантуется. И даже посочувствовал Емеле народ: де, мужик, вроде бы, оказался по жизни неглупый, вона, какую замутил пиарщину, а того не знат, што в известь-то соли добавлять надобно – тады и не будет спину да бока мазать, с печи не обсыплется. А при случае и лизнуть можно, кады после курева или самогонки в глотке погано.
– И чо вы так нащёт Велсобора и подвижки Велкнязя вскинулись-то? – Это, значит, Емеля у народа спрашиват, глазки как-то уж очень знакомо прищуря.
– Дык, – отвечает Емеле народ, – хотя Велкнязь и притомил своими выкрутасами, но, вот, как на основы-то, на становище, на хребет самой государственности замахиваться-покушаться? Стра-а-ашно! Но ежели ты, Емельян, подвигашь Велкнязя из-за своей личной нацелки на власть – тады совершенно другой разговор, тады прям  щас готовы мы, народ-электорат, крикнуть тебе: «Люб!»
– Цыть! – отсекает Емеля народный восторг. – Не скрою, – глаголит, – да, в свою пользу затеял. Готов морально взвалить на себя заботы государственные, потому как убедился: верная Щука в полном здравии, а её Щурята маманю за пояс заткнут. Чё не править-то с такой командой? Но, – очень строго смотрит Емельян в народ (и тоже откуда-то уже это знакомо людинам), – нельзя всё так. Не легитимно…
– Это как? – оробел народ.
– А так, – отвечает подобревший от народной послушности его речам Емеля, – что горлопанством государей не избирают. Вот Велсобор скажет своё веское слово – тады полный легитим и наступит.
Тут Кто-то Из Толпы возьми да и прояви скомороший интерес: куда, дескать, старого-то Велкнязя? Неужто в темницу и, как водится, на цепь?
Забрался тут Емельян на самое высокое место и постучал согнутым пальцем по собственному лбу, намекая, ясень-пень, конешно, на лоб воспрошающего: мол, сам-то понял, что спросил? Кака темница, кака цепь? Аль запамятовал о нонешней демократической ситуации? И это – электорат! – даже такое из Емельяна вырвалось горестно, со скупой слезой на исхудавшей от пиарно-выборной борьбы скуле. И объяснил терпеливо Емельян народу, что старый Велкнязь ни в чём нуждаться не будет, потому как он, Емельян, публично обещал в ходе выборов, что лично усадит его, Велкнязя, на самое тёплое место в Велкняжестве – на свою любимую и дорогую печь-самоходку. На пенсии косточки погреть – крайне пользительно.
– Человечный какой! – заломил народ руки, изумляясь. – Люб! Люб! Люб! Пущай Велсобор созыват, оно и вправду пора!
Тут всё и сладилось.
Делов-то оказалось – на час. И разговоров долгих не вели засланцы из всех закоулков Великого княжества. Потому как сам старый Велкнязь на собор с последним указом пришествовал и объявил: устал, простите, люди добрые, а нащёт нового Велкнязя сказ один – на веки вечныя! Так Велсобор и приговорил, усаживая Емельяна на престол, а дедушку прослезившегося – на тёплую Емельянову печь-самоходку. Она старого Велкнязя тут же утартала Бог невесть куда. Но сие уже ни Велсобору, ни народу никакого интересу не представило, потому как всё внимание отныне Емельяну – кажно слово ловим, кажный вздох слушам!
Разве что на Ваньку из С. споначалу подозрение навели. Хватились его на днях – ан нету парня! Куды подевался? Неужто в угол забился да со своей завистью все так и нянчится? Туда-сюда порыскали – нет Ваньки. А потом Кто-то Из Толпы и сообчил: сбег, паршивец, в иноземщину! Эва-то как! Проглядели, аспида!.. Но месячишко-другой – и забылся Ванька-беглец. Чай, не Курбский какой-то! Тем паче, из-за гор да из-за туч заморских никаких подметных писем и других весточек от Ваньки-подлеца.
А Ванька-то вовсе и не подлец-беглец, не сбег он. Вона, как! Прошурнулся шустрый хлопец по заграницам: де за новым инструментом для будущего трудоустройства по специальности. А в сам деле-то – лазутчиком его Емеля-князь да Секретный приказ заслали: разузнать в краях заморских, какова, стало быть, международная реакция на смену власти в Велкняжестве. Мол, чево там короли-королевичи кумекают, какие задумки думают и демарши планируют? Со старым Велкнязем чаи-кофеи гоняли, а Емеля-то не их породы и закваски. Так что демарши совершенно очень даже и возможны. И кто вызнат лучше Ванятки, кады о нём уже слава пошла, что завидущий он нащёт Емелькиного успеху оказался. А Секретный приказ эту бредню и раздул до небес через посольства в странах заморских, штобы, значит-ца, Ванятке иноземцы-то поверили и посочувствовали в его эмиграциях.
И что вы думаете? А вот напрочь гнилой, эх-ма, оказалась эта самая высокородная мировая обчественность! Крамолу-то в сам деле начала ковать беспощадно и настырно! Против Емельяна! И Ваня не то, штоб новую балалайку прикупить, пользуясь моментом эмиграции – саму затею с инструментом забросил да обратно в Велкняжество родимое припустил. Прибежал к Емелюшке – и как на духу, мол, Алекс – Юстасу… и так далее подробненько.
А крамола-то иноземная – о-о-о! – оказалась ещё той задумкою хитрющей. Попрятали султаны-королевичи злато-серебро по сундукам, объявили в своих царствах-государствах, что ни к чему людишкам энти гадости. И так, дескать, скока годков – почитай несколько тыщ! – страдал-гиб мировой народ за презренный этот металл: воевал-убивал, грабил-воровал и прочее. Но теперича, дескать, амба великому злу! Без него бум жить радостно, мирно и счастливо.
– Энто как? – Емеля Ванятке-лазутчику вопрос по существу ставит.
– Дык, весь расчет исключительно бумагой. Надо, к примеру, кваса ковш испить. Или водки казённой. Заходишь в кабак и – так и так, мол, наливай! Осушил корчажку, закусил-занюхал и царапашь на клочке кабатчику записку: выпито мною на алтын! Или жа… Приглядел себе терем-хоромину – бежишь в Ипотечный приказ – так, мол, и так, гони ордер на вселение! И опять строчишь на обрывке: за терем с меня – два-пять шапок серебра, но не сразу, а опосля, кады снова монету вернут в оборот…
– Ты чо? Белены объелся? Или по энтим самым Нидерландам шлялся, всякие сорняки раскуривая, заместо справной лазутной службы?! – тут терпенье у самого Емельяна лопнуло.
А Ванятка встал подбоченясь, кафтан иноземный рванул на груди по старой привычке – аж пуговки по полу раскатилися! И Емеле-князю низкий поклон: спасибо, за тако отношенье! Живота не щадил по всяким казинам в Монаках да Люксембургах, всю Пигаль в Париже общупал, в туманном Альбионе на Биг-Бен слазал нащёт проверки – есть в тех часах кукушка аль нет, а ежели есть, то чево не кукует? – до самой Америки всё прошнырял… И чо же? Разве что на Родине в рыло не дали!
А тут прибегат в Емельяновы палаты казначей-ключник. Аж трясёт толстопузого! Тычет Емельке ворох бумажек всяких. А бумажки-то те – от послов иноземных к казначею поступили. Заместо оплаты дукатами и цехинами за припасы разные и проживание в Велкняжестве. Глянул Емеля – так и есть, не соврамши Ванятка-то! И чо теперя? И чо такое?
– Кризис энто, – учёно изрекает Ванятка, – заморские вражины цари-короли изжить тебя, Емельян, хотят экономспособом, потому как войной на тебя пойти кишка тонка – народ-то сызнова подымет дубину свово народного гнева в отношении захватчиков. Сам же знашь, как у нас. Ежели чо – все, как один, встанем, даже Илюха Муромец со своей лежанки.
– И чо делать бум? – спрашиват Емеля у такова, как теперича оказалась, умного Ванятки. А чо вы думали – дураков в лазутчики не посылают!
– Кровь пить иноземную! – отвечает Ванятка.
И Емеля, и казначей вороватый, и народ, коий под окнами Емельяновых палат все эти тары-бары слухал – все! – так от Ваньки-то и отшатнулися! Изыдь, сатана! Чернокнижник бесов! Вампир трансильванский! Эка, как заграница-то подействовала тлетворно… За морями, за лесами-то, известно, на упырей на кровососов загробных – мода! И наш-то заслуженный балалаечник Велкняжества – тоже заразился! От она, антиллегенция творческа! Сама заразна прослойка в опчестве! Диссиденты-декаденты хреновы!
Не поняли, стало быть, попервоначалу Ванькин замысел. Разъяснил тогда как телятам: замысел – что мычание: ежели заграница так завернула, то и нам надобно их бумагами завалить за все их товары иноземные. Пущай сидят себе и макулатуру перебирают.
– Мудро! – глаголит Емеля-князь. – И нащёт экономии государственных средств – в саму точку. Ни хрена, перезимуем! В конторках-приказах писарский люд подчистим. Всех дураков дороги строить пошлём да лес валить.
От так и порешили. И лопнула вся иноземная затея Емельяна повалить.
А чо мы там вначале про мертвые души-то в заголовке писали?
Так это, вот, самый триллер (то бишь, страх несусветный – по-иноземному) в результате и вышел. Дураки вторую отечественную беду ликвидируют – вона, земля из-под лопат летит и зипуны сермяжные заворачиваются! Да только промеж этих дураков шустрых подъячих из государевых приказов чего-то не видать. Писарского люда, как Емеля-князь наказал, заметно в конторках поубавилось. А куды делися? А никуды. Только в списках приказных не числются. По домам-теремам своим порасселися и оттедова делами велкняжескими наруливают. В приказе по три калеки осталися – зато жалованье за всех остальных получают. Ну, а опосля мешки с монетой тем на дом и носят. Вот таки мертвые души и образовалися.
Емельян, конешно, в полных курсях. А чево поделашь-то? Цыкни на энти процедуры – так ведь злее приказного люда тараканов не сыскать. Соберут втихомолку Велсобор и ухнут: долой Емелю! А так – не соберут. Сидят в теремах и гужеванят себе. И Емельяну хорошо. Из сундуков, конешно, заметно убывает. Так чо вы хотите – кризис, растуды его в качель! Ниче, народ у нас терпеливый, с понятием. Да и не война, чай, – переживём! На базаре, говорите, цена поползла? Дык, кризис же! Ни хрена, перезимуем!


 


Про Змея Горыныча и Ивана

Зачин
За рекой Смородиной начиналась Родина. А через Смородину был Калинов мост. И на той Смородине жил один уродина – Змей-Горыныч – жилистый людоед-прохвост. Жизнью жил обычною, крайне неприличною: он смазливых девушек потреблять любил. И за годы длинные, в пору ту старинную, напрочь население красоты лишил.
Плачут мамки с папками в деревнях над грядками, и в светёлках девичьих смех давно затих. Даже некрасивые понимают, милые: Змей красивых слопает –  примется на них. Будем, братцы, честными, истина известна нам: некрасивых нетути – был бы самогон. А Горыныч ахово, посмотрев Малахова, на моче настаивал пития флакон. Не к столу будь сказано, но рецептов связано даже с табуретками – сорок сороков! В общем, выпьет кружечку, и – подай подружечку! В койку, на закусочку – Змей на всё готов.

1. Про князя
Коль народец водится, даже не приходится сомневаться в истине – быть должна и власть. В общем, как положено, был и князь ухоженный, правил он сельчанами, пил и кушал всласть.
К князю с челобитными шли сельчане видные:
– Защити нас, батюшка! Оскудеет род!
Выезжал с дружиною князь на мост Калиновый. Сеча была жуткая – на десятки счёт! Рубят Змею головы – отрастают новые! Косит он дружинников, что не взмах – то брешь…
– Нахлебался лиха я! – молвил князь.
По-тихому спаковал вещички он, дунул за рубеж.
Берега Лазурные, люди все – культурные. Нет ни Змей-Горынычей и ни быдла там. Ходит князь по берегу – никакой истерики, ностальгии тоже нет, зато много дам. Дамы все безбрачные. Правда, крайне алчные – из альковов требуют злата-серебра. Князю же до лампочки. Отвечает:
– Лапочки! Отвалите попусту, а не то с утра отпишу на родину – прилетит уродина. Вот ему расскажете, что тут и почём.
Крали иноземные делаются бледными, бухаются в обморок, дёргая плечом… Как же! Уж наслышаны!!! Ниццы все с Парижами, Бёрны все с Берлинами, Лондоны и Рим уж давно проведали: Русь полна медведями, но медведи – мелочи, а вот Змей один… И мадамы с мисками бьют поклоны низкие:
– Уж прости нас, князюшка! Приходи опять…
Князь прощает дурочек, снова гладит курочек… На проблемы Родины князю наплевать.

2. Про Ивана
А проблемы Родины – в прежней колобродине: на реке Смородине плач стоит и стон. Змей девчонок требует – кажный день обедает. Просто обезбабился напрочь регион!
И сельчане видные с новой челобитною – до паршивца жадного на сей раз пошли. Дескать, жрать уж нечего, всех сожрал ты с вечера, полетел бы, батюшка, до другой земли. Вон, мол, глянь на Азию – это ж безобразие: девок там немеряно, кралей там – стена!..
Глянул Змей презрительно и сказал решительно:
– Кралей там, конешно… Родина – одна! Ишь, нашли заботу – сплавить патриота! Что же с Русью станет, коли мне не быть?
Но вполне щадяще Змей на всех просящих полыхнул огнищем – чо зазря палить…
Едет делегация по домам в прострации, чешет обожжённые чёрные бока. Вдруг из-за пригорочка, из берёзок-ёлочек к ним навстречь выносит коник седока. Коник-то – плюгавенький, а вот всадник – бравенький. Крепенький парнишечка! За плечами – лук. Русый чуб курчавится… Парень сельским нравится. Спрашивают встречного:
– Чей ты будешь, друг?
– Да уж не сиротина! Чай, вокруг-то Родина! – отвечает парень им. – А зовут Иван. По горам и долам еду по приколу – есть мысля увидеть всяких разных стран.
– Эва, дело к ночи! – хитро жмурят очи и улыбкой щерятся сельские мужи. – Едем с нами, Ваня. Чаю с пирогами, баньку, медовуху – тут мы – от души!
– Банька – это кстати, да и на полатях отоспаться сладко уж давно мечтал, – поклонился Ваня, – больше под кустами ночевал в дороге, да и конь устал.
– Конику мы – сена, это непременно! – вмиг засуетился старший из селян. – И овса мы торбочку, хлебца с солью корочку! Тут ты будь спокоен, дорогой Иван!
– Прямо дюже дивно, сколь гостеприимны! Исполать вам, братцы! – Ваня вновь в поклон.
– Што ты в самом деле!.. Лишь спросить хотели: лук-то так таскаешь, али в ём силён?
– Я в нём – мастер спорта! – отвечает гордо Ваня, добавляя: – В муху бью на слух! Вот объеду страны – подымать я стану нынче приусталый олимпийский дух…
– Есть проблема, Ваня… – молвили селяне. – Под угрозой, Ваня, олимпийский стяг… На реке Смородине, на границе Родины, спорта с физкультурою окопался враг!
– Что за образина? Кто таков вражина? Почему не взяли до сих пор в полон?
– Змей Горыныч, Ваня… Он же мечет пламя! Огнемёт летучий о три пасти он!..
– Как же так, – им Ваня, – что ж вы мне – про баню?! Тары-растабары!.. Лясы тут точу! Был бы иностранец, а тут наш поганец. Ладно… Всё, покедова! Я к мосту скачу!


3. Иван и Горыныч
Прямо за поскотиной плещется Смородина. Мост стоит Калинов – видно за версту. Ваня наш отважный смотрит: Змей вальяжно чешет лапой пузо прямо на мосту. Яркую блондинку привязал, скотина, к кованым перилам, сыто смотрит вдаль. Взгляд тяжёлый, мглистый, в пасти – зубочистка, две другие морды – скука и печаль.
Девушка рыдает. Сыто Змей икает. Плач ему как музыка – бьёт лапищей в такт. «Чу! Никак, кто скачет? Что бы это значит?» Повернул все бошки сонно Змей на тракт.
– Ба, да это Ваня! – отрыгнул он пламя.
– Ваня! Друг мой ситный! – хором проорал. – Ты каким тут ветром? И таким-то фертом! Вот чего, братуха, уж не ожидал!
Рад и Ваня тоже. Три знакомых рожи смотрят с умилением, хоть пускай слезу. Лишь одно не нравится – привязал красавицу этот старый пьяница, будто бы козу.
– Эй, послушай, братка, что за непонятки? Чо ты девок мучаешь? Говорят, и жрёшь?!
– Всякое бывает… – грустно отвечает Ване Змей Горыныч. – Скука, депрессняк… Интернета нету. Окромя обеда, баб и самогона, Ваня, – полный мрак!
– Почитал бы книжки!
– Ну, Иван, ты слишком! – И Горыныч хлопнул крыльями о мост. – Кое-как считаю! Букв не различаю! – И поджал обиженно Змей Горыныч хвост.
– Что ж тогда сонеты тут про интернеты распеваешь сладко, словно соловьи?
Округлил Змеище жёлтые глазищи:
– Там чему учиться? Кнопочки дави!
Жмурится блаженно:
– Я бы непременно взял три ноутбука – каждой голове. Мы ж – такие разные…
– Там картинки классные!
– Девки там отвязные! – заорали все.
– Ладно, не орите! В стольный град летите. Там еды навалом, есть и интернет…
– Ты о чём, Ванюша? Ты сюда послушай: обижаешь, Ваня! Волюшки там нет.
– Ты чего, треглавый! Вкруг – одна держава. Просто тут – провинция, там – столичный шик.
– Тут у нас – просторы! Лес, озёра, горы, степи, воздух свежий… Там же, Ваня, – пшик!
– Так тебе же скушно, интернета нужно. Для чего же воля-волюшка тебе?
– Я и сам не знаю… Видно, блажь такая. Может, я придурок просто по судьбе…
– Тут ты, паря, в точку! Настучать по почкам за бесчинства надо! – заявил Иван. – И набить все морды! Столько девок спортил! И сожрал к тому же! Гад же ты, братан!
– Всякое бывало… – буркнул Змей устало. – Может, лучше вздрогнем? Есть настойка – смак!..
– Ты летел бы… лесом! Пить с тобою, бесом, дрянь твою не буду, старый ты дурак!
– И чево теперя? Обижаешь зверя… Всяк готов обидеть – некому помочь…
– Ишь, обидел детку! Посадить бы в клетку и туда отправить, где полгода ночь…
Змей вздохнул глубоко:
– Так, Иван, жестоко и нетолерантно. Так нельзя, Иван… Вдарь по экстремизьму, Ваня, гуманизьмом, так, как нам советуют из различных стран.
– В глаз я лучше вдарю! Разукрашу хари! В общем, друг мой милый, подведём итог. Девушку, скотина, отпусти. С повинной дуй в Приказ Разбойный, не жалея ног!
– Ладно, принимаю. И с ранья слетаю. Думаю, амнистию всё-таки дадут. Да, нахулиганил, сделал много дряни, но ведь и границу охранял я тут!
Так договорились, тут и примирились Змей с Иваном.
Утром, только рассвело, Змей закону сдался, а Иван добрался с девушкой-красавицей без хлопот в село.
Вот на этой строчке и поставить точку. Но тогда нарушим сказки мы закон. Девушки родители встретили спасителя так, что по деревне покатился звон.
Демографический эпилог
Звон был в самом деле. Сорок дней гудели всем селом селяне и колокола.
Тили-тили, тесто,
Жених и невеста! – у Ивана с Марьей свадебка была.
Всё село гуляло. Места было мало. Даже Змей Горыныч в гости приглашён. За стол не сажали, но на нём летали вновь и вновь за водкой в ближний регион.
Почему, не знаю, – через год кривая роста населения в гору поползла. И о том заметка в областной газетке очень познавательная для людей была. Всём растолковали, всех поднять призвали уровень рождаемости выше, чем вчера. Дескать, было плохо при царе Горохе, а вот при Дадоне – самая пора.
Царь Дадон, конечно, разразился речью: мол, я выделяю семьям капитал! Зря он это бросил. Лишь настала осень – свадьбы покатились, как девятый вал.
Вся страна гуляла! Места было мало. Даже Змей Горыныч очень поражён:
– Лопал девок, лопал, чуть было не лопнул, а они… поди ж ты…– спьяну ляпнул он.
У Ивана с Марьей – Петя, Коля, Дарья, Василиса, Поля, Настя и Борис, Санечка и Танечка, Витенька и Манечка. Через девять месяцев ждёт ещё сюрприз. Ваня ходит гордый – дали Ване орден. Марье тоже дали, правда, лишь медаль. Раньше, чтоб вы знали, женщин притесняли. Вот была какою жуткой наша старь.
Тут мы и закончим, и сюжет прикончим. Впрочем, а сюжета не было и нет.
На реке Смородине мост Калинов вроде бы… Из другой он сказочки. Вот и весь сюжет.

Про Кощея Бессмертного и Наталью

Зачин

То ли радость, то ли горе эта сказка… Ясно море, что на то она и сказка – доброй быть должна развязка. Но сюжет такая штука – непосильна часто мука удержать его в границах – может всякое случиться. Хочешь шутку с прибауткой, а выходит триллер жуткий. Хочешь свадебку в конце, а выходит – смерть в яйце.
Яйца вспомнили мы кстати! Царь Кощей сидит в палате. Им нельзя нам пренебречь, и с него начнём мы речь.

1.  Про  Кощея
Он не просто там сидит и по сторонам глядит, где, мол, русским духом пахнет… Он над золотом там чахнет! Как известно, нам об этом весточка была Поэта. Но Поэт в одном слукавил – далеко он нас отправил смерть Кощееву искать: окиян переплывать, дуб сыскать, сундук вскрывать, после – зайца догонять, утку в небесах ловить, чуть яйцо не утопить – хорошо ещё, что Щука! – а не то была бы мука: в акваланге, средь акул… В общем, полный караул! Хитрость гения понятна – не хотел он, вероятно, чтоб грудастые русалки заигрались с нами в салки или в  игры повзрослее…
Безусловно, что Кощею тоже эта кутерьма на руку весьма-весьма. Люди, значит, где-то рыщут, смерть в яйце усердно ищут, а Кощей же во дворце на своём сидит… яйце! И сидит вполне комфортно: то ли так скорлупка плотна, то ли просто так сложилось, что за годы притупилась несколько его игла – раньше поострей была… Но идёт за веком век. Если смертен человек, то Кощеюшка-то нет! Вот и в этом весь секрет.
В общем, чахнет он над златом, шарит взглядом по палатам, смотрит по ТВ он «Вести» и… мечтает о невесте! А чего? – мужик в соку! Ну, подумаешь, в боку что-то ёкает негромко, и цирроз живёт в печёнках, кости при ходьбе скрипят… Так уж, чай, не пятьдесят! За плечами – столь веков! А вот – жив, почти здоров. Есть яйцо, и есть игла. Каб невестушка была!..
Тут Кощей и встрепенулся, в коршуна он обернулся и отправился в полёт – посмотреть, чем жив народ. Кружит он над ширью стран, смотрит: батюшки, Иван!
2. Про  Ивана
А Иван в своём сельце, с кислой миной на лице, тоже шарит по округе. Надоели ему други, да и Марьюшка-краса намозолила глаза. Куча деток клянчат хлеба, от родни – в овчинку небо, тёща поедом заела… Плюс всё фермерское дело – псу под хвост: фискалы душат, вынимают Ване душу. Трактор сдох, солярки – ноль. Стонет Ваня:
– Эх, доколь!.. Олигархи-воеводы жилы тянут из народа… Вон, соседушку – на нары, сами – снова на Канары!.. Сеять рожь-пшеницу надо, а у них – Олимпиада! Мол, кто факел понесёт… А народ ревмя ревёт! Тянутся к кладбищам дроги – ухайдокали налоги! И подъячий ЖКХ руки, вон, упёр в бока: «Повышаются тарифы!»…
Кружат над Ванюшей грифы… Смотрит он на них с тоской, разгоняет их доской.
– Эй, Иван, поосторожней! Так ведь искалечить можно! – молвит тут другая птица и поодаль вдруг садится. Клубы дыма, тарарам! Охренел вконец Иван:
– Это что за чудо-юдо?!
Пред очами ниоткуда появляется Кощей – куча высохших мощей!
– Хау ду ю-дэньки, Ваня! Как ты тут, как твоя Маня? Все ль здоровы ребятишки? Как, дружок, твои делишки? Всё, надеюсь, зашибись?..
А Иван в ответ:
– Заткнись! Без тебя, урода, тошно…
– Ваня! С гостем так не можно, – упрекнул его Кощей. – Ты налил бы лучше щей, первача поднёс стакан… Нелюдимый ты, Иван!..
Ваня встал, оглоблю взял и Кощею так сказал:
– Щас уважу вдоль горба, и закончится судьба!
– Это, Ваня, ты напрасно. Сказано ведь в сказках ясно: я – бессмертное лицо. Смерть – в яйце, а где яйцо?
Ваня постучал по лбу:
– Детям эту лабуду в уши три, а мне не надо. Одного хватило взгляда – вон оно, яйцо твоё! Дурень старый, ё-моё! Раздавлю и всё – капец! – сдохнешь тут же, наконец. Утартают на погост, превратишься там в компост.
Побледнел Кощей бессмертный. Он по жизни дюже вредный, но Иван ещё вредней, плюс оглобля – а как ей?!
– Ваня, друг, да я ж – по делу! – молвил тут Кощей несмело.
Смена Ване по душе:
– Ладно… Слушаю уже.
– Я ж чего хотел, Ванятка… Без утайки, по порядку поделюсь своей кручиной. Одичал я без дивчины. Извелось без бабы тело… Вот такое, Ваня дело. Подсобил бы старику… Не останусь я в долгу. Ежли надо – дам кредит, иль пужну весь аудит, чтоб тебя он не кошмарил…
– Эва, умно как зашпарил! – головой качает Ваня и кричит:
– Маруся! Ма-аня! Ходь сюды, промблема есть! Выпить дай и чем заесть!
Вышла Марюшка-краса – аж до ягодиц коса!
– Щас размажу вас по стенке! Ишь, с утра залить бы зенки! Лучше бы убрал навоз!..
– Марья! Не об том вопрос! – рыкнул Ваня на супругу. – Помощь требуется другу! Сваху надо и расклад: кто бы за Кощея рад замуж во дворец пойтить…
– Ох ты, мать твою итить!.. – только и сказала Марья. Села. Вязаною шалью скрыла напрочь декольте, а там пышки ещё те! – машинально зрит Кощей, чуя зуд внутри мощей.
– Подсоби, мил-свет Маруся! На тебя одну молюся! Сколь мне в бобылях страдать! Некому воды подать… Впрочем, зря я про водицу – порох есть в пороховницах! – Подбоченился Кощей. – Столь наделаю детей, что от завидков по Азии азияты пооблазиют!
Марья подперла щеку:
– Ладно, чо уж, чем смогу… Кто ж, вот, за тебя пойдёт? Больно вредный ты и жмот... – молвила в сомнении.
Тут же настроение у Кощея – до небес. Он подпрыгнул, аки бес торкнул под ребро его.
– Марь, не слушай никого! Жадным враз быть перестану, всё из сундуков достану! Для супруги молодой я готов тряхнуть мошной!
– Ишь, как взбрыкнул жеребец! – подал голос, наконец, и Иван. – Мошной тряси, но потом не голоси…
Марья тут же руки в боки:
– Что за гнусные намёки? Это так, смекаю я, опостылела семья кой-кому… Что скажешь, Ваня?
– Ну чего ты, право, Маня… – жалобно в ответ Иван. – Всё у нас с тобой – шарман…
– Где ты слов таких набрался?.. Нет, напрасно ты скитался аж за тридевять земель… То ли дело, вон, Емель – цельны сутки на печи…
– Ты бы вбила в кирпичи, ежели б я так залёг. Не нагрел бы даже бок…
– Вот об чём ты, гад, мечташь! Можа, ты меня продашь в жёны этому хрычу?
– Я, конечно, промолчу, – молвил Ваня через силу, – но, заметь, – ты предложила! У меня ж – другое мненье и иные намеренья. Помощи товарищ ждёт, а у нас грызня идёт…
– Золотая голова! Аки мудрые слова! – аж зажмурился Кощей, чуя зуд среди мощей. – Братцы, нет уж терпежу! В ожидании дрожу! Опостылели напасти, дайте бабу мне для счастья!
– Не Кощей – пиит-боян! – восхищается Иван.
Марью тоже проняло. Смотрит Марья на село. И вдруг стройной ножкой – топ! По бокам руками – хлоп!
– Святый Боже! Правда ваша! Есть тут девица Наташа!
И Иван наморщил лоб, и Иван руками – хлоп!
– Во, Кощейка! В саму точку! Лучше только моя дочка, но про дочу разговору быть не может. А тут впору баба – чистый абрикос! Щёчки, губки, глазки, нос… Бюст четвёртого размера! В опчем, чистая Венера!
Тут Ванюша стушевался, а Кощей разволновался:
– Как же так, что ж эту кралю замуж так и не украли?

3. Про  Наталью
– Прынца ей подай на блюде, на коне иль на верблюде! – пресекла рекламу Марья. – Привередлива Наталья. Коль букет – так чтобы розы! Коль зима – так чтоб морозы! Летом ей жару подай! Если хлеб – так каравай! Страсти – сицилийские, а чаи – индийские, апельцыны – из Марокко… В общем, с ней одна морока… Тут у нас медведи бродют, а духи не производют! Чай, не в городе Париже… Тут у нас асфальт пожиже и пониже чуть дома. Вот чего уж есть – зима! Да и летом есть жара, ежели не дождь с утра… Тёплый нужен нам жупан, а не шёлков сарафан! Нет, конешно, есть изъяны: не растут у нас бананы, но картошка-то растёт! И капуста тоже прёт. Но картошку ей не надо, ей подайте чоколада! – Марья вновь взмахнула шалью. – Привередлива Наталья!
– Дык, когда б была уродка, а она – в соку молодка! – возразил Иван жене. – Нет, Кощеюшка, в цене за такой не постоять. Эх, бабёночка – на ять! Круглолица, белолица, а какие ягодицы!..
– Цыть, охальник! Ишь, куда! – Марья крикнула. – Беда… Да… Вы все – одной породы! Все вы, мужики, – уроды!
– Зря ты, Маша, так… Напрасно… Неужель тебе не ясно, – мы ж прекрасного ценители…
– Кобели и обольстители! – Марья оборвала. – Я бы так сказала: всё яснее ясного – тяга не к прекрасному. Этого вам мало. Вам под одеялом щекотать подругу – хлебом не корми!..
– Ты, Иван, супругу всё-таки уйми! – Брякнул тут костями, гневаясь, Кощей. – Всё, шабаш! Мы сами женимся на ней. Не нужны мне сваты или приворот – мегатонна злата замуж позовёт!
– Коща! Разоришься, старый бонвиван! Мигом станешь нищим! – возразил Иван. – Девица с запросами – по миру пойдёшь! Иль удавит косами, или сам помрёшь.
– Лоб ты, Ваня, медный! Вроде и не пил… Я ж Кощей бессмертный – али подзабыл?! Мне как раз такая позарез нужна! Чтоб не знала края там, где есть казна. В соболя одену, «мерседес» куплю! Всё имеет цену. Всё, что я люблю…

4. Про  богатство
– Ну а дальше что же? – Марьюшке смешно. – Аль ты прынц пригожий? Натке-то одно без богатств не нужен. Стар, костляв, смешон…
– Я с богатством дружен – прёт со всех сторон. Но мне – мало, мало!!! Тут же девка – хват! Ты же так сказала? Да мы во сто крат деньги приумножим. Разорим страну! А потом, быть может, я мечту одну враз реализую… – Тут Кощей замолк.
Речь его такую взять не могут в толк ни Иван, ни Марья, плечиками жмут. Старого каналью оба не поймут.
– Но зачем Наталья всё-таки нужна?
– Так не знает края там, где есть казна! В банк её устрою, и – привет, бюджет! Ух, да я с такою быстро выйду в свет! У кого есть деньги – у того и власть, не над деревенькой покуражусь всласть. Ротшильдов – за печку! Морганов – в бомжи! Шейхи, что сауды, – парами дрожи! Разорю планету! Все пойдут с сумой!.. Ладненько… про это я уже с женой… Заболтался с вами… – Коршуна крылами замахал сердито, с видом деловитым – вроссыпь все воробушки! – полетел к зазнобушке.

5. Про  Наталью и Кощея
Та и не предполагала, что такою ценной стала аж Кощею самому! Что он видит в ней жену и коллегу по афёрам, что уже довольно скоро прилетит – соль с перцем! – за рукой и сердцем. И хозяйка той руки в огороде сорняки яростно полола, потому что сорняки рвали сердце на куски, как маньяк подолы.
Но вот тут-то к ней с небес коршуном Кощей и слез, – в смысле, приземлился. Вмиг оборотился – в человеческом обличье элегантен неприлично: Штирлиц и Ален Делон, слитые в один флакон… И склонился до земли:
– О, meine Liebe Натали! Восхищён! Слова убоги! Ты царицею в чертоги мои скромные войди!
– Старый дьявол! Изыди!
– Страстию любви объят…
– Слышь ты, старый, сдай назад! Не тебе цветочек цвёл! Понял или нет, осёл? Не слюнявься, идиот, а не то граблями – в лоб!
– Ну зачем ты так сурова?! Я ж тебе отдать готовый злата полны сундуки…
Натка тут из-под руки на Кощея посмотрела и как будто присмирела. А Кощей-Ален Делон снова бьёт земной поклон:
– Натали, я вас люблю!
– Сорняки щас дополю, – опосля поговорим. Разгони-ка, дядя, дым. Ты в чужом обличье пошл до неприличья! Лучше уж греми костями, хрен с тобой! Иль хрены с Вами? – соблюла Наталья такт. – Составляй пока контракт: что кому после развода, а то знаю вашу моду – поматросить да и бросить! Нас не надо купоросить! Вы по новым бабам – шасть, а нам с голоду пропасть?! Знаем вас мы, подлецов! Значит, так… Тебе – яйцо, остальное мне отдашь. Вот и будет баш на баш.
Клацнул хрыч зубным протезом, с золотым достал обрезом лист и «вечное перо»:
– Ай да хватка! Что ж, мудро! Вот расчёт!! Каков напор!!! – Охватил его задор. – Мы с тобою, Натали, станем злом для всей Земли! И Вселенной – тоже! Злато приумножим! Будут плыть к нам дивиденды! Марсианам под проценты сдам в аренду я Юпитер!..
– Вот тут, дядя, извините! – разогнула Ната спину. Тут же чудная картина вмиг Кощея ослепила! Налитые ярой силой полушария грудей колыхнулись – пал Кощей.
– О, meine Liebe Натали! Все сокровища – твои!
– Золото готова взять, марсиан – не предлагать! Ты же, дядя, вроде почестней Мавроди?
– Зуб даю – озолочу! Ох, как я тебя хочу! – затрясло Кощея.
– Ладно, но позднее. Что спешишь, как на пожар? Иль впрямь настолько стар, что нужна таблетка? Рано скушал, дедка! Действие кончается? Секс не получается? Не-ет, контрактик подпиши, а потом мне в бюст дыши!
– Ну чего тебе бумажки?.. – И Кощей вздыхает тяжко. Подписать он не готов – не хотелось бы следов оставлять для прокуроров и в судах позорных споров. – Я ж тебе – любовь! До гроба всё и так твоё, зазноба…
– Ишь, от чувств какой ты бледный! Ты же, мальчик мой, бессмертный! – двинула бедром Наталья. – Да ты с кем хитришь, каналья?!
– Всё, всё, всё! Я подписал! – И Кощей так задышал, что в округе – в самом деле! – вмиг всё стёкла запотели.
Натали, отбросив такт, заграбастала контракт. Цапнула одной рукой, тут же цапнула другой… нет, схватила цепко, хватко, как большой сорняк на грядке, смертное яйцо у друга – чуть не пропорола руку о торчащую без толку проржавевшую иголку. И рванула! И сломала!
В общем, дедушки не стало… Победила девка зло – всем землянам повезло! А быть может, – честным буду, – и космическому люду. Зря тащили на аркане к нам Юпитер марсиане – эта сделка сорвалась, лишь бы не узнал Чубайс…

Всё.
Осталась пара строк под названьем
Эпилог

Закопали на погосте без излишней помпы кости, что бессмертными считались. Как ни странно, разрыдались и банкиры, и монархи, девушки и олигархи; шоу-бизнеса акулы тоже оросили скулы; мафия согнула спины:
– На кого ты нас покинул!!!
Шли потерянно с погоста. Ларчик открывался просто: нет Кощея, есть Наталья. Потому её славлю: вдруг – всё в жизни может быть! – в долг приспичит попросить. Правда, вряд ли я рискну – злату ведает цену, жмёт такой процент со злата – охо-хо!.. Ума палата! Нет, с Кощеем было проще, хоть тот был коварней тёщи, но идём же под венец…
Тут и сказочке конец.

Про  Ивана,  про  Марьяну  и  Ларёк

Поклон всему честному люду! Я сказку сказывать вам буду. Иди, послушай, кот учёный, чтоб после всё пересказать русалке на дубу зелёном и лешему. Пора начать.
Чу! На неведомых дорожках уже я слышу чьи-то ножки.
То красна девица Марьяна плывёт – вся в «дольче» от «габбана». (Украшен был прикид – случайно! – дурацкой биркой «Made in China»).
Ах, Марьюшка – сплошной кураж: прическа, пирсинг, макияж. Шестнадцати годков краса: как два полтинника глаза, на два начёсанных локона ушла канистра «Лонда-тона», и никакой не смоет душ с ресниц чернее ночи тушь. Цветные тату… кое-где; в носу серёжка и в губе, и ухо каждое пробито металлом наподобе сита. Тёмно-лиловый маникюр, вечнозелёный педикюр, бубенчик брякает в пупке… Но взгляд – в хронической тоске: и дискотеки надоели, и школы пресные недели, и мамкин утренний нудёж: «Вставай, проспишь!.. Так ты встаёшь?..».
Бредёт Марьяна по «бродвею», по сторонам не крутит шеей. А чо крутить? Тоска и скука… И тут Марьяна видит друга.
Навстречу её с литровкой пива и пачкой тонких сигарет Иван-царевич горделиво гребёт кроссовками:
– Привед!
(Тем, кто не понял, разъясним: «Иван-царевич» – псевдоним, точнее, прозвище Ивана. Его так кличут постоянно в тусовках за его прикид: он гардеробом знаменит – шмутьё, Иванов гардероб, ему мамаша из европ и турций возит постоянно, – избаловала мать Ивана, плюс денежки ему суёт, бо не скучал сыночек чтоб, пока она по заграницам в торговом бизнесе крутится.)
– Здорово, чел! Откель хиляешь? Затарен знатно!
– Дык, а то!
– Так понимаю – угощаешь?
– А ты мне кто?
– Твой конь в пальто!
– Да ладно, Маха, приколоться уже по мизеру нельзя! Да мы ж с тобой не два уродца – по жизни верные друзья!
– Ага, сплошной тусон навеки… Щас обрыдаюсь! Кстати – во! – а это где же человекам с «курятиной» дают пиво?
– Да ладно, Маха, чо ты тупишь!
– Ага, за комплимант – мерси!
– Да вон Ларёк! Всё там и купишь, лишь успевай «бабло» тряси!
– Ты чо? Про нас закон с запретом – папахен утомил орать! – и выпивон, и сигареты таким, как мы, не продавать.
– Не-е, Маха, тормоз ты в натуре! Какой закон, коль есть «бабло»! В Ларьке сидит такая шкура, закон которой западло… Да ты не парься не по делу! Полно бухла и табака! Пошли! – свернул Иван налево. – Устроим типа кабака!
Дальнейший диалог героев нам слушать, право, не резон. Оставим творчество такое для жанра «уличный шансон». Поведаю, что было дале, а дале было – ой-ей-ей! Но в сказках так всегда, – не знали? – чем дальше в сказку, тем страшней.
…Над детскою площадкой скудной клубами сизый дым висит. В песочнице – представить трудно! – с комфортом парочка сидит. Хлебнули пива, закурили, хлебнули снова – кайф словили, ведь «добрый дядя» из Ларька не пожалел им «косяка». Чего жалеть – пущай балдеют! И чем скорее окосеют, быстрее снова прибегут, а «добрый дядя» – тут как тут! Но вот теперича «косяк» уже за плату, а не так. Но даже под подушкой дома от абстинентного синдрома спасенья никакого нет. И вот к Ларьку спешит уж шкет… Но это – справка для порядка. А что на детской на площадке, где наша юная Марьяна сидит в компании с Иваном?
Курнули, хлопнули пивца… И вдруг – бабах! – нет молодца! И красной девицы не стало! Ва-аще тусовки никакой!!!
…Завеса дымная опала: Иван-дурак с Бабой-Ягой сидят в песочнице – «Привед!» – и каждому – как тыща лет!
– Ты хто? – в испуге на Ивана глядит Баба-Яга Марьяна.
– А ты откель взялась, старуха? – Иван-дурак прошамкал глухо.
– А-а-а-а!!! – вскричали оба и затряслись, как от озноба, – куда ж теперь признать друг друга! И – вроссыпь кинулись с испуга. Куда? Сообразить легко – под крышу дома своего.
Иван доковылял быстрее – Марьяны он поближе жил ко всем известному «бродвею», но крайне выбился из сил, испариной покрылся аж, но, благо, лифтом на этаж заехал. Вот уже и «хата»…
– Ты кто такой?! Пошёл, проклятый! – вскричала мать, не узнавая. – На помощь, люди! Убивают!!
– Ты чо, маман? Ведь это я!
– Алло, полиция? Маньяк в квартиру влез! Маньяк-убийца!! Скорей хватайте кровопийцу! В одёжу сыночки одет! Убил Ванюшу этот дед!
– Ты чо, маман? Какой я дед? Ты чо, забыла, сколь мне лет! – В истерике Иван-дурак, а мать его взашей:
– Маньяк!
– Маманечка, да это ж я!!
– Манья… манья… манья… манья… – Не держат маменьку коленки, сползает маменька по стенке.
Но тут мигалки замигали, порядка стражи набежали, скрутили мигом дурака и в ИВС его пока. Оставим – пусть проспится дед. Уж Следственный-то комитет дознается наверняка, куда злодейская рука Иван-царевича девала, зачем с него шмутьё сымала, ведь парень не был простофилей. А ежель тут педофилия?! Но, сказано, пока Ивана оставим.
Что же там Марьяна?
Вот и она пришла домой, тряся седою головой и опираясь на клюку – кто не видал Бабу-Ягу! Папахен ей:
– Ты, бабка, кто?
Марьян взревела:
– Конь в пальто! Пусти, в сортир мне невтерпёж! Родную дочь не узнаёшь!
Папахен ей в ответ ехидно:
– Да что ты! Это сразу видно! Заходь, родная! Вон та дверь…
– Я в курсе! – проорала дщерь и вмиг запёрлась в туалете.
Папахен тут же в кабинете набрал «03» по телефону, и вскоре подкатила к дому машина с красной полосой…
Теперь старушка (Боже мой! Ну кто же всё предполагал!) тиранит весь медперсонал в лечебнице. Такой скандал… И это мягко я сказал.
Вот тут бы сказке и конец.
Но тянет новый молодец пиванчик из бутылочки. И новая дебилочка смолит очередной «бычок», пока халявный «косячок». Потом «меняются местами»... Робяты, не Ларёк за вами?!  Ну что уста вы на крючок! Да, вот, на месте он, Ларёк!  Таких ларьков в стране родной – не проборонишь бороной!
Стоит он непоколебимо – не проходите, детки мимо! Кто сотенку ему подаст, тому отравы он продаст. Кто возмутится – говорят, Волка и семерых козлят пришлёт, и настучат немножко – дай, Бог, успела б «неотложка»! – а кровь людская не водица, да и к кому же из больницы взывать потом, помилуй, Бог! Стоит Ларёк, стоит Ларёк!
Прикармливает втихаря он тридцать три богатыря, и получает здесь «откат» в овечьей шкуре… депутат, что в партию «Единый Лес» до депутатства ещё влез из Соловьёв-разбойников. А кореша в чиновники с лесной поляны подались – демократическая жисть!
Чу! Вот опять лесной народ за «медовухою» идёт – отроковица и юнец…
Вот тут уж сказочке – пипец!










Про  Беса  и  аналогичную  приставку

Беспричинно через лес, как-то раз ломился Бес. И бесхозную он днесь вдруг нашёл приставку здесь. Ну, нашёл, да и нашёл – бросил бы и дальше шёл: «Тьфу, бесценок! Но – схватил, плюнул и употребил Бес бестрепетно, бесчестно, для себя не бесполезно. Он – субъект вполне бывалый, но беспаспортный, беспалый: когти, рожки да копытца. Бессеребреник (боится!), лодырь – тот ещё, бескрылый, но в бескормицу вполсилы пашет раз в четыре дня, беспоповщину кляня, беспорочность попадьи, козни тяжкие свои… В общем, бесшабашный Бес найденной приставкой «бес» пропечатал синь небес, гладь озер и тихий лес.
…И спустилась на дома вдруг бесснежная зима, как бессрочная тюрьма – бесконечна и темна. А бесстрастный Дед Мороз что-то вновь бессвязно нёс, беспощадно холодя и бессильных уводя в беспросветную пургу – замерзали на бегу…
Дюже Бес стал бесноват: беспардонно он девчат стал склонять к беспутству, гад! К бескультурью – пацанят! (Беспривязны, курят, пьют, на родителей плюют!) Бес беспрецедентно зол на мужской и женский пол. Корень зла весь в том, что вечен – вот он и бесчеловечен. Как беспроигрышный свой шанс не использовать? Всех – в транс! В ядовитый чан всех плотно!
Что же так бесповоротно? Но беспомощен ответ: в бессознательном тут след. Так что, люд не причитай, лучше Фрейда почитай. Может, то, что Бес – бесхвостый, может быть, он вспомнил просто про бестактного Балду, иль другую череду бессердечия людей в отношении чертей. Но найдите сатану-добряка – и я приму ваши доводы бесспорно, беспристрастно и бескровно – как горячий, жаркий лёд, как без хлеба бутерброд… Впрочем, речь сейчас идёт про бесшумный поворот.
…Ночь беспамятно объяла. Но ей показалось мало – и бесстыдно раскачала все устои до обвала. Нам бессменного вождя предложила походя, беспримерную наживу и бесцельность как маяк… Бестолково чешем гривы: вроде, так всё и – не так… Бескорыстной нет любви, а бессовестность – в крови. Беспринципность – как закон. И бесцеремонен трон. И бессмысленно взывать к обществу, когда опять в нём всё столь беспрекословно, как назад шагнули словно. Бессезонье, маята… И бесцветность – досыта.
«Беспременно бить в набат! Беспорядок нам не брат!» – выкрикнул поэт бесслёзно и бесхитростно, но поздно: был поэт – поэта нет: беспредел и пистолет. Был сонет, а стал – куплет, как гарнирчик для котлет. Был на Пушкина Дантес, на бесстрашных есть обрез. Остальным – «бабло», гламур, бестелесных томных дур беспрестанность дефиле, водка с пивом на столе, для элиты – коньячок…
Бесконфликтный дурачок в беспросыпном перекуре рассуждает о культуре: «Бесприютный театрал!.. Бесподобный сериал!..» Беспородные дворяне в бескозырках от Армани бессистемно в такт кивают, о монархии мечтают, глупо и бесперспективно, – им-то этого не видно.
Депутат беспозвоночный, получив беспроволочно СМС-ку олигарха, беспартийность яро, ярко, беспокойно, бесновато обличает… Воровато после едет на Рублёвку, где, бескостный, тихо, ловко прикупил особнячок.
…Беспрерывный пикничок беспечально здесь гудит. С бесприданницей сидит, вот, и он – слуга народа, босс газет и пароходов, банков, фабрик и заводов и в оффшоры переводов (Всё – беспошлинно, бессчетно, беспрепятственно, свободно!). Бессемейная «жена» не бесплодна, но одна – ни детей, ни тёщи. Это – чтобы проще и бессудно гнать взашей, коль наскучит.
Лицедей – сладенький кумир бесполый, опуская очи долу, под «фанеру» бесталанно песни старые о главном бесхребетно голосит тем, кто за столом сидит.
Беспредметный льёт базар (Бесфискальный гонорар – тугрики прекрасные! – мы на всё согласные!) рядом и писатель пьяный. Бессюжетные романы он строчит бесперебойно, бесцензурностью довольный. Про постель и матов вставит, олигархов вновь восславит – вот тебе и «Букер» в сумку! А читатель – думай думку… А читатель – ох да ах!..
В это время олигарх – в беспосадочном полёте. И беспочвенно вы ждёте, что его посадят точно, – бесконтрольность беспорочна. А вдобавок – беспредельна тяга до «борзых щенков»…
В общем, правит Бес обедню, что и далее готов. Помните? – бессмертен Бес – не берут ни кол, ни крест.
…Да, преподнесла приставка нам бесплановых проблем…
Беспризорником на травке я сижу, вот, с этим всем. И бесправный, и бесславный, и бесклассовый с тех пор, когда песенки о главном слушать стал… через забор. Ночь теперь бессонной лентой… Плюс кредит беспечно взял – он, увы, не беспроцентный, – потому бесплотен стал.
На беспутье я бесследно, видимо, уйду в астрал, иль в другую глубину. Беспробудным сном засну, бесфамильный, сгину где-то – жил да был, да, вот, исчез…
Таковы приставка эта и её нашедший Бес.
Но бесписьменный народ этим горем не живёт. Закуклился в интернете – там про всё и там про всех. Вот и правит Бес на свете, вот и празднует успех. Ни при чём тут интернет, там с приставкой горя нет. Аффтар жжот там без помех – вот раздолье, как на грех! Не телега вредина, если лошадь съедена…
 
Кстати, всем, кто пусть зевая,
сказку всё же прочитал, 
я загадку посылаю:
сколько раз, в слова играя,
тут с приставки «бес» слова я,
захихикав, начинал?
 

 




Про Буян-остров и острог на нём

Балаганов долго думал, несмело улыбаясь,
и, наконец, объявил, что для полного счастья
ему нужно шесть тысяч четыреста рублей…
      И. Ильф, Е. Петров. «Золотой телёнок»

Зачин
Раскинулось море широко, а может быть, и окиян. Торчит средь воды одиноко загадочный остров Буян. Не крошечный тверди кусочек, но и не сказать исполин – так, средних размеров средь прочих, но стал он объектом былин, побасенок, песен и сказок ещё в стародавние дни. И чем для фольклора заразен, и чем заманил так, пойми? Ещё в девятнадцатом веке сам Пушкин на то намекал, что тут из варяг прямо в греки народ беспрестанно шнырял. И даже пират, некий Ворон, зарыл огромадный здесь клад, который потом стал раздором для склонных к разбою ребят.
И всё б ничего, даже к месту, – и клад, и плывущий варяг, – да только Буян, как известно, забрался на север. Да так – что хоть там сели Дед-Мороза, чтоб внучка не кисла в тепле. Но вовсе не эта угроза таится в буянской земле. Мороз русичам разве страшен! Пусть импортный дядя дрожит. А мы вам немного расскажем иную буянскую жизнь.

1.  Спецконтингент  Буяна
Читателю пусть будет ясно, чем ныне известен Буян: собрал он изгоев несчастных одной из загадочных стран.
Волна бьёт в скалистые бреги, и трудно поспорить с волной.
На Ноевом древнем ковчеге по две твари, здесь – по одной. К примеру, когда б Жириновский проведал про остров Буян, – сюда отправлял бы по-скотски врагов своих, не в Магадан. Но тут политических нету – из тех, что идеей больны, – какие бы байки по свету кем не были разнесены.
Народ здесь практичный до жути – за «бабки» удушит отца, хоть петь про политику будет – не всякий поймёт стервеца:
– Народ! Выходи на майданы! Бей тоталитарный режим!..
Но только набили карманы, как тут же команда: «Бежим!»
Герои трибун закордонных, привычные родину клясть. Она им дала всё достойно – в ответ лишь смогли обокрасть.
Но жадность иных погубила: пора бы свалить за кордон, да стричь «бабки» – цепкая сила! совсем захватила в полон. И пойманы были за руку – ведь надо ж кого-то поймать, чтоб прочим была бы наука! – условимся так понимать. Короче – забудь чемоданы и белый карибский песок. Ну, здравствуйте, скалы Буяна и местный особый острог!..
Кому приговор страшный ахнет, тот здесь, очень бледный на вид: Кощей здесь давно уже чахнет, опять же Русалка сидит. И Кот – а какой был учёный! – здесь скорбно за пайкой бредёт. А Дуб? Был в валюте зелёной, а нынче в цепях, идиот…
Кощея настигла расплата, когда он во власть захотел. Нет киснуть над собственным златом, ан-нет, политических дел взалкал на заре перестройки, в интригах прошёл Крым и Рым… В итоге – лишь шконочка-койка и северный ветер над ним.
С Русалкою тоже всё ясно – всемирно известный Салтан, с Царевною Лебедь прекрасной сойдясь, прежнюю – на Буян.
А Кот-то! Умища – палата! Так нет, чтобы деток учить – пробрался, хитрец, в депутаты, давай там мудрить и ловчить. Забыл, что в высокую Думу
он заслан для ловли мышей, – куда там! – бюджетные суммы там тырить помог котофей приятелю из Лукоморья с простою фамилией Дуб, который в офшорских подворьях желанен и искренне люб.
А кто тут ещё, в скорбном доме, в местах отдалённых, увы?
Куда тут не плюнь – всё персоны – герои народной молвы. Вот – пятый уже губернатор, идёт по этапу шестой. А вот двадцать первый сенатор… И мог быть погуще их рой, но дёрнули, кто побойчее, со скарбом своим за кордон, узнав, что аркан им на шею накинуть собрался Закон.
Хотя… Может, страхи напрасны. Закон – он, конечно, суров, но не для Елены прекрасной иль прочих других сердюков. Иль бывшего мэра столицы –
чего же его на Буян! – пусть мёдом с гречихой гордится и учит австрийских селян. Зачем к таковым кары меры, достаточно грома и слов. На остров Буян лучше мэров из разных других городов, погрязших в растратах и взятках. Число таковых – легион. И в битве с коррупцией гладко, и благостно зрится Закон. И публику эту попроще взнуздать, ведь накинуть хомут на провинциальные мощи ловчей тем, кто их стерегут.

2.  Охрана  острова  Буяна
Охрана – секретное дело ещё с незапамятных пор. Но тайну откроем вам смело: здесь главным сейчас Черномор.
Службист и на вид зело грозен, угрюм и для многих несносен. И крут, как Малюта Скуратов, особливо к экс-депутатам. Чиновников бывших не терпит:
– Все оные – попросту черти! Их надобно жарить в аду! Всех скопом – на сковороду!
Короче – эффектный мужчина. Похвастать не может лишь чином – всего лишь простой воевода. Когда б вышел не из народа, тогда бы он вышёл и чином, а так… всем известна причина: пройти в енералы на свете способны лишь ихние дети.
Да, кстати, признаемся честно, что на Черноморовом месте служил до него енерал, но вышел с тем полный скандал. Он взялся для местных сидельцев сковать у знакомых умельцев надёжнейшие кандалы. Как лучше хотел, но – увы, – всё вышло… да, да – как всегда: казна пострадала тогда, а вот енерала мошна деньгой оказалась полна. И чалится тот енерал – Закон и лампасы содрал, и робу тюремную сшил, и миску баланды налил…
Вот, стало быть, что за сычи сидят на Буяне. К ночи лутчее их не поминать – короче, на тате тут тать.
Милее же нам Черномор. И как не суров его взор,и как не придирчив по службе,отметить нам всё-таки нужно, что все подчинённые тут его просто дядькой зовут. И это вам не панибратство, не льстивое «Рады стараться!», а воинский авторитет, чего выше в армии нет.
Напомнить тут в самую пору про воинство Черномора. Врагу не откроем секрет – давно уж поведал Поэт, что тридцать три богатыря вкушают паёк свой не зря. По берегу ходят в дозоре, а надо – прочешут и море без всяких там – тьфу! – аквалангов. Попутно наловят трепангов, кальмаров, омаров и крабов, чтоб всё в рационе неслабо и сверхкалорийно имелось.
Про мужество или про смелость вообще неуместны слова.
У каждого есть булава и меч-кладенец – дань традиции. И новой полно амуниции, а также другой мелочёвки, с которой управится ловко любой черноморский боец, которому меч-кладенец давно заменили АК, ПК, РПК, ДШК и всякие там «Печенеги». Ещё зеленеют на бреге «Гвоздики», «Фиалки», «Арматы», нервируя всякое НАТО, а, в общем-то, шлют супостату намёк: мол, ты лучше простату лечи и другие холеры, а то просвистим «Искандером»! И «Тополь» стоит у болота, похожий на бегемота…
Буян, в общем, радует взгляд – не остров, а попросту сад! Сплошной уникальный дендрарий! Когда бы убрать ещё тварей, о коих мы повествовали.
Амнистии ждут, но едва ли на них она манной небесной. Хотя… Коли молвить уж честно, цари на любое кино способны. И это давно известно у нас на Руси –  хоть бей по башке, хоть проси. Где разум включить – могут блажь, заместо расчёта – кураж, а где поберечь бы казну – расщедрятся на глубину, в которой блестит уже дно. И что мы так любим кино?!
Но хватит политику кушать. Вернёмся к заблудшим мы душам, к лежащей, как будто на блюде, картине буяновских буден.
Граница – на крепком замке. В остроге – весь сброд в кулаке. Буян стережёт Черномор. Острог – тут особый надзор. И тридцать три богатыря не тратят тут силы зазря.Другой служит тут коллектив, но тоже он не примитив. И бдительность надо, и хватку, чтоб всё было по распорядку. А это, конечно, не просто – уж больно «высокие гости» усажены попой на нары, привыкшей, однако, к Канарам.
И эти холёные попы решились однажды на ропот: мол, хватит, мы всё осознали, достаточно нас истерзали! И шлют ультиматум Салтану: «Свободы не дашь – быть майдану!»

3.  Буян  и  майдан
Раскинулось море широко, и волны бушуют кругом.
Чу! Правозащитник высокий к Буяну плывёт «утюгом». «Утюг» – не рыбацкая лодка. Он – яхта: и парусность есть, и белый, как будто лебёдка, – восторг вызывает и лесть. Хозяин морские просторы приглаживает «утюгом», а правозащитные споры ему самому в горле ком.
– Спешу! Кто мне больше заплатит – мы с тем и быка за рога! Спешите, а то мне не хватит солярки для «утюга» – доплыть до любимых Мальдивов, где плачет одна на песке печальная дева, тоскливо брильянты зажав в кулаке. Спешу! Мне спасти её душу и тело велит долг святой, ведь право на отдых нарушил у девушки этой простой какой альфонс шоубиза… Спешу! И советую вам! Ну, что тут у вас? Да, вот виза!.. – И – шасть с «утюга» на Буян.
– Ну, коли ты правозащита, – иди к «бедолагам» в острог. У нас ничего не укрыто, – острожный начальник, хоть строг, но с гостем, конечно, учтиво.
А тот понял так: слабачок! И, пальцы ломая красиво, в карьер тут же с ходу изрёк:
– Да что мне ходить по острогу! – Спесив адвокат и яхтсмен. – И так мне известно: убого у вас всё и без перемен! Так было, так есть и так будет, покуда у власти Салтан! За это весь мир вас осудит! Даёшь на Буяне майдан!!!
– Даёшь! – тут же из-под забора несётся неслаженный ор. – Даёшь нам на царство Ходора!
– Кощея!! – Салтану – позор! – Кощея!! – Ходора!! – Кощея!!!
– Да кто про Кощея вопит?! – вскричал, аки тигр зверея, тут Кот, котофей-эрудит.
– Коще-я… – вновь кто-то проблеял. Подняли повыше свечу – да кто ж сомневался! Идея – его самого!
– Я хочу!.. Ведь я же не только бессмертный, но царский носил я венец…
– Рехнулся наш дедушка бледный! Опомнись, костлявый глупец! Где ж видано, чтоб в государстве иголка спасеньем была! С тобой захиреет всё царство! И где тогда горы «бабла»?! И на хрен ты сдался навеки, с костлявым бессмертьем своим! Мы тоже, мил-друг, человеки – поёрзать на троне хотим! Нам тоже казна не чужая и родины все закрома! – кричала толпа острожная. – Сгинь вместе с яйцом ты, чума!
– Молчать!!! – завизжала Русалка. – На трон мне давно уж пора! Взойду как святая весталка, как дщерь в своё время Петра!
– Даёшь! – заревели тут дружно экс-губеры и экс-сенат. – Такую на трон нам и нужно! Да здравствует матриархат!
– Майдана! О, дайте майдана! – подал, наконец, рык и Дуб. – Поляну! Тьфу, дьявол… майдана!
– Любезен нам, батюшка! Люб!! – вскричали «орлы» из провинций. – Дубы нас в столице нужны! За наши позоры сторицей мы взять у столицы должны! И дальше сосать ридну матку, трансферты качать и качать!
– Давайте, друзья, по порядку! – пищит адвокатик.
– Молчать! – ревёт уже хором ватага, царапая скопом забор.
– Ребята! За нами Гаага, Европа!..
– Европе – позор!
– Америка, братцы, за нами! – охрипнув, шипит адвокат. – Там гамбургеры и салями…
–Отдайте Алясочку взад! Иди ты в свои вашингтоны! – скандирует хором забор. – Свои установим законы! Европе и Штатам – позор! Мы тут все и сами с усами! И грабить страну навык есть! Салтана разграбим и сами! Надкусим всё то, что не съесть!
– Ребята! То есть святотатство! – растерян вконец омбудсмен. – На Западе ваши богатства, таки что-то дать бы взамен!..
Тут крики в момент оборвались. Забор перестали скрести. По камерам все рассосались – обдумать к свободе пути. Раздумья, естественно, тяжки. У Запада свой ведь резон: а как отберёт у бедняжек богатства в момент Вашингтон.
– Что делать, товарищи, будем? – тут бывший партиец спросил. – Аль трон поднесём им на блюде, аль «крыши» лишимся и сил?
– А как мы им трон-то подтащим? Реальность – Буян…бла-бла-бла… – подал голосочек смердящий квазидиссидент из угла.
– А может, монархию сбросить? Стрельнёт пусть «Аврора» опять! – И тут коммуняку заносит – давай кумачом он махать.
– Ага, большевицкие штучки известны: вначале усы, потом диктатура получки, а там – Колыма! Спрячь трусы! Кумач, говорю, спрячь, холера! – вскочил, выставляя кулак, былой член из «ЛДПРов», что хуже ещё коммуняк.
(Про партии – сказ бесполезный. Партийность совсем не важна, когда кто-то лезет бесчестно туда, где бюджет и казна.)
– Не надо давить на Салтана, – изрёк самый мудрых из всех. – Давайте, друзья, без майдана. Быть может, придёт к нам успех, когда мы Салтана попросим… нет, будем его умолять, чтоб срок заключения сбросил, ведь все мы – за родину-мать…
– С каких это пор в патриёты залез ты, простой казнокрад? – советчика высмеял кто-то. – Отдать, что украли, назад?!
– Окстись… Господа, не тупите! – вскричал самый мудрый тогда. – Коль вы на свободу хотите, начать отдавать – это да! По ложечке чайной, по капле! Не надо процесс углублять… Чего же себя я ограблю?! Я буду Закон усыплять…
– Милейшие! Я ж вам печеньки заморские притрелевал! – защитничек прав из-за стенки вновь жалобный голос подал.
– Катись со своею стряпнёю! Тут напрочь пропал аппетит! Не лезь ты со всякой фигнёю! О родине сердце болит! Эх, родина-мать, сколько дадено богатств тебе – не сосчитать! А сколько ещё не украдено! Могла бы и даром отдать! – заплакал в полнейшей прострации, соплями и кашлем давясь, глава бывший госкорпорации, по-моему, «Главнаногрязь».
– А всё потому, что уродина, как точно поёт… Чингачгук! Дре-му-чай-ша-я колобродина! Пора её взять на испуг! Обчистить всё быдло до грошика, устроить тотальный дефолт! – провыл, попивая из ковшика, сподвижник гайдаровских морд.
– Привыкли командовать бандами поры девяностых годов! А надо бы стать толерантными, хотя бы для местных ослов! – заметил тут Кот дюже к месту. – Чего забегать-то вперёд? Вначаль охмурите невесту, а после приданому счёт.
– Коллеги! Грабители-субчики! Братки! Голубые князья! Скажите мне, всё же, голубчики, ответьте таки мне, друзья! – раздался средь этого хора опять тоненький голосок откуда-то из-за забора. – Стою, уж не чувствуя ног… Так что передать на свободу, обрадовать чем Вашингтон?
– У моря ждать будем погоду, Салтана молить и Закон. А вы нам готовьте грин-карты. Как только простит нас Салтан – рванём к вам как с низкого старта, взвопим: «Душегуб и тиран!!!»
– А как же с майданом-то, братцы? – настырно гнусит омбудсмен. – А чё бы вам не расстараться, даёшь, мол, Салтан, перемен…
– Здесь собраны не простофили! Майданы – для публики жуть. Они – это не тётю Цилю прижать, – можно шею свернуть! Ты сам там ори, жги покрышки, печеньки свои раздавай! У нас от покрышек – одышка… Короче, ты зря не базлай, а дуй до своих вашингтонов, готовь нам достойный пиар – побольше чтоб всхлипов и стонов, как чалится тут млад и стар, в салтановских этих застенках, от пыток и голода слаб, что многих поставили к стенке Салтан, ненавистный сатрап и местный тюремный ярыжка…
– Коль голод, печеньки-то в масть…
– У нас от печенья отрыжка! У нас аппетиты – на власть!
– О-кей! – ободрился майданник. – От радости просто дрожу! И тайное ваше посланье до буковки всё доложу.
И с этим он отбыл на яхту, трясясь наподобе щенка. Боялся – вдогонку шарахнут, и – вот уже нет «утюга».
– Да на хрен кому ты тут сдался! – ржёт на берегу Черномор. – А то б с корешами остался? Покрасить пора уж забор!..
Но яхта рванула торпедой – лосихой, когда у них гон. Лишь вспомнились строки Поэта про ветер-гуляку средь волн.
Не вышло, короче, майдана. Не любит буянить Буян. В остроге на имя Салтана строчат лживых просьб чемодан. О том, что прошения ложны – читателю ясно давно, да вот запретить невозможно… И что так мы любим кино?..

4.  Царь  Салтан  и  Буян
Наутро один хитрый служка, что в Тайном приказе служил, царю потихоньку на ушко про остров Буян доложил. Мол, всё под надёжным контролем, вся смута уже улеглась.
– А что там случилось такое? Какая там вышла напасть?
– Бузу там затеять пытался один иноземный гонец, но только он с носом остался, не вняли ему, Царь-отец.
– Буза на Буяне? Забавно! Хотя он на то и Буян! Закончилось всё? Ну и славно! – промолвил с улыбкой Салтан. – А есть отличившийся кто-то? Ведь кто-то же наверняка?
– Проделал там тайно работу ваш верный покорный слуга… – И служка глаза скромно долу. – Царь-батюшка, сделал, что мог… – Для верности лоб бросил к полу, лобзая Салтанов сапог.
– Ну, полноте, друг…Там микробы. Эх, молодость – кровь горяча!.. Вот орден Святого Сугроба и царская шуба с плеча. Носи! Заслужил!
– Царь-надёжа! Позволь хоть сапог обниму! Да я за тебя – вон из кожи! Под воду!..
– Забудь! Не Муму!
– Да я средь любого разора  всегда верен буду…
– Хвалю!.. Но лучше ты мне Черномора поведай оценку свою.
– А что Черномор… Тихо служит… Не вышел, конечно, умом… Он с тем иностранцем сел в лужу. Да что с него взять! Костолом…
– Да, старость не радость… Не первый… Таков будет мой царский сказ: На пенсию дядьке, наверно, пора. Заготовь-ка указ.
– Уже заготовлен, надёжа!
– Поди ж ты! Давай, подпишу… А что там острожные рожи?
– Про них, государь, доложу, что все они всё осознали и милости просят твоей. И даже вернуть пожелали нахапанное до соплей…
– Ты глянь-ка! – Салтан подивился. – От как проняло подлецов! А кто-то ведь даже травился,чтоб мы не догнали концов. Вот воздух какой на Буяне! Целебный! Вертай их назад. Прощение им от Салтана! За каждого искренне рад!..
И вот полетели указы. В отставку ушёл Черномор. Острог опустел.
Нет и сказу про остров Буян с этих пор.
Прощённая публика воду, на Западе сидя, мутит. И нету покоя народу…
А в Тайном приказе сидит в начальниках тот хитрый служка, который и чёрту не брат. Но чёрту всё это не нужно – не крутится время назад.

Эпилог
…Раскинулось море широко – бескрайняя водная ширь.
Лежит на Буяне высоком бел камень могуч – Алатырь.
Я слышал, что он – центр мира. Найдёшь – все желания въявь! – хоть без ипотеки квартиру, хоть целой планетою правь.
– Как пошло! – воскликните. – Скушно! И это – поэт-правдоруб!
Но вот Балабанову нужно шесть тысяч четыреста руб. Для полного счастья, заметьте… Другому весь мир – теснота… А третьему – слово в конверте от милой, и вмиг – лепота!
Короче, про это не будем. Вернёмся в мирские дела – куда же их деть, эти будни! А сказочка сказкой была.
Как прежде, скользят вдоль Буяна варягов и греков суда. И под ветерком неустанно волнуется в море вода.
И радуют глаз человечий и поутру в небе заря, и острова стражи навечно – все тридцать три богатыря.