Рубену было сорок три года, когда его отец наконец умер, и Рубен был свободен. Свободен жениться, свободен переехать в другой город, свободен пить и курить и петь похабные песни. Свободен превышать скорость и бросить работу на фортепианной фабрике. Покупать кричащую одежду и порнографические журналы, есть мексиканскую еду, охотиться осенью на оленей и выращивать баклажаны. Свободен наслаждаться современным искусством и зарубежными фильмами, читать левые газеты, выходить в дождь без зонта, кричать на городских собраниях, играть в карты на деньги, продать свою громоздкую старую машину и купить японскую спортивную.
Но он также знал, что свободен не делать всех этих вещей. Ни одной. Он мог продолжать жить точно так же как жил до смерти отца, что он и сделал, хотя про себя отметил, что не отказался бы жениться. Не то чтобы Рубену было запрещено вести себя так, как не вел бы себя отец; просто Рубен всегда был добрым человеком и, зная, что подобное поведение расстроило бы отца, предпочитал этого избегать. Собственно, до смерти отца он даже никогда не задумывался, хочет ли он, например, быстро ездить или есть мексиканскую еду. К своему облегчению, он осознал, что его вполне удовлетворяет вождение в пределах положенной скорости и старая добрая американская, а иногда ирландская, еда.
Тем не менее, по прошествии года глубокого траура, когда Рубен почувствовал, что может думать о будущем без стонов, папа, папа, папа, проблема женитьбы встала перед ним всеръез. Потому что иногда по ночам, в огромном доме, где они вдвоем с отцом прожили двадцать семь лет после смерти матери, один в узкой кровати, он дергал себя за колючие усы в пароксизмах похоти, терзаемый лоснящимися фантазиями о грудях и ягодицах, слюне и поте, и был вынужден вставать и мерять шагами пустой дом, включая и выключая свет в бесконечных комнатах, вглядываясь в строгие портреты предков, написанные в приглушенных тонах на темном фоне, или изучать выцветшие фотографии родителей в старинных овальных рамах, напоминая себе, каким он должен быть теперь, когда родителей нет.
Его фамилия была известна и уважаема в Новой Англии, и все его предки по мужской линии были учеными, священниками, библиотекарями—одним слово, разного рода хранителями, и пока отец был жив, Рубен тоже участвовал в этой традиции. Пусть он был настройщиком фортепиано, но, храня отца, который, в свою очередь хранил историю еврейского флота, косвенно он сам становился хранителем. Но теперь, с уходом отца, Рубену было некого и нечего хранить, что и побуждало его к мыслям о женитьбе, что, естественно, вызывало фантазии, заставляющие его задумываться, каким монстром он на самом деле является.
Он чувствовал, что попал в ловушку. Приступы похоти вынуждали его изучать лица предков, чтобы напомнить себе о своих генетических и культурных корнях, что вело к мыслям о женитьбе, а мысли о женитьбе немедленно вызывали мысли о женщинах, их стройных шеях и выбившихся прядях, их тонких руках и точеных икрах, о бедрах и сочных сливах грудей с кофейно-коричневыми сосками, о тазовых округлостях, потных толчках в полусвете, ртах вокруг гениталий, гениталиях в гениталиях и тому подобном.
Однажды ночью, дважды пробежавшись по этому замкнутому кругу, он так расстроился, что проклял родителей за то, что они родили его так поздно и таким образом сами стали объектом его опеки, вместо того чтобы обеспечить его чем-нибудь вроде истории еврейского флота, которая не умерла бы с их смертью.
Именно в эту ночь он окончательно решил жениться. Стыд за себя, проклинающего обожаемых родителей, был невыносим, и он знал, что если вскоре не решит этот вопрос, подобное будет повторяться вновь и вновь.
По привычке тщательно все обдумав, он пришел к выводу, что лучше всего начать поиски среди замужних женщин, то есть женщин, которые уже были женами. А поскольку у него было много друзей, женатых на женах, он приготовился навещать этих друзей, чтобы выяснить, не предпочтет ли одна из жен его своему мужу. Если же таких оказалось бы несколько или даже много—тем лучше, тогда у него был бы выбор, хотя, думал он, сидя на материнской кровати, все жены друзей нравились ему одинаково и выбрать было бы нелегко.
Тем не менее он приступил к делу с энергией и оптимизмом, за что был быстро вознагражден, ибо, едва сделав предложение, он обнаружил в женах друзей неудовлетворенность, о существовании которой не подозревал; такое недовольство жизнью, мужьями, детьми, домами, что когда он описал себя, свой дом и свое видение брака, жены вцепились в него как нищие в найденный бриллиант.
Он был достаточно тактичен, чтобы не заводить разговора с женой до тех пор, пока муж не выйдет из комнаты или будет чем-то отвлечен. Тогда Рубен обстоятельно объяснял, что теперь, после смерти отца, он ищет себе жену и хотел бы знать, как эта идея нравится ей, сидящей перед ним женщине. Он сообщал, что никогда не был женат, что было, конечно, всем известно, но собственно имел в виду, что никогда не спал с женщиной, то есть не имел сексуальных отношений, но был более чем готов начать такие отношения.
Что-то в его голосе, высоком, сдержанном, как будто зажатом в тиски, в манере разговора, медленной, осторожной, но не робкой, в языке, напоминающем нотариально заверенное подтверждение потенции, должно быть, соблазнило этих женщин, вызвало такие эротические фантазии, так глубоко спрятанные в подсознание и никогда ранее не потревоженные желания, что в каждом случае ответом была немедленная и страстная декларация любви и готовности.
Дейдре, жена плотника Бена, как только Рубен закончил свою речь, положила руку ему на колено и неотрывно глядя в его чистые голубые глаза, спросила, когда, сейчас, немедленно? Нет, сказал он, сперва он должен сделать несколько дополнительных изысканий, но сообщит ей, как только примет решение.
Мэйм, богатая и роскошная жена агента по недвижимости Роланда, немедленно сделала Рубену контрпредложение: зима на Майорке, лето в Каско Бэй, драгоценности, путешествия и икра алозы из Перу.
Молли, жена скульптора Бориса, с придыханием заговорила о каких-то змеях, о которых Рубен никогда не слыхал. Она была с берегов Мисиссипи, и у нее была короткая модная стрижка, мускулистые руки и мягкие на вид губы. Рубен был заинтригован замечанием о змеях.
Чем больше Рубен посещал дома друзей, тем больше был поражен нетерпеливой готовностью жен выйти за него замуж. Ему, конечно, не приходило в голову, что в каком-то критически важном аспекте он был идеальным мужем, ибо был сыном, готовым стать отцом, нуждающимся в опеке беспризорником, магнитом, одно прикосновение к которому превращало едва осознанные желания в головокружительные возможности. Без сомнения, где-то существовал женский эквивалент, способный выпустить на волю подобные, едва осознаваемые фантазии мужей, но это была уже другая история, о которой не задумывался никто, и меньше всего мужья.
Тем временем Рубен обходил город, внося раздор в семейную жизнь друзей, ибо как только он оставлял их дом, жены превращались в неузнаваемые мужьями создания.
Дейдре, оставшись наедине с мужем, схватила его за мускулистый бицепс, потянула и ввела в себя, исторгая сладострастные непристойности и пронзительные крики восторга. Бен, не зная, что еще делать, сделал то, что от него ожидалось, но обнаружил, что, несмотря на неожиданное удовольствие, поведение жены наводнило его воображение лицами, телами и именами женщин, которых он желал, но к которым не решался подступиться, что в свою очередь вызвало чувство вины и злость сначала на себя, потом на объекты своих вожделений и наконец на жену, за то что напомнила ему этих женщин и его греховные мысли. Таким образом, остаток ночи и множество последующих дней они провели в яростной ругани, пугая детей до слез и вызывая отвращение у соседей.
Мэйм отреагировала похожим образом. Как только Рубен вышел за порог, она содрала с себя одежду и, украсив себя драгоценными бусами, нефритовами кулонами, провокативно качающимися ниже пупка, браслетами и кольцами на руках и ногах и серебряными гребнями в волосах, протанцевала перед потрясенным мужем медленный, чувственный, волнообразный танец, причем драгоценности сверкали от горящего в камине огня, а ее округлый живот выгнулся и поплыл к мужу молочной луной, и большие груди качались как зад бегущей львицы, так что муж, по-прежнему сидящий на диване с открытым от удивления и удовольствия ртом внезапно эякулировал, что заставило его, гордого своим самоконтролем человека, обрушить на жену поток проклятий, и через секунду они тоже грызлись, обвиняя друг друга в предательствах и в бешенстве швыряя на пол картины, вазы и бокалы.
То же самое случилось с Молли и Борисом. После ухода Рубена Молли начала раздеваться, и, бормоча с Нью-Орлеанским, почти французским акцентом названия неизвестных Борису змей, накрыла его раскрытый рот своим, провела влажным красным язычком по шее, расстегнула рубашку, покусывая волосы на груди и животе, белоснежными зубками ухватила кончик змейки, потянула ее вниз и выпустила член в мокрый открытый рот, что всегда раньше отказывалась делать, несмотря на его постоянные уговоры. Пораженный и обрадованный, он закрыл глаза, чувствуя как ее язычок скользит по дорсальной вене пульсирующего от возбуждения члена, когда вдруг, вспомнив истерический тон ее прошлых отказов, решил, что ведет себя как жестокий извращенец и почувствовал, как эрекция опадает у нее во рту, съеживается из прыгающего лосося в жалкую серую селедку. Хватая воздух, он отодвинулся, застегнул брюки и рубашку и приготовился к неминуемому унизительному скандалу.
Конец истории абсолютно предсказуем. Рубен, конечно, навестит все три пары по второму разу, но в этот раз увидит трех страдающих женщин, трех женщин с серыми измученными лицами и поджатыми губами, вздыхающих посреди разговора, с грохотом швыряющих посуду в умывальник, сердито лающих на детей, игнорирующих мужей и изображающих глубокий интерес к его, Рубена, медленным и обстоятельным речам. Это будет ужасно и отошлет его назад, в одинокие ночи, скорбеть об отце и повторять, папа, папа, папа.