Душ шумит! Вода летит на пол, спины, от них — на стены и от стен — брызги в разные стороны. Слава богу, конец смены. Из этих столбов водяного тумана, как из водопада, Верочка говорит мечтательно про топ.
—Сделаю топ из этого оранжевого, и буду как настурция.
—А мне из чего сделать топ? — мылится Шура.
—Тебе, Шурочка, никак. У тебя фигуры нет.
—Это у тебя ничего нет, а у меня всего полно!
—Так ведь грудь не стоит же...
—Так нет, а вот так...— Шура резко наклонилась. Хохот грохнул на всю раздевалку. А Шура бормочет: «Двое детей, да сам третий, да и грудь им не такая...»
Сам третий у Шуры уехал на север, завербовался. Поэто му у нее проснулось самолюбие свободной женщины, и она еще за себя постоит. Постылый хвост обрежет, сделает косую прядь на щеку, как в тридцатые годы, а синий крепдешин в белый горох уже есть! Куда там Верочке с топом!
Мы тогда, конечно, не подозревали, что из этой свободы выйдет. А вышло вот что.
Шура работала контролером ОТК с нашей ВерочкоП в одном цехе. И вот как-то раз привезли на завод арбу.чы по десять копеек за кило (в тех местах — дело обычное) Все и набрали по мешку, да не по одному. Забитые конторские девицы вроде нас маялись со своими мешками у ворот, клянчили попутку. Тем временем набежали тучи, сразу запылило и полезло в глаза. Так захотелось домой, что бросили бы эти арбузы. Мы оглянуться не успели, как Шурины мешки забухали в чей-то мотоцикл с прицепом. Она только лоб косынкой вытерла, нам подмигнула, да пошла пешком за ревущим мотоциклом. Вид у нее был довольный, не то, что у нас. Мы уже в потемках таскали свои арбузы, причем намокли. А Шурочка еще до дождя сбегала в город за картошкой, в погреб за солеными сине¬нькими и помидорами по-армянски. Ох, как на Кубани все это умеют! А бутылка была.
Мотоциклист явно не стремился уходить. Спустил часть арбузов в погреб, умылся под шлангом. Шура дала ему полотенце, а он, глянув так снизу — дочерна загорелый, только волосы выгорели, а глаза серые, холодные, как лед: «Звать Маратом». Она вроде дрогнула, но ничего, не сда-валась. Свободная женщина!
Дети Ира и Гера были дома, глазели и шептались. Они взяли миску с холодной картошкой и тающим куском масла, выкатили себе арбуз — и на веранду. Когда глаза у Шуры попривыкли, она заметила якорьки на руках.
—Плаваешь?
—Списан.
—За что же?
—За то самое.
—А-а. И что дальше будешь делать?
—Что и раньше — деньги зарабатывать.
—Где?
—Например, в баре.
—Ну, зарабатывают на заводе, в баре воруют. Одну кружку недольешь, другую.
—А зато потом сразу кружку денег! — И он захохотал.
—С такими-то глазами...— но спохватилась.
Красота — понятие растяжимое, но одно было ясно: такой своего не упустит. И по Шуре это было видно на следующий же день! Вся свежая, затуманенная, рот рдел невыносимо, влажные глаза прятала, ямочки выдавали. Брак, естественно, пропустила. Пока решался вопрос с баром, товарищ чинил частникам машины, потому что был неплохой механик, греб деньги, которыми и сорил. Для этого он с треском и шиком подкатывал к проходной в самый неурочный час и вызывал Шуру. Особенно после того, как началась школа, и детей днями дома не было. А когда были, то смотрели на дядю то ли презрительно, то ли снисходительно. Не точтобы они с ним не разговаривали, наоборот, просто держали вежливый нейтралитет.
Цеховая раздевалка от зависти стонала. Тем временем Шура лихорадочно переодевалась и невнятно бормотала: «Ничего вы не понимаете... У него была кошмарная жизнь... Столько голодал, деньги никогда не держались, бабы раскручивали...»
—Неужели? — умирали от смеха бабы.— А костюмчик из коричневого шитья, маде ин Югославия, ведь это он в магазине сто, да и то, может, в валютном. На толкане он все двести.
—Я хоть кормлю! — сердилась Шура.— Весь погреб скормлю!
—И весь сад, и весь огород! — веселились бабы.
—И сад! И огород! — горя лицом, Шура хлопала дверью и уносилась прочь.
Каждый день мы ждали от Верочки сводок. И сводки были одна другой сказочней. Один раз Верочка пошла к Шуре обрывать сад. Пока Вера зависала на одном дереве (а ведь она довольно шустрая), товарищ Марат оборвал два. Гера с Ирой таскали и мыли банки, у Шуры кипело на двух плитах. Потом Шура стала начинять банки компотами и пятиминутками, он закатывал. И спустили в подвал двадцать банок. Вера приползла с ведром яблок уже к ночи, мы ими хрустели и стонали от зависти. И жизнь бьет ключом, и севера не надо.
А работать стал Марат в техмастерских. Какой там бар! Вскоре Верочка перешла в другой цех. Прошла зима, началась весна. Купаться мы там начинали уже в апреле, сперва на лимане, потом ездили на дальний пляж и Зеленый остров на моторке Верочкиного Саши. Море было теплое, пиво соленое, тарань душистая и слабовяленая. От Шури- ной истории мы как-то удалились. В тех местах вообще трудно жить умно. Слишком много удовольствий для тела, а голова действовать, увы, перестает. Много времени спустя мы узнали через Веру, что Марат летом ездил в колхоз, а Шуре поздно идти за направлением. И посему она стала темнеть лицом и ходить в балахонах. Что делать — удавиться или подождать — было неизвестно.
Марат приехал из колхоза счастливый, поцеловал Шуру в ухо и сказал:
—Молодец, что не сделала.
—Какая молодец! — воскликнула, наливаясь слезами, Шура.— На то лето Петя явится!
—Ну и что? Петя приедет, а ты ко мне переедешь.
—Переедешь,.. А дети? Куда они-то от отца поедут?
После чео Шура поехала в роддом и родила красивого белокурого мальчика, такие всегда бывают от большой любви. Что тут началось! Вера не знала, а каком цехе она уже работает, моталась туда-сюда, собирала деньги. Началось всеобщее сочувствие, все понимали, что ожидает глупую Шуру. Завком тоже порядочную сумму выделил, там был тогда председателем паренек из литейки, молодой и чуткий. Баба, которая больше всех над Шурой издевалась, достала ей импортную коляску с треугольным окном, и еще накупила всякого — доверху коляску эту. При этом надо учесть, что казачки там прижимистые, зря деньги ни кидают.
Пришла к Шуре делегация. Дом чисто прибран, Шура в новом, стоящем колом стеганном халате и с прической сидит смотрит телевизор. Увидела коляску — вскочила, руками замахала:
—Куда, зачем? Несите назад!
—Все понятно: с ума сошла от скромности.
—Лучше покажи дите. Или спит?
—Да ты посмотри, какая машина! У кого еще есть такая?
Тут Шура зажала рот, слезы горькие градом:
—Ведь оставила! Как вы не понимаете! Ос-та-ви-ла!
Делегация стала столбами, как на похоронах. Сделалось
страшно.
—Да отнесите, отнесите это куда-нибудь! Ради бога!
—Ну нет,— Зина, пожилая учетчица, как хлопнет рукой по той коляске.— Это тебе памятник будет, б... ты хорошая.
И все с топотом вышли.
На другое утро опять звонила несчастная: мол, заберите! Но ей ответили тем, что средства оприходованы, чеки приложены и все такое. Так что несите в магазин!
Надрывался где-то у чужих крохотный Маратович, дома надрывалась Шура. Скоро Петя... Что ему скажешь?.. Убьет.
И здесь одно зло потянуло за собой другое... Дети, которые долго молчали, вдруг взбунтовались. Шуре всегда казалось, что они похожи на Петю статью и нутром — смуглые, татарские, эмоциональные (сама же Шура, напротив, русая, сероглазая, словом, белая лебедь), и потому они должны бы возненавидеть «дядиного» братца. Но они от накрытой коляски отшатнулись как от гроба. Ира сказала так:
—Его теперь кто возьмет, или он в детдоме жить будет?
—Я не знаю,— тихо сказала Шура,— я же расписалась, что разыскивать не буду.Его возьмет Марат,— сказал Гера.— Тебе не жалко, а ему жалко. У него никого нет.
—Мне тоже жалко...— прошелестела Шура и полезла за платком.
И тут Гера нагнулся и сказал куда-то в стену:
—Значит, ты и нас могла так не взять? И мы бы с Иркой тут у тебя не жили?
—Да вы чокнулись! — Закричала Шура.— Вы же мои!
—Мы не твои, а отцовы,— сказал грубо Гера.
С этого дня они дома есть перестали. «Поешьте,— уговаривала она их.— Ведь сдохнете».—«Не сдохнем»,— успокоила Ира. На третий день у них провалились глаза, и они не пошли в школу. Шура наспех оделась и побежала.
Ей, конечно, пришлось умолять всех подряд. Когда уговоры не действовали, звонила и главврачу, и заместителю. Как бы то ни было, в хорошую сторону всегда легче просить, чем в плохую. Она их меньше уговаривала, чем они ее в роддоме.
Аннулировала отказ, помчалась в Дом ребенка. Там ее невежливо спросили, в каком состоянии грудь. «Сцеживала»,— и залилась краской.
Наверно, в жизни могло так и не быть, но молва и Верочка утверждали, что Шура стала кормить прямо там, в приемной, не снимая пальто. Сестра несла ватку с фурацилином, но поздно: Маратович уже вцепился мертвой хваткой и покрывался сладостным потом... А потом Шура нетвердой походкой, неся охапку, пошла вон, и сестра побежала ее проводить...
Дома остывал дымный бак с кипяченой водой, а также сидели унылые Ира и Гера. Молча подошли, отогнули угол. И что оно такое, чтоб из-за него так страдать? Пожали плечами, и неторопливо, даже как-то нехотя пошли... греть борщ. Они ели медленно, как усталые взрослые люди, не кидались хлебом, не включали телевизор, не ржали...
Петя написал, что приедет летом, но все не ехал. Дети долго морились в ожидании, но потом все же уехали в пионерлагерь во вторую смену. Да и какие они заступники?
Он пришел вечером, чужой и некрасивый, почему-то в бороде и усах, которые ему не шли. Пеленки заметил сразу...
Сел в прихожке на табуретку и долго курил. Вроде не курил же! Шура не знала, что говорить, и молчала, до судорог вцепившись в утюг. Думала — сразу уйдет или начнет делиться? Но он оказался не такой простой. Сходилво дворе в душ, хорошо налаженный его первым врагом. Раскрыл чемоданы, оттуда коньяк. Шура понятливая, наста-вила пряных солений. Крепко выпили и поели, все молча. Спавший невинным сном Валера даже не проснулся.
—Сколько ему?
—Скоро шесть.
Сходил, посмотрел:
—Так, хорошо. Пошли.
Шура за ним — как в бреду. Зашли в летнюю кухню. Он толстую дверь запер и сказал, что теперь он ее, курву, убивать будет, И выходил ее ремнем до беспамятства, так, что спина надулась подушкой. Проревевшись, глянула на часы: и двадцати минут не было, а она подумала — два часа.
Ночью проснулась — Петя-изверг сидит и курит. Не курил же! И опять выходил ее, но только по-другому...
А утром пошел с импортной коляской гулять. Только раз он Шуре припомнил! Он с приятелем насчет севера говорил, мол, поезжай один, без меня. Старый стал младен¬цев-то качать, и этих — за глаза. Это было уже после того, как мы оттуда уехали, а Валера подрос и ходил в садик.
А как же Марат? Тот, напротив, никуда не уехал. Он купил шикарный дом на лимане и живет. Не женился.
(опубликовано вперые в газете "Красный Север" в 1989 году)