Глобализация намедни

Лариса Миронова
Рассмотрите картинку внимательно - интересно, что именно так видела Европа Россию. Вас это не удивляет? В 17 ещё веке Европа признавала безоговорочное превосходство мощной и беспощадной к врагам России, и вовсе не считала её своим сырьевым придатком, страной дикарей и диких медведей.
***

  Если современный этап глобализации уничтожает мировые религии как таковые, сталкивая лбами верующих в религиозной нетерпимости, взрывая их изнутри, доводя их до фазы абсурда, или радикального фундаментализма, то предыдущие акты глобализации проходили в русле первичного деления единого для всех европейцев христианства, а затем дробления западного католичества на различные противоборствующие течения. Тенденция понятна - от единого христианского целого к многообразию враждующих религиозные течений внутри христианства, а  затем сведение к ничтожному самих этих течений, ибо ни одно из них не претендовало на универсальность в принципе.

   Здесь пойдёт речь о предыдущем акте глобализации, (которому, в свою очередь, предшествовало, с тем же интервалом в 500 лет и последующими двумя столетними войнами в Европе, длившимися в общей сложности 250 лет, деление церкви на ортодоксальную, или восточную, и католическую, или западную, в 1054 году), потрясшем мир настолько, что до сих пор не только историки, но и простые европейцы считают Тридцатилетнюю войну - завершающий период этой катастрофы - бедствием гораздо большим, чем даже вторая мировая война в 20 веке. И есть чему ужаснуться - только за тридцать лет (с 1618 по 1648 гг.) в Европе погибло треть населения. А если добавить сюда ужасы переломного 15 века (это аналог хорошо знакомого нам 20 века, то бедствие и впрямь станет просто кошмарным. И нам нужно сейчас как следует подумать, во что человечество вляпалось в очередной раз, приняв во внимание, что столь мощного разрушительного оружия всех видов у тогдашней Европы не было. А что, собственно, тогда произошло? Ничего такого, разве что была разрушена Европейская империя, и на её обломках созданы независимые буржуазные национальные государства. Узнаете ситуацию? Модель та же.
Далее пойдёт разговор о Тридцатилетней войне, её итоговом смысле - принудительная толерантность как выход из сложившегося положения. Нам это важно понять, т.к. своё время мы изнутри не очень хорошо видим, а потому делаем много глупостей, вместо того, чтобы сразу сойти со скользкой тропки. Текст будет плотный и объемный, пишу его по кускам. Возможно за месяц закончу. Главным материалом для обсуждений будет работа семинара медиевистов РАН, а также другие источники. В конце текста дам список ссылок.
***

От религиозной войны в Германии вплоть до Мюнстерского мира едва ли найдётся в политической жизни Европы какое-либо выдающееся событие, в котором реформация не играла бы доминирующей роли. Все мировые события этой эпохи прямо проистекают из неё, и не было ни одного государства, которое не испытало бы на себе влияние реформации. Всю свою политическую мощь испанский царствующий дом обратил против новых воззрений и их апологетов. Реформация была причиной гражданской войны, которая потрясала основы Франции, вызвала ввод иноземных войск в самое сердце этой страны и на 50 лет сделала её ареной скорбей и бедствий. Испания - тогдашний гегемон. Её иго было совершенно невыносимым для нидерландцев; она же более всего дала ему и силы для подвига освобождения. Все враждебные акты, которые предпринимал Филипп II против королевы Английской Елизаветы, были местью за то, что она защищала от него его протестантских подданных и стала во главе религиозной партии, которую он стремился стереть с лица земли. В Германии последствием церковного раскола было продолжительное политическое разъединение, которое хотя и обрекло эту страну более чем столетней смуте, но и воздвигло устойчивый оплот против грозившего ей политического угнетения со стороны Испании. Реформация была причиной вступления Дании и Швеции в европейскую государственную систему, - союз протестантских государств стал уже необходимым для них самих. Государства, ранее почти не общавшиеся друг с другом, под влиянием реформации стали объединяться на основе новой политической солидарности. Подобно тому как граждане вследствие реформации стали по иному относиться к своим согражданам, а государи — к своим подданным, возникли и новые взаимоотношения между самими государствами.

   В итоге по странному стечению обстоятельств религиозный раскол привёл к более тесному объединению государств на новой основе, однако уж очень ужасающе было первое проявление этого всеобщего политического движения — тридцатилетняя опустошительная война, прокатившаяся от глубин Чехии до устья Шельды, от берегов реки По до прибрежья Балтийского моря, тотально разорявшая целые страны, уничтожавшая урожаи, обращавшая в пепел города и сёла. Чудовищная бойня, в жерле которой нашли гибель многие тысячи воинов, которая более чем на полвека погасила вспыхнувшую в Германии искру культуры и возвратила к прежней варварской дикости едва зародившиеся добрые нравы. Но вышла Европа из этой страшной войны, в которой она впервые познала себя уже не империей, а  целокупной общиной государств (зачаток современного ЕС) Но достаточно ли этого, чтобы примирить гражданина нового мира со всеми её ужасами. То самое всеобщее взаимное тяготение государств, вследствие которого толчок из Чехии сообщился половине Европы, стал охраняет Вестфальский мир, который положил конец этой войне. Пламя опустошения, вырвавшись из глубин Чехии, Моравии и Австрии, мгновенно охватило Германию, Францию, половину Европы, и всё пришло в движение. Сразу вопрос - кто это сделал? Ведь без технологий такие вещи, само собой, не происходят. А всё это было делом религии. Она одна могла сделать возможным то, что случилось, но произошло это далеко не ради неё и даже не только из-за неё.

   Если бы вскоре не присоединились сюда частная выгода и государственные интересы, то никогда голос богословов и народа не встретил бы в государях такой готовности, никогда новое учение не нашло бы столь многочисленных, столь мужественных и храбрых поборников. Львиная доля участия в церковном перевороте принадлежит бесспорно победоносной мощи истины или того, что принимали за истину. Злоупотребления в лоне старой церкви, нелепость некоторых её учений, непомерность требований неизбежно должны были возмутить души верующих. Прельщение независимостью, расчёт на богатство монастырей должны были внушить владетельным князьям соблазнительную мысль переменить веру и в немалой степени усиливали мотивы, вытекавшие из внутреннего убеждения; но лишь государственные соображения могли принудить их к решительному выступлению. Если бы Карл V, упоённый своими удачами, не посягнул бы на политическую свободу германских чинов, то едва ли протестантский союз встал бы с оружием в руках на защиту религиозной свободы; не будь властолюбия Гизов, вряд ли кальвинистам во Франции довелось бы видеть Конде или Колиньи своими вождями; не будь требования десятины и двадцатины, папский престол никогда не потерял бы Соединённых Нидерландов. Государи воевали для самозащиты или ради увеличения своих владений, религиозный энтузиазм набирал им армии и открывал им сокровищницы  народов. В тех случаях, когда массу привлекала под знамёна государей не одна лишь надежда на добычу, она верила, что проливает кровь за правду - на самом же деле она проливала народную кровь, главным образом, ради выгоды своего властителя.

   Германская линия Австрийского дома была по видимости свободнее, но если многие из этих препятствий были для неё несущественны, то сковывали её другие отношения: корона Священной Римской империи, совершенно немыслимая на голове протестанта, связывала преемников Фердинанда I с папским престолом, который по своим религиозным убеждениям был искренно предан ему. К тому же германо-австрийские государи не были так сильны, чтобы обойтись без Испании, которой они неминуемо лишились бы, если бы стали потакать новой религии. С другой стороны, их сан заставлял их встать на защиту германской имперской системы, которая и была основой их власти и которую теперь стремились разрушить протестанты. А теперь примем в расчёт равнодушие протестантов к стеснённому положению императоров и к общим опасностям, грозившим империи, их насильственное вмешательство в мирские интересы церкви и их явно враждебное поведение всюду, где они понимали свою силу, то станет ясно, что взаимодействие столь многих причин прочно удерживало императоров на стороне папства и что их собственные интересы должны были вполне отождествиться с интересами католической религии, так как судьба этой религии, возможно, целиком зависела от решения, принятого Австрийским домом, а вся Европа должна была смотреть на государей австрийских как на столпов папства. Поэтому ненависть протестантов к папству единодушно обратилась против Австрии и постепенно смешала защитника с делом, которое он защищал.

   Австрийский же дом, непримиримый противник реформации, своими честолюбивыми замыслами, которые опирались на его огромную силу, стал грозить политической свободе европейских государств, в особенности — германских владетельных князей. Это обстоятельство должно было заставить подумать о самозащите, но на борьбу со столь грозной силой могло не хватить их обычных денежных средств. Пришлось потребовать от своих подданных чрезвычайного напряжения, а так как и этого далеко не было достаточно — просить помощи у соседей и, заключив союзы, бороться сообща с силой, против которой каждому из них порознь не удалось бы устоять.

   Но важные политические соображения, заставлявшие государей противиться успехам Австрии, были чужды их подданным: только лишь прямые выгоды или непосредственные бедствия могут привести народ в движение, а ведь искусная государственная политика не может вечно дожидаться удобного момента, и если бы на помощь им не явились другие мотивы, в результате чего народ был охвачен страстью и воспылал одушевлением, которое могло быть направлено и против политической опасности, так как предмет у них был один. Этими мотивами была, конечно же, исступленная ненависть к консервативной религии, на защиту которой встал Австрийский дом, фанатическая приверженность к учению, которое этот дом старался искоренить огнём и мечом, но пламенна была эта приверженность, неодолима эта ненависть. Религиозный фанатизм боится самой отдалённой опасности; фантасты никогда не рассчитывают, чем они жертвуют. Если большая опасность, грозившая государству, так и не смогла всколыхнуть граждан, то это легко сделало религиозное воодушевление.

   Немного рук добровольно взялось бы за оружие ради государства, ради интересов государя, а вот во имя веры охотно все хватались за меч - купец, художник, пахарь. Ради государства или ради государя старались бы уклониться от самого незначительного чрезвычайного налога, но во имя религии без всякого сожаления отдавали добро и жизнь, все свои земные надежды. Утроенные суммы стекались теперь в  государеву казну, утроенное количество войск выступало в поле; в неистовом возбуждении, охватившем все сердца при мысли о том, что религия в опасности, подданный не чувствовал тягот, под бременем которых в более спокойном душевном состоянии он склонился бы, истощённый. Боязнь испанской инквизиции, варфоломеевских ночей открывает принцу Оранскому, адмиралу Колиньи, королеве Британской Елизавете, протестантским государям Германии возможность черпать в своих народах средства, размеры которых поражают нас по сию пору.

Но и при величайшем напряжении всех сил едва ли удалось бы сделать что-либо с державой, которая была сильнее всякого, даже самого могущественного государя, взятого в отдельности. Между тем в эпоху крайне слабого развития политической жизни лишь случайные обстоятельства могли побудить отдалённые государства оказывать друг другу помощь. Различие государственного строя, законов, языка, нравов, национального характера разбивало народы и страны на соответственные обособленные единицы и разделяло их непроходимой стеной, делая одно государство нечувствительным к тяжкому положению другого, а то и возбуждая в нём, в силу присущей им национальной зависти, враждебное злорадство - ничего подобного в имперской Европе не было. Реформация разрушила эту стену; отдельные граждане и целые государства стали воодушевляться земными вещами - более живым и более близким им интересом, чем национальная польза или любовь к отечеству, интересом, который оставался совершенно независимым от гражданских отношений. Этот интерес мог связывать многие, даже самые отдалённые, государства и мог в то же время отсутствовать у граждан одного и того же государства. Таким образом, французский кальвинист мог иметь с женевским, английским, немецким или голландским реформатом больше точек соприкосновения, которых у него могло и вовсе не быть с его католическими согражданами. Поэтому в одном чрезвычайно важном отношении он, можно сказать, переставал быть гражданином отдельного государства, ограничивать своё внимание и участие одним этим государством. Его кругозор расширяется; по судьбе иных стран, держащихся одной с ним веры, он начинает предвидеть свою собственную судьбу, их дело считать своим делом. Лишь теперь могли государи осмелиться представить дела иноземные на обсуждение собрания всех земских чинов, лишь теперь могли они надеяться найти в них внимание и помощь.Так чужие дела стали для них своими, и единоверцу охотно протягивали руку помощи, которой раньше не дождался бы сосед, а далёкий иноземец — и подавно. Теперь уроженец Пфальца покидает родину, чтобы сражаться против общего религиозного врага за своих французских единоверцев. Французский подданный, обнажая меч против родины, подвергающей его гонениям, идёт проливать кровь за свободу Голландии. Теперь швейцарцы бьются против швейцарцев, немцы против немцев, решая на берегах Луары и Сены вопросы престолонаследия во Франции. Датчанин переходит через Одер, швед переправляется через Бельт, чтобы разбить цепи, предназначенные для Германии. Какая узнаваемая картина, н так ли?

    Трудно сказать, что сталось бы с реформацией и со свободой Германской империи, если бы грозный Австрийский дом не ополчился на неё. Но можно, кажется, считать доказанным, что ничто так не препятствовало созданию задуманной австрийскими государями всемирной монархии, как та упорная борьба, которую они вели с новым мировоззрением. Ни в каком другом случае не удалось бы более слабым владетельным князьям добиться от своих подданных тех необычайных усилий, которые они противопоставили австрийской державе; ни в каком другом случае государствам не удалось бы соединиться против общего врага.

   Никогда могущество Австрии не было так велико, как после победы Карла V при Мюльберге, где он разбил немцев. Казалось, что со Шмалькальденским союзом навеки погибла свобода Германии, но нет - она воскресла в Морице Саксонском, её враге. Все плоды победы при Мюльберге были потеряны на конгрессе в Пассау и на имперском сейме в Аугсбурге, и все мероприятия, направленные к усилению светского и духовного гнета, фактически сведены к нулю всевозможными уступками. На этом сейме Германия распалась на две религии и на две политические партии, но лишь тогда, когда этот раскол был уже узаконен. Теперь на протестантов уже не смотрели как на мятежников, вынужденно решив относиться к ним по-братски: габсбургское исповедание могло теперь ставить себя наравне с католической религией, пользуясь лишь временным ограниченным равноправием в качестве соседа, которого терпят поневоле. Каждый светский владетельный князь получил право объявить религию, которую он сам исповедует, господствующей и единственной в своих владениях и преследовать свободное исповедание всякой другой. Каждому подданному разрешено было покинуть страну, где угнетена его религия. Таким образом, теперь учение Лютера добилось-таки положительной санкции, и если даже оно всё ещё пресмыкалось во прахе где-нибудь в Баварии или Австрии, то могло утешиться тем, что уже абсолютно царит в Саксонии и в Тюрингии. Но только владетельные князья имели право решать, какая религия допускается в их землях и какая изгоняется; о подданных, которые на этом имперском сейме не имели никаких представителей, в этом мирном договоре совсем не позаботились. Лишь в церковных владениях, где католическая религия оставалась безусловно господствующей, протестантским подданным (то есть лицам, которые к тому времени уже были протестантами) было предоставлено право свободного исповедания их веры; но и это право было дано лишь в виде личного обещания короля Римского Фердинанда, заключившего этот мир, обещания, которое, встретив возражения со стороны государей-католиков, было внесено в мирный трактат с этими возражениями и потому не получило никакой законной силы.

    Если бы причиной общего несогласия были только взгляды, как равнодушно смотрели бы все на это несогласие! Но ведь с этими взглядами были тесно связаны богатство, высокие звания, чрезвычайные права, — все те обстоятельства, что бесконечно затрудняют раздел. Из двух братьев, до сих пор совместно владевших отцовским достоянием, один теперь покидал отчий дом, и, следственно, возникала необходимость разделиться с остающимся братом. Отец не сделал никаких распоряжений на случай этого раздела, потому что он не мог его предвидеть и в страшном сне. Богатства церкви накапливались тысячелетие, они составились из пожертвований предков на дела благотворения, и эти предки принадлежали уходящему брату в той же степени, что и остающемуся. Связано ли право наследования с отцовским домом или с отцовской кровью? Пожертвования были сделаны католической церкви потому, что тогда не было ещё никакой другой - первенцу, и потому, что тогда он был единственным сыном. Должно ли было в лоне церкви признаваться право первородства, как это было в дворянских семьях, где всё наследство получал старший сын? Было ли законно предпочтение, оказанное одной стороне в тот момент, когда другой ещё не существовало? Могли ли лютеране быть лишены права пользования достоянием, которое составилось из пожертвований их же предков, лишены единственно потому, что во времена пожертвования ещё не было никакого различия между лютеранами и католиками? Обе религиозные партии выступали друг против друга в этом спорном деле с видимой основательностью, выступают и до сих пор, но доказать свою правоту одинаково трудно и для той и для другой стороны. Право располагает решениями только для таких случаев, какие можно представить себе заранее, и, быть может, церковные пожертвования не принадлежат к таковым, но принадлежат по крайней мере тогда, когда требования жертвователей распространяют на догматические положения. Можно ли вообще связывать вековечное пожертвование с изменяющимися воззрениями? Не честнее ли изменщику (отпавшему от отеческой веры)начинать всё с себя - то есть с нуля? Ведь христианская церковь делится не простым делением, а уходом в иное поле верования, о котором жертвователи и не подозревали.


***