Как-то раз Лёшка зашёл в библиотеку, чтобы взять что-нибудь из Достоевского или Диккенса. Загнув голову набок, он переходил от полки к полке, читая на корешках названия книг, пока взгляд его не наткнулся на учебник по психологии. Он взял учебник в руки, а тот раскрылся на статье о гипнозе. Это был знак! Гипноз давно занимал Лёшку. Ещё больше изумился он, когда на одной из страниц увидел формулы внушения, криво подчёркнутые фиолетовыми чернилами. Казалось, кто-то хотел дать ему подсказку. Лёшка невольно огляделся. Он был единственным посетителем в библиотеке. Тем не менее, внутренняя дрожь охватила его.
— А не рано тебе? — спросила женщина-библиотекарь, выписывая учебник.
— Это не «Декамерон», — отрезал Лёшка.
— Что-что? Что ты сказал?
— Да так. Ничего.
Прижав учебник к груди, Лёшка выскочил из библиотеки и поскорей уединился с ним в клубе. На другой день он уже знал формулы назубок. Теперь можно было перейти от теории к практике. В урочный час он улёгся на кровать, закрыл глаза. Кроме него в спальне никого не было. «Голова свободна от мыслей, — говорил он про себя формулу внушения. — Теряется ощущение времени. Веки слипаются, веки тяжелеют все больше и больше. Приятная дремота обволакивает тебя всё больше и больше…»
Он чувствовал, как его телесная оболочка, сокращаясь в размерах, летит в чёрную бездну. Дух занимался от скорости! Лёшка был уже не больше спичечной головки, как вдруг на него напал страх. Исчезать расхотелось. Время повернуло вспять. Тело приняло прежние размеры. Прорезался слух. Можно было вставать: эксперимент провалился. Однако Лёшка остался лежать. Снова повторял формулу гипноза, уменьшаясь, летел в космос… И никак: возвращался в своё прежнее состояние. Сознание не давало ему раствориться в трансе. Это злило.
Между тем вечерело. Послышались голоса, шаги в клубе. Прошуршал занавес. На сцене вспыхнул свет. Лёшка, прикрыв глаза ладошкой, поднялся на кровати. В спальню вошли Гусевич, Бякин, Новосёлов и Широков. Посыпались шуточки.
— Дрыхнешь, Шатов?
— Копит силы перед танцами!
— Шатов, шнурки погладь!
— А то на танцы не пустят!
Бякин, усевшись на своей кровати, придвинул к себе стол, выложил колоду карт, и стал ждать остальных.
— Эх, Шатов, — проговорил с восторгом Гусевич, — каких девочек мы закадрили! Вот с такенными! — Он показал на себе груди, как глобусы.
Ребята рассмеялись.
— Гусевич, ты не врёшь, только когда спишь, — сказал Лёшка. — Причём врёшь одно и то же. Читал бы книги — для общего развития.
Гусевич обиделся. Увидев у Лёшки книгу, пробежал взглядом по обложке и вспыхнул от радости.
— Смотри, что! — воскликнул он, вскинув книгу над головой. — Шатов про психов читает!
Ребята обратились к Лёшке. Он, щёлкнув Гусевича пальцем по лбу, отобрал книгу и сказал:
— Психология — наука о душе и сознании.
— Сикология… — процедил Гусевич, коверкая слово, и взялся за карты. — Давайте-ка лучше в «храп».
— По копеечке, — поспешно уточнил Бякин.
Гусевич пальцами дёрнул колоду и приклонил ухо. Карты трещали, отделяясь одна от другой и вновь соединяясь в колоду. Гусевич обожал этот звук.
— Шатов, будешь? — спросил он с улыбкой, показывая розовые дёсны и большие, как у кролика, передние зубы. Лёшка замешкался. Если ему начать, то он уж не встанет из-за карт целые сутки. За эту слабость он презирал себя, оправдываясь тем, Достоевский тоже любил игру.
— Гусевич, ты мне и так должен рубль, — сказал Лёшка, борясь с искушением.
— Отыграюсь.
— Не, без денег я пас!
— Широков, а ты? — спросил Гусевич.
— Тоже пас, — ответил меланхолично Широков, разложившись во весь рост на кровати. — Подремлю чуток.
Гусевич с отчаянием искал партнёров. У Лёшки мелькнула мысль, как покончить с игрой.
— Минуту внимания! Господа, — высокопарно начал он, — предлагаю сеанс гипноза,
Четыре пары глаз уставились на него. Поклонившись зрителям, Лёшка шагнул к кровати, на которой во весь рот зевал Широков.
— У тебя устойчивая психика, Широков?
— Чего-чего?
— Я буду тебя усыплять.
— Иди-ка! Мне и так спать хочется.
— Это нам на руку!
— Отвали.
— Широков, послушай. Твой подвиг войдёт в анналы.
— Куда, куда?
— Всё прогрессивное человечество, затаив дыхание…
— Пристал как банный лист, — сердился Широков, поворачиваясь к Лёшке спиной и закрывая ухо подушкой.
— Соглашайся, Широков, умоляю.
— Соглашайся! — закричали мальчики, — Чего ты, как девочка, ломаешься?
Новосёлов сдёрнул с Широкова подушку. Он приподнялся, озираясь затравленно. Лёшка сообразил: надо дожимать.
— Молодец! Давно бы так! — сказал он. — Я верил в тебя, Широков. Начнём! Братцы, маленькая просьба: ни звука! Кому хочется чихнуть или покашлять, сделайте это сейчас. Тушите свет!
Щёлкнул выключатель. Установился мрак. Впрочем, слабый свет снаружи падал в окно и очерчивал едва видимые фигуры ребят, рассевшихся на койках. Некоторые прилегли. Кто хотел, тот откашлялся. Воцарилась тишина.
— Вы слышите только мой голос, — начал Лёшка. — Вы находитесь в состоянии душевного покоя, вас одолевает дремота. Вы чувствуете приятную теплоту, разливающуюся по всему телу. Расслабляются мышцы ног и рук, лица, шеи, головы. Вы чувствуете сонливость. Ваши руки и ноги становятся тяжелыми, веки тяжелеют, вы засыпаете. Вы слышите только мой голос. Я буду считать до десяти, и с каждым числом вы всё сильнее погружаетесь в сон… раз… два… три… Вы засыпаете, ваш сон становится спокойным и глубоким.
Широков не спал, веки его дрожали. Лёшка снова и снова повторял формулу. Он уже сам был готов уткнуться лицом в постель и отдаться сну.
— Пошевели пальцами, — безнадёжно сказал Лёшка спустя полчаса.
Широков застонал, его пальцы дрогнули. Сонливость мигом слетела с Лёшки.
— Подними руку.
Широков мычал, пытаясь что-то сделать. Лёшка сообразил:
— Правую.
Он поднял правую руку. Лёшка ободрился. Велел нюхать розу, и ноздри Широкова раздувались, втягивая воздух. Потом он заслонялся рукой от внезапного света, плавал, обнимал женщину, ел яблоко, сплёвывая семечки, бежал, дрался с обидчиком. Словом, делал всё, что ни скажешь, но делал через силу, со стоном. Поначалу Лёшка думал, что Широков только притворяется покорным, а сам того и гляди расхохочется, или скажет бодро: «Ну что, Лёша? Наигрался?» — и стукнет по уху. Но вскоре Лёшка убедился, что Широков действительно, как раб, выполнял любую его прихоть. Видеть это было ужасно и гадко, тем не менее, Лёшка продолжал:
— Неведомая сила поднимает тебя…
Скрипя зубами и мыча, как от боли, Широков сел на постели.
— Ступай прямо!
Рванувшись вперёд, Широков упал с кровати. Лёшка зажёг свет. Широков стоял на полу на коленях и, щуря глаза, озирался.
— Помнишь, что сейчас было? — спросил Лёшка, наклонившись к нему.
— Отстань,— пробормотал тот, забираясь в постель, — спать хочу.
— Вспомни: ты ел яблоко, нюхал розу, дрался.
Широков молча подбил подушку под голову, закрыл глаза и уснул. Лёшка оцепенел, медленно сознавая, что опыт по введению человека в транс закончился успехом. В голове была каша. Между тем ребята очнулись.
— Ну, ты бес, Шатов, — произнёс Гусевич. — Усыпил! Я, это, розу твою… нюхал! До сих пор в носу пахнет.
— А я тоже дрыхнул, — сознался Бякин, с глупой улыбкой глядя по сторонам.
— Голос у тебя, Шатов, — сказал Новосёлов, — аж мурашки по коже бегали!
Лёшку хвалили, как хвалят за удачный фокус иллюзиониста. Губы его дрожали от удовольствия. Однако он был выжат как лимон. Не раздеваясь, он плюхнулся на свою кровать, пролепетал, как в бреду: «Вторая сигнальная система…» — и забылся сном. Тайна, которую он открыл, была непосильна. Слово — вот что повелевает людьми. Но даже во сне он отказался быть повелителем.
Утром Лёшка шёл на работу. Плетясь за ребятами, он вспоминал сеанс гипноза и стонал, как от боли. Подробности удручали. «Гипноз — это гадость, — рассуждал он про себя. — Нет у меня такого права — помыкать другим человеком, даже если он готов быть рабом. Баста! С меня хватит одного раза. Никогда больше!»
Неожиданно к нему подлетели Алла и Наташа.
— А, правда, ты Широкова усыпил?
Лёшка на миг смутился, но самолюбие взыграло. Пряча самодовольную улыбку, он согласно кивнул головой. Наташа округлила глаза. Алла взвизгнула, подхватила его под руку и, прижимаясь упругой грудью, зачастила:
— Меня усыпи, Лёшечка. Хочу, хочу, хочу!
Немного поколебавшись, Лёшка покачал отрицательно головой.
— Ну, миленький, — упорствовала Алла, нежно поглаживая его по плечу. — Чего тебе стоит...
— Никогда, — сказал он, высвобождая свою руку.