– Ой! Спасибо, что остановили! Вот так дождик! – прозвенел высокий женский голос и смех.
В открытую дверь маршрутки неожиданно, резко ворвались звуки расплескивающейся из-под колес воды, густой шорох дождя, легкий металлический привкус воздуха. По ступенькам быстро вбежала маленькая стройная фигурка. Дверь захлопнулась, отгораживая тишину салона от грохочущей мокряди улицы. В глаза брызнула синева осеннего драпового пальто. Светлые волосы выбились из прически, струйками сбегая на плечи. В ямочках на щеках затаились смешинки. Девушка села с противоположной стороны салона, открыла оранжевую сумочку и достала кошелек, чтобы заплатить за проезд.
Ее яркость и звонкость, запах дождя и шум улицы наполнили всю маршрутку. Ее смех снес крышу старой, дребезжащей коробки, выпустив радугу на полнеба, и в ней засверкали капли. Дождь словно бы изменил направление, и сыпался теперь не из серой тучи, низко нависшей над землей, а выстреливал салютом из кабриолета маршрутки.
Это была она. Почему он не встретил ее раньше, за столько лет после детства?
– Привет! – он наклонился и легко тронул ее за рукав. – Вот так встреча!..
***
Неведомый демонстратор исправно крутил ручку неведомого диапроектора, перемещая за стеклом слайды серых, унылых домов. Маршрутка тряслась по щербатому асфальту.
Внезапно он ощутил, что смотрит в окно.
Половина дороги была уже позади. Он задумался.
Переезд из дома на место работы занимал почти час. Столько же и обратно. Это – если повезет попасть на прямую маршрутку. В этом случае можно забыться на некоторое время. Много лет он ездил по этому маршруту, словно грузик на веревочке – из пункта А в пункт В. Его совсем не интересовало – что находится между этими пунктами? Это было просто – время. Половины его хватало на обдумывание одной-двух мыслей – он уже знал по опыту. А значит, можно разрешить себе удовольствие – нырок в глубину своих представлений, погружение без опасения, что проедешь свою остановку. Это время, время переезда из дома на работу и обратно, при всех предварительных неудобствах, – самое вожделенное для него, самое нетерпеливо ожидаемое. Это – время, когда никто, никто не мог вынуть его из его мира – ни родственники, ни соседи, ни начальство, ни знакомые. Это – время безмятежности, спокойствия и уверенности в своей неуязвимости. Целый час! Он сидел неподвижно на одном месте, у него не было выбора – что-то делать, и ни у кого из тех, кто ехал рядом, не было выбора. В реальном мире ничего не могло измениться целый час. И потому - его он мог тратить, как заблагорассудится – на мечтания, воспоминания, проекты, на мирную жизнь в том мире, который он любил – на жизнь внутри себя. Это было так, словно погрузиться в глубокое кресло, созданное сплошь из мягкого материала, без жесткого каркаса, накрытого пледом, сотканным наподобие ковра с длинным, мягким ворсом, теплота которого ощущалась не только открытыми частями тела, но даже через пальто. В теплоту его он погружался, как в омут, как в сон, как в другую реальность, в этот час – своего – времени. Человек, лишенный возможности передвигаться, как ни странно, в наибольшей степени свободен и принадлежит себе.
Он сидел в маршрутке у окна. Чаще всего людей набивалось полный салон, нередко ехали стоя, согнувшись под низким потолком наподобие крючков, или, если салон был более современный, качались в узком проходе, держась за спинки кресел или верхние поручни. В часы пик он и сам ездил подобным образом, мысленно благодаря тайных благодетелей уже за то, что как-никак, а попадет домой. Тесноты он не ощущал. Однажды в юности, прочитав статейку о японском этикете, выложенную в социальной сети для развлечения скучающих пользователей, отметил для себя глубоко укоренившуюся привычку японцев, ставшую их натурой, – занимать как можно меньше пространства своей личной персоной. В крайнем варианте это подразумевало, что личная персона не должна, по возможности, занимать места больше, чем она сама. Японцы сидят, как правило, в собранной позе – колени прижаты друг к другу, локти к бокам, ладони аккуратно сложены поверх соответствующих ног, спина прямая. Тогда он поразился, как ограниченность местности повлияла на направление развития сознания – не в широту, а вглубь, внутрь. В маршрутке он испытывал примерно то же самое – чем больше людей набивалось в салон и чем меньше места оставалось лично для него, тем большую душевную свободу и погруженность в себя он ощущал.
Но сегодня он возвращался домой в полдень. Пассажиров было немного. Никто не вгонял его субъективное существование в критически ограниченное пространство, никто не стискивал боками его плечи, не вдавливал его в подкладочную глубь поношенного осеннее-серого пальто. Никто по соседству не тарабанил в барабанные перепонки острыми палочками раздраженно-визгливого голоска, торопливо рассказывающего о неудачных покупках или домашних склоках. Пассажиры, так же, как и он сам, постарались найти для себя наиболее уединенные места. Каждый был погружен в свой мир и свои мысли. Никому не было никакого дела друг до друга. И это было самое ценное и успокаивающее.
Мысли его жили свободно – то погружаясь в сознание, то всплывая в реальность.
На работе ему поручили задание по проектированию нового района города.
Закрыв глаза, он представил, что стоит на последнем жилом метре самой крайней жилой окраины, увидел в шаге перед собой целину, заросшую щетиной бурьяна, приподнял ногу, обутую в хорошо начищенный черным кремом ботинок и, секунду помедлив, шагнул на невозделанную стезю, отданную с сегодняшнего дня в его заботливые архитекторские руки. Он шел, и под его взглядами вырастали и оживали дома, дорожки между ними, парки и цветники, детские песочницы под развесистыми шляпками грибов и удобные парковки для машин. Он проходил по тротуарам, садился на скамейки, примерял по своим ощущениям – достаточно ли спокойно и уединенно место в глубине парковой зоны, чтобы можно было отдохнуть в тишине, хватает ли ажурной тени акации, чтобы почитать книжку или просто помечтать, хорошо ли натянута сетка на волейбольной площадке, плавно ли вписываются дуги в углы поворотов на тротуарах, чтобы детям удобно было гонять на двухколесных скакунах. Он подходил к подъездам и брался руками за перила лестниц, измерял наклон пандусов, проверял ровность и крепость асфальтового покрытия, заходил в комнаты, открывал балконные двери и вдыхал свежий воздух, прислушиваясь к себе – хватало ли его для полного объема легких или оставалось жарко и душно? Он любил создавать свои города. Он любил смех, покой и гармонию. Он любил чистоту красок и стройность линий. Он любил жить в своих городах. Погрузившись в свою реальность, он проехал половину пути.
Что-то заставило его увидеть теперь окно?.. Сначала тусклое стекло маршрутки, а за ним – серый осенний воздух и неторопливо сменявшие друг друга фасады обшарпанных старых домов… Старых не той стариной, что благородна и изысканна, как дорогая бумага, которую облизал огонь, но только сверху, и которая от того стала прозрачна и хрупка, обнажая тайный остов переплетенных нитей внутренней жизни. А старостью убогой, грязной, той, что, умирая сама, забирает жизнь вокруг себя. За окном проплывали стены домов с обвалившейся штукатуркой, исписанные примитивными, пошлыми фразами, двери подъездов висели криво, еле удерживаясь вынутыми наполовину из пазов петлями. Он представил, какие грязные ручки у этих дверей, какие равнодушные к чистоте руки их хватали бессчетное количество раз, какие усталые, унылые ноги перешагивали их пороги, сколько груза безнадежной обреченности проносилось на плечах сквозь их проемы в такие же затхлые, серые, умирающие комнаты. За стенами жили люди, радости которых умещались в дешевой еде, развлекательных телепередачах и попсовых песнях. У них, конечно, есть родные и близкие. Но – любимые? Это вряд ли… За этими стенами едва однажды из множества домов и квартир мелькнет человек или небольшая семья, живущие тем уединеннее, чем больше их мир не похож на убогое окружение. Они живут, как правило, тихо. Их комнаты – как свечи. Пламя этих свечей – берегут.
Давно ли ему перестали нравиться дома его города? Он не помнил. С тех пор, как научился строить дома в своей, виртуальной, реальности. И населять их такими же вымышленными жителями – сконструированными из отдельных, любимых им, деталей человеческих ума и психики, выбранных из книг и фильмов, из рассказов старых людей, из его собственных мечтаний. Но больше это были не отдельные люди, а – население. Население – как настроение, состояние, которое жило в его домах, в его городе. Оно было почти безлико или, скорее, на одно лицо, собирательное из нескольких черт любимых им характеров. Других он не хотел видеть и чувствовать. В своих мечтах он имел на это право. В своих проектах. Нет, ему не хочется смотреть в тусклое окно. Он закрыл глаза. На его улицах дороги выложены качественным асфальтом или вымощены аккуратной плиткой, в воздухе рассыпаны капли детского смеха и негромких женских голосов, словно грибной дождик, машины издают мелодичные трели клаксонов, приветствуя друг друга, пахнет медовыми акациями и свежей прохладой воды от реки, голубой лентой стелющейся вдоль берега. Вот он выходит из маршрутки, сопровождаемый приветственными пожеланиями водителя, идет мимо клумб разноцветных петуний по нагретой солнцем дорожке, кланяется соседям, слегка приподнимая шляпу, открывает дверь подъезда, ловя свое отражение в рисунке витражных стекол, подходит к решетке лифта, мягко и бесшумно поднимающего его на третий этаж, легким поворотом ключа открывает тяжелую дверь, обитую коричневой кожей, входит в свою квартиру и с удовольствием вдыхает сумеречный, туманный запах коридора, в котором уже замельтешил встречающий его сквознячок, слетевший с подоконника открытого балконного окна в комнате. Сквознячок рад его приходу, наклоняется вместе с ним, обдавая легкой прохладой, шепчет на ухо новости дня, помогает расшнуровать ботинки, подпихивает прозрачными кулачками сумку, брошенную на тумбочку, чтобы та не сползла на пол, и только тогда успокаивается, пристроившись где-то внутри жилетки ласковым домашним зверьком. Паркет пола впитал тепло солнечных лучей, целый день пролежавших на нем желтым ковром, ореховый лак кое-где еще искрится жаркими огоньками. В комнате просторно и чисто. Белые занавески на окне вздуваются вольными парусами, спокойно, надежно устремляя лодку жизни по дням и годам бескрайнего времени.
Не мешкая ни секунды, он включил большой монитор и вывел на него изображение проектируемого города. Вот его дом, подъезд, открытые окна и белые занавески. Вот его комната, коридор, кухня с включенным уже чайником, в кране пушистой, мягкой струей разбрызгивается сверкающая вода, с легким шепчущим шумом ударяясь в округлое дно хромированной раковины. Он моет руки, достает из холодильника баночку открытой утром икры и сливочное масло, разрезает на половины шелковую мякоть большого темно-малинового помидора, посыпает его солью и черным перцем, отламывает хрустящую горбушку от круглой буханки ржаного хлеба, погружает в нее зубы и чувствует, как лопается, крошится поджаристая корочка где-то внутри его головы. Слушая этот волшебный звук, подходит к окну, отодвигает занавеску, ощущая пальцами холодок призрачной органзы, и выглядывает на улицу. Вечернее солнце сделало песок в песочницах, стены домов, даже сам воздух однотонно-золотистым. Летние платья молоденьких мам, чьи дети играют на детских площадках, невинно обнажают загорелые руки и ноги – в закатных лучах они становятся розово-медными, словно у древних египтянок. Тягучий медовый воздух. За ним – голубая прохлада реки. Белые занавески маревом облаков трогают плечо. Засвистел чайник.
Как он все это любит!
Белая глубокая тарелка с широкими краями, как летняя шляпа. Ниже краев, в чашечке – янтарный бульон, кусочки белого мяса, красные колечки острого перца, резные листики петрушки. На белом зеркале стола – деревянная доска, на ней – прозрачно-рубиновая капелька сока, вытекшая из разрезанного помидора. Золотое яблоко – pomo d oro – лежало раскрытое, словно сердце.
Почему он один?
Люди, что населяли его город, не были персонифицированы им. Они были только людьми. Населением. Запахом и настроением. Человеческим состоянием его города. Он их любил. Но никогда не думал о встрече с ними – об индивидуализации хоть кого-то из них. Он был слишком занят творением целого, чтобы надолго отвлечься на одну из многочисленных составляющих.
Заварив чай, он подошел к монитору и открыл социальную сеть.
Сколько времени он не заглядывал на свою страницу? Год? Два? Пять?.. Он не помнил. Последний раз ему было хоть как-то интересно общение в социальных сетях еще в годы учебы. Главное, что поразило его тогда – возможность манипулировать образом человека. В его воле было – поместить этого человека в раствор реальности или в раствор виртуальности. Оба раствора проявляли человека, но каждый по-разному. Если в первом варианте состав раствора не зависел от желания, а, значит, не зависели и характеристики проявлявшегося в нем человека, то во втором можно было самому составлять необходимый раствор и форматировать такого человека, с которым бы хотелось иметь общение. Со временем, увлекшись проектированием своего мира, он перестал интересоваться реальными жизнями окружающих его людей. Возможность создания другой реальности настолько поглотила его, что даже такие реальные формы, как еда или требования начальства, трансформировались им в образы податливые, способные менять свои минусы на плюсы. Он просто помещал их в виртуальный раствор и переименовывал их качества так, что они встраивались в программу его мира. Например, то, что разрезанный помидор лежал на доске посреди кухонного стола, одинаково могло иметь место в любой реальности. Это не меняло свойств помидора, как таковых, но в контекстах разных программ – его квартиры или грязной кухни за одной из стен, мимо которых он проезжал днем по дороге домой, помидор выглядел существенно по-разному. Можно ли сравнить яркую мякоть живого сердца и помятый кусок овоща, незаметно проглоченный на закуску? То же происходило и с начальством. В реальности оно имело непререкаемый вес и силу, а в виртуальности его значение сводилось к нулю. Эти преображения раньше забавляли его. Потом же перешли в опыт и конкретные действия.
И всё же?..
Открыв социальную сеть, он почувствовал некоторое волнение от того, что кому-то, пусть уже давно, был нужен или интересен, ему приходили сообщения и предложения знакомства. Старое заброшенное королевство. Пепельная пыль лежала на всем, затушевывая былую яркость образов и событий. Он проводил рукой по подлокотникам кресел, по крышке стола, по картине на стене, снимал чехлы с мебели, сметал клейкие нити паутины с люстры, со статуэток на каминной полке, под ногами мягким ковром лежало осыпавшееся время. Вот люди, когда-то населявшие его реальную жизнь – красивые фотографии, улыбающиеся лица. Его посты – как странно видеть теперь свою прошлую жизнь. Диалоги с друзьями, беседы по большей части ни о чем. Тогда он досадовал на потраченное время. Имеют ли они какое-то значение для него сейчас?.. Нет. Пожалуй, нет. Никакого. Эти люди ему сейчас незнакомы. Их нет в его реальности. Да и нужды в них нет.
Неожиданно звенькнуло сообщение. Он вздрогнул. Звук прозвучал так, словно ожила бабушкина радиола, последний раз певшая томными голосами Вертинского и Изабеллы Юрьевой больше полувека назад. Словно вдруг приоткрылась тайная дверь в глухой стене от случайного его прикосновения к заветной кодовой клавише. Щелкнула, отошла от стены и обнажила черную полосу границы. «Смотри! Дверь открыта!» – улыбаясь бесцветными губами, лукаво подмигивала бабушкина радиола, заводя на трескучей игле одну из старых пластинок. Другое время обитало за этой дверью и сквозь темный коридор дышало холодом неведомой ему жизни.
В открытое окно влетел луч заходящего солнца. Скользнул по ноге и ласково потерся о его босую ступню. На улице смеялись дети, убегая от маминых рук, никак не желая покидать теплые песочницы.
Свежий ветерок коснулся его щеки, секундой раньше спорхнув с края речного причала. И гигантские розовые фламинго уже рисовали своими крыльями вечернюю зарю на голубом небе. Как все понятно и просто.
Отвернувшись от окна, он снова задумчиво уставился в монитор.
Кто-то из тех, забытых, ненужных, помнил о нем? Разве он существует в чьем-то мире? Разве можно создать независимые виртуальные реальности так, чтобы они пересеклись в столь обширной области? Невероятный случай…
Помедлив, он открыл сообщение.
Это была одна из прежних его сокурсниц.
Это была…
Кто она сейчас? И – зачем?..
Фотография в статусе. Светлые волосы, зеленые глаза… Нет, не зеленые и не карие. Крыжовенные какие-то. Загорелая, смеется, ямочки на щеках…
Он помнил эти ямочки. В них уходила тень с тонкой, абрикосовой, прозрачной, покрытой крошечными белыми волосками кожицы щек, в них пряталась та самая незеленая, темная часть цвета глаз, в них была ее тайна, скрытая молчанием сомкнутых мягких губ и опущенных под тяжестью длинных ресниц век, в молчании недоговоренной фразы. В ямочках скрывалось до поры солнце, пока вдруг не прыскало лучами смеха, отдававшего у него в ушах, словно бы он стоял внутри огромного колокола. Он не знал в те моменты, что делать и что говорить. У него не было в те моменты ничего своего – только ее свет и звук. Он помнил, как они стояли на палубе катера, и за пленительным загаром ее щек была пронзительно голубая вода. «Если бы я умел это, я нарисовал бы тебя Там, где зеленые деревья И золото на голубом», – строчки песни бились гулом эха в его сердце. А она вдруг замолчала и смотрела на воду. И волны плескались для нее, и ветерок смиренно притих, не в силах сдержать единственного желания – поиграть выбившимися из-под шляпы прядями волос и воланами платья. Он помнил, как боялся звука своего дыхания, чтобы не шелохнулось рябью это наваждение и не растаяло. А потом, когда нос катера ткнулся в потемневший вечерний песок, и они сошли на берег, он помнил, каким долгим был вечер. Он разлагал каждую минуту на секунды и каждую секунду еще на наносекунды, чтобы как можно дольше она не сказала, весело хлопнув ладошкой по его безвольно-мускулистой руке, что – пора по домам. Без нее у него не было дома. Целый мир – да. Но не отдельный дом. Он так и не признался ей тогда, что любит ее на грани сознания. А потом они потерялись. Повзрослели…
– Привет! Столько лет! Может, помнишь? Как жизнь? У меня все хорошо.
Он помнил.
У него дрожали пальцы. Где то одно единственное слово, в котором – всё? Как вместить в сообщение тот огромный мир, которым она была? Всех слов – мало. А единственного – нет.
– Привет! Конечно, помню! Очень рад!
Банальность.
«Слова – коды эмоций, мыслей. Слово - всего лишь символ множества, одно имя для целой когнитивной группы. Одно слово – один код, а за ним – океан красок и движений сознания и тела. Сказочная моя гостья, как описать тебе – как я тебя помню? До какой степени я тебя помню! Было бы одно слово-код, в котором – всё моё восприятие тебя, ты бы расшифровала его. Но такого слова нет… Есть несколько слов, каждое из которых обозначает множество. Что из этих множеств выберешь ты? Есть ли хоть некоторая гарантия, что ты выберешь то же самое, что выбираю я?», – нелепое положение, в растерянности думал он, впервые почувствовав примитивность словесных символов.
– Я живу всё там же. Работаю. Сегодня проходила через площадь, ту, что перед Театром, вспомнила, как чуть не потеряла сумку, помнишь, когда мы гуляли вечером? Вот, решила написать…
«Ей сейчас двадцать девять… Живет всё там же. Работает. Замужем? – в голове было мутно, тесно. – Сумочка? А… да, было такое. Хорошо, что нас обгоняли двое полицейских. Молодые парни. Посмеялись над нами. А нам тогда было восемнадцать-девятнадцать?..»
– Да, помню! А я переехал. Недалеко. Каждый день бываю в центре на работе. Может.., встретимся? Тебе будет удобно?
– С удовольствием. После пяти я свободна каждый день. Можем погулять. Посмотрю на тебя – какой ты стал?
Смайлик смеха. Те же ямочки. Нет, смайлик дурацкий, никогда их не любил. А вот то, что она смеялась, это опасно. Опять опасно. Тот же город, то же лето… Нельзя войти в одну реку дважды? А что, если время так же измято гравитацией, как и пространство? Что, если и в нем есть кротовые норы, и река – не течение, а только русло, заполненное водой? Неважно, что сейчас не будет того платья или ларька с мороженым на пути. Главное – будет она. Как вода, что неизменно заполняет русло временем. Глотнуть бы этой воды – ее взгляд, круглую ямочку, светлую прядь волос. Тогда, на катере, она была в желтом коротком платье. А он? Наверное, в джинсах и футболке – часто так одевался…
– Если ты не против, я бы встретил тебя у ротонды на набережной завтра, в половине шестого?
– Идет. Мне удобно. Пока.
– Буду ждать.
«Как прийти? С цветами или без? А если она замужем? Какую рубашку надеть? Не знаю…», – он смотрел в заснувший монитор, и мысли стекали туда, как сон в нереальную реальность.
Молочная органза занавесок забеливала синь вечеревшего неба. Стая розовых фламинго скрылась за горизонтом, осыпав напоследок огненными перышками мелкие волны притихшей реки. Опустели песочницы и скамейки. Теплый воздух, вобравший в себя дневную суматоху, медленно успокаивался, остывал, темнел. Где-то в густой листве коротко пропела самая нетерпеливая птица. Следом – другая. И вот, перекликаясь с дерева на дерево, защебетали певуньи, наполняя тишину своими трелями.
Он вышел на балкон.
Тогда, провожая ее домой после речной прогулки, он был так переполнен ею, что ни одно слово не могло бы отразить истинности его чувства. Даже естественное признание в любви казалось ему банальным, малым, несоответствующим. Он всё искал нужных слов. И так и не нашел. А она всё ждала, ждала. Повернулась и зашла в подъезд. И так же пели птицы, и было тепло и тихо. Он шел домой и не знал – будет ли у него еще такая возможность? Что, если она уже решила?
В реке догорал последний огонек розового пера. Вот – потух.
Он шел в тот вечер домой и был уверен, что вся его жизнь, как кувшин, будет наполнена ее присутствием, ее ароматом. Вышло иначе. Покатились дипломные дни, защита, стажировка, работа, утверждение себя в новом коллективе. Она уехала в другой город. С тех пор он ее потерял.
По ногам потянул холодок. Ветер тревожно покачивал пышные кроны вязов, птицы умолкли, небо затянуло тусклой мешковиной, скрыв рассыпанные по нему звезды. Кто-то сверху наполнил эти мешки водой, и она стала просачиваться сквозь ветхую ткань сначала медленно, редко, а потом всё сильней. С каждой минутой мешковина становилась дряхлее, еле удерживая в себе потоки воды. Словно это проливалось само небо, оставляя звезды в пустоте далекого Космоса. Дождь хлестал тяжелыми струями по его голым рукам и ногам, по лицу.
Нет… Он не хочет этого мира. Эту ночь. Этот дождь и холод.
Ее здесь – нет. Она осталась в летнем вечере. Она всегда будет в желтом платье, с ямочками на щеках. За ней – синяя вода в солнечных бликах.
Зачем этот дождь? Ладно. Пусть. Только он уйдет. Уйдет в комнату, разбудит монитор. Там – его город, его лето, там – она – в его лете. Пусть. Не все ли равно – когда? Крот прорыл нору в пухлом времени. Он не заметил, как провалился. Что – сайт? Что значит – сайт? Кто знает, не это ли та самая нора? Но теперь есть возможность ей сказать. Снова, как тогда. Она ведь сама пришла. Не забыла его. Гулкий дождь влетает в открытую дверь балкона. Щелкает острыми каплями по стеклу окна, по доскам паркета. Занавеска намокла. Продрогший двор сгреб худенькое тело под одинокий фонарь. С деревьев слетела пышная шевелюра, обнажив голые ветки. Темные струи стекают в трещины на старом асфальте. Холодно.
Он плотно закрыл балконную дверь. Дождь и ночь остались на улице. В комнате тихо. Гулко. По монитору гуляют радужные пузыри в спящем режиме. Прошлепав на кухню, поставил чайник. Отрезал кусок холодного, запеченного вчера мяса. Проглотил всухомятку, закусив подсохшей половинкой помидора, оставленной с вечера на столе. Чем был его мир? Он так усердно раскрашивал его, утеплял, сдабривал, выращивал и оберегал. Он так его любил… Он – любил? Или это – ее абрикосовая теплота утепляла, ее смех сдабривал, а ямочки оберегали? Может, это она все десять лет раскрашивала в нем его мир?.. Она жила в нем своей мягкостью, теплотой, легкостью, лукавой веселостью, своим светом. Она была его воздухом, его состоянием. Принимала в себя мир и делала его другим. Она давала ему краски и тепло. А теперь – появилась и всё забрала? Он не находил в себе сил, как прежде, втянуть взглядом реальность, словно вдохнуть ее, и, погрузив в себя, в особые реактивы, раскрасить так, как бы ему хотелось. Почему-то сейчас он этого не мог. Он сидел на жестком табурете, один, посреди притихшей кухни, поджимая ступни от холода, ежась плечами, цепенея от гулких шагов тяжелых мыслей. Никакого лета нет. Осень. Дождь.
Неожиданно громко засвистел чайник.
***
Дождь лил всю ночь. И напрасны были ожидания, что к утру он прекратится. Небо, словно опухшее лицо, смотрело сверху на город. И сыпало, сыпало частыми слезами, безутешно жалея само себя.
Он ехал на работу. В маршрутке было не так много людей. Пассажиры сидели, кутаясь в мокрые воротники, тоскливо следя за серыми слайдами, мелькавшими в мутных окнах.
Водитель затормозил, подхватывая с улицы пассажира. Дверь со скрежетом съехала в сторону.
– Ой! Спасибо, что остановили! Вот так дождик! – прозвенел высокий женский голос и смех. В открытую дверь маршрутки неожиданно, резко ворвались звуки расплескивающейся из-под колес воды, густой шорох дождя, легкий металлический привкус воздуха. По ступенькам быстро вбежала маленькая стройная фигурка. Дверь захлопнулась, отгораживая тишину салона от грохочущей мокряди улицы. В глаза брызнула синева осеннего драпового пальто. Оранжевая сумочка блестела от капель воды. Светлые волосы выбились из прически, струйками сбегая на плечи. В ямочках на щеках затаились смешинки, словно озорные солнышки.
– Привет! – он наклонился и легко тронул ее за рукав. – Вот так встреча!..