Притча о блудном сыне, входящая в синоптическое Евангелие от Луки, имеет несколько смысловых уровней. С одной стороны, - уровень сакральной семантики обретения Бога внутри себя. С другой, - семантики бытового и духовного разлада и дальнейшего более тесного единения нескольких поколений. Притча о блудном сыне значима не только для религиозной или христианской культуры, но и для светской культуры, литературы и искусства. Притча существует здесь, как в пространстве прямых рецепций, так и на уровне минимализированных мотивов или упоминаний. Юрий Лотман в свое время писал: «Сюжет-архетип о блудном сыне суть канонический культурный текст (содержит поведенческий канон). Заключенную в нем морфологию канон передает и одновременно рождает новую, то есть выполняет функцию «узелка, завязанного на память»».
У поэтов Серебряного века, заинтересовавшихся притчей о блудном сыне, помимо библейского первоисточника, был богатый выбор культурно-исторических текстов-посредников, которые иногда обнаруживаются в качестве интертекста их произведений. Конечно же, это источники, порожденные и западноевропейским, и русским культурным пространством. Вначале – несколько слов о западноевропейских источниках. Тема блудного сына начинает функционировать в пространстве средневекового религиозного искусства, когда витражи французских церквей стали украшаться различными сценами из притчи о блудном сыне. В частности изображались: получение младшим сыном своей доли наследства, уход блудного сына из отцовского дома, его пир с куртизанками на постоялом дворе, то, как блудный сын пасет свиней, и его возвращение домой… В принципе это основные сюжетные сегменты притчи, которые будут востребованы и изобразительным искусством последующих эпох. Интересный прием использовался живописцами Ренессанса, которые наделяли облик блудного сына современными чертами. К теме блудного сына обращались многие классики западноевропейской живописи, и в их числе – Босх, Дюрер, Рембрандт, Доре… А число живописцев меньшего ранга, обращавшихся к указанной тематике, - вообще неисчислимо. К тому же тема Блудного сына нередко присутствовала в творчестве художников, которых поэты Серебряного века в принципе могли назвать своими современниками. Например, эта тема была важна для французского символиста Пюви де Шаванна или для немецкого импрессиониста Макса Слефогта…
Притча о блудном сыне значима для русского культурного пространства. Она играет важную роль в православном богослужении. Так, вторая неделя перед Великим постом - о блудном сыне. В это время Церковь призывает к покаянию, напоминая, что при условии истинного смирения и раскаяния со стороны человека-грешника для милосердия Божия возможно прощение самых тяжких грехов. И это беспредельное милосердие Божие Церковь представляет чтением на литургии Евангельской притчи о блудном сыне, по имени которого называет и саму неделю. Притча о Блудном сыне нередко использовалась в древнерусской литературе. Например, Б.М.Гаспаров продемонстрировал связь «Слова о полку Игореве» с сюжетной моделью данной притчи в своей работе «Поэтика «Слова о полку Игореве». С притчей о блудном сыне тесно связаны, как минимум, еще два классических текста древнерусской литературы: «Повесть о Савве Грудцыне» и «Повесть о Горе-Злочастии». В 1670-ые гг. появилось известное произведение Симеона Полоцкого «Комедия притчи о блудном сыне». А использование мотивов притчи произведениями древнерусской литературы вообще неисчислимо.
В русской литературе 18 века притча о блудном сыне была использована гораздо реже, чем в древнерусский период, а на рубеже 18-19 веков, в начале 19 века произошел интересный поворот в рецепции притчи. Русские поэты начали достаточно широко использовать мотив двух друзей или братьев, один из которых верен домашнему очагу, а другой уходит в «большой мир». Примеры таких текстов: «Два голубя» И.И.Дмитриева (1795), «Теон и Эсхин» В.А.Жуковского (1814), «Странствователь и домосед» К.Н.Батюшкова (1814 или 1815). Общеизвестна значимость притчи о блудном сыне для творчества А.С.Пушкина, и примерами могут служить такие пушкинские тексты, как «Воспоминания в Царском Селе», «Капитанская дочка», «Станционный смотритель», «Сцены из рыцарским времен»…Литературоведы нередко находят мотивы притчи о блудном сыне во многих классических произведениях русской литературы. Например, в гоголевских «Мертвых душах» (См. Гольденберг А.Х., Гончаров С.А.Легендарно-мифологическя традиция в «Мертвых душах».//Русская литература и культура нового времени. СПб., 1994.). Разумеется, в тургеневских «Отцах и детях» и «Асе»; в романе Чернышевского «Что делать?» (Рахметов), в «Господах Головлевых» Салтыкова-Щедрина (Степка-балбес, а в конце текста – Иудушка), в романах Достоевского «Подросток», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» и т.д. Как мы видим, у поэтов Серебряного века – достаточно богатый круг предшественников в различных рецепциях притчи о блудном сыне, ее использовании на уровне мотивов. И русское изобразительное искусство также использовало эту притчу. Но складывается впечатление, что в истории русской живописи тема блудного сына была интересна, прежде всего, для представителей русского академизма в диапазоне от известного живописца Генриха Семирадского до полузабытого Ореста Тимашевского…
Притча о блудном сыне была важна для многих поэтов Серебряного века. При рассказе об основных текстах я использую хронологический принцип: время создания того или иного стихотворения. Первооткрывателем темы блудного сына в поэзии Серебряного века стал Валерий Брюсов, в 1902-1903 гг. создавший одноименное стихотворение «Блудный сын», неоднократно привлекавшее внимание литературоведов. Материалы о жизни и творчестве Брюсова, публикуемые в последние десятилетия, свидетельствуют о гораздо большей роли Библии в его жизни, чем казалось на первый взгляд. Например, Брюсов в своем Дневнике писал, что, если бы пришлось ограничить число читаемых книг, он предпочел бы оставить «Библию, Гомера и Шекспира». Важнейшие брюсовские тексты, связанные с библейской тематикой, были созданы в начале 20 века. К этому времени относится активное общение Брюсова с Мережковским и Гиппиус, и далеко не всегда их неохристианские идеи вызывали у поэта скепсис. Иногда Брюсов даже защищал традиционные христианские ценности в спорах с Мережковским. Например, об этом свидетельствует следующая запись в брюсовском Дневнике: «Недавно мы спорили о чудесах, как обычно до 4 утра. Мережковский отрицал чудеса Христа, я защищал, то есть реальность их" (С.127). Именно в этот период Брюсовым были созданы стихотворения «Моисей» (1900), «Блудный сын» (1902-1903), «В ответ» (1902)… Но подобные тексты писались Брюсовым и позднее: «Сеятель» (1907), «Зерно» (1909), «Крестная смерть» (1911), «Библия» (1918)…
По мнению российской исследовательницы Н.Г.Матвеевской, в брюсовском тексте «Блудный сын» «история блудного сына (…) развертывается так широко и с таким постоянством, что можно говорить о своеобразном метасюжете, связанном с притчей Христа о блудном сыне. Одноименное стихотворение Брюсова может восприниматься как семантический центр, в орбиту которого втягиваются многие другие произведения с близкими (смежными) мотивами». В частности – это центр цикла «Вступления», открывающего брюсовский сборник «Urbi et Orbi». (Именно сюда входит брюсовское стихотворение «Блудный сын»). Стихотворению Брюсова предпослан в качестве эпиграфа стих пушкинского стихотворения «Воспоминания в Царском Селе»: «Так отрок Библии, безумный расточитель...». В брюсовском случае это не просто знак формальной уважительной преемственности. Для стихотворения Брюсова, как и для пушкинского текста, характерно преобладание двуединого воспоминания-размышления. Например, исследовательница Эльза Радь трактует брюсовский текст таким образом: «Имея модальность жанра размышления/воспоминания, нарративная структура стихотворения возвращает сюжет к исходной точке, в которой главным достижением лирического персонажа является обретение духовного опыта, свидетельствующее о темпоральной дистанции между «я» в прошлом и «я» в настоящем".
Для Брюсова гораздо важнее тема ухода, нежели возвращения в отеческий дом. Уход в брюсовской трактовке – проявление человеческой свободы, поиски собственного духовного пути и места в мире. Герой брюсовского стихотворения «Блудный сын» понимает тупиковость своего пути, потому что путь превращается в повторение, хождение по кругу, но он не раскаивается в уходе. И возвращения в отцовский дом не происходит: ни в бытовом, ни в сакральном смыслах. Показательно, что в брюсовском стихотворении нет образа Отца и диалога лирического героя с ним. Уже в начале текста лирический герой выражает сомнение в возможности своего возвращения:
Ужели, перешедши реки,
Завижу я мой отчий дом
И упаду, как отрок некий,
Повергнут скорбью и стыдом!
А финал брюсовского стихотворения таков:
И вдруг таким недостижимым
Представился мне дом родной,
С его всходящим тихо дымом
Над высыхающей рекой!
Где в годы ласкового детства
Святыней чувств владел и я, -
Мной расточенное наследство
На ярком пире бытия!
О, если б было вновь возможно
На мир лицом к лицу взглянуть
И безраздумно, бестревожно
В мгновеньях жизни потонуть!
Лирический герой мечтает о возвращении, но не в отцовский дом. Он мечтает вернуть состояние эйфории и полноты чувств, постижения мира, которое владело им после ухода. Оно исчезло после чувственного и интеллектуального пресыщения, и в результате лирический герой выбирает одиночество и отшельничество.
Но, расточив свои богатства
И кубки всех отрав испив,
Как вор, свершивший святотатство,
Бежал я в мир лесов и нив.
Лирический герой ощущает свою греховность, но не раскаивается в ней. Конечно, брюсовское стихотворение можно воспринимать и как своеобразное психологическое вчувствование в круг переживаний блудного сына, впервые осознавшего тупиковость избранного им пути, но пока не решившего, как поступить дальше. Интересно, что в черновом рукописном варианте «Блудного сына» - иной финал:
И понял я, что этот пламень
Погас, что силы не вернуть,
И, нищий, пал на голый камень,
Не смея продолжать свой путь.
Этот вариант убирает даже минимальную надежду на возвращение и означает определенную точку, конец пути. Но от такого абсолютно однозначного финала Брюсов все-таки отказался.
В 1904 году Владислав Ходасевич создает стихотворение «Поздно», также актуализирующее притчу о Блудном сыне. Для Ходасевича в этом тексте не важна бытовая составляющая притчи. Преобладает сакральный аспект. В роли отцовского дома выступает Церковь. Лирический герой не идентифицирует себя с блудным сыном, а просто чувствует свою близость ему: «Кто всегда - один,/ Тот забыл, что в церкви - радость,/Он - как блудный сын».
Название стихотворения подчеркивает невозможность возвращения. Процитирую три последних строфы текста Ходасевича:
Я хочу назад вернуться,
На колени пасть!
Боже, Боже! Дом Твой кроток,-
Надо мною - власть!
Я в тюрьме своих исканий.
Призраки плывут,
И грозят, и манят, манят,
Паутину ткут!
Слишком поздно.
В темной бездне
Я ослеп и сгнил...
Будет стыдно выйти к свету -
И не хватит сил.
Лирический герой стихотворения Ходасевича испытывает стыд по поводу собственной греховности. Но он не покаялся в христианском смысле этого слова, а предпочел вынести себе жесткий приговор. Интересно, что уже будучи в эмиграции, в 1926 году, Ходасевич опубликовал статью «О Есенине», посвященную десятилетней годовщине со дня трагической смерти поэта. Здесь Ходасевич назвал Есенина «блудным сыном России, имевшим великое мужество заплатить жизнью за свое обольщение большевицкой революцией». В статье наблюдается параллель со стихотворением «Поздно»: по Ходасевичу, уход из отеческого пространства является предзнаменованием трагического финала, а не возвращения. Кстати, притча о Блудном сыне была актуальна и для творчества Есенина, где она коннотативно присутствует во многих есенинских текстах, посвященных лирическому герою-хулигану…
В 1911 году Николай Гумилев создает стихотворение «Блудный сын». По своей структуре оно близко мини-циклу. Текст состоит из четырех соответственно пронумерованных частей. Каждая часть отражает одну ключевую веху сюжета о блудном сыне. Первая – уход из отцовского дома; вторая – чувственные и интеллектуальные наслаждения; третья – унизительную работу на хозяина; четвертая – возвращение в отцовский дом. Получается, что гумилевский текст можно назвать стихотворным переложением притчи о Блудном сыне. Но это переложение достаточно свободно по отношению к первоисточнику. Так, Гумилев находит авторскую аргументацию мотивировки ухода блудного сына из родительского дома. Лирический герой мечтает об обретении целого ряда ценностей, среди которых – «счастье побед», «гул изумленной толпы»… Он говорит отцу: «Мечом укреплю я свободу и братство,/ Свирепых огнём научу поцелую».
Далее, при описании чувственных и интеллектуальных радостей блудного сына, Гумилев делает его собеседниками писателя Петрония и консула Цинну. Интересно, что названные личности не были современниками, и в биографическом смысле не могли пересечься. Даты их рождения неизвестны, но зато есть точная информация о времени их смерти. Цинна умер в 84 г. до н.э., а Петроний – в 66 г. н.э. Возможно, блудный сын воспринимался художественным сознанием Гумилева, как вечный архетипический образ, своего рода Агасфер, и поэтому историзм в гумилевском тексте становится условной декорацией. Как мы помним, библейская притча о блудном сыне при описании его работы на хозяина особое внимание уделяет ухаживанию за свиньями. Это, учитывая древнееврейские представления, является крайней степенью позора. Гумилев отказывается от использования этого образа, и в соответствующей части текста упоминаются лишь мулы, быки, лошади… Возможно, это было необходимо Гумилеву, чтобы сделать сюжет более онтологичным и избавить от локально-исторической привязанности. В гумилевской рецепции притчи преобладает бытовое пространство, а сакральное угадывается на коннотативном уровне. Например,
Ах, в рощах отца моего апельсины,
Как красное золото, полднем бездонным,
Их рвут, их бросают в большие корзины
Красивые девушки с пеньем влюблённым.
И с думой о сыне там бодрствует ночи
Старик величавый с седой бородою,
Он грустен… пойду и скажу ему: «Отче,
Я грешен пред Господом и пред тобою».
Рощи у отцовского дома имеют коннотации рая, а сам отец («старик величавый с седой бородою») - коннотации Господа. В отличие от рассмотренных предшествующих текстов, возвращение лирического героя гумилевского стихотворения в отечесий дом и сопутствующее этому покаяние произошло. Текст заканчивается тональностью прощения:
Там празднество: звонко грохочет посуда,
Дымятся тельцы и румянится тесто,
Сестра моя вышла, с ней девушка-чудо,
Вся в белом и с розами, словно невеста.
За ними отец… Что скажу, что отвечу,
Иль снова блуждать мне без мысли и цели?
Узнал… догадался… идёт мне навстречу…
И праздник, и эта невеста… не мне ли?!
Одновременно со стихотворением Гумилева появилось одноименное стихотворение Василия Комаровского – полузабытого поэта Серебряного века, в свое время связанного с близким Гумилеву царскосельским кругом Иннокентия Анненского. Комаровский дружески общался с Анной Ахматовой. В стихотворении Василия Комаровского изображен момент, когда лирический герой стоит у ворот отцовского дома. Чувство глубокого стыда мешает постучаться сразу, и лирический герой вспоминает основные вехи своего ошибочного пути после ухода из дома, называет себя «отца бессовестным палачом». Об этом – первая часть текста, состоящая из 22 стихов, и в ней преобладает семейно-бытовое измерение. Вторая часть стихотворения состоит из 6 стихов, и в композиционном смысле она выделено в отдельную строфу:
Испит на дне пустой души
Не уксус казни… только вши,
Исчадье вавилонских дев,
Испытывать внезапный гнев
И устыдиться, что на суд
Несешь заплеванный сосуд!
Эту строфу можно назвать онтологизирующим резюме. Лирический герой ощущает себя находящимся в преддверии инобытийного перехода, вслед за которым грядет уже Божий суд.
В 1913 году Максимилиан Волошин написал стихотворение «Как некий юноша, в скитаньях без возврата…». Его блудный сын – фаталист, говорящий, что «бездомный долгий путь назначен мне судьбой…». Скитанья без возврата – это настоящее, но лирический герой верит в свое будущее возвращение в отцовский дом, который в волошинском тексте имеет и бытовые, и инобытийные коннотации:
Щемящей радостью душа моя объята;
Я верю в жизнь, и в сон, и в правду, и в игру,
И знаю. Что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то.
Лирический герой Волошина оптимистичен и наполнен радостью. Он называет себя «странником и поэтом, мечтателем и прохожим». Монолог лирического героя завершается таким откровением:
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, - со мною тайно схожий,-
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль.
Складывается впечатление, что это существо - alter ego - находится за левым плечом лирического героя, так как жечь и жалить, создавать иллюзии способна лишь демоническая сила. Но лрический герой намерен пройти этот путь до конца.
Вообще-то, поэты Серебряного века далеко не всегда актуализировали содержание притчи о Блудном сыне в своих текстах. Иногда было достаточно лишь минимализированно использовать словосочетание «блудный сын», и читателю сразу же становилось понятным основное предполагающееся значение, стоящее за этим архетипическим образом. Блудный сын – это, прежде всего, человек, совершившый судьбоносную греховную ошибку и раскаивающийся в ней. Подобный прием минимализированного использования, встречается например, в коротеньком бунинском стихотворении 1918 года «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
Понятна общая семантика этого стихотворения, созданного в переломную трагическую эпоху и своеобразно отразившего пантеистическое мировоззрение поэта: созданный Богом мир прекрасен, несмотря на инициированные людьми катаклизмы, и любой человек, будь-то блудный сын или праведник, понимает это в глубине своей души. Еще один пример из потенциального множества случаев минимализированного использования словосочетания «блудный сын» - северянинское стихотворение 1921 года «За несколько часов», которое начинается таким образом:
Дорогая ты моя мамочка,
Поправься ради меня,
Ради твоего сына блудного —
Поэта светозарней дня.
Складывается впечатление, что притча о блудном сыне давала поэтам Серебряного века почву для серьезных мировоззренческих размышлений о сущности бытия и человеческой жизни. И эта серьезность была нарушена лишь однажды, в стихотворении Саши Черного «Оазис», созданном в 1920 году. Бурлескное начало совершенно преображает содержание притчи. Так, герой стихотворения адвокат Матвей Степаныч, владелец хутора под Вильно, рассуждает:
Пошли в лесок и сели в тень.
Степаныч сунул в рот былинку,
Надвинул шляпу набекрень
И затянул свою волынку:
«Интеллигентный блудный сын,
К сосцам земли припал я снова…
Как жук, взобравшийся на тын,
Душа в лазурь лететь готова!
Старик Руссо вполне был прав:
Рок горожан ужасно тяжек…
Как славно средь коров и трав
Дня три прошляться без подтяжек!
Таким образом, мы видим самые разные рецепции притчи о блудном сыне в поэзии Серебряного века: и серьезные, и бурлескные; с преобладанием бытового или сакрального смысла, или с их совмещением; избирающие для рецепции один сюжетный элемент притчи, или актуализирующие притчу во всем сюжетном разнообразии… Но, складывается впечатление, что большинство поэтов Серебряного века рассматривало жизненный опыт блудного сына, как необходимый для духовного развития. В этом смысле можно согласиться с мыслью известного исследователя В.И.Тюпы, который писал: «Человеческая ценность того, кто пришел в отчий дом самостоятельно избранной дорогой искушений и испытаний, оказывается выше в сравнении с тем, кто этого дома никогда не покидал, догматически соблюдая верность устоявшемуся укладу жизни».
Притча о Блудном сыне никогда не потеряет своей актуальности. В литературе и искусстве будут появляться ее новые рецепции. Например, достаточно популярный сегодня российский прозаик Илья Стогов пишет в своем эссе «Страсти Христовы» о том, что более всего потрясло его в этой притче: «Ни единого слова упрека. Никаких «Теперь-то ты понял? Больше-то ты не станешь так поступать?». Вся история заканчивается коротким выводом: «И они устроили праздник». Как-то я видел наброски Рембрандта к картине «Возвращение блудного сына». На одном из набросков видно: старик-отец обут только в одну сандалию. Он увидел сына, потерял голову, торопясь, бросился ему навстречу, бежал, боялся не успеть, на ходу рыдал от счастья и не обратил внимания на то, что теперь бежит босиком. Потому что он очень хотел обнять того, о ком скучал. За свою жизнь я прочел огромное количество историй о любви. Мне нравятся такие истории, и, наверное, я знаю в них толк. Но пронзительнее этих слов я не читал никогда: отец увидел сына, и ему стало его жалко. История, которую христианство рассказывает миру, это и есть история о блудном сыне. Христианство — это очень просто и очень нужно. Потому что блудные дети — это каждый из нас. И еще — потому что Бог потерял сандалию, когда увидел нас и, забыв обо всем, без упреков и нравоучений бросился навстречу. Обнял и сказал: «Будем веселиться! Сын мой пропадал, но наконец-то нашелся!»».