что подарить тебе, родная

Николай Бизин
                я ничего не подарю тебе, -
                когда-то мне любимая сказала.
     всё даром сам возьмешь, - она сказала,
  когда она оставила меня.
                Nik Bizin
                Этот бог помочь двоим не может,
                но когда пройдёт сквозь одного…
                Рильке


    -  Что тебе подарить, родная? - сказала земля душе.
    Душа молчала. И молча писала третий лист пожеланий.
    -  Знаю-знаю, - сыронизировала земля.
    -  Верно, это у тебя от твоего вечного прилагательного: сыра-земля, место погоста, - сыронизировала душа, и у неё ничего не получилось.
    Земля не обиделась на правду.
    -  Что тебе подарить, родная?
    Душа, которая видела, как земля переваривает её тела, превращая в свой перегной, и не пыталась никого обь-идеть (почти безобидная игра слов, верно?)…  Душа, которая здесь, на земле, могла только видеть и чувствовать, не хотела ни реки Обь (это где-то в Сибири, верно), ни реки Лета (это где-то а Аиде, по вере)…   Душа не хотела хотеть, но - хотела, коли речь заходила о теле.
    ...- К чему ты рассказываешь эту глупую притчу? - спросила у меня моя красивая женщина. Главным в её вопросе были прилагательные, которые за вопросом следовали: моя (прилагательное местоимения) и красивая (прилагательное восхищения); но не было другого главного: навсегда (прилагательного времени, равного вечности).
    Я смотрел на неё. Мне хотелось видеть её гриновской Асоль, беседующей со мной, грязным углежогом: тому сразу же хотелось выжечь самый-самый прекрасный на земле (и под землей: подземный - хорошее прилагательное) уголь... Я смотрел на неё и представлял себя лучшим.
    Но не получалось: лучшее - прилагательное не смиренное.
    Меж тем мы оба были вблизи (а не вдали) от моря и находились (находили себя, если называть явление по имени) в сочинском аэропорту времён позднего СССР: в мире был мир, в море было море, а в небе была станция Мир… Этот груз по имени "добрая помять" возложил мне на очи бархатно-чОрную сочинскую летнюю ночь с темными кипарисами и молча летящими меж людей светляками…
    Есть такой жук-светлячок, он летает молча, о прямом отличии от меня.
    -  Я рассказываю эту глупую притчу, чтобы время проводить.
    -  Так провожай его понастойчивей, а то никак из ума не уйдёт.
    Моя красивая женщина была ещё и (вровень душе) умна.
    Мы были в ночном сочинском аэропорту, поскольку наш самолёт из Санкт-Ленинграда прилетел именно ночью, автобусы до города не ходили (переступая резиновыми калошами шин), а «брать такси» (руками) представлялось ещё более немыслимым, нежели «ходьба колёс» (если, конечно же, не веселящих из будущих ночных клубов) представлялось безумием: церберовы утроенные цены, даже не жуя, сразу заглатывали.
    Мы были. И в то же время нас не было. Мы всего лишь «молча писали третий лист пожеланий»: как нам быть с этой жизнью и быть ли нам сейчас вообще, буде ежели воз-желаем.
    -  Потому-то твой воз и ныне там, - сказала мне моя красивая женщина.
    Возможно ли было понять, имеет ли она в виду наше не-имение таксомортора или моё не-имение ея прекрасного тела в не-менее (а сейчас даже до боли более) прекрасной постели курортного пансиона… Я и сам по-морщился от собственной подлости-пошлости. Но ведь мы сейчас находились в прошлости. Я попробовал оправдаться:
    -  Асоль, - сказал я.
    -  Да, -согласилась она. - Пусть меня зовут так.
    -  Мало ли мы с тобой странствовали, чтобы куда-то зваться? - мог бы сказать я, но не мог солгать: с-малодушничал, мне всегда мало души… В одном из будущих ночных клубов, где мы с ней когда-нибудь могли бы познакомиться, Асоль было бы самым подходящим именем, поскольку клуб (как-то сам собой себя разоблачивший) звался Каперна.
    -  Но ты не настоящий капитан, - сказала бы мне умная женщина.
    Но Асоль промолчала. Знала: я услышал её несказа'нное, и теперь мне не надо неска'занного. И я знал, что она знала. Здесь, в позднесоветском сочинском аэропорту, вообще не было двуличия. Многоликость была, была даже обязательна, словно явление дворянина при дворе Анны Иоановны: воспрещено одевать одно и то же время и пространство более, чем дважды.
    Только такие (единственные) повторы не считались повторами. Большие - были пошлостью и становились прошлостью, будучи из придворных отчисляемы.
    -  Я не настоящий капитан, - сказал я, воспользовавшись дозволенной двуликостью умолчания.
    -  Тогда я не настоящая Асоль. Забудь.
    -  Нет, - промолчал я.
    -  У молчания, - промолчала она. - Свидание у-молчания.
    -  У регистрации авиабилетов, - сказал я и со-врал: мы с ней коротали ночь (и видели за окном светляков меж кипарисами) на почти что гранитном подоконнике, чем-то напоминавшем камень Мавзолея в Первопрестольной...
    Она согласилась, тоже со-врав: миг любования вымыслом, дескать, полетим дальше, весь мир авиаперевозок СССР открыт и не дорог... И нам по дороге с тогдашним СССР... Со-врания, со-мнения, сми-рения... Ни в коем случае не путать ни с тогдашними, ни с нынешноми пошлыми СМИ!
    -  Не спутаем, - могла бы сказать она. Потом могла бы добавить, что денег у нас нет-как-нет даже на дорогое такси, не то что на недорогой авиабилет! Впрочем, это я и сам прекрасно знал, ибо прекрасно разбирался в сиюминутном прекрасном.
    А как мы оказались в Сочи?
    Когда я (наяву) был в Сочи последний раз? Нынешний я - никогда-жды, а прошлый (и даже отчасти пошлый) я - многожды: не правда ли, в надежде (любой на-дежде) есть много и от одежды, и от жажды…
    -  Правда, - сказала мне моя красивая женщина.
    Главным здесь были прилагательное местоимение и прилагательное прекрасное. И все это была сейчас на почти что гранитном подоконнике. Она (моя красивая женщина) росточка была изящного, и места-времени-осознания своего места в моём мироздании и просто рядом со мной ей было бы более довольно, будь подоконник ещё больше…
    Впрочем, он был велик уже тем, что нас приютил на ночь.
    -  А не пора ли ночи кончиться, - сказала мне моя красивая женщина.
    -  Пора, - согласился я.
    Лицо её было в меру округлым, но подбородок узким, а нос имел изящную форму (из-за светлой и аристократической полупрозрачности казался каким-то более многомерным, нежели весь этот прекрасный мир), глаза были огромными и серыми, и проникали глубоко в меня (никакой её заслуги в этом, конечно, не было: просто такова природа глаз вообще, а женских - подчёркнуто вообще)…
    Росту в неё было чуть более ста шестидесяти одного сантиметра.
    Точность: вежливость королей, не правда ли?
    -  А не пора ли ночи кончиться, - повторила моя красивая королева.
    -  Пора, - повторно согласился я.
    Ночь, естественно, нас не послушала. Потому в сочинский аэропорт (напомню, очень спокойного позднесоветского периода) ворвался вполне современный мне (и моей красивой женщине) террорист…
    Моя красивая женщина повернула ко мне личико и взглянула.
    -  Прости, - сказал я. - Конечно, это гриновский эсер-бомбист, человек вполне благородный, «достоевский душегуб по уму», эволюционировавший Алёша Карамазов.
    Она ещё раз взглянула. И я перестал паясничать: всё было взаправду.
    Разве что у Грина стрелявших в губернатора террористов было, по моему, двое; или я путаю произведения?
    Моя красивая женщина улыбнулась.
    Меж тем события (на самом деле имевшие место быть, и это было вовсе не смешно) продолжали развиваться (аки флаг на башне): помнится, в гриновский трактир вбегали двое широкоплечих и романтичных карбонария при всех положенных им аксессуарах... То есть при широкополых шляпах, сдвинутых на разгоряченные лбы и полями касавшихся тонких (или один-таки крючковат?) аристократичеки-разночинных носов... То есть при внешне очень примитивных (а на самом-то деле очень действенных) револьверах конца XIX или начала XX века выпуска...
    Разумеется, на их плечах были пыльные плащи, и в них они умело запахивали свои жилистые торсы... Моя красивая женщина ещё раз улыбнулась: романтика, без иронии... О да! Для-ради неё я был готов заговорить державинским слогом, предположим, о юной немке-императрице и ея восшествии на российский престол, но...
    На самом деле никаких-таких прошлых и романтически-пошлых карбонариев не было, и в сочинский переполненный зальчик (именно, почти что от "зайка моя", ещё не спетого Киркоровым) вбежал весьма бледный (но смуглолицый) запыхавшийся юноша лет девятнадцати-двадцати, имевший самый что ни на есть ближневосточный вид...
    -  Что он имел в виду? - могло бы спросить меня мироздание (персонифицированное и в здании аэропорта, и в прекрасном женственном создании рядом со мной)... Но не спросило (не спросила, не спросили и не спросят): всё и так было на самом виду.
    В руке взволнованный юноша сжимал настоящий меч!
    Меч этот (мощь эта) был, впрочем, вполне за-сапожным, то есть (по старорусски) ножны'м и вполне кухонным. Но (и это тоже было вполне на виду) остёр был чрезвычайно. Само собой разумеется, что в ночном сочинском аэропорту времён позднего СССР никто и не слыхивал об ближневосточной интифаде ножей: патриархальные палестинцы тогда всего лишь захватывали авиалайнеры… Иногда эти лайнеры взрывая, но всегда поначалу чего-нибудь определённого потребовав...     Кстати, мы с моей красивой женщиной в аэропорту…
    Но нет! Самолёты юношу не интересовали. Даже люди (в качестве за-ложников или даже на-ложников или - а вдруг чудо? - со-беседников) попросту не подпадали под действие его целеустремлённости. Цель, однако, у него была.
    Нож в руке у юноши (правой, кстати, руке: подразумевалось, что его действия произойдут в его личном правовом поле) был кухонным и (скорей всего) импортным (даже в том позднем СССэРе ещё невиданным), и с огромным (лазерной заточки) лезвием: им было вполне возможно полосовать плоть, что ножевой интифандист делать и собирался.
    Не собирался он делать другого: чего-либо требовать.
    Юноша с ножом был невысок, но очень подвижен. Нож он сжимал в правом кулаке.   Но первым делом, ворвавшись в зальчик ожидания (а весь ли тот позднесоветский аэропорт был старым, или у того аэропорта уже было несколько корпусов, я уже и не помню), он глянул налево (и бросил туда же кулак своего взгляды, и - тем самым - вышел из своего правового поля) и сразу же увидел меня и мою красивую женщину на нашем с ней подоконнике…
    Тем самым он оказался в моём правовом поле.
    А в моём правовом поле: норильское дворовое вос-питание. Это как у моего президента (не позднего СССР, а нынешней России): санкт-ленинградское дворовое вос-питание. Я (мы, ты, он, она - на всём просторе «зала для вокала и воздуха», сиречь аэро-паровозно-автобусной остановки) вос-питываемся в осознании, что можно делать то, что должно, и нельзя делать то, что нельзя… Например, маньяка с ножом нельзя допускать к людям.
    Ежели, конечно, люди не готовы его встретить.
    Люди позднего СССэРа еще не были готовы встречать бешеного палестинца с ножом (как потом, чуть позже, не будут готовы встречать - и становиться заложниками - наших доморощенных уголовников с внешностью и повадками че-гевар, но безо всяких признаков латино-испанских чести, доблести и геройства); люди не были готовы встречать не-людь, но они были людьми…
    Не пора ли мне исправить моё упущение? Не пора ли мне отвлечься от меня и моей красивой женщины и обратиться к людям, что тоже были в зальчике аэропорта?  Тем более что они находились в том пространстве и в том времени вполне легко.  Скажу больше: их и не требовалось находить, они просто-напросто занимали своё место и в своё время жили отпущенные им жизни.
    Разве что юноша с ножом был не от мира сего (который можно посчитать средним), а был он от мира другого: верхнего ли, нижнего ли, не мне сейчас разбираться! Ни в ангелах, ни в бесах я не сведущь. Мой удел (наш с моей красивой женщиной удел) - это люди.
    Я отпускаю их жизни на произвол судьбы либо случая, ни в коем случае из своего (нашего с моей красивой женщиной) внимания не упуская: итак, зальчик (зайка моя киркоровая!) был переполнен, находилось в нём человек двадцать обоего пола и разного возраста, но примерно одинакового достатка...
    Люди побогаче давно разорились на транспорт и теперь (наверное) отдыхали в номерах пансионатов или на съёмных квартирах. При этих двух десятках взрослых людей находилось пятеро или шестеро детей лет (опять-таки) пяти-шести, что ситуацию сильно усложнило... Разумеется, она была бы куда сложней, если бы на руках у взрослых были младенцы...
    Но кто же во времена СССР оставил бы младенца на ночь в зале ожидания?   Бессмысленно даже задумываться на эту тему... И вот здесь я ещё раз обратил внимание на приставку "бес" и на слово "бес"; впрочем, ворвавшийся в зальчик вооружённый ножом бес и времени на обдумывание никому не оставил.
    Он сразу начал полосовать!
    Пространство пошло на лоскуты. Время тоже пошло на лоскуты. Я мог бы подумать, что псевдокарбонарий явился сюда лишь затем, чтобы изготовить материю для пошива лоскутного одеяла... Но король оказался голым. Я имею в виду себя: я был в своём праве, но террорист бросал взгляды и лезвие повсюду, даже налево!
    То есть в сторону моей красивой женщины.
    Она вскрикнула. Но я перестал рассуждать задолго до этого вскрика. Я перестал составлять прожекты возвращения в мир приставки "без" (дабы бесы не программировали нас вербально), стоило ножу беса коснуться первой жертвы… Но я всё равно не успевал! И не все равно - не успевал! На это весьма прагматичная интифада ножей и рассчитана: подойти и ударить может всякий всякого.
    И помешать невозможно: выбор бесконечен, всяких - много.
    Единственным выходом было бы осознать: что эта интифада - из глубокого «ада будущего», а не из «высокого рая будущего», но кто ж это осознавать будет? Я мог бы, но я уже осатанел… Итак, юноша с ножом возник в двери зальчика и даже не стал оглядываться: шаг, и он уже в самой гуще! И вот он уже бьет ножом.
    Моя красивая женщина его еще не видела. А я еще не понял… Ничего не понял…  Хотя бы потому, что никакой гущи людей в ночном зальчике ожидания не было, да и быть не могло: была сочинская бархатно-чОрная ночь с летающими за окнами светляками, и всё распределились по его окраинам, прикорнув кто на багаже, кто даже на газетах, кто на чем…
    Признаюсь, я выбрал для моего с моей женщиной пребывания в этом месте и этом времени весьма привилегированное «расположение моего духа»: ведь рядом окно в ночь и возможность наблюдать из него светляков... Моя красивая женщина в этом выборе была со мной согласна.
    Новоявленный карбонарий нас видел (казалось, в своём адовом экзистансе он вообще видит всё), но никак (даже длинным-предлинным кухонным ножом на резиновой-пререзиновой своей правой руке) до нас дотянуться не мог бы… Но вполне мог бы дотянуться до прочих, которые оказывались ему несколько ближе!
    И всё же первым он полоснул взрослого мужчину славянско-советской внешности, облачённого в славянско-советский летний ширпотреб (не была на нем даже какой-никакой драгоценно-единственной импортной вещицы-заплатки на чреслах, всё свое ро'дное-народное). Полоснул его бес по бицепсу, который раскроил весьма-весьма сильно…
    Крови сразу стало много. Очень много.
    Славянско-советский человек вскрикнул. Отшатнулся. Но потом (отчего-то не перепугавшись вусмерть) кинулся на обидчика, на собственный вскрытый бицепс решив обратить внимание потом, после… После чего? Оче-видно, после классического "добить зверя в его логове".
    Моя красивая женщина оттого и вскрикнула: она предвидела это естественное для славянско-советского человека решение. И я это решение должен был бы предвидеть, но меня отвлекла радость (мгновенная, как острая молния) по поводу помянутого отсутствия младенцев (что донельзя - хотя куда уж больше? - ситуацию бы усугубило)...
    Ведь чтобы добить зверя в его логове, моему (нашему) славяно-советскому герою придётся отправиться в будущий ад (или в ад будущего, это как кому удобно назвать)... Меж тем апологет интифады ножей собирался полосовать дальше... Напомню, пока что он добрался лишь до одной жертвы, но и времени прошло всего-ничего: на один удар сердца…
    Да и была ли жертва жертвой? Пожалуй, нет. Пострадавшим - да: его ожидала страда.
    А все мои (наши) размышления об адах и раях - это только наша проблема, в то время как время - проблема всеобщая... То есть, есть ли оно вообще? И кто оно (а не что оно), это оно, раз уж мы - во время оно'?
    Итак, апологет интифады ножей (ина'че: адова приставка к механизму мироздания) отвернулся от располосованного им героя (вскрытый бицепс коего, сиречь, мышца' - вечный движитель мироздания, якобы лишённый явной мысли) и о-братился взглядом прямо ко мне и моей красивой женщине...
    -  Не брат ты мне, - процитировал я ему известную всем будущим зрителям фразу из известного всем будущего фильма режиссёра Балабанова (тоже известного всем движителя кинопроката). - Не брат.
    Но взгляд апологета уже о-братился.
    Впрочем, он не был к нам (то есть, к моей красивой женщине и ко мне) слишком близок: меж ним и нами расположился еще пассажир (а как мне его называть, если он давеча прилетел вместе с нами на само-лёте, но под-задержался (летать надобно, а не на заду рассиживать) с получение багажа и занять подоконник не успел, тем самым невольно предоставив его нам; пассажир этот был лет пятидесяти, толстенький и коротконогий, и всё ещё дорожного (но внутренне - уже почти что пляжного) вида, и вот он то как раз и располагался на полу, возле чемодана и сумки…
    Апологет попробовал его миновать.
    Но времени с момента появления в зальчике ожидания апологета (террориста, беса, просто душегуба) прошло уже поболее, чем один удар сердца, и все уже на него обратились. Вот и толстенький пассажир (совсем как Берлиоз у М. А.) бешено подтянул к себе ножки, крутанулся (аки глобус) вокруг своего животика и попробовал вскочить…
    Апологет сделал столь же бешеный шаг к нам…
    Они (с пассажиром-глобусом) неизбежно сталкивались…
    Столкнулись!
    В это время раненый герой (игнорируя располосованный кухонным ножом бицепс) сделал не менее бешеный шаг в сторону террориста… (А ведь действительно: путь его в сторону страха, коли он действительно собирается добить зверя в его логове)…   Вот он собирается сделать ещё шаг… А в это время апологет интифады ножей наносит удар столкнувшемуся с ним пассажиру…
    Нет, это не-возможно!
    Что не-возможно?
    Добить зверя в его логове невозможно. Нет у героического славяно-совесткого человека (к тому же уже весьма раненого и вот-вот начинающего истекать кровью) никакого проводника в логово Зверя, никакого Вергилия, ибо: здесь изнемог высокий духа взлёт! Здесь невозможно поменять не-возможно на да-возможно.
    -  Отчего же? - могла бы спросить моя красивая женщина.
    -  Потому что, - мог бы ответить ей я. И дальнейших разъяснений не давать.
    Но апологет полоснул столкнувшегося. Скользящий удар лезвием пришёлся по покатому плечу, сильно-сильно (и рыхло-рыхло) выглядывающему из блеклой майки.   Плечо было мяконьким и молочно белым, и очень-очень мирным (курортным, ей-ей) но тотчас распахнулось розовым мясом, из которого (чуть погодя) плеснуло тёмным и горячим, почти дымящимся... Прерывисто. Жидкость (кровь) очень скоро (сердце не успело ударить) ударилa с высоты невысокого росточка советского курортника о якобы мраморный (или действительно мраморный?) пол аэропорта... Разумеется, курортник (который, в отличие от первого раненого, героем быть не собирался) завизжал как свинья...
    И не было в этом ничего постыдного!
    Тем более, что визг дал возможность всем опомниться. Где-то далеко в те позднесоветские времена была афганская эпопея нашего ограниченного контингента, но здесь - были ночь и тишь... И отсюда (из этой взорванной визгом тиши) первый раненый собирался отправиться в логово зверя? Поверить в это было невозможно, но пришлось.
    Здесь был позднесоветский курортный мир, почти рай. Он то ли на самом деле был вечен, то ли таким казался (что, в свете нынешнего всеобщего виртуала, было почти одно и то же). Не могло здесь случиться никакой войны. Поэтому тем более значимым (почти мироформирующим) оказывался экзистанс, с которым первый раненый намеревался ринуться в преисподнюю.
    -  Да, - сказала моя красивая женщина, моя Вечная Женственность.
    -  Но ведь он собирается добить Зверя, - сказал я.
    -  Который до поры бессмертен, - сказала она.
    Разумеется даже разумом, что ничего подобного мы не говорили и не могли бы сказать: в этом здесь и сейчас, как и в любом нашем здесь и сейчас, мы были всё ещё люди. Мы не могли (а если могли бы, ничего не стали бы менять в виртуальности: дать имя означает убивать! Дать имя означает обладать всего одним из множества имён… И здесь возникает интересный вопрос: могли бы мы убить Зверя, всего лишь дав ему имя. Нет ответа).
    Разумеется даже разумом, мы с моей красивой женщиной всего лишь вскочили с подоконника… И здесь тотчас выяснилось, что при всём при моём невеликом (то есть весьма среднем) росте она ещё меньше росточком, нежели я представлял и любил…   Разумеется даже разумом, что при всей здешней внутренней и внешней сумятице я не мог не отметить этого разительного факта… Ещё при нашем с ней самом первом свидании сей факт меня поразил в самое логово моего Сердца… Сродни ли логово  Сердца логове Зверя?
    И расположена ли Роза Мира в груди-не? И вольготно ли там Зверю, коли уж (вот и о Зме'е речь зашла), если мы идёт в будущий ад из прошлого рая?
    Сие предстояло выяснить не нам (предоставив, что всё это нам известно), но первому пострадавшему в происходящем на наших глазах будущем террористическом акте… Сие происходящее как бы было забеганием на годы вперед, непонятно с какой целью перенесенное в позднесоветскую курортную реальность… Или - понятно, с какой целью: отправить цельного советского человека в логово Зверя, раз уж всех остальных отправлять туда бесполезно.
    Пусть он победит Зверя, раз уж более некому.
    Итак, мы с моей красивой женщиной всего лишь вскочили с подоконника…
    Итак, террорист-апологет (человек более чем убеждённый и твёрдый в своих убеждениях, кто бы сомневался?) попробовал броситься к нам… Итак, следом за ним попробовал броситься (дабы его остановить; знаю, здесь и сейчас Зверя никому не достать, но герою - который ещё не ведает своей судьбы - откуда знать, на кого он покусился?)… Итак, пришло время азбучных вопросов: что есть А и Б в мире азбучных истин?
    Буквицы аки бусины чёток…
    Чёток наш шаг к азбучным истинам! Вот мы с моей красивой женщиной оказались в сочинском позднесоветском аэропорту, в зале ожидания; сами того не заметив, мы оказались в мечте человечества, в доподлинном коммунизме (которого мы тоже - прожив в нём практически всю жизнь - не заметили)… Итак, мы с моей красивой женщиной всего лишь соскочили с подоконника!
    А ножевой интифандист бросился к нам.
    И всё стало "всё равно": где мы, когда мы, кто мы (вообще) и так ли мы с моей красивой женщиной подходим друг другу, как это нам воображается; а так же какое у нас с ней прошлое и какое из будущих мы собираемся друг другу предположить (и совпадут ли наши предположения) - это всё стали бусины чёток, которые можно перебирать... Это всё стали буквицы алфавита, которые можно составить в те или иные словосочетания... Но я твердо знал одно: азбучным истинам тесен любой алфавит...
    Просто потому, что нет ничего проще азбучных истин! Далее всё усложнилось, но что нам измышлённая сложность? Ведь наша простота многожды больше.
    Когда адепт интифады бросился к нам, мы вскочили. Но адепт с ножом вдруг оказался совсем-совсем рядом. Даже если он и не убивал нас обоих (пока я всё это произношу, я совершенно естественным образом - это тоже из азбучной области - оказался между ним и моей красивой женщиной), он так или иначе сильно калечил (что тоже было бы лишним) меня одного... Ещё удар сердца, и он уже вплотную ко мне...
    Ни он, ни я уже ничего не решали: всё было решено за нас нашими местом и временем, и нашими мировоззрениями... И только устремившийся за интифандистом самый первый раненый ещё ничего не решил: куда (и когда) он сделает свой первый шаг... Не знаешь, что делать? Делай шаг вперёд.
    Принцип боя. Из всех путей выбирай тот, что приведёт к смерти: он самый честный. И нет в этом мире другой меры жизни, кроме смерти. Потому путь наш - в сторону страха. Вот и убеждённый убийца сделал сейчас (или - когда-то, когда его убедили в его праве) ещё один "первый" шаг ко мне и моей красивой женщине...   Принцип боя.
    -  Верно, он из тех, кто в будущем сотрет с лица земли Пальмиру, - могла бы сказать моя красивая женщина... Помянув Розу Мира! Я мог бы возликовать.
    Но и на это времени не было: когда бес шагнул к нам ещё раз, мы сразу же оказались в его преисподней, в его логове Зверя. То есть там, где времени не стало. Странным было это чувство: перенестись из Царства Божьего (позднего СССР) прямиком в Аид, причём привести в сию древнюю преисподнюю вослед за собой Эвридику (ежели там ей, прекрасной, самое место)… Именно что - привести, а не тщиться вывести на свет Божий.
    Вот так я и определился, что есть моя преисподняя: это стёртая с лица земли Пальмира... Вот так я и определился, что есть мой Эдем: это Пальмира неисребимая... Всё знали Пальмиру! Она дается каждому (по вере его). Или не дается (ежели веры нет).
    В то время, о котором мы говорим, она красовалась  на советских учебниках истории. Так что и сейчас (раз уж мы с моей красивой женщиной находимся в этом времени) она никоим  образом не стерта (но никакого образа светлого будущего у неё уже нет); так что славяно-советский раненый герой, устремившийся за убивцем, тоже знать ничего не знает о стертой с новоиспечённого - речь об адовом пламени - лика Матери-Геи древней Пальмире, но прекрасно ведает о ней по иллюстрациям советского школьного учебника…
    Что дела ничуть не облегчало: путь наш в сторону страха.
    Итак, бес шагнул к нам: его путь (верно, путь его веры) тоже был в сторону страха, ведь и мы угрожали его бесовскому мирозданию… Итак, я увожу к отверженным селеньям. Я увожу сквозь вековечный стон, я увожу к погибшим поколениям! Тем самым поколениям, которые вполне в своём личном времени не погибли, а чувствуют себя живыми, ибо у Бога мёртвых нет… Итак, живой бес шагнул к нам, всё ещё людям (тоже живым) и оказался совсем-совсем вплотную… Бежать было некуда, но бежать было надо, и мы с-бежали... Туда, куда должно.
    Конечно же (ибо по вере) сбежали мы в разрушенную идолоборцами Пальмиру.
    Бес (тоже, вестимо, идолоборец) последовал за нами.
    Славаяно-советский раненый герой последовал за бесом, добивать его в его логове. Стоит ли мне называть его бесогоном, знать не знаю и ведать не ведаю. Тем более что удивительной по адекватности той ситуации внешностью Никиты Михалкова (Сергея Сергеевича Паратова) из Жестокого романса (прекрасной фильмы по Островскому) он ничуть не обладал: был он, скорей, героем гораздо более поздней фильмы Война, только-только отпущенном из чеченского плена за полной безденежностью получения какого-либо выкупа... То есть даром!
    То есть был он простым (с великий Божьим Даром истинный простоты) солдатом.   Так я его и буду звать: Солдат (от слова СОЛДАТ (немецкое Soldat, от итальянского soldato, от soldare - нанимать, платить жалованье; soldo - монета), первичное воинское звание или категорийа военнослужащих в вооруженных силах различных государств. Название "Солдат" пойавилось в Италии в 15 в.; в России - в 30-х гг. 17 в. (в полках "иноземного стройа") и существовало до конца 1917. В Вооруженных Силах СССР звание "Солдат" введено в июле 1946; сохранено в Вооруженных Силах России.)
    И никто из нас (даже бес, хотя, казалось бы: кому, как не ему?) знать не знал и ведать не ведал, в какую страшную сказку мы отправляемся. В такую сказку, из которой без Дара Божьего не выбраться даже мне: я не солдат, а поэт! Если уж Орфей не управился (согласилась, экспедиция в преисподнюю имеет смысл, ежели она приведёт к результату... В противном случае она является поэтической глупостью, не более), то лишь русскому солдату сие чудо по ранжиру.
    И вот мы всё оказались в Пальмире.
    Оказались мы, конечно же, не в прошлом раю человечества, а в его будущем (и весьма пошлом) аду: сирийская армия как раз занимала (или уже заняла, или ещё только займёт - эти вещи сейчас равно нам!) высоты вокруг города и отрезала бойцов ДАИШ от источников пополнения... Оказались мы посреди боя, но бой этот был уже практически выигран... Как всегда, выигран Солдатом.
    Я бы ещё сказал: русским солдатом. Но тот человек, что отправиться за нами (мной и моей красивой женщиной в будущий ад взорванной ИГИЛ Пальмиры) был солдат советский (что только подчеркивает за-главность его золотого имени), которому всё кажется простым: Спасибо Тебе, Господи, что Ты создал все нужное нетрудным, а все трудное - ненужным.
                Григорий Сковорода

    -  Ад, - сказал бес, замахиваясь на нас.
    -  Пальмира, - сказала бы моя красивая женщина, но не сказала: мы действительно были в будущем аду; представьте себе взорванные и практически с лика Земли стёртые прекрасные строения (пусть уже тысячу лет назад ставшие руинами)…
    Но сказала она другое:
    -  Восстановлению не подлежит, разве что чудом.
    И это было очень больно. Вот что сказала по этому поводу в этом будущем другая женщина, Елена Чаусова:

    Я почти плакала, когда Пальмиру взрывали, я почти плачу сейчас, когда ее забрали у фанатиков обратно... Я там никогда не была, я там, наверное, никогда не буду. Но ты либо чувствуешь, как от тебя что-то тянется в глубину времен, туда, где греки обживали Понтийское побережье - либо нет. Если чувствуешь, уже не очень важно, где именно ты был физически. Это больше и глубже. Если нет - можешь хоть сто раз скататься куда угодно.
    Люди делятся на две категории: те, кому было больно, когда взрывали Пальмиру, и те, кому было пофигу. Среди обеих категорий есть люди хорошие и есть плохие.    Это не про мораль. Про мораль - массовые казни в амфитеатре. А тут - про другое.     Это очень сложно и одновременно очень просто объяснить: если ты вовсе ничего не чувствовал, когда взрывали Пальмиру, все, что ты знаешь "из гуманитарных наук" - ты знаешь зря. События истории, сокровища мировой культуры... Пустые фантики фактов. Ты ничего не понял. Ты ничего на самом деле не знаешь.
    Выброси все в мусор. И ступай рукавицы шить.
    P. S.  А русским быть хорошо. Потому что можно быть частью нации, помогающей отобрать Пальмиру у варваров. Это, в том числе, то, из-за чего мы - великий европейский народ с великой европейской культурой, такие вот вещи... Если мы вернули Пальмиру, то все не зря.
    Куда более "не зря", чем с точки зрения текущей социальной-экономической-политической выгоды. Куда более даже, вы уж меня извините, чем с точки зрения "актуальных интересов русского народа". Когда русские возвращают Пальмиру - от всего русского народа что-то тянется в глубину времен, где греки обживали Понтийское побережье.
    И Пальмира наша, и Крым наш. Потому что мы там, в глубине времен, есть. А вас там, в глубине времен, не стояло. Ступайте рукавицы шить. Ступайте уже.
    -  Ступайте уж, - могла бы сказать моя красивая женщина кидавшемуся на неё бесу. -  Подите вон.
    А я понял, что должен подарить ей: Пальмиру.
    Пол-мира за победу. И тогда я сказал бы им всем:
    -  Господа, а ведь совсем-совсем простая мысль: эти самым варвары, ватники и колорады, опять-таки освободили - освобождение происходило на наших глазах и, стало быть, оно неизбежно - очередную пальмиру, и опять-таки готовы освобождать пол-мира, тогда как весь цивилизованный мир (любители Петрония, жено-и-мужеложцы утончённые) опять-таки благополучно очередную пальмиру сдали без боя, но во имя своей утончённости... Тенденция, однако.
    (p. s. и очередной нюрнберг над очередными подонками (и украми в том числе) будет, ибо тенденция, дык.)
    Впрочем, я им всем (очередным подонкам) именно это и говорю - всей этой правдивой историей сошествия в будущий ад. И даже ежели я примеряю на себя одеяние Вергилия (практически ничего из его творчества не прочитав: согласитесь, трудно и даже не-возможно в этом мире прочитать всё не-обходимое! Вы ответите на это: как нам сейчас же найди себе другой мир, где не-возможное возможно? Не знаете? Но я ищу и нашёл)… Итак, я и говорю: это правдивая история сошествия в будущий ад из прошлого (порой даже несколько пошлого) рая позднего СССэРа.
    Итак, оказались мы посреди сирийской пустыни, рядом с замком Фах ад Дина: место действительно красоты суровой и несказанной, место бессмертной славы и неслыханного позора великой (и это действительно так) европейской цивилизации, допустившей захват этого места Силы легионами преисподней.
    То, что великой цивилизации может быть столь подла, никто не ожидал...
    Но тот факт, что глупость сродни подлости, ныне знают всё: некому и некогда разбираться, какие светлые порывы тебя приведут в долину смертныя тени. В ауре мыслестолкновений нет места мягкости, вежливость, уступчивости: они оборачиваются пошлостью..
    То есть подлостью. То есть прошлостью.
    Некому и некогда было разбираться с этим. Но не описать место действия у меня язык не поворачивается. Если уж я позволил себе (пусть скупо) описать скромный рай сочинского позднесоветского аэропорта (на самом деле меня больше занимали моя красивая женщина рядом со мной на подоконнике и светляки в заоконной ночи), то Пальмиру - сам Бог велел, даже если Пальмира побывала в аду... Некому и некогда - всегда.
    Но ведь и мир - всегда.
    Но когда адепт ножевой интифады бросился к нам (это было ещё посреди Царства Божьего СССР), а Солдат бросился за ним, собираюсь добить Зверя в его логове... А мы с моей красивой женщиной непроизвольно шарахнулись от них обоих; тогда и произошло смещение смыслов...
    Тогда мы все почти что осознали, что такой мир - на-всегда, а это гораздо хуже, нежели простое всегда. Просто-напросто потому, что увлекает за собой (представляет из себя никого древнего Змея, в собственный хвост вцепившегося): самым естественным образом образовавшаяся из нас с моей красивой женщиной, ярого интифандиста и бравого (по настоящий героического) Солдата цепь увлекла нас всех в будущий ад…
    И даже ежели мы вернёмся назад - в прошлый рай, это будет значить, что в этом своём здесь и сейчас мы заблудились в дантовом сумрачном лесу, и торопливо из этого леса ретируемся… Уступаем преисподней… Пройдя земную жизнь до середины, признаём, что она подлежит геенне огненной. Впрочем, я им всем (очередным подонкам) именно это и говорю - всей этой правдивой историей сошествия в будущий ад.
    Но ведь я говорю не только с очередными подонками: если бы - только, то и всей этой истории не было, ибо и меня не было бы; да и всего остального мира могло бы не быть, ибо - зачем он тогда? Не было бы его, если бы не было нашей грядущей победы… Ведь если мы с моей красивой женщиной оказались в будущем аду, то и победа над этим адом ещё только грядёт.
    И вот мы у подножия замка.
    Это, конечно, такой образ: подножие. Все, кто видел замок, понимают: у его подножия стоять невозможно, ибо у него много подножий. Но мы оказались там как раз в миг (или чуть позже) освобождения, и вот что увидели в Пальмире вообще: мы увидели в ней себя - бегущими и не могущими убежать от вооружённого ножом беса…
    Пора было остановиться.
    Пора.
    И я вспомнил, с чего именно всё начиналось: начиналось с вопроса. « - Что тебе подарить, родная? - сказала земля душе.
    Душа молчала. И молча писала третий лист пожеланий.
    -  Знаю-знаю, - сыронизировала земля.
    -  Верно, это у тебя от твоего вечного прилагательного: сыра-земля, место погоста, - сыронизировала душа, и у неё ничего не получилось.
    Земля не обиделась на правду.
    -  Что тебе подарить, родная?
    Душа, которая видела, как земля переваривает её тела, превращая в свой перегной, и не пыталась никого обидеть… Душа, которая здесь, на земле, могла только видеть и чувствовать, не хотела ни реки Обь (это где-то в Сибири, верно), ни реки Лета (это где-то а Аиде, по вере)… Душа не хотела хотеть, но - хотела, коли речь заходила о теле.»
    И здесь я понял, что всё.
    Что всё это - образ, подножие для древней крепости крестоносцев в сирийской пустыне. И что сколько бы я не спрашивал у своей души (или - если здесь и сейчас, а не в каком-то отвлечённом астрале - у моей красивой женщины), она в ответ будет лишь исписывать третий лист пожеланий…» И я понял, что должен подарить всё.
    И я подарил ей Пальмиру.

    (Разумеется даже разумом, что я подарил своей душе не тот будущий ад, а - абстрагируясь от нашего с ней прошлого рая - нечто совершенно иное. Но пока что мне предстоит оценить нанесенный моему прошлому раю ущерб:
Сирийские правительственные войска при поддержке российской авиации отбили город Пальмира, находившийся под контролем террористической группировки "Исламское государство".
    Древний город, включенный в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, почти год находился под контролем "Исламского государства", боевики которого разрушали многочисленные памятники культуры.
    Несколько самых известных достопримечательностей, таких как Триумфальная Арка и Храм Бела разрушены полностью. Также известно, что повреждены часть Большой колоннады, уничтожена знаменитая древняя статуя льва Аль-Лат, а также были взорваны две древние усыпальницы.
    Однако, по информации журналистов, которые смогли попасть в Пальмиру, большая часть древнего города осталась почти невредимой. Сирийские эксперты по памятникам древности установили, что боевики группировки "Исламское государство" (ИГ, запрещена в РФ) причинили масштабные разрушения музею Пальмиры и его экспонатам, cjj,oftn агентство Associated Press.
    В частности, боевики обезглавили статую античной богини Афины, уничтожили значительное количество экспонатов и, по всей видимости, подорвали подвалы музея.
Гендиректор департамента древностей и музеев Сирии Маамун Абдулкарим рассказал AP, что боевики разбивали лица статуй, выставленных в музее, но не уничтожили все артефакты этого типа.
    "Мы можем восстановить их. Да, мы потеряли часть оригиналов, но не лишились их всех", - сказал он.
    AP также сообщает, что удалось найти статую льва II в. н.э., которая ранее считалась полностью уничтоженной боевиками.)

    А как же это всё было сделано? Как я сделал ей этот подарок? А как всегда: Словом и Делом, доподлинной музы'кой Небесных Сфер! Но это всё отвлечённость, легчайшая отстранённость от того несомненного факта, что мы осознали себя в преисподней, и что это - не окончание. Дальше - больше, я скажу (точнее, в который раз повторю) ещё более инфернальное вещь: это наш будущий совместный ад... И как же нам его победить?
    А никак! Ведь его тоже победили гораздо ранее нас с вами: за-до-лго-до! За-да-ля-ми! Скрижалями, которые разбил, потом опять-таки собрал, потом я их скрепил самыми обычными словами: "нам" - "победить"... Самая обычная история грехопадения, сошествия в плоть нашей преисподней, потом медленное восхождение из-нас… А всё, что будет порушено - это из-нос, амортизация: жизнь есть противо-речие собственному распаду! Вот мы и противо-речим.
    И кто же они, эти самым мы? И на этот вопрос ответ оче-виден:
Я уже описывал группу лиц, переместившихся из позднесоветского сочинского аэропорта в современную нам и только-только освобожденную руину древнего и прекрасного города: я и моя красивая женщина, а ещё бес с ножом и раненый советский солдат... И все вместе из прошлого рая мы отправиться в будущий ад! Ад, который должен быть побежден и, значит, уже обречен.
    Но как же нам его победить, если эта победа - за-до-лго до (ре-ми-фа-со-ля-си) нас? А вот как, хоть это и банально!
    "Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?
    Жало же смерти - грех; а сила греха - закон.»
    Но так как же это было сделано? То есть пошлого? Но я лишь повторю своё «а как всегда: Словом и Делом.» То есть вот так и только так, когда ни добавить, ни убавить (по Екклезиасту) нечего. Только процитировать и присоединиться. Прошу минуту тишины.

    ====Сноровисто, как его учили, перезарядил автомат. Прикинул, что от его ямы до античных колонн осколки и ударная волна ФАБов не дойдут. Вышел на связь с барражирующей севернее парой бомбардировщиков.
Передал им свои координаты, сопроводив их пометкой «цель стационарная». Дождался подтверждения получения данных.
    Узнал подлетное время. Несколькими выстрелами вывел из строя «Стрельца» - комплекс разведки, управления и связи. После чего принял свой последний бой длиной в целые три минуты, из которого вышел победителем. По крайней мере, он продержался до того момента, когда его яму и прилегающие к ней окрестности не вздыбило к ослепительным ближневосточным небесам бомбовым аммотолом. Вместе с ним самим, врагами и их пикапами.

    A la guerre comme a la guerre.

    Для погибшего сделанное им было работой. Для нас сделанное им стало подвигом.
    То есть вот так: Биография Солдата (в реальной жизни: Прохоренко-младшего) при полной достоверности целиком ложится в героический канон советского извода.  Три поколения комбайнеров и трактористов в семье, перебравшейся на Южный Урал из Харьковской губернии. В пятом классе - самый маленький, но уже с лидерскими качествами, а к выпускному вырос под два метра. «Его с детства называли офицером.   А ветераны наши - командиром: дай ему солдат, будут его слушаться», - вспоминает бывший директор школы Любовь Бакатова о военно-патриотических смотрах, где «Санечка» тоже был на виду. Однокашник Григорий Шевченко вспомнил о встрече со школьным другом два года назад: «Саня в мундире, красивый, офицер - говорит мне:   "Моя мечта - совершить подвиг"»…
    «Если мы говорим о Саше, то ничего спонтанного в таких сложных вопросах - а жизнь и смерть, безусловно, к ним относятся - быть не может, - уверенно отвечает классный руководитель Петр Русинов на вопрос о природе подвига своего ученика. - Чудесный, ясный, чистый ум. Ни о каких порывах говорить нельзя, этим вы только оскорбите Сан Саныча. Подвиг, такая смерть - его осознанный выбор в той ситуации, в которую он попал». (автор заметки Ольга Туханина)

    Такой была технология победы: смертью смерть поправ и сущим во гробе живот даровав. Но это всё отвлечённость, метафизика реальности. Даже той не совсем ирреальной реальности, в которой мы с моей красивой женщиной из прошлого СССэРа бросились спасаться в нынешнюю Сирию… В которой за нами устремился интифандист с ножом… За которым, в свой черёд, устремился Солдат (на деле: обычный славяно-советский парень, серьёзно раненый в руку помянутым интифандистом, но решивший во что бы то ни стало его остановить)…
    И вот все мы оказались в древней Пальмире!
    И здесь я решил ей подарить Пальмиру... И сказала мне на это моя красивая женщина… Точнее, я возмечтал о таких её словах (которых ни одна женщина не скажет, не переступив своей природы):
    - Послушай притчу о тебе.
    И вот вместо того, чтобы бежать вместе с ней вокруг подножия древней крепости, безнадёжно пытаясь скрыться от беса, стал я слушать:
 
    Один паломник спросил иеромонаха Дорофея на Коневце:- Как достичь мира духовного?- Нужно угомониться, - улыбаясь, ответил тот.- Что значит угомониться?-   А вот что. Когда я был послушником на Валааме, старец мой сказал мне: «Дмитрий, больно у тебя нрав весёлый и подвижный. А не угомонишься, не достигнешь чистой молитвы - ни к чему тебе будет и монашество». Вот я и спросил его, как вы теперь меня: «Что значит угомониться?» Старец ответил: «Это очень просто. Сейчас вот лето, а ты, поди, ждёшь осени, когда работы на полях будет меньше?» - «Верно, батюшка…» - Ну, а осень придёт, будешь ждать зимы, первопутка, Святок, а они придут - будешь ждать весны, а там Пасху?» - «Правда, отче». - «Вот ты сейчас послушник, а, поди, ждёшь того времени, когда будешь рясофором?» - «Да, жду». -    «Ну, а там, поди, и мантии будешь ждать, а там иеромонашества. Вот это значит, что ты не угомонился. А вот когда тебе будет всё едино, весна или осень, лето или зима, Святки или Пасха, послушник ты или схимник, а будешь жить сегодняшним днём, не будешь помышлять и ждать, а всецело предашь себя воле Божией, вот ты и угомонишься…»

    Вот так-то. Всё-то мы бегаем. Не угомонимся. Даже Солдат бросается за бесом.   Правда сначала бес бросается на меня и на мою красивую женщину. Но Солдат собирается победить даже не поэтому. И не потому, что его ранили и надобно вернуть должок.
    А просто потому что.
    И иначе быть не может.
    И в третий раз будет спрошено:
    -  Что тебе подарить, родная? - сказала земля душе.
    Душа молчала. И молча писала третий лист пожеланий.
    -  Знаю-знаю, - сыронизировала земля.
    -  Верно, это у тебя от твоего вечного прилагательного: сыра-земля, место погоста, - сыронизировала душа, и у неё ничего не получилось.
    Земля не обиделась на правду.
    -  Что тебе подарить, родная?
    Но она и сама знала: дарить надо всё. Иначе и быть не может.

    p. s. Тимоти Томсон приводит текст расшифровки последних слов российского спецназовца Александра Прохоренко.
    Офицер: Командир, я в ловушке, я в ловушке снова.
    Командир: Пожалуйста, повторите и подтвердите.
    Офицер: Они видели меня. Здесь вокруг перестрелка, я застрял. Я требую немедленной эвакуации.
    Командир: Запрашиваю эвакуацию.
    Офицер: Пожалуйста, поторопитесь, у меня осталось мало патронов. Они лезут отовсюду, я не продержусь долго, пожалуйста, поторопитесь.
    Командир: Подтверждена эвакуация. Удерживайте их, продолжайте вести ответный огонь. Перейдите в безопасное место, поддержка с воздуха уже в пути. Дайте вашу контактную информацию.
    Офицер: <дает координаты>.
    Командир: <повторил координаты>. Подтвердить.
    Офицер: Подтверждена. Пожалуйста, поторопитесь, у меня осталось мало боеприпасов. Они окружают меня, гады.
    Командир: Двенадцать минут до эвакуации, вернитесь в укрытие. Повторяю, вернуться в укрытие.
    Офицер: Они близко. Я окружен. Может быть, уже поздно. Передайте моей семье, что я люблю их.
    Командир: Вернитесь к зеленой линии, держите огонь, помощь в пути. Ждите поддержки с воздуха.
    Офицер: Не могу, я окружен, здесь очень много этих ублюдков. Командир: Через десять минут, возвращайтесь к зеленой линии. Офицер: Я не могу. Они окружили меня, они уже близко. Пожалуйста, поторопитесь.
    Командир: Перейти к зеленой линии, снова перейти к зеленой линии. Офицер: Они здесь. Запрашиваю атаку с воздуха. Пожалуйста. Спешите, это конец. Передайте моей семье - я люблю их и умираю, сражаясь за свою Родину.
    Командир: Ответ отрицательный, возвращайтесь к зеленой линии.
    Офицер: Я не могу. Командир, я окружен. Они здесь. Я не хочу, чтобы они взяли меня и утащили в плен. Запрашиваю атаку с воздуха. Они будут издеваться надо мной и над униформой (России - прим. ред.). Я хочу умереть с достоинством, хочу, чтобы все эти ублюдки погибли вместе со мной. Пожалуйста, исполните мою последнюю волю - запросите атаку с воздуха. В любом случае, они убьют меня.
    Командир: Пожалуйста, подтвердите свой запрос.
    Офицер: Они здесь. Это конец, товарищ командир, спасибо. Расскажите моей семье и моей стране, которую я люблю. Скажите им, что я был храбр и я сражался, но я не смогу больше ничего сделать. Пожалуйста, позаботьтесь о моей семье, отомстите за мою смерть. Товарищ командир, прощайте. Скажите моей семье - я очень люблю их.
    Командир: <нет ответа, следует приказ об авиаударе>

    p. p. s. Что я могу сказать? А ничего, кроме: освобождёнными руинами Пальмиры удовлетворён.