Этнические аспекты пространства Лифляндии в романах И.И.Лажечникова.
Лифляндия – это официальное название территории Северной Латвии и Южной Эстонии в XVII — начале XX вв. Она всегда находилась в сфере интересов Руси (России), Германии, Швеции… Например, уже в 1030 году великий князь Ярослав Мудрый построил здесь крепость Юрьев (по своему христианскому имени), которую немцы позже переименовали в Дерпт (современный Тарту). После победоносного завершения Россией Северной войны Лифляндия по Ништадтскому мирному договору (1721) отошла к России.
Иван Иванович Лажечников - исторический романист («русский Вальтер Скотт»), драматург, мемуарист, широко известный в первой половине 19 века и в России, и отчасти в Европе своими историческими романами «Последний Новик», «Басурман», «Ледяной дом»… Возможно, влияние Вальтера Скотта на Лажечникова преувеличено. Например, по мнению Н.Н.Петруниной, «Лажечников-романист типологически ближе к французским романтикам, нежели к В. Скотту. Средоточием рассказа он делает не типичного для В. Скотта "среднего" человека, а лицо - вымышленное или историческое, но наделенное исключительной судьбой, сложным нравственным и психологическим обликом, который писатель переосмысляет в духе гражданских, патриотических, просветительских идей начала XIX века». Лажечников был патриотом своей страны, ощущал себя православным человеком, хотя считал, что нравственность – это понятие общечеловеческое. Он участвовал в Отечественной войне 1812 года: в сражениях под Тарутином, Малоярославцем, Красным, принял участие в заграничных походах… Уже во время службы в армии он познакомился с известными литераторами – офицерами Ф.Н.Глинкой и Д.В.Давыдовым (1813). Несколько лет спустя Лажечников по совету поэта В.А.Жуковского начал работать над «Историей города Дерпта», где проходил службу. По воспоминаниям современников, И.И.Лажечников соединял восторженную пылкость характера с детским простодушием.
По своим литературным и эстетическим позициям ранний Лажечников был близок сентименталисту Карамзину. Впоследствии писателю станет ближе романтизм, хотя и не лишенный сентименталистских вкраплений. Свои самые известные исторические романы И.И.Лажечников создал в 1830-ые гг. В прологе к "Басурману" писатель так сформулировал свое понимание задач исторического романиста: "Он должен следовать более поэзии истории, нежели хронологии ее. Его дело не быть рабом чисел: он должен быть только верен характеру эпохи и двигателя ее, которых взялся изобразить. Не его дело (…) пересчитывать труженически все звенья в цепи этой эпохи и жизни этого двигателя: на то есть историки и биографы. Миссия исторического романиста - выбрать из них самые блестящие, самые занимательные события, которые вяжутся с главным лицом его рассказа, и совокупить их в один поэтический момент своего романа. Нужно ли говорить, что этот момент должен быть проникнут идеей?..»
Писатель неоднократно посещал прибалтийское пространство. Это и несколько месяцев, необходимых для изучения исторического лифляндского пространства, для того, чтобы успешно написать свой первый исторический роман «Последний Новик», созданный в 1831-33 гг. Конечно же, это и 1850-ые гг. Так, в 1853 году, будучи витебским вице-губернатором, Иван Лажечников неоднократно по служебным делам посещал Двинск-Динабург. Витебск дал писателю много новых впечатлений и знаний. Например, это заметно при внимательном прочтении малоизвестного романа Лажечникова «Внучка панцирного боярина», посвященного временам польского восстания в Польских Инфлянтах (позднее – Витебская губерния). Таким образом, многие лажечниковские тексты в той или иной степени связаны с описанием отдельных реалий истории Латвии. Помимо «Внучки панцирного боярина» это и лажечниковский роман «Ледяной дом», одним из главных персонажей которого является Бирон – высокопоставленный временщик курляндского происхождения времен правления российской императрицы Анны Иоанновны. Это и первый исторический роман Лажечникова «Последний Новик», детально описывающий лифляндское пространство начала 18 века. Именно этому тексту Лажечникова и уделено преимущественное внимание в моем реферате.
Полное название первого романа И.И.Лажечникова – «Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого». Лажечников серьезно готовился к написанию этого романа: изучил источники, посвященные деятельности Петра I и Северной войне, собирал местные предания в Лифляндии. И.И.Лажечников вспоминал: «Самую местность, нравы и обычаи страны списывал я во время моего двухмесячного путешествия, которое сделал, проехав Лифляндию вдоль и поперек, большей частью по проселочным дорогам». В автобиографической заметке «Знакомство мое с Пушкиным» писатель свидетельствовал: «Прежде чем писать мои романы, я долго изучал эпоху и людей того времени, особенно главные исторические лица, которые изображал. Например, чего не перечитал я для своего «Новика» ». Лажечников перечислил целый ряд трудов на русском, немецком и французском языках, посвященных прибалтийским странам и Северной войне. В частности, он штудировал исторические труды Вольтера о Петре I и о Карле XII, многочисленные документы, опубликованные в «Древней Российской Вивлиофике», издававшейся в XVIII веке Н. И. Новиковым; использовал рукописные источники, летописи, старообрядческие акты и уставы и т. д. В целом работа над романом потребовала пяти лет напряженного и кропотливого писательского труда. В результате Лажечников проникся лифляндскими реалиями. Правда, один из исследователей романа Лажечникова подметил, что в тексте практически нет «местного коренного населения в лице эстонцев и латышей. Они присутствуют где-то «за кадром» в качестве работников на полях и прислуги в замках».
В «Последнем Новике» встречаются заимствования из романа Фенимора Купера «Шпион». В России исторический роман еще только формировался как жанр, и без подражаний было не обойтись. «Последний Новик» был хорошо принят большинством критиков, и, например, Белинский отметил «верную живопись лиц и характеров» в романе. В этом тексте впервые появляется излюбленный тип героя Лажечникова – бескорыстный и благородный романтик, пламенный патриот, для которого преданность Отечеству – высшая ценность. Лажечников не всегда акцентирует внимание на религиозности такого героя. Но, как правило, это человек верующий. Это герой жертвенного типа, близкий христианскому сознанию. Важно, что для Лажечникова патриотизм часто является оправданием персонажа и из враждебного лагеря. Иноземец, любящий свое Отечество, достоин всяческого уважения, хотя это и враг. Первые издания романа вышли в 1831–1833 годах и имели шумный успех. О необычайной популярности «Последнего Новика» свидетельствует тот факт, что Симонов монастырь, в котором якобы окончил свои дни главный герой романа Владимир, после выхода книги Лажечникова вновь привлек к себе внимание образованных русских читателей, подобно тому как за сорок лет до того совершали сюда паломничество поклонники «Бедной Лизы» Карамзина. Иногда критики упрекали автора в том, что образ главного героя, Владимира, бледен, а Лифляндия оказалась изображенной лучше, чем Россия.
Лажечников в своем романе поставил в центр прибалтийскую военную кампанию 1701-1703 годов, тот период Северной войны, который почти не был освещен в художественной литературе и который автор именовал «колыбелью нашей военной славы». После разгрома необстрелянных русских войск под Нарвой, пока Петр усиливал армию и строил флот, численно превосходящий силы противника, корпус фельдмаршала Бориса Шереметева достиг в Лифляндии тактических успехов, победив шведов. Это подняло дух русской армии накануне решающих действий.
В романе Лажечникова использован максимально возможный исторический масштаб, в котором Лифляндия является лишь одной из составляющих. Этому способствует повествование об исключительной, трагической судьбе главного героя романа - Владимира. Он незаконный сын царевны Софьи и князя Василия Голицына. Видимо, именно этот лажечниковский вымысел породил в свое время ироническое высказывание Скабичевского: «Загоскин ни за что не решился бы выдумать из своей головы небывальщины вроде того, например, чтобы заставить вдруг князя Пожарского влюбиться в дочь Минина и прижить с ней ребенка, который бы оказался впоследствии Стенькой Разиным». Главный герой лажечниковского романа как будто обречен быть врагом Петра I. После покушения на жизнь молодого царя Владимир бежит на чужбину, но постепенно осознает значимость петровских реформ и хочет искупить свою вину перед отчизной. Белинский воспринял этот образ критично: «Самое худшее лицо во всем романе. Скажите, что в нем русского или, по крайней мере, индивидуального? Это просто образ без лица, и скорее человек нашего времени, чем 17 века». Именно канва вымышленной истории Владимира позволяет Лажечникову связать "лифляндские" события романа с общерусскими, а историю Северной войны - с разновременными событиями жизни Петра I: от его борьбы с Софьей до основания им столицы на Неве. Действие романа переносится с мирных прибалтийских лугов в поместья лифляндской знати, из военного русского лагеря – в раскольничьи скиты, с места строительства Санкт-Петербурга – в подмосковный Симонов монастырь, где заканчивается жизненный путь главного героя.
Во введении к роману Лажечников пишет: “На случай вопроса, почему избрал я сценой для русского исторического романа Лифляндию, которой одно имя звучит уже иноземным, скажу, что ни одна страна в России не представляет народному романисту приятнейшего и выгоднейшего места действия. Крым, Кавказ выигрывают, в сравнении с Лифляндией, красотами местной природы, но потеряют перед ней историческими воспоминаниями. (…) Здесь колыбель нашей воинской славы, нашей торговли и силы; здесь русский воин положил на грудь свою первое крестное знамение за первую победу, дарованную ему богом над образованным европейским солдатом (…). Чувство, господствующее в моем романе, есть любовь к отчизне. В краю чужом оно отсвечивается сильнее; между иностранцами, в толпе их, под сильным влиянием немецких обычаев, виднее русская народная физиономия. Даже главнейшие лица из иностранцев, выведенные в моем романе, сердцем или судьбой влекутся необоримо к России (…)”.
Но, разумеется, Лажечников не был первооткрывателем лифляндского пространства для русской литературы. Еще в начале 1820-х годов появилась так называемая "ливонская" повесть - детище литераторов декабристского направления А. и H. Бестужевых, Кюхельбекера и их последователей. Конечно, лифляндское пространство было благодатным для эпохи русского романтизма с ее интересом к мистике и готическому роману. Процитирую Лажечникова: «На замки Лифляндии смотришь еще, как на представителей феодального ее быта, дикого и романического». Или: «Передо мною проходят, как фантасмагорические явления, рыцари, епископы, русские, поляки, шведы, то осаждающие замок, то обладатели его, то геройские мученики своих победителей. Сколько приключений, ужасных, чудных, романических, разбросано (…) на этих лоскутах давно прерванной летописи!» По Лажечникову, лифляндский замок – это символ богатой исторической памяти. Например, мариенбургский замок (Алуксне): «Как и прочие замки в Лифляндии, переходил он из рук в руки то к русским, то к полякам или к шведам: все они точили об его бойницы железо своих мечей и стрел». Но это можно отнести и к Лифляндии в целом: «Долго страдала Лифляндия под игом переменных властителей, пока не достигла нынешнего своего благосостояния. То рыцари немецкие, искавшие иные опасностей, славы и награды небесной, другие добычи, земель и вассалов, наступили на нее, окрестили ее мечом и первые ознакомили бедных ее жителей с именем и правами господина, с высокими замками, данью и насилиями; то власти, ею управлявшие, духовные и светские, епископы и гермейстеры, в споре за первенство свое, терзали ее на части. То русские, считая ее искони своею данницею, нередко приходили зарубать на сердце ее древние права свои или поляки и шведы, в борьбе за обладание ею, душили первые силы ее общественной жизни. Война железною рукою повила ее вдоль и поперек всеми бедствиями своими».
В романе Лажечникова Лифляндия трактуется как исконно русское пространство, и, например, в уста одного из персонажей писатель вкладывает такие высказывания: «А вы небось думали, что латышская земля и бог весть какой огромный край. Вот этого листика для него довольно, а для России надобно листов сто таких. (…) Все Лифлянды в старину были за Россиею, за домом пресвятыя богородицы; города то построены нашими благоверными русскими князьями и платили нам дань. (…) Швед, как пришел из за этого моря, застал врасплох наших, да и завладел всем здешним краем и святую церковь в нем разорил. За что ж дерется ныне наш православный батюшка (снимает шляпу) государь Петр Алексеевич, как не за свое добро, за отчину свою давнюю? Видите, как она примкнута к России, будто с нею срослась. Россия то вправо, рубеж зеленою каемочкою означен. (…) Чуть чуть рубчик виден, да мы его сотрем». Лифляндия стала частью России спустя 19 лет после событий, описанных в лажечниковском романе, и это также влияло на писательское восприятие лифляндского пространства как своего.
Граница между Лифляндией и Россией воспринимается художественным сознанием Лажечникова как нечто формальное и искусственное: «В нейгаузенской долине, где пятами своими упираются горы ливонские и псковские, проведена, кажется, самою природою граница между этими странами. Новый Городок (Нейгаузен) есть уже страж древней России: так думали и князья русские, утверждаясь на этом месте. Отважные наездники в поле, они были нередко политики дальновидные, сами не зная того. (…) На вершине Кувшиновой сильнее бьется сердце русского: с нее видишь сияние креста и темные башни печорского монастыря, место истока Славянских Ключей, родины Ольги, Изборск, и синюю площадь озера псковского. Здесь уже настоящая Русь! Только полуверцы, – обычаями, верою, языком смесь лифляндцев с русскими, – означают переход из одного края в другой».
Шведское пространство изображается Лажечниковым, как чуждое лифляндскому жизненному укладу, хотя писатель делает исключение, говоря о мудрых шагах короля Густава-Адольфа по развитию Лифляндии. Но шведы также, как и русские, воспринимают лифляндское пространство, как свое, и Лажечников, говоря о военном противостоянии Петра I и Карла XII, использует риторический вопрос: «Где ближе было им разведаться, как не в стране, которую оба они почитали своею отчиною?»
Русское начало, российское доминирование, согласно Лажечникову, в перспективе спасительно для Лифляндии, но первоначально это вынужденно приносит горе и войну: «…Нивы лифляндские были истоптаны победами русских». Или: «Из тишины ночи поднялись вопли жителей, ограбленных, лишенных крова и тысячами забираемых в плен. Таков был еще способ русских воевать, или, лучше сказать, такова была политика их, делавшая из завоеванного края степь, чтобы лишить в нем неприятеля средств содержать себя, – жестокая политика, извиняемая только временем!»
Лифляндское пространство описывается Лажечниковым как многонациональное: «В Лифляндии места имеют иногда по три и четыре названия: немецкое, латышское, чухонское и русское». Но этническое трактуется писателем как вторичное по сравнению с преобразующей мир позитивной идеологией. Согласно художественному сознанию Лажечникова, есть люди корыстные, нередко прикрывающие эгоистичные интересы благочестивыми речами. С другой стороны, существуют личности, стремящиеся воплотить в жизнь просветительские идеалы и увидевшие в деятельности Петра I реализацию своей мечты. Представители любого этноса Лифляндии в романе Лажечникова расколоты именно по этому критерию. Например, те же немцы – персонажи лажечниковского романа. Типичные представители первого мировоззренческого типа – баронесса Зегевольд и барон Фюренгоф. Представители второй группы - яркие личности. Как правило, существовавшие в действительности или имеющие прототипов.
Например, Иоганн Рейнгольд Паткуль (1660–1707) – лифляндский дворянин, лидер антишведской фронды, в свое время боровшийся за права местного дворянства, репрессированный за это и перешедший на службу к Петру I. Лажечников превратил Паткуля в идеального патриота и гражданина, наделил русофильской идеологией, преувеличил его роль в Северной войне: «Скоро исполинские дела, простота, твердость и величие души русского царя привязали к нему навсегда благородного лифляндца. (…) При дворе нового государя своего он был хитрый, проницательный министр, быстрый исполнитель его видов, вельможа твердый, хотя иногда слишком нетерпеливый, не знавший льстить ни ему, ни любимцам его, выше всего почитавший правду и между тем неограниченно преданный его выгодам и славе. (…) Он первый утвердил русского монарха в мысли завоевать для себя Лифляндию (…)». Это совпадало с общим мнением современников Лажечникова, но противоречит мнению историков 20 века. Так, по мнению академика Е.В.Тарле, реальный Паткуль «желал, чтобы его родная Лифляндия… ни в коем случае не попала к России, а была бы отнята у шведов в пользу Августа II». Аналогично мнение Я.Зутиса, назвавшего главной целью Паткуля «превращение Лифляндии в олигархическую дворянскую республику, объединенную личной унией с Польшей».
Приведу еще один пример образа немца-русофила из лажечниковского романа. Это пастор Эрнст Глик. Его прототипом является Эрнст Глюк (1652–1705) - видный прибалтийский ученый. Основные факты биографии Глюка, упомянутые в романе Лажечникова: служба пастором в Мариенбурге (Алуксне), знание русского и латышского языков, перевод Библии на латышский язык и ряда латинских текстов на русский, покровительство Марте Скавронской (в романе – Катерина Рабе) – исторически достоверны. В изображении Лажечникова - это благородный человек, бескорыстный ученый-просветитель, постоянно стремившийся помочь окружающим. На страницах рамана пастор часто признается в любви к России и начинаниям Петра I: “ (…) Россия, просвещаясь, богатеет, мужается. (…) У Алексеевича нет колеблющихся начинаний, нет попыток: мысль его есть уже исполнение; она верна, как взгляд стрелка, не знавшего никогда промаха. Стоит ему завидеть цель, и, как бы далека ни была, она достигнута. Другие садят желудь и ждут с нетерпением годы, чтобы дуб вырос: он из чужих пределов могучею рукой исторгает вековые дубы, глубоко врывает на почве благословенной, и дубы вековые быстро принимаются и готовы осенить Московию».
Если немцы, как и представители любого этноса, способны быть русофилами, то, само собой разумеется, в романе Лажечникова существуют и противоположные примеры. Русофобия немцев, шведов, латышей не требует особых комментариев. Иное дело – нелюбовь к России этнических русских. В лажечниковском романе – раскольников. Мнение о староверах как врагах России всегда существовало и иногда озвучивается современными учеными. Например, исследовательница Н.Михайлова («Розыск о расколах», 1995) полагает, что в целом восприятие старообрядцев как патриотов и защитников Святой Руси является ошибочным, так как они принимали активное участие в разнообразных антигосударственных бунтах. Понятно, что в сознании старообрядцев Петр I нередко ассоциировался с Антихристом, но тем не менее… Лажечников практически не использует в своем тексте слова «старообоядцы». Лишь – «раскольники» с его семантическим негативизмом. Известно, что писатель в процессе написания романа преимущественно пользовался жестко критикующей старообрядчество книгой протоиерея Андрея Иоаннова «Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках, так называемых старообрядцах, о их учении, делах и разногласиях, собранное из потаенных старообрядческих преданий, записок и писем церкви Сошествия святого духа, что на Большой Охте, протоиереем Андреем Иоанновым. ( СПб., 1799). В изображении Лажечникова раскольники часто предстают как ярые фанатики: «В глазах его горело дикое ожесточение; он не склонялся головою; уста его искривлены были презрением». Нередко писатель использует выражения «злые раскольники» или «суровые мужики».
Героиня лажечниковского романа баронесса Зегевольд в своей антироссийской деятельности опирается на раскольников, бежавших из России, как врагов петровских преобразований, и глава их - Андрей Денисов - играет при ней роль лазутчика: «Она бросила успешно виды свои на Андрея Денисова, одного из коварнейших людей того времени в России, главу и учителя поморских раскольников»... Личность Андрея Денисова требует особого комментария. Андрей Денисов или Андрей Дионисьевич Мышецкий (1674-1730) – представитель княжеского рода, выдающийся деятель староверия, яркий представитель старообрядческой литературы (автор 119 сочинений), основатель знаменитой Выговской пустыни в Олонецком крае, пользовавшийся уважением сподвижника Петра I Феофана Прокоповича. Сам Петр I позитивно оценивал денисовскую деятельность по освоению Олонецкого края. В 1702 году, изображаемом в романе Лажечникова, Андрей Денисов стал главным наставником Выговской пустыни (или Выгорецкой обители) и целиком посвятил себя ее нуждам. Он убедил Петра I в лояльности старообрядцев, и уже в 1705 году пустынь получила целый ряд льгот. Андрей Денисов имел хорошее богословское образование и написал важнейшие полемические сборники староверов «Поморские ответы» и «Дьяконовы ответы». Не менее значительной личностью был брат Андрея Денисова – Семен (Симеон) Денисов (1682-1740) – значительный духовный писатель и верный помощник своего старшего брата. В романе Лажечникова Семен Денисов не упоминается.
Лажечниковский Андрей Денисов почти не соответствует личности реального Денисова. Иногда Лажечников указывает правдивые детали: «знаменитый ритор своего времени», «многоплодные, витиеватые речи», упоминает о княжеском происхождении, о реально существовавшей переписке Денисова с царевной Софьей… Большинство же событий, связанных с Денисовым вымышлено: Денисов как предатель, организатор покушений на жизнь Петра I, помощник шведов в Северной войне. Вымышлено и убийство Денисова (реальный Андрей Денисов умер естественной смертью). В лажечниковском романе Денисов несколько раз произносит слово «русские», но с семантикой чего-то внешнего и противостоящего по отношению к его личности. В то же время у персонажа нет единения и со своими европейскими хозяевами: «Русские, видно, выведали затеи вашего заморского болвана Шлиппенбаха: кто нибудь у вас да лукавит язычком. (…) Русские, говорю тебе, вышли вчера из Новгородка и разбили ныне вашу басурманскую засаду при Красной мызе». В целом в романе Лажечникова Денисов представлен типичным романтическим злодеем: «притворно», «бесновавшийся», «злодейские происки», «злодей», «ересиарх», «развратитель», «лжеучитель», «обманщик», «Антихрист, в которого ересиарх Денисов мог бы смотреться, как в зеркало»… В изображении Денисова Лажечников может использовать натуралистические черты: «(Старик икнул тут, пустил густую струю воздуха прямо на высокомерную обладательницу Гельмета (…)». Интересно, что реальному Денисову на момент изображаемых Лажечниковым событий было всего около 28 лет.
Вот достаточно тенценциозное описание Андрея Денисова, данное Лажечниковым: «Несмотря на простоту его одежды, небольшой рост, сгорбленный летами стан и маленькое худощавое лицо, наружность его вселяла некоторый страх: резкие черты его лица были суровы; ум, проницательность и коварство, исходя из маленьких его глаз, осененных густыми седыми бровями, впивались когтями в душу того, на кого только устремлялись; казалось, он беспрерывно что то жевал, отчего седая и редкая борода его ходила то и дело из стороны в сторону; в движениях его не прокрадывалось даже игры смирения, но все было в них явный приказ, требование или урок». А вот описание внешности Денисова из старообрядческих источников, подтверждаемое изображениями: «Андрей Денисов был среднего роста, худощав; волосы на голове и на бороде была русые, кудрявые, украшенные небольшою сединою; борода у него была круглая, подобная бороде Иоанна Златоустаго (выражение поморскаго летописца); глаза были светлые; брови приподнятые, нос продолговатый, немного горбатый».
Интересная деталь из лажечниковского текста: «…с Денисовым ходит жид под личиною чернеца поморского, обращающий православных в поморскую веру». Еврей Авраам, судя по всему, - лицо вымышленное. Возможно, основанием для создания такого образа стала использованная писателем информация из вышеупомянутой книги протоиерея Андрея Иоаннова о раскольничьей секте под названием «селезневщина», члены которой признают и исполняют основные каноны еврейской религии.
Конечно, Лажечников в своем романе «Последний Новик» достаточно карикатурно и односторонне изобразил старообрядчество. Но впоследствии, когда Лажечников лучше узнал прибалтийское пространство, его восприятие старообрядчества изменилось. В своем позднем романе «Внучка панцирного боярина» писатель внимателен к феномену латгальского староверия. Старообрядцы охарактеризованы им так: «Народ трезвый, фанатически преданный своей вере». И.И.Лажечников ссылается здесь и на другие авторитетные источники в оценке крестьян-старообрядцев: «Я сам слышал в 1853 году от одного из Платеров, что они из всех крестьян самые трезвые, трудолюбивые, исправные». Вывод писателя таков: «Раскольники – стража русского духа в этом краю, она охраняет его от полонизма». Но Лажечников объективен. Он с сочувствием описывает тяжелое положение крестьян-старообрядцев, питавшихся «хлебом из мякины пополам с корою дерев и мхом», и откровенно пишет о вступлении некоторой части местной старообрядческой молодежи в ряды польских повстанцев из-за сложного социального положения, и потому что они были напуганы слухами, что «всех холостых русских заберут в казаки». Таким образом, несмотря на изменение отношения Лажечникова к старообрядцам, неоднозначность их восприятия писателем остается.
Интересно посмотреть на латышскую составляющую лифляндского пространства в романе Лажечникова «Последний Новик». В восприятии Лажечникова латыши – прежде всего крестьяне. Писатель, используя оппозицию «лифляндские помещики – крестьяне», мог размышлять о негативизме крепостной зависимости. Лажечников иногда пользуется приемом, используемым историческими романистами, и дает оценки событий сточки зрения свершившегося будущего: «Надо заметить, что лифляндские помещики тогдашнего времени не одушевлялись еще тем благородным, высоким ко благу человечества стремлением, какое видели мы, к чести их, в современную нам эпоху». Вот типичная зарисовка быта латышского крестьянина: «Дверь (…), по обыкновению латышей, была отворена; лучина горела в светце и тускло освещала внутренность дымной избы, зажигая по временам на воздухе сажу, падавшую с закоптелого потолка. Сквозь дым, по избе расстилавшийся, можно было еще различить доску на двух пнях, заменявшую стол, на ней чашу с какою то похлебкою, тут же валяную белую шапку и топор, раскиданную по земле посуду, корыто для корма свиней, в углу развалившуюся свинью с семьею новорожденных, а около стола самого хозяина латыша, вероятно только что пришедшего с ночного дозора, и жену его. Оба подпарились древностию лет, распущенными по плечам волосами, светлыми, наподобие льна, и одеждою, столь нечистою, что можно было высечь из нее огонь, как из трута».
Лажечников сочувствует тяжелой жизни латышей-крестьян, но сатирически изображает их утилитарный мирок, для которого чуждо масштабное мышление: «Татары! Московиты!.. А нам какая до них забота? Чай, и им до нас дела не будет. Придут да уйдут, как льдины в полую воду. В избушке нашей не поживятся и выеденным яйцом». Согласно Лажечникову, латыш всегда старается держаться за свои локальные практические интересы и страшится изменений. Например, баронесса Зегевольд «страх как бы хотела преобразить (…) латышей и чухон в швейцарцев, но упрямцы останутся вечно латышами и чухонцами». В романе Лажечникова нередко встречаются шаржированные зарисовки латышского менталитета, граничащие со стереотипами: «Латыши, чухны проводят обыкновенно унылую, тихую жизнь в дикой глуши, между гор и в лесах, в разрозненных, далеко одна от другой, хижинах, вдали от больших дорог и мыз, будто и теперь грозится на них привидение феодализма с развалин своих замков». Или: «…Латыш не тронется с места, пока не пойдешь к нему под нос и не расшевелишь его силою». Или: «Крестьянин, ехавший со своей сохою на пашню, распевал в добрый час, что очень редко случается у латышей, веселую песенку». Вместе с тем Лажечников хорошо осведомлен и о латышской языческой мифологии, и о древних верованиях латышей…
В тексте Лажечникова воспроизведены фрагменты писем фельдмаршала Бориса Шереметева Петру I о деятельности в Лифляндии : «Посылал я во все стороны полонить и жечь. Не осталось целого ничего: все разорено и пожжено; и взяли твои, государевы, ратные люди в полон мужеска и женска пола и робят несколько тысяч, также и работных лошадей и скота с двадцать тысяч или больше, кроме того, что ели и пили всеми полками, а чего не могли поднять, покололи и порубили… (…). «Указал ты, государь, купя, прислать чухны и латышей, а твоим государевым счастием и некупленных пришлю. Можно бы и не одну тысячу послать, только трудно было везти, и тому рад, что ратные люди взяли их по себе; а к Москве посылка не дешева станет, кроме подвод». Понятно, что эти люди могли использоваться для строительства Санкт-Петербурга. К тому же в петровское время прибалтийских жителей нередко переселяли вглубь России, чтобы с их помощью научить сибирских крестьян лучшей обработке земли. Несмотря ни на что, в романе Лажечникова неоднократно присутствует мысль о закономерности сближения Прибалтики с русским культурно-историческим пространством.
Таким образом, для Лажечникова этническое начало оказывается менее важным, чем позитивная государственная или просветительская идеология, объединяющая представителей разных этносов. Но и она рано или поздно сменится другой, ибо, согласно афористической фразе Лажечникова из романа «Последний Новик»: «…Все на свете сменяется: великие и малые входят в него только на часовой караул».