В коридоре да и во всем здании интерната для престарелых и инвалидов стояла привычная послеобеденная тишина. Часть постояльцев отдыхала, кто за вязанием, кто за чтением, иных одолела дрема, в нескольких комнатах старушки тихо переговаривались о своем нерадостном существовании.
Дверь распахнулась и на пороге возникла добродушная девушка – волонтер по имени Любава. Вообще-то, звали ее просто Люба, но старички – народ особенный, им хочется хоть какого-то праздника, они и дали девушке замечательное сказочное имя, которое очень соответствовало ее необыкновенно красивой внешности. Любава всегда входила с улыбкой на светлом одухотворенном лице, несла с собой позитивное настроение, радость, которой так не хватало судьбой обделенным одиноким пожилым людям.
- Михайловна, пляшите! Письмо вам! Штемпель заграничный – от сына, видать!
Пожилая женщина жадно схватила белый конверт сухими сморщенными руками. Дрожащие, скрюченные полиартритом пальцы не хотели повиноваться, разорвать плотную бумагу никак не удавалось.
- Ножнички возьми, Вера! – тихо подсказала лежащая на своей кровати, сильно ослабевшая в последние несколько дней, соседка по комнате Мила Ивановна. – Вон, на моей тумбочке лежат.
Вскрыв конверт, Вера Михайловна припала глазами к письму, но предательские слезы выступили на глазах, как только первые строчки дошли до сознания.
- Любавушка, деточка! – позвала старушка в надежде, что девушка еще не ушла далеко, но за дверью воцарилась полная тишина, не слышен легкий стук каблучков.
- Я позову, - Мила Ивановна на удивление быстро поднялась, опираясь на свою тросточку, и босиком засеменила к двери.
Любава как раз вышла из соседней комнаты, видимо тоже заносила кому-то долгожданную почту.
- Здравствуй, мамочка! – читать без слез это невозможно даже совершенно чужой молодой девушке, которая не понаслышке знала, как одиноки здесь люди, с каким нетерпением ждут они весточки от тех, кто их сюда и поместил.
Материнская любовь не умирает, давно прощенные стариками дети даже не догадывались, как все еще нужны они и дороги уже отживающим свой век родителям.
Вера Михайловна вытирала бегущие слезы, внимательно вслушиваясь в каждое слово письма. Она шевелила губами, повторяя про себя теплые фразы, на которые не поскупился сын. Красиво говорить можно всем, а вот поступать достойно, дано не каждому.
Любава давно ушла, а старушка все еще сидела и всматривалась в знакомый почерк, гладила пальцами разбегающиеся строчки, словно хотела прикоснуться к руке, выводившей на белой бумаге несколько дней назад запоздалые слова признания в чувствах, которых не существовало.
Ее сын жил в Америке, имел роскошный особняк на берегу океана, свой процветающий бизнес, жену-американку и двух замечательных дочерей, которых Вера Михайловна ни разу в жизни не видела и, скорее всего, уже никогда не увидит.
- А мне вот тоже сегодня весточка от Полюшки моей пришла,- тихо заговорила Мила Ивановна, поглаживая портрет своей дочери, который всегда стоял на ее тумбочке. – Соскучилась по мне донюшка моя, говорит, что свидимся скоро.
Вера Михайловна бросила сердитый взгляд в сторону Милы. Старушка искренне считала, что все они здесь одинаковые – брошены бессердечными детьми умирать в доме престарелых, ибо у детишек нет к ним ни любви, ни благодарности.
«Заладила со своей донюшкой! Моя Полюшка то, моя Полюшка это… Если твоя дочка такая хорошая, то почему тебя сдала сюда? Почему за столько лет не навестила ни разу, ни письма, ни посылки не прислала? Мой, хоть и бросил, но письма пишет, к Новому году гостинцы присылает», - вела молчаливый диалог с Милой, вслух не произнося ни слова.
Мила Ивановна и не догадывалась, какую бурю рождает в душе своей подруги по несчастью, когда упоминала о дочери. А говорила она о ней исключительно хорошие слова. О том, как внимательна и добра ее девочка, какие отношения у них сердечные, какая забота в сердце живет…
- Видать, у Милки моей уже одна каша в голове, - рассказывала вечером Вера старушкам. – Опять свою Полину нахваливает, слушать тошно. Ей поверить, так дочка у нее золотая. А за все время не наведалась ни разу!
- Так, Вера, может она тоже за границей живет, вот и не приезжает. Твой же Герман к тебе не ездит, - парировала моложавая еще по виду женщина, но оказавшаяся здесь из-за перенесенного инсульта – не захотели родственники выхаживать.
- А письмо слабо написать?
- Не знаю. У меня нет детей, я судить не могу. У тебя же, Вера, у самой не лучшая ситуация. Что толку от тех писем, если здесь прозябаешь наравне с нами. Ведь, сынуля твой, если разобраться, мог тебя и к себе забрать, если бы нужна ты ему была…
Жестокая правда резала по сердцу ножом. Вера Михайловна, не найдя поддержки, лишь рукой махнула да пошла в свою комнату. Непривычная тишина насторожила. Бросив взгляд на кровать, где обычно лежала Мила, старушка замерла в оцепенении - рука подруги безжизненно повисла, портрет Полины лежал на полу, стекло в рамке разбилось, фотография выпала.
Почему-то первое, что сделала Вера Михайловна, это поспешила поднять с пола фото красивой молодой женщины, как будто именно это было теперь самым важным для бездыханной старушки, лежащей на подушке с блаженной улыбкой на лице.
Бросив взгляд на оборотную сторону снимка, пожилая женщина потеряла дар речи.
«Быстрова Полина Сергеевна. Умерла 15.08.1986»
Осознание правды вызвало в душе чувства глубокого сожаления, стыда и вины, которые обрушились с неимоверной силой. Ноги у старушки подкосились, она присела на кровать рядом с телом, все еще не веря своим глазам.
Сколько раз говорили обо всем, прожив вместе в одной комнате целых девятнадцать лет, а ни разу Мила не сказала о дочери в прошедшем времени, свято хранила в памяти ее живой милый образ...
- Ну вот ты и встретилась со своей Полечкой…, - Вера бережно подняла холодеющую руку, вложила в нее фотографию и плотно прижала к остановившемуся сердцу подруги.