Если в рассказанной истории присутствует 50% правды, то и остальное, по прошествии лет, тоже за правду выдавать можно.
(Из якобы научного трактата)
***
Поздним вечером 1798 года из Москвы в село Захарово в лёгкой пролётке возвращался отставной майор.
Стояла промозглая осенняя погода, дул холодный ветер, а по воздуху летали снежинки – предвестницы надвигающейся зимы.
Пролётка продувалась насквозь. Шуба, что была на майоре, не спасала - продрог он основательно. Когда пара вороных внесла их на окраину деревни, в глубине которой теплился огонёк родного жилища, на душе майора разлилась долгожданная сладкая истома. Вскоре в прихожей он сбрасывал с себя заиндевевшую шубу, обнимал молодую жену, а кучер Захар вносил и вносил в избу тяжёлые баулы.
Потом майор, смеясь и постанывая от удовольствия, отогревался, припав к огромной, на пол-избы, русской печи.
Ужин ждал его на столе. Трапезничал майор долго, всё подливая в бокалы вино, цвет которого был особенно хорош при свете зажжённых свечей. Майор рассказывал о московских новостях, о том, где успел побывать и кого встретить. Он был увлечён рассказом и не замечал, как жена и малолетняя дочь в томящем нетерпении жадно поглядывают на нераспакованные баулы. Наконец, дошла очередь и до них. Чего только не привёз из столицы заботливый глава семейства! И провиант, и книги, и румяна, и тёплую одежду, и игрушки. И, конечно же, две коробки знаменитого бургундского.
Когда разборка подошла к концу, на дворе уже стояла глубокая ночь и яркая луна выкатила из-за облаков. Дочка крепко спала, прижав к себе новую куклу. А жена, как бы невзначай, спросила: «Да, Сергунчик, я просила тебя зайти в аптеку...»
Всплеснул руками забывчивый супруг, да что поделаешь?!
«Экий же ты у меня недотёпа!» – промолвила жена и хлопнула его по носу веером...
Ровно через девять месяцев в семье незадачливого майора появился на свет мальчик, которого нарекли Александром.
***
Известно, что на публичном выпускном экзамене в Лицее вдохновенный Пушкин читал свои «Воспоминания в Царском Селе», а потрясённый Державин слушал его. Так и на картине Репина отображено.
Но, к сожалению, не всё обстояло так, как хотелось бы. Гаврила Романович к тому времени был уже стар, немощен и почти глух на оба уха.
Юный пиит, взволнованный присутствием своего кумира, был, что называется, в ударе. Картинно отбросив в сторону правую руку, он упоенно витийствовал.
Державин же, близоруко всматриваясь в него, беззвучно шевелил губами и робко улыбался. Ни на что большее старец, вероятно, уже не был способен.
Пушкин, окончив чтение, был настолько взволнован исторической минутой, что, не в силах более что-либо произнести, только поглядывал на именитого гостя и вращал своими огромными африканскими зрачками.
Он ждал от родоначальника отечественной поэзии признания, благословения или хотя бы снисходительного одобрения.
Но старец молчал. Создавалось впечатление, что он попросту не осознавал и где находится, и что от него ждут.
По залу прошёлся лёгкий ропот недоумения. И тут, наконец, Гаврила Романович повернулся в сторону сидевшего рядом директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта, прикоснулся к его руке, и громко спросил: «Этот вьюнош указал мне дорогу в нужник?».
(Надо заметить, что именно с этого мероприятия начал сегодняшнее посещение Лицея знаменитый стихотворец).
«Да, Гаврила Романович, этот, этот!» – радостно вскричал директор.
«Способен... очень способен, - сказал Державин. Поставьте ему «хорошо».
***
Пушкин был большим проказником и часто легкомысленным стихотворцем. Потому-то иногда и попадал в непредсказуемые ситуации. Однажды на Кавказе, на набережной Куры повстречал он Зиновьева, известного всем политического деятеля. Тот был на этот раз без Каменева, но в окружении прехорошеньких девиц облегчённого поведения. Был он, как известно, большим шалуном по этой части.
Пушкин не преминул громко воскликнуть: «Возле Зиночки одни грузиночки!».
Этим экспромтом он вызвал не только снисходительную улыбку сановника, но и назидательное покачивание пальчиком правой руки из стороны в сторону.
Знай, мол, своё место, рифмоплёт!
А тут Пушкин как-то и Владимира Ильича засёк на Старом Арбате. В обществе Фани Каплан и Инессы Арманд. Вдохновенный встречей, поэт бросился к ним с криком: «Возле Вовочки одни жидовочки!»
Польщённый вождь покатился со смеху и долго тискал охальника в объятиях.
Но меняются времена, меняются и нравы! И не все вожди такие доброжелательные.
Недавно возле «Славянского базара» поэту угораздило столкнуться с разгорячённым Феликсом Эдмундовичем, который только что выпулился из ресторана в сопровождении напомаженных грудастых нэпманш. Александру Сергеичу надобно было бы прошмыгнуть мимо серой мышкой. Остаться незамеченным. Возвыситься, так сказать, над собственной славой. А он не поддался рассудку благоразумия, а принял торжественную позу, вскинул руку и вдохновенно воскликнул: «Вокруг Филюши одни пиз…»
Свою филиппику поэт не успел закончить, так как был схвачен молодцами не из сказки и брошен в «обезьянник» местного отделения ОГПУ.
***
Иван Крылов, начинающий литератор, пребывал в полной неизвестности у читающей публики. И это его нимало расстраивало. Но искусен, шельмец, был в языках! Однажды редакция журнала «Современник» обратилась к нему с просьбой перевести на российский язык пару басен знаменитого француза Лафонтена. Взялся Ванятка за работу. Прошло какое-то время, и он, справившись с заданием, приехал на Фонтанку. Редактор отсутствовал, и рукопись принял молодой и, как потом оказалось, неопытный сотрудник.
Басни вскоре были напечатаны, а автором, по недосмотру того сотрудника, указан Иван Андреевич. Гонорар очень вдохновил его. С тех пор литературные дела новоиспечённого баснописца пошли и поехали, и было даже время, когда его считали первым стихотворцем на Руси!
***
Владимир Иванович Даль с риском для собственной жизни составлял Толковый словарь живого великорусского языка. Он, к примеру, приезжал в какую-нибудь отдалённую, богом заброшенную деревеньку, созывал на выгон тамошних мужиков, выставлял перед ними дюжину водки и давал какое-то время полюбоваться на это чудо.
Мужички, в предвкушении выпивки, радостно галдели, потирали руки и не сводили глаз с этой панорамы. А Владимир Иваныч цеплял бутылки за горлышко, да и колошматил одну за другой об огромный валун…
Что тут начиналось! Мужики, знамо дело, за все эти издевательства входили в раж, смачно поливали Даля непечатными эпитетами, грозились убить, а ему только то и надо было. Он заносил словечки в тетрадь да посмеивался.
Правда, был он человеком осмотрительным и зазря мужиков не обижал. Для этого у него всегда была припасена ещё дюжина огненного змия. Так-то оно безопаснее!
Дотошные литературоведы, вероятно, усомнятся в правдивости этой истории и отметят, что водки тогда ещё не было, что её, мол, родимую, только потом изобретёт Дмитрий Иваныч Менделеев.
Нет, милостивые судари, смею заметить, водочка о тую пору уже была, а великий химик её только слегка «облагородит», то есть доведёт до нужного градуса.
***
Долго сидел в тот вечер перед камином Николай Васильевич Гоголь. Сидел и терзался: правильно ли, мол, поступил, предав огню вторую часть поэмы «Мёртвые души»?
Сколько пребывал классик в меланхолии, неизвестно, но, поговаривают, что стукнул вдруг кулаком по столу да вскричал: «Правильно, чёрт тебя дери!.. Не пройдёт и ста лет, явится на свет какой-нибудь писака-замарака, да и брякнет, что рукописи, мол, не горят. А дураки вокруг заалиллуйствуют: «Не горят! Не горят! Воистину, не горят!» А какое там не горят!? Ещё как горят!.. Вон, один пепел остался».
***
Лев Николаевич Толстой, как известно, в молодые годы был большим специалистом по женской части. Живя в «Ясной Поляне», он с завидным постоянством и удовольствием проводил глубокие зачистки ближайших деревень. И это, как показало время, не осталось без последствий! Через много лет, уже в следующем столетии, потомки классика, часто наезжавшие из-за бугра, прямо столбенели, встречая на полях, в окрестностях бывшего поместья мужиков, как две капли воды похожих на их знаменитого предка. Та же борода, и тот же армяк на нём, и тоже босиком, и той же бороной землю пашут.
Вот только, как оказалось, писательский дар такой исполинской силы никому из потомков не передался.
***
Когда Лев Николаевич заставал в окрестностях «Ясной Поляны» крестьян, ворующих его лес, то не призывал разбойников к ответу, не тащил в Губернский суд, а рьяно кидался помогать им. Сам валил деревья, очищал от веток, пилил и грузил на подводы. И торопил, торопил. Чтобы, не дай бог! Софья Андреевна не узнала бы да не увидела.
А грабители, не признав в Толстом графа, брали его за ударную работу в долю.
Потом, в тот же вечер, обмывали удачную операцию. Выпивки, конечно же, как всегда у русских людей, не хватало, поэтому ещё пару раз посылали нового подельника в ближайшую ресторацию.
А когда он возвращался, радостно похахатывали, трепали его по загривку и приговаривали: «До чего же ты, шельмец мазаный, на графа похож!»
А неузнанный граф являлся домой под утро в непотребном виде. И спешил, спешил. Мимо оторопевшей челяди, мимо подвернувшей губёшки, ничего не понимающей Софьи Андреевны. Спешил в кабинет, к письменному столу, чтобы, боже упаси! не расплескать накопленные за это время впечатления, а перенести их аромат на бумагу.
***
Антон Павлович Чехов, как известно, был исключительно скромным человеком. По первой своей профессии был он лечащим врачом. И когда, бывало, в медицинском собрании коллеги спрашивали его, чем, мол, любезный, занимаетесь в свободное от посещения больных время, он, потупив взор, произносил: «Да, так, господа ... пишу ... пописываю». А вот когда братья-писатели интересовались, чем, мол, Антон Палыч, занимаетесь в свободное от писанины время, ответствовал: «Да, так, господа, лечу ... полечиваю.
***
После вчерашнего вечера, проведённого в ресторане «Славянский базар», Константин Сергеевич Станиславский проснулся с тупой головной болью. Такое случалось с ним и раньше, но сегодня голова раскалывалась особенно болезненно. Он сидел на диванчике в большой зале и со стоном раскачивался из стороны в сторону.
Никодим давно был послан к Елисееву, но почему-то не возвращался.
Тут в залу вошёл камердинер и доложил о прибытии некоего господина по фамилии Намирович-Донченко.
Кто такой этот Донченко, тем более Намирович, Станиславский не имел понятия. То же самое испытывал, вероятно, и камердинер, потому-то так выразительно развёл руками и скорчил рожу.
С большим трудом Станиславский вспомнил, что вчера в ресторане к нему прилепился какой-то прилизанный франт с усиками и козлиной бородёнкой и не отходил ни на шаг. Они много пили, нудно и продолжительно беседовали о ... вот тут Константин Сергеич совершенно ничего не помнил.
«О чём же это мы, однако, беседовали?» - терзался он вопросом.
Но, чёрт возьми! вчерашние отношения ни в коей мере не давали никакого повода так вот запросто, без приглашения, в первый же день, являться с визитом.
Да ещё в такой ранний час! Какая бесцеремонность!
И тут вошёл вчерашний шелкопёр. Или кто его знает, кем он был на самом деле. Он подобострастно расшаркался, рассыпаясь в комплиментах, и заговорил, заговорил ... о театре, о труппе, о репертуаре, о репетициях.
Короче, о совершенно неприемлемых для сегодняшнего дня понятиях.
Станиславский замахал руками: «Господь с вами, голубчик! Какой театр? Какие, к чёрту, репетиции!? Что за арапа вы мне тут заправляете?»
А гость достал из портфеля и веером выложил на стол подписанные вчера бумаги.
В подлинности своего росчерка Станиславский не смог усомниться.
Гость ещё попросил обратить особое внимание на долговые обязательства, иски, всевозможные судебные санкции, которые могут последовать, если одна из сторон ... ну и так далее, и тому подобное.
«Идиёт!! - взревел хозяин. Старый дурак!"
Это он себя, конечно же, имел в виду.
А Намирович, который Донченко, alles zusammen, на это изволил развести руками и гаденько хихикнуть. Константин Сергеевич схватился за грудь, и дело могло обернуться инфарктом, но тут, наконец, прибыл Никодим с двумя бутылками шартреза.
Будущие подельники по театру тут же засадили их за крахмальные подворотнички, после чего Станиславский, худо-бедно, стал приходить в себя.
Так зародился новый театр. Будущий знаменитый «Художественный Академический».
Отношения между основателями во все времена их сотрудничества в лучшую сторону не изменились. Они испытывали взаимную неприязнь и старались не попадаться друг другу на глаза. Но театр от этого не прекращал существование.
Станиславский имел странности, которые сейчас называют фобиями. С ними приходилось считаться. Например, во время репетиции он вдруг срывался от своего режиссёрского места и устремлялся на сцену. Там он вставал в позу и патетически восклицал: «Не верю!» Актёры замирали в благоговейном испуге и ждали, покуда эта причуда режиссёра не исчерпает нужного ему воздействия на труппу.
Паузу эту потом окрестили «мхатовской», и она прочно вошла в «репертуар" театра.
Станиславский всю свою жизнь посвятил театру. И только театру. Он стал, в конце концов, реформатором русской и мировой сцены. А его знаменитая актёрская система до сих пор пользуется огромной популярностью во всём мире.
У Намировича же Донченко были свои закидоны. Он не прекращал пописывать пиески, режиссёрствовал, наведывался в кассу театра на предмет получения своей финансовой доли, регулярно разъезжал по заграницам, благоухал дорогими, от Габриэль Шанель, французскими одеколонами и до конца дней своих волочился за хорошенькими актрисульками.
***
Однажды начинающего журналиста послали взять интервью у нашей знаменитой кино- и театральной дивы. А именно, у Веры Петровны Марецкой.
Это он потом стал известным театроведом, а тогда поручение редактора было для него первым профессиональным заданием.
Спектакль, который посмотрел новичок, оказался премьерным и произвёл на зрителей фантастическое впечатление. Марецкая блистала всеми своими гранями. Что говорить? – она была хороша! Каждая реплика, каждый поворот головы её встречались громом аплодисментов. После спектакля зал рукоплескал стоя, любимицу вызывали несчётное количество раз, а цветы выносили на сцену корзинами и ставили к её ногам.
Полнейший триумф!
Понятно было и волнение нашего театроведа, когда он пробился через все кордоны и оказался с премьершей с глазу на глаз.
Надо заметить, что дива никогда не жаловала пишущую братию. И было за что! За излишнюю назойливость, за чрезмерное любопытство, за то, что «потом такое понапишут, что и в страшном сне не приснится». Но в тот вечер Вера Петровна благосклонно отнеслась к юноше. Чем-то он ей пришёлся по вкусу! То ли вопросы задавал правильные, то ли она на них удачно отвечала.
Словом, интервью состоялось, и надобно было только всё это перенести на бумагу и показать актрисе, чтобы заручиться её разрешением на публикацию.
И вот, в назначенный день и час наш герой стоял с букетом роз и тортом на площадке нужного этажа. Дверь открыла пожилая женщина. Она приняла у него пальто и шляпу, провела в большую комнату, усадила в глубокое кресло, предложила альбом с репродукциями и, сказав, что Вера Петровна скоро будет, удалилась.
Гость равнодушно листал альбом, потом бросил и снова, в который уж раз, достал из папки отпечатанный материал и пробежал его глазами. От постоянного чтения текст он выучил наизусть.
Вера Петровна всё не появлялась.
Тогда он, встав, стал прохаживаться по комнате и разглядывать всё, что в ней находилось. И чем дольше он этим занимался, тем больше брала его досада на себя за то, что не прихватил с собою фотоаппарат. Эти огромные вазы с цветами, эти картины по стенам, эти многочисленные фотографии знаменитостей с дарственными надписями так хорошо бы проиллюстрировали материал!
Наконец, пришла Вера Петровна. Она, вероятно, только что побывала в душе. На ней было лёгкое открытое платье, а волосы плотно уложены в пучок. Она оказалась приветливой хозяйкой, и, похоже, находилась в добром расположении духа. Поблагодарила за цветы и торт, с улыбкой заметив, что «торт очень кстати, потому что скоро обед, и мы его благополучно совместно употребим».
Подбодренный этим приятным надвигающимся событием Юрий, так его звали, развязал тесёмки на папке, придвинул папку к актрисе и сказал: «Вот, Вера Петровна, посмотрите, пожалуйста».
Она села в кресло, водрузила на переносицу очки с толстыми стёклами и углубилась в чтение.
Пока она читала, гость разглядывал её и отметил про себя, что она не так уж и молода, как кажется, когда блистает на сцене или смеётся.
А Вера Петровна прочла эти три странички, вернулась к началу и пробежала текст глазами ещё раз.
И было видно, что осталась им довольна.
Потом она игриво произнесла: «А вы, Юрочка, как я вижу, человек не без способностей». И засмеялась. А потом, с какой-то нескрываемой хитринкой, по складам продекламировала: «И-как-вид-но-да-ле-ко-пой-дё-те!»
Юрочка был счастлив! А Вера Петровна выхватила из его рук авторучку и размашисто, с лихостью, расписалась.
«Ну, мальчики-девочки, пора обедать» - весело пропела она.
И крикнула: «Таня! Танечка!.. Мы готовы!»
...И был обед. Обильный и вкусный. И было весело. Вера Петровна и Юрочка, перебивая друг друга, рассказывали всевозможные смешные истории из театральной жизни. И хохотали, хохотали.
И Таня, Татьяна Петровна, которая была, как оказалось, родной сестрой Веры Петровны, тоже смеялась. Но не так залихватски. А сдержаннее. Она в основном управляла обеденным хозяйством. Приносила, относила, разливала, подкладывала.
Было и вино…
И тут Юрочка допустил вопиющую оплошность. Он, хотя и был ещё неопытным журналистом, но не мог не знать основных заповедей своей профессии. А одна из них гласила: «В минуты триумфа не забывай про чувство меры и не теряй бдительность!»
Ну, что-то в этом роде.
А он забыл. Ещё тогда, в театре, во время беседы, он отметил про себя какую-то нестыковку в датах, совсем незаметную, но посчитал, что Вера Петровна сама это отметит и поправит, когда будет визировать текст. А она не заметила. А может и заметила, да не поправила. Может, ей так нужно было. Не зря же она так игриво смеялась!
Словом, когда Татьяна Петровна в очередной раз удалилась на кухню, Юрочка наклонился в сторону хозяйки и игриво, насколько это было уместно в данной обстановке, шепотом спросил: «Вера Петровна, а признайтесь мне, пожалуйста, сколько Вам лет на самом деле?»...
Вот тут она даже поперхнулась. От его хамства! Что тут было! Видели ли вы когда-нибудь актрису огромного дарования в гневе? Не на сцене? Не по роли? А, так сказать, в домашней обстановке? Она теряет дар речи, дико выпучивает глаза, пытается схватить раскрытым ртом воздух и не может нахвататься. Явное предынфарктное состояние. Вот это самое и случилось тогда с Верой Петровной.
Она долго не могла придти в себя, а когда, наконец, немного успокоилась, то зловеще прошептала: «Это что, для интервью?!» А потом закричала: «Таня! Таня!»
Прибежала испуганная сестра. Она, как видно, беззаветно любила Веру Петровну и все удары судьбы, касающиеся той, пропускала через себя. А в эту минуту она была растеряна и не могла понять, что же произошло в её отсутствие. А Вера Петровна предельно выразительно и строго посмотрела на неё и сказала: «Таня, напомни мне, пожалуйста, в котором году я родилась... Молодому человеку, видите ли, это очень надо знать... Для интервью»
Она сказала это так, как будто Таня была во всём виновата. И в том, что с того дня прошло огромное количество лет, и в том, что молодой человек (в её квартире!) позволяет себе такие вопиющие бестактные вопросы. Таня стояла и молчала. Она не знала, что на это ответить. Как видно, в семье на подобные вопросы давно было наложено табу.
«Нет, нет, Таня! – настаивала Вера Петровна. Ты скажи ему, скажи».
А Татьяна Петровна всё молчала, нервно перебирая края передника. Потом, наконец, собравшись с духом, она тихим голосом промолвила: «Ну, я не знаю, Веруша... Ты этот факт столько раз пересматривала».
***
У Константина Райкина спросили однажды в каких, мол, отношениях были его отец, Аркадий Исаакович, и Георгий Александрович Товстоногов, знаменитый руководитель драматического театра. Всё-таки оба они выдающиеся личности, а личности, как правило, обладают сложными, неуживчивыми характерами. Тем более в нашем художественном мире.
- В дружеских, - ответил Райкин. Даже очень. Товстоногов часто бывал у нас дома. С женой. И без. Однажды сидели мы на кухне. После коньячка чаем заправлялись. А, надо сказать, что Георгия Александровича посадили спиной к стене и он всё как-то странно ёрзал и тёрся спиной об эту стену. Это было очень заметно. Может спешил куда, а может какие другие причины были. Короче, когда он ушёл, мы обнаружили на стене, на уровне покинувшей нас его головы приличное по размерам масляное пятно. Вероятно волосы были у него набриолиненными, вот он и нарисовался там.
Отец сказал: «Костик, это надо сохранить! Срочно возьми зелёный фломастер, обведи этот шедевр авангардной живописи, а сбоку припиши: «Товстоногов. Масло».
***
Это было году в 1970-ом. А может 71-ом. Мы с женой приехали в Сочи. На отдых. К морю. Путёвок у нас, правда, не было, приехали, как тогда говорили, «дикарями». С расчётом на гостеприимство местного населения. И нам очень повезло с хозяйкой, с которой познакомились сразу же, по прибытии, на железнодорожном вокзале. Она предложила нам одну из комнат своего двухэтажного дома. Сама она работала в одном из санаториев, расположенных по всёму побережью. Более того, на следующий день повела нас на свою работу и помогла приобрести курсовки. Лечить нам, признаться, было нечего, зато с питанием проблемы были сразу решены. А рядом находился ещё санаторий «Актёр», в котором отдыхали артисты московских и других театров. Какое же, признаться, впечатление свалилось на нашу голову, когда мы буквально на следующий день увидели праздно гуляющих по набережной Ростислава Плятта и Юлию Борисову. Он ей рассказывал, вероятно, что-то очень смешное, она всё время останавливалась и заразительно хохотала.
А через несколько дней судьба подарила нам и ещё одну встречу со знаменитым артистом. Мы сидели на берегу моря, на топчане и увидели, как Ростислав Янович вдоль берега направляется в нашу сторону. Был он не один, а в компании с женщиной. По мере приближения мы всё отчётливее распознавали, что на этот раз с ним была не Юлия Борисова, а другая, тоже очень молодая и красивая. Наверняка актриса. Она тоже всё время останавливалась, приседала и заразительно хохотала. Вероятно репертуар Ростислава Яновича был неиссякаем, и он со всеми им делился. Тем более с красивыми женщинами.
А в это время, параллельным с ними курсом, спешил по своим делам небольшой буксирчик - трудяга местного значения! Вид у него был неказист! Не лайнер. Но с флагом на корме, огромной трубой и капитаном в капитанской рубке. И вот тут произошло следующее: капитан, вероятно, был театральным знатоком, и, может быть, разглядев в бинокль знаменитого актёра, решил его поприветствовать. А может просто хотел прочистить глотку своему «крейсеру». Словом, было видно как капитан пытается извлечь звук из трубы, дёргая за то, за что положено было дёргать. А труба молчала. Раздосадованный капитан был в отчаянье. Какой-то клёкот или чорт знает что он извлекал! Но это было совершенное не то, чем он хотел поделиться! И вдруг из нутра далеко не музыкального инструмента раздался такой рокочущий, неприличный, не обременённый вмешательством цензуры звук, что произойди он, к примеру, в рейсовом автобусе, так испустившего его тут же выбросили бы из салона на ходу, разжав входные двери.
Когда наступила тишина, Плятт нагнулся к спутнице и сказал ей что-то. Она буквально переломилась пополам, обхватив живот руками и зашлась в хохоте. Она, наверняка, упала бы в эту минуту на землю, если бы галантный спутник не подхватил её за талию.
Когда они отошли от нас метров на десять, я спросил жену разобрала ли она фразу Плятта. Отсмеявшись, она сказала: «Да... Он спросил: «Дорогая, это ты?!»
***
1936 год. Детский сад Березниковского калийного комбината. В младшей группе – ответственное мероприятие – послеобеденное заседание на горшках. Кто-то спит, кто-то глубокомысленно кряхтит. Вдруг на пороге возникает фигура воспитанника старшей группы. Это Боря. Он – местный законодатель всяческих церемониалов. Все его боятся. Потому что от его настроения многое зависит в их дальнейших судьбах.
Он долгим взглядом, как питон кроликов, обводит всех присутствующих, а те в ужасе ещё глубже вжимаются в горшки. И безмолвствуют.
- Не так сели! – недовольно выдавливает он из себя.
Сразу всё приходит в движение. Кто-то меняется посудой. Кто-то плачет. У кого-то горшок перевернулся и покатился по полу. Звеня и подпрыгивая.
- Серя, пересядь! – требовательнее корректирует он.
Серёга занимает место, предназначенное в первую очередь ему.
А за Бориной спиной стоит Клавдия Петровна – воспитательница старшей группы. Она не отводит от любимца своих восхищённых глаз.
- Боренька... - шепчет она. Быть тебе директором!
Клавдия Петровна только отчасти угадала судьбу своего воспитанника. Не только директором! – Боря побывал потом и президентом нашей огромной многострадальной страны. И наворотил дел в таком количестве ... словом, поболе навороченных тогда в горшки воспитанниками младшей группы.
***
Когда президентский лайнер, сверкнув в лучах заходящего солнца, коснулся своими шасси поля аэродрома, в многочисленной толпе встречающих раздались аплодисменты.
Это были, в основном, работники дипломатического корпуса и наиболее лояльные к событию представители местной общественности. Они улыбались, что-то выкрикивали и размахивали флажками. Визит президента в этой стране ждали давно.
Премьер-министр тоже давно мечтал увидеть лидера этой великой державы и пожать его мужественную руку. По случаю отсутствия президента в стране в этот момент на долю премьера выпала ответственная миссия. К тому же предстояли деловые переговоры. Премьер нервно прохаживался по ковровой дорожке и посматривал в сторону приземляющегося самолёта.
Самолёт, пробежав по посадочной полосе, развернулся и стал подруливать к месту встречи. А потом и замер, заглушив турбины. Сразу подали трап, открылась дверь, и все замерли в ожидании исторического момента. Но прошло какое-то время, а из самолёта никто не выходил. Пауза оказалась настолько продолжительной, что премьер-министр занервничал и стал решать, как же ему поступить: остаться на месте или самому подняться на борт лайнера.
Вдруг из открытой двери раздались крики: «Кто?! Премьер-министр?! Да в гробу я его видел! В белых, понимаш, тапочках».
Когда испуганный переводчик перевёл премьеру эту фразу, тот невольно опустил глаза вниз и убедился в том, что на нём, действительно, обувь белого цвета. Премьер был высокообразованным человеком, окончившим в своё время Кембриджский университет, но ничего не знал про белые тапочки.
«Когда русский президент успел разглядеть на мне эти, как он сказал, тапочки и какое это имеет отношение к сегодняшним переговорам?.. Ах, эти загадочные русские!» - подумал он.
А события развивались в такой последовательности: в дверном проёме, наконец-то, появился человек. Он был взъерошен. Без пиджака и галстука. В расстёгнутой белоснежной рубашке с закатанными рукавами. Он стоял, щурился от солнца и озирался по сторонам. Как видно что-то искал. Встречающие узнали его и зааплодировали. Русский президент, а это был именно он, приветливо помахал им рукой и стал спускаться по трапу. Сзади его семенил грузный человек. То был начальник личной охраны. Он пытался придерживать шефа за талию, хватал его за руки, а тот кочевряжился, отталкивал и посылал куда-то подальше. Охранник в ответ тоже использовал неформальную лексику. Как видно, это было у них в порядке вещей.
Наконец, президент вступил на лётное поле. Но не пошёл прямо, в сторону встречающих, а свернул налево и остановился возле огромного заднего колеса лайнера. Присутствующие оцепенели. Они разгадали его замысел. Особо догадливые, но близорукие дамы тут же стали доставать очки из сумочек и водружать их на переносицы.
А президент расстегнул ширинку брюк, достал свою флейту и при полной тишине заиграл долгоиграющую мелодию. Да так интенсивно, что раскалённое от недавнего трения о бетонное покрытие резиновое колесо зашипело и от него тонкой струйкой потянулось вверх серое облачко дыма.
Вскоре процедура была окончена. Президент несколько раз встряхнул флейтой и водворил её в брюки. Довольные дамочки тоже стали убирать очки в сумочки.
Президент зевнул во весь рот, потянулся и сказал самому себе: «Хорошо, понимаш, что сразу не отогнали лайнер в ангар! Надо будет поощрить летуна».
Потом посмотрел по сторонам, перекрестился и вступил на ковровую дорожку.
Две дамы и премьер-министр лежали на зелёной траве в глубоком обмороке. Им делали искусственное дыхание и совали в нос какую-то хрень.
«Ах! Ах! Какие мы нежные!" – пробормотал президент и прошёл мимо. К нему бросились две красивые тёмные кралечки с хлебом-солью и остановились в почтительном поклоне. Они были в высоких кокошниках, инкрустированных блёсками, а одна из них была особенно соблазнительна глубоким вырезом на груди.
Президент отщипнул от каравая щепотку, обмакнул её в соль и бросил в рот. Потом ущипнул грудастую за попку, на что та верноподданнически взвизгнула.
«Девки всюду одинаковы» - отметил про себя президент.
Тут грянул оркестр со своим гимном.
«Нет! Нет!- закричал президент. Вот это не надо! Ты мне, понимаш, нашинску сбацай! Камаринску».
Но дирижёр ничего не знал из русской классики и продолжал дудеть в свою дуду.
Тогда президент выхватил из его рук дирижёрскую палочку и замахал сам. Правда, получилось не совсем впопад. Да и ногами он стал выделывать какие-то несуразные кренделя. Караян отдыхал бы в эту минуту!
Наконец, президент с шутливым поклоном вернул палочку дирижёру и, приняв серьёзное выражение лица, двинул дальше. Под гром оркестра. Мимо вытянувшихся гвардейцев в высоких меховых папахах. С вскинутыми на высоту груди карабинами.
От торжественности и значимости момента на ресницах президента блеснула слеза.
«Бог ты мой! – думал он. Неужели же это я, тот сопливый мальчонка, которого отец драл по субботам? Неужели всё это происходит со мной? И премьер-министр мне не премьер, и ссу, где захочу, и оркестрами управляю, и трепака сполняю за здорово живёшь! И никто, понимаш, мне не указ! Така вот загогулина!»
Он державно шествовал по ковровой дорожке, а толпа скандировала и улюлюкала ему вослед.
***
В телевизионной передаче, посвящённой восьмидесятилетию со дня рождения великого маэстро Мстислава Леопольдовича Ростроповича, промелькнули какие-то странные кадры, претендующие на непонимание невнимательного зрителя.
По всей площади экрана стремительно шествовала группа людей, в центре которой находились Ростропович и жена его – Галина Павловна Вишневская. Когда операторская камера наехала на них и увеличила, было слышно, как, явно чем-то обескураженный маэстро, в растерянности спрашивал жену: «А что, собственно, случилось? Куда меня ведут?»
На что она, с нескрываемым раздражением, отвечала: «А тебе не всё равно, куда тебя ведут? К машине тебя ведут!»
Безапелляционно ответила. Как отрезала. Она это умела.
Многим, вероятно, памятен знаменательный фотоснимок Юрия Феклистова. Он относится к событиям путча 1991 года. Белый дом. И спящий защитник его. В тёмно-зелёной пятнистой униформе. А рядом, в солдатской каске сидит маэстро, наш великий Мстислав Леопольдович. Святой, и так много переживший за свою жизнь, интеллигент. Он сразу же бросился из Парижа в Москву, почувствовав, что Отечество в опасности, что в эти минуты может случиться что-то непоправимое. А вот в руках маэстро была не виолончель, такой привычный для него инструмент, а автомат. Настоящий боевой автомат, который, вероятно, принадлежал этому спящему защитнику демократии.
Маэстро оберегал его сон. А, стало быть, и наш. И всего человечества. Исторический кадр.
А что было потом? – подумал я. Не с нами. Это известно. Что было потом с маэстро? Долго ли спал тот защитник? Сколько сидел в этой нелепой позе Слава?
События, вероятно, развивались так: сначала Галина Павловна обнаруживает отсутствие мужа. Домашние доложили, что Мстислав Леопольдович изволят пребывать в Белом Доме.
«Это ещё что за херня?»
Разъярённая матрона кидается в этот самый Белый Дом. Благо, он не в Вашингтоне, а здесь, рядом. И там она видит такую картинку. Муж, как падишах, восседает на троне. С каким-то ружжом в руках. А где виолончель? На его коленях спит явно пьяный мужик в маскарадном костюме. Рядом суетятся странные люди. Назревают события. Вот-вот начнётся стрельба.
Она зловеще модулирует: «Буратина, а чем это, собственно, ты здесь занимаешься?! Ты что это, старый козёл, себе поз-во-ля-ешь?!»
На что муж начинает разглагольствовать о серьёзности создавшегося положения, о родном отечестве, о своём необходимом здесь присутствии.
Галина Павловна, не дослушав, срывает с него все эти цацки, всю бутафорию и выдёргивает из исторических событий.
***
Это было давно. Тёплым июньским днём поехал я в центр Москвы. На Пушкинскую площадь.
Да, то было 6 июня, день рождения поэта.
У аникушинского памятника в этот день всегда собирается народ и звучат пушкинские стихи. Мне тоже захотелось подышать этим особым поэтическим воздухом. Метрах в пятнадцати от памятника был установлен деревянный помост. В центре его находился микрофон, который настраивали два молодых бородача, бесконечно повторяющие своё «раз-два-три, раз-два-три».
А через весь помост была перекинута зелёная ковровая дорожка. Она сбегала вниз, на асфальт и устремлялась к памятнику поэту.
Народу было много, и я не без труда пробился поближе к предстоящему действу. Все терпеливо ждали. Наконец, на помост поднялся представительный дядя. Это был, вероятно, ответственный чиновник от Министерства Культуры или от Союза Писателей.
Он кратко обрисовал заслуги юбиляра перед отечественной и мировой литературой и добавил, что сейчас, мол, мы послушаем стихи поэта в исполнении мастеров художественного слова. И на сцену, один за другим, стали подниматься эти мастера.
После выступления каждого одаривали букетом роз, и он по ковровой дорожке шёл вниз, к памятнику. Там замирал, и стоял какое-то время в благоговейном молчании, опустив голову. Потом возлагал цветы к основанию памятника, проходил вперёд, вправо, мимо милиционера, нырял в толпу и исчезал.
И вот объявили его. Все сразу зааплодировали. Надо сказать, что никому до выступления не хлопали. Но это же тоже был гений! Его так любили! Он стоял перед микрофоном с характерной только ему приветливой, застенчивой улыбкой и ждал.
Наконец, пресекая всеобщее обожание, он поднял правую руку и в мгновенно наступившей тишине стал читать.
Я не помню сейчас, что он читал, но читал он великолепно. Голос его был так щедр на модуляции, на паузы, на все эти тайны актёрского мастерства.
Нет, так хорошо никто не читал в тот день! Это было какое-то священнодейство!
Когда он закончил, аплодировали ему, конечно, громче и дольше всех. Кричали «Браво!». А он, как и все до него, пошёл по дорожке к памятнику.
Дальше произошло вот что: он постоял перед памятником какое-то время, тоже в благоговейной задумчивости, потом поклонился поэту, шагнул вперёд, вправо, мимо милиционера, и нырнул в толпу...
Да и был таков. Букет он унёс с собой.
Иннокентий Михайлович Смоктуновский был артистом великим. Когда его в глаза называли гением, и в шутку, и в серьёз, он только застенчиво улыбался и кивал головой в знак согласия.
В каждую новую роль он привносил что-то и от своего характера, свои личностные качества. Даже в этом эпизоде, свидетелем которого я имел честь быть, артист поступил так, как не поступил бы никто другой.
Мы не вправе его осуждать. Нам остаётся только удивляться и разгадывать таинства этого необычайно талантливого актёра.
***
Один наш академик, нобелиант, многажды лауреат сталинских премий, а уж орденом Ленина награждённый несчётное количество раз, до глубокой старости возглавлял какой-то очень серьёзный физический институт. И, надо заметить, что, пребывая в глубоком склерозе, а временами и маразме, работу не бросал. К властям был лоялен, потому и возможностями обладал неограниченными...
Однажды пригласили его в Кремль. На очередное награждение. Времени до начала церемонии было предостаточно, и академик пошёл в туалет. А как вышел из него, так направился совсем не в ту сторону и, понятное дело, заблудился. Еле разыскал его не на шутку напуганный референт, в обязанности которого входило ежесекундное присутствие рядом с шефом.
Он и на самом награждении, когда академика пригласили получить награду, сопроводил его. Придерживал за локоток. Чтобы, не дай бог! не споткнулся о ковровую дорожку, не выронил награду!
Бывали прецеденты! Ничего уже не соображал старик! Нестандартных поступков был человек! Возраст, одним словом.
«Доброжелатели», которым давно хотелось отправить академика на пенсию по собственному желанию, периодически обрабатывали его. Пора, мол, дорогой Николай Николаевич, беспокоимся, мол, о Вашем здоровье!
«Раненько! - бодро ответствовал старец. Поработаю ещё».
А если уж очень наседали, говаривал: «А я, вот, посоветуюсь сейчас с Леонидом Ильичом, он, дай бог! и заступится». И брался за телефонную трубку.
И, действительно, заступался Ильич. Давал кому-то отмашку...
А потом, когда Леонид Ильич умер и давно уже лежал у Кремлёвской стены, академик всё продолжал и продолжал возглавлять институт. Новым властям, как видно, не до него было. А эти-то, доброжелатели которые, всё-таки иногда пытались подвести старика под конфуз, и в некоторых ситуациях советовали позвонить Леониду Ильичу, но ...дудки!Здесь он соображал.
Несгибаемый был старик!