Архивариус

                АРХИВАРИУС

                РАССКАЗ




Она  добралась до лечебницы на окраине города  и напряженно застыла около распахнутых ворот.
Забыли закрыть еще в давние времена.
Все равно им не выбраться.
На другой стороне улицы на торцевой стене блочного пятиэтажного дома  повесили полотнище, бригадир вопросительно посмотрел на невзрачного человека в сером дождевике.
- Ну что ж…, - сказал тот.
Жильцам занавесили окна, они не посмели возразить.
- Им темно, - неосторожно заметил один из рабочих.
Наверняка недавно приехавший в столицу и еще не освоившийся с городскими реалиями.
Или задохнулся от табачного дыма и поэтому высказался.
- Как и кому темно? – насторожился наблюдатель.
Бригадиру показалось, что тот оскалился, так скалится зверь перед  прыжком.
- Погода такая, тучи наползли, солнце не видно,- объяснил он.
И кулаком незаметно погрозил чересчур разговорчивому работнику.
- Это наше солнце, - согласился мальчишка.
- Так-то лучше, - помиловал его наблюдатель.
- В то время, как бунтуют во Франции, как пришлось спасать чехов, а китайцы напрасно пытаются аннексировать наш  остров…, - прочел краткую лекцию.
- Мы понимаем! – откликнулось сразу несколько человек.
На полотнище полковник наставлял бойцов. Свежий китель хрустел под порывами ветра, и ни одного пятнышка не было на материи. Сапоги ослепляли черным блеском.
Солдаты, наверное, недавно вышли из боя, но тоже успели переодеться. Для картины им выдали парадное обмундирование.
Напряженно и вдохновенно слушали.
Малая Земля – пяточек, отвоеванный у немцев.
Знакомое лицо, искусно омоложенное художником. Нависшие бахромой брови.
Когда приладили картину, угодливо вскрикнул гудок на соседнем заводике. Но труба невысокая,  мелким  и хриплым оказался голос.
Женщина вгляделась в изъеденное ржавчиной железо.
Штыри были изломаны и изогнуты.
Будто больные, чтобы окончательно отгородиться от внешнего мира, попытались закрыть ворота, но не справились.
И теперь враждебный  мир ворвался.
Сначала  осторожным хрипом. Или другим полотнищем на глухой стене лечебницы.
Этот же, но уже изрядно заматеревший человек пристально разглядывал посетителей.
Особо тщательно были выписаны  геройские звезды над орденскими планками.
Чтобы больные, если их выводят на прогулку, могли различить и осознать.
Лечение положительным примером.
Кажется, еще никого не выпустили из дома скорби.
Сирена сорвала голос и замолчала, но отчаянно задымила заводская труба.
Хлопья сажи осели на лице и на одежде.
Невдалеке остановился грузовик.
Пожилой водитель тяжело  спрыгнул с подножки, сдернул засаленную кепку,  швырнул ее под ноги. А потом  растоптал ее.
Глаза его покраснели.
Приветствуя, кажется, положено кланяться на восток, в городе  невозможно найти нужное направление.
Поэтому выбрал дом скорби.
Надзиратель на всякий случай записал номер машины.
Старушка перекрестилась на невидимую церковь.
На центр города, оттуда все исходит.
Полотнище холщовыми крылами билось на ветру, галдели птицы.
Трупные птицы, показалось женщине, в ожидании добычи расселись на заборе и на деревьях.
Высматривали, вытянув голую жилистую шею.
Тогда, пять лет назад деревья также подступили к желтому двухэтажному домику, построенному немецкими пленными.
Осень запоздала, листья еще не облетели. Но пожухли на нижних ветвях, и ярче выступили прожилки.
Выстроившись клином, улетали птицы. Одна отстала, и жалобно вскрикнула, женщина услышала.
- Полечу со всеми, - сказала она.
Так ответила начальнику отдела.
Мог приказать, как приказывают командиры, посылая на смерть солдат в  беспощадной войне.
А он просил, поочередно уговаривал сотрудников.
Когда просят, можно отказаться.
У одной двое малолетних детей, если ее уволят,  кто их выведет в люди?
У других престарелая мать или сестра в оголодавшей деревне.
Множество неоспоримых отговорок, а ей не на что  сослаться.
- Это нужно нашим потомкам, - сказал начальник.
- Я со всеми, и у меня будут дети, - невпопад ответила она.
- Скоро он уйдет, - поделился начальник.
Старый и больной человек, такие могут позволить себе на закате.
Когда предсказал, кожа пожелтела и смялась, губы обесцветились. Но глаза не выцвели, вспыхнули отраженным светом, солнце нашло в тучах прореху и ослепило, она прикрылась от этого огня.
- Скоро его уйдут, - повторил он.
- Кого? – смешалась и прикинулась женщина.
- И новой власти не потребуются лагерные очевидцы.
- Нет, - отказалась она.
Просто почудилось, обыкновенные глаза, тусклые и желтоватые, такие  у плененных зверей в зоопарке.
Молодые мечутся по клетке, еще надеясь вырваться, старики неподвижно лежат у  стены.
А когда одолевает  голод, неохотно поедают похлебку.
- Наша похлебка, -  проговорилась  она.
- И если мы не сохраним их память…, - сказал начальник.
Раньше метались и пытались вырваться, но нынешние успешно переняли старческие повадки.
Неправильно это.
- Мне он не поверит, - сказал старик.
- Никому не поверит, - эхом откликнулась женщина.
- Я не был в лагерях,  не воевал, закостенел во лжи и недомолвках, - перечислил он.
- Я не…я не пойму, - отказалась женщина.
- Человек поймет.
- Я человек? – спросила она.
- Да, - очень серьезно ответил он.
- Надо  нам всем? – спросила она. И невольно выделила последнее слово.
- Ты справишься, - подтвердил старик.
- Нет, - повторила женщина.
То ли отказалась, то ли трезво оценила свои возможности.
Почудилось, что перед ней старинная рукопись. Страницы  обуглились. И если неосторожно прикоснуться к ним, обратятся в прах. Опытные архивариусы  надевают перчатки.
Но тем более так не разобрать.
- Зря вы меня. – Вяло  отбивалась, пока он выписывал ненужное предписание.
В туалете разорвала пустую  справку. Обрывки бросила в унитаз.
Бачок был под потолком, и когда потянула за цепочку,  с грохотом упала вода.
Теперь никто не сложит обрывки и не обвинит начальника.
Если она не проговорится.
Постарается. А когда под ногти загонят иглы или в тисках расплющат пальцы – некоторые сведения об их методах уже просочились, - может быть, благословенно  забудется.
Подобралась к желтому двухэтажному домику, возведенному немецкими пленными.
Ни нижних ветвях пожухли листья.
За грохотом глушилок  уже злобствовали вражьи голоса.
Заговорщики сговорились за спиной Правителя. Но не смогли выбрать лидера.
Пауки в банке нацелились  ядовитыми жвалами. Или коротким оказалось  одеяло.
Пока поставим временщика и найдем приемлемое решение.
Когда привлекли его к заговору, тот ослаб, ноги подогнулись. Но не расшибся, будущему правителю не пристало валяться в ногах приближенных.
Меня здесь не было, я ничего не слышал и не знаю, привычно отказался он.
Тогда на кухне частенько травили мы анекдоты, а самый разудалый подбирался к отдушине и под хохот слушателей произносил заветные слова.
Но никому не удавалось вымолить снисхождение.
Вот когда окончательно свалите его…, выдвинул свои условия претендент.
Осторожность превыше всего.
А молчальники вышли в начальники, в дальнейшем заявит опальный поэт.
Не молчальники, но осторожные.
Почти свалили! хором откликнулись заговорщики.
Сворой голодных псов накинулись на внеочередном пленуме.
Отказался от коллективного руководства! Снова культ личности! Хотел догнать и перегнать, но надорвался! Противоречивые бессмысленные указы!
Кубинский кризис, едва не погубил мир!
Но надо было до конца дожать Штаты! заявили другие так называемые товарищи.
Я любил вас и предан партии!  отбился свергнутый правитель.
И только один, самый старый, переживший все чистки, попытался заступиться за оплошавшего соратника.
Пусть занимается сельским хозяйством, предложил он.
Еще больше взъярились заговорщики.
Опорочил и замахнулся на Верховного! предъявили главное обвинение.
Расколол международное коммунистическое движение, и уже не собрать осколки! предвосхитили грядущее поражение.
Я вас люблю, напрасно твердил опальный предводитель.
По окраинам империи еще остались преданные люди, и, наверное, можно было связаться с ними.
Ввергнуть страну в очередную гражданскую бойню. Победить  и на кремлевских развалинах водрузить победный стяг.
Как над гитлеровским рейхстагом, и осчастливить победителей высшими государственными наградами.
Прилюдно опозорить заговорщиков.
Но правитель устал бороться и побеждать.
И напрасно вглядывался в лица, надеясь отыскать в них хоть каплю сочувствия.
Оскалились, хлопьями пены вскипела слюна.
Досталось и единственному его защитнику.
Не смей противопоставлять себя коллективу! указали ему.
Я тоже с вами, сник и покаялся нарушитель.
Так, незначительный эпизод в той сваре.
Главное обвинение: рассказал о наших лагерях. И даже позволил опубликовать свидетельства.
Приказал ознакомиться с обличительными документами.
Такого не может быть,  мысленно отказались  приближенные, но не посмели возразить.
Мы не знали, тем более не знал Верховный, напрасно на него наговаривают.
Забыть, приказали  новому временному предводителю.
Тот кивнул, согласившись с их предложением, так  резко склонил голову, что хрустнули шейные позвонки.
Памятливый человек; когда общался с соратниками, обязательно выспрашивал о здоровье жены и детей. И если кто-то из них заболевал, помнил об этом. И соратники охотно делились с ним.
Чаще всего были недовольны детьми.
Тогда он ссылался на свою непутевую дочку.
Обволакивал собеседников сладкой патокой  участия.
Ему удалось удержаться на троне.
Среди прочего обещал забыть о лагерном беспределе.
Как и предвидел начальник отдела; может быть,  еще удастся спасти хоть малую толику.
Выбрал женщину, не обремененную семьей и  родственниками.
Через пять лет после того памятного разговора подобралась она к дому скорби. К бывшей графской усадьбе, больше похожей на крепость. И пускай стены обветшали, крепостной ров обмелел, и можно перейти на другую сторону, в парке вырубили почти все деревья -  усадьба подавляла былым величием.
И узникам не выбраться из застенков.
После смерти Верховного за недоказанностью преступления заключенного освободили.
Но запретили появляться в столице.
Сначала тот и не появлялся. Не сразу освоил забытое искусство бесконвойной ходьбы и научился улыбаться. Едва заметно морщились губы.
А когда все же навестил бывшую жену, то выбрал дождливый день, в ненастье легче затеряться в толпе.
Не затерялся, на голову выше всех, невольно привлекал внимание.
Или своей виноватой улыбкой.
Или старым потертым чемоданом, в который уложил рукописи.
Пожилой милиционер шагнул к нему, но вдруг  отрицательно покачал головой.
А чтобы его не заподозрили в пособничестве, нацелился на спекулянта, или углядел вокзального воришку, или просто не заметил.
Жена отказалась участвовать.
Забудь, зачеркни, взмолилась она, хоть эту кроху, этот остаток прожить за глухой стеной.
Пришлось вернуться с чемоданом в  поселок.
Числился он инспектором по торфозаготовкам, все больше торфа требовалось городу.
Писал по ночам, прикрыв лампу газетой, а окно занавесив одеялом, чтобы никто не догадался; еще несколько таких отверженных в поселке, только им рискнул показать  фрагменты.
А на прощание – наконец разрешили жить в городе – подарил им несколько рассказов.
Рукописи не горят, заявил известный писатель; неправда, еще как горят, и в эти листы заворачивают ржавую селедку, их подстилают при случайном застолье, и уже ничего не разобрать  под жирными маслянистыми пятнами.
Но  иногда волшебными самолетиками разлетаются они по свету.
Его рассказы разлетелись, на западе ухватились за очередное доказательство нашей неполноценности.
- Мы обязаны сохранить эти свидетельства, - напутствовал женщину начальник, она согласилась.
Но когда подобралась к дому, не решилась переступить порог.
- Скоро его сломают, - предвидел начальник. – Есть много способов  изолировать человека.
- Напугать  неизлечимой болезнью, насильно приторочить к больничной койке, - придумал он.
- Подгонят строительную технику и снесут ветхий дом, - заглянул в будущее.
- Нет, так слишком рискованно, рабочие могут ознакомиться.
Уже не сидел за  столом, не поучал молодежь бережно относиться к каждому документу, среди шелухи находить зерно, если не мы, то разберутся потомки; но метался в тесной клетке.
Старый плененный зверь, которому не вырваться на волю
- Сначала пожрет огонь! – различил он. – А западные публикации объявят фальшивкой!
- Ты обязана спасти! – попросил младшего товарища.
Женщина не посмела отказаться.
Через четыре года сбылось его пророчество.
Бывший заключенный заболел, сказались  лагерные годы.
Ослабел слух, мутная пелена застлала глаза. Каждый шаг отзывался резкой болью.
Заботливая Власть поместила писателя в больницу.
Санитары бережно уложили  на носилки. А чтобы не вырвался, привязали руки.
Конечно, надежнее наручники, но могут заметить кляузники и недоброжелатели, перевелись еще не все инакомыслящие.
Мы тебя излечим, обещали тюремные врачи.
То есть лекари из дома скорби.
Одолели только через  год.
Она не навещала его.
Но осталось несколько дней, сообщил неведомый доброжелатель.
Женщина пришла попрощаться.
А когда подобралась к искореженным воротам, оглушил   заводской гудок, и Правитель на полотнище  погрозил пальцем.
Зажала уши и зажмурилась, чтобы не знать.
Ослепла, как той давней осенью.
Двери распахнулись, навис большой человек, похожий на разъяренного зверя.
Но не растерзал, даже не покалечил.
- Нет, не видела, - отказалась она.
- Мы вместе поищем, обязательно найдем! – обещала ему.
Потерялась собака, чуть ли не единственное существо, с которым он общался.
- Есть приюты для таких животных! – вспомнила женщина.
- Словно лагеря! – выругался мужчина.
Плечи его поникли, морщины и складки обезобразили лицо.
Нет, ей показалось, лишь в его рассказах заключенные не надеются.
- Теперь другие времена, - сказала она.
- Тяжелые времена, - согласился он.
Но когда направился к приюту, то она едва поспевала за ним, иногда сбивалась на бег.
Но не  решился войти в сарай, будто натолкнулся на невидимую стену.
Запах смерти и отчаяния.
Помогла отчаявшемуся человеку, свою ладошку вложила в его огромную ладонь, искореженную непосильной работой.
Или что-то сказала, слова забылись, осталось воспоминание о боли и участии.
С этой болью добрела до входной двери скорбного дома.
Шла боком, чтобы не глядеть на полотнище, так, наверное, передвигаются крабы.
В старинном парке перевели почти все деревья, а у оставшихся вырубили нижние ветви.
Больные, если  случайно окажутся в парке, не смогут вскарабкаться.
Или вскарабкаются и вообразят себя птицей, и взмахнут руками,  но разобьются, упав на землю.
Пусть разбиваются, соглашаются нерадивые санитары, мы даже поможем и подсадим.
Некогда здесь водились белки, и господа с руки потчевали их орехами.
Не осталось ни господ, ни белок.
И даже бродячие псы не забредают на мертвую  землю.
А если их отлавливают, то сажают в клетки.
В приюте для бродячих животных попытался выломать прутья, или по бревнышку раскатать проклятый сарай, или придушить расслабленного охранника.
Но захрипел, на губах выступила пена.
Повалился на загаженный земляной пол; когда инвалиды выносят парашу, как вспоминал он, то расплескивают ее в бараке.
Охранник сообразил,  вставил ложку, выламывая прореженные цингой зубы.
А потом помог довести до дома занемогшего человека.
- Да, и жена, и дочка – его женщина. – Взвалила  она на слабые  плечи неподъемный груз.
С ложечки выкормила, выходила больного.
Бывшая кладовка, переделанная заботливой властью во временное убежище. Провели   воду, и есть крыша над головой. А что еще надо  для выживания?
Участие родного человека.
Она не смотрела, когда обмывала большое, истерзанное  тело. Но чуткие пальцы нащупывали каждую рану.
Будто избили плеткой, где в жилы  вплетен свинец.
А потом втерли соль.
Или на дыбе вывернули руки.
Или переломали ноги, опалили  огнем, усадили на кресло с шипами, влили в глотку расплавленное олово.
В лагере не знал женщин, но тело реагировало на ласку.
А она не отдергивала руки, и сердце, казалось, бьется в каждой жилке, и  суматошное это биение будоражит кровь. В кончиках пальцев, в запястьях, в предплечьях, во всем теле.
Когда он забывался, приводила в порядок рукописи, некоторые успела передать в хранилище.
Через несколько лет мужчина перебрался в тюремную крепость; чтобы узники не разбежались, их под завязку накачали лекарствами.
После этого и самый здоровый человек превращается в ползучие растение, а он продержался почти год.
Когда женщина выходила больного, тот предсказал неминуемую свою гибель.
Словно сговорился с ее начальником, словно каркнула вещая птица – неправда, не существует таких птиц.
А есть женщины- чудотворцы.
-Нет, так нельзя,  неправильно это, - задыхаясь, отказалась она.
- Ты навечно останешься в своих рассказах. - Отступила к стене.
На крошечный шажок, а далее некуда отступать, да и не надо.
- Навечно во мне, - выдохнула она.
Его сильное, истосковавшееся тело.
И не выстоять.
Кровь ее вскипела.
Как пушинку подхватил  на руки.
Уже не закрывала глаза, наизусть изучила его тело.
И когда оно навалилось, кожей, нервными окончаниями приникла к  ранам.
Горячая волна неистового его желания, помноженная на ее сострадание.
Взрывоопасная смесь, если рванет, то  не выжить.
Показалось, что в бойницах затаились убийцы.
Или в полотнище проковыряли дырочки и подглядывают.
Поскользнулась и упала, а он не помог подняться.
Врачи подтвердили беременность, она и сама не сомневалась.
- Ты знаешь, что делать, - жестко определил мужчина.
- Да, - покорно согласилась она.
- Бороться, ни на что не отвлекаясь.
- Отвлеклась, - неправильным эхом откликнулась женщина.
Раны его не зарубцевались.
Бороться ради спасения человечества.
- Детям непозволительно существовать в гибельном  мире. Преступно позволить им существовать, - приговорил к смерти.
- Да, - согласилась она.
А когда он потянулся утешить или уничтожить, оттолкнула  руки.
Беспощадный мир его воспоминаний.
Когда погибал очередной узник,  жалели, что не досталась еще не до конца изношенная  одежда. И что напрасно съел тот последнюю пайку.
- Только этим поделился со мной? – спросила женщина.
- Разве мы не договаривались? – спросил он.
- Договаривались, - откликнулась она.
- Уходи, - прогнал  изменницу.
Дверь камеры захлопнулась.
Если бы задержалась  на минуту,  он бы не сдюжил.
Поэтому безжалостно ударил. Локтем  в солнечное сплетение. Согнулся от смертельного удара, но еще не сокрушил недруга. Кулаком разбил губы.
Если бы верил, если бы умел молиться, то проклял бы бессердечное божество.
Размазал по лицу непрошенные слезы.
Последний раз плакал в детстве, слезы не излечивают в зрелых и закатных годах.
« Слава тем, кто, не поднимая взора, шли в абортарий в шестидесятых, спасая отечество от позора!»  в дальнейшем напишет   нобелевский поэт.
Нет в этом никакой славы.
Просто запланированное и повседневное убийство.
Женщина послушно пришла.
- Там записываются на скаблежку, - указали ей в регистратуре.
- Ерундовая операция, - обнадежили новичка.
- Принесла простыню и ночную рубашку, купила лекарство? – напомнили ей.
- Если всем выдавать, то государство разорится, -  укорила  сестра.
Врач вышел на крыльцо и закурил.
Чтобы не замарать рук, пинцетом держал сигарету.
Ей показалось, что окровавлены  сильные, безжалостные пальцы.
Кровь падала на халат и застывала бурыми пятнами.
Скатывалась со ступенек и выжигали траву.
Все выжгла, горожане погибли, но  травинки не пробились сквозь потрескавшийся асфальт.
Вспомнила об этом, когда, скользя и падая, выползла из крепостного рва.
Так далеко запрятали больного, что невозможно  добраться.
Сначала необходимо присоединиться к шестнадцати слушателям боевого политрука.
По числу наших республик.
Тогда еще не могли предположить, что страна распадется на удельные княжества. И местные царьки будут недоверчиво приглядываться к соседям.
И наговаривать на них в меру своего ослепления.
Семнадцатым слушателем подобралась к полковнику.
Художник хотел изобразить генеральские погоны, но скромный герой не согласился.
Пока еще рано, оставил  лазейку.
Присоединилась и выслушала, потом вместе с шофером на запад склонила  голову.
И перекрестилась вместе с бабулей.
Только после этого допустили в бывшую усадьбу.
Если бы ворота были закрыты,  она бы вернулась. Не одолеть  преграду.
Когда-то штыри украшали царские орлы. Нынче их заменили стервятники.
Трупные птицы нацелились.
Санитары заранее распахнули ворота.
И, наверное, закрыли за ее спиной,  она не посмела обернуться.
Но отшатнулась от окровавленных рук.
Врач щелчком отбросил окурок.
- Нет, - отказалась от пустяшной операции.
- Вводите следующую, - приказал врач.
- Одной больше или меньше, от этого мир не изменится, - осудил  и мир, и женщин.
- Изменится, - не согласилась она, вернувшись к повелителю.
- Я не смогла,  - повинилась перед запертой дверью.
Когда подобралась, разобрала его шаги.
От их тяжести содрогались стены.
Если он откроет, все повторится.
И тогда не спастись.
Мертвый плод швырнут в таз.
И человечество не досчитается человека.
- Будьте прокляты, - прокляла кого-то.
- Мир изменится, - повторила она.
- Из жалости пришла к нему, - покаялась невидимому духовнику. – А он невесть что вообразил.
Духовник скинул капюшон. По обеим сторонам лысины торчали рожки.
Женщина отпрянула.
Бесполезно притворяться, все равно она догадалась, поэтому сдернул маску.
Черное, опаленное подземным огнем лицо. Вместо носа свиной пятачок. Обвислые штаны, не так-то просто упрятать хвост. Копыта, на которые не налезает обувь.
- Только нечистая сила выживает в тех лагерях, - прозрела она.
Слышала воспаленное его дыхание.
- Только стукачи и доносчики, - прошептала, чтобы  не разобрал.
Обвинение оглушило набатным гулом.
Но не на праздник, на тризну позвали колокола.
- Ты выжил,  - добила его.
Или себя, каждое слово безжалостно вонзалось.
И она готова была пасть на колени, на коленях подползти к нему – стены не остановят, - прижаться к  ногам, волосами обтереть ноги.
Но приложила ладони к животу -  надо  сберечь еще хрупкую жизнь.
Отступила от затаившегося убийцы.
- Он справится, - убегая, уговаривала себя. – Он справился на лесоповале и в каменоломнях,  в изоляторе и перед расстрельной командой.
- Он сильный.
- Больше никогда, -  попрощалась с ним.
Но ошиблась, пришла через пять лет.
Испуганно оглянувшись, не сразу решилась подняться по разбитым ступеням. 
А когда решилась – и птицы не заклевали, и ураган не повалил деревья, не ожили вулканы и не выплеснули лаву, -  то вгляделась, но двумя пальцами зажала нос.
Чтобы не задохнуться, но различить в потемках.
Не задохнулась и различила.
Показалась, что снова попала в тот  питомник
Псы сидели по клеткам, уже не  пытались вырваться.
И пахнет, как в общественной уборной.
На замызганном помосте, кое-как присыпанном хлоркой, пробиты дыры.
От запаха кружится голова.
Но все же разобрала в кружении.
Нынешние обитатели замка поделили гостевой зал на крошечные каморки.
Двери выходили в коридор, в дальнем конце, около каменной кладки расположился охранник. Или санитар, не разобрать в полутьме. Вольготно раскинулся на железном стуле.
Но вежливо кивнул.
- Какая надежная кладка,  раньше умели строить тюрьмы, - показал ей.
Обыкновенное лицо, различила она в тусклом свете люминесцентных ламп.
Видимо  подослали к ней провокатора, тот поведал о неизлечимой болезни писателя, былое непрошено  ворвалось в устоявшийся ее мирок.
Исподволь помогли добраться.
А до этого отогнали господина в потертом ватнике.
За бутылку тот одолжил его у сантехника.
Напугали его полотнищем на стене лечебницы.
Если дикий зверь бесстрашно бросается на укротителя, то ему хватило и этого намека.
Поспешил убраться, плетью не перешибить обух.
Пусть безумцы разбиваются и погибают.
А он еще поборется, если преждевременно уйдет, то кто возглавит грядущую революцию?
Но у нас демократия, зря они наговаривают, любой может придти и попрощаться.
Женщине позволили, даже  распахнули ворота.
Поэтому не задержали на пороге.
Для нее открыты двери.
- Надежное убежище, но уберечь себя не смогли, - осудил надзиратель своих предшественников.
- Смирных и неопасных выводим на прогулку, - сказал он.
Двери, но за ними, различила она, не камеры, а лагерные бараки.
И утром, когда вызывают на поверку, некоторым  не подняться.
Рядом с бараками  яма, экскаватор  вгрызается в мерзлый грунт, за надсадным гулом мотора не слышны сухие щелчки револьверных выстрелов.
Так выводят на работу.
- Время прогулки, - безошибочно определил надзиратель.
Показалось, что рука потянулась к кобуре. Кожа была захватана грязными пальцами.
Или нацелился пулеметом. Краска на стволе облупилась.
Или неприметно щелкнул. Собаки в цирке послушно выполняют указания дрессировщика.
Под маской благодушия угадывалась жесткое, окаменевшее лицо.
Другие  охранники попрятались по укрытиям. Помогут в случае необходимости.
Не обязательно стрелять,  можно и прикладом.
Щелкнул пальцами или подул в манок.
Скрипуче приоткрылись двери.
Обитатели бесплотными сущностями выбрались в коридор.
- Мы специализируемся на творческих личностях, - поведал экскурсовод.
Специализация – сложное слово, не всем удается правильно произнести, но потренировался перед ее приходом.
Не привстал со стула, но подогнул ноги, чтобы вскочить при первом же проявлении агрессии.  С неторопливыми своими подельниками можно запросто погибнуть.
- Вот, - представил  одну из сущностей.
Тот вздернул голову, а женщине показалось, что склонился.
- Возомнил себя великим художником, изобразил  ржавую селедку на партийной газете, -  обвинил надзиратель.
Сказал негромко, женщина укрылась  на другом конце коридора, но услышала.
Показал нашу жизнь.
- Сам  напугался и напрасно пытается исправиться.
- Как? – выдохнула женщина.
- Видели полотнище на соседнем доме?
Наверное, так долго  его вывешивали наперекор ветру, дождю и буре, что все успели ознакомиться.
Женщина  кивнула.
- Желает повторить  сюжет, но не шестнадцать человек, но весь мир должен внимать, - придумал надзиратель.
Давно общался со своими подопечными, многое перенял от них.
Художник  нацелился невидимой кистью.
Солнце гаснет, различила она.
Руки с узловатыми пальцами тянутся к гаснущему огню.
Руки эти переплетаются, иногда сходятся ладони, но им не дотянуться.
И лица, страшные в своей обреченности. Глаза глубоко запали, губы потрескались, щеки ввалились.
Зубы прорежены цингой.
- Нет! – отказалась она.
- Как скажите, - легко согласился надзиратель.
Художник вообразил, видение его воплотилось.
Воззвали из ямы.
Санитары подхватили обмякшее тело.
Женщина пришла – будто дуновение вольного ветра. Запахи прелой травы и пожухлых листьев. Хлопья сажи и кислотный туман.
Не санитары, а надзиратели: фуражка с малиновым кантом надвинута на глаза, петлицы такого же цвета.
Помогли добраться до камеры.
А ей показалось, столкнули в яму.
Надрывно загудел мотор экскаватора.
- А этот воображает себя музыкантом, - показал надзиратель.
Не халат врача, а кожанка, различила женщина.
Когда обвинял и сабельными ударами сокрушал врага, кожа скрипела.
Словно железом проводили по стеклу, осколки  разлетались и калечили.
Истекала кровью и напрасно зажимала раны.
Музыкант взмахнул дирижерской палочкой.
В тумане не различить  лицо.
- Собачий лай, кошачий визг, - прокомментировал надзиратель.
- Нужна такая мелодия, чтобы можно было ее насвистеть! – вспомнил указания былого партийного деятеля.
Тот, кажется, умел играть на фортепиано, одним пальцем  тыкал в клавиши.
Поражал врага одиночными выстрелами.
В приюте завыли собаки, тоскливый  вой предвещал неминуемую кончину.
- Нет, хватит,  больше не могу, -  взмолилась женщина.
Но палач не пощадил.
Едва музыканта столкнули в оркестровую яму – труп швырнули в болото, трясина с чавканьем заглотила добычу, - как привели другого заключенного.
  Этот отличился документальными съемками.
Получил разрешение на заграничный вояж, но вместо того, чтобы обличить капиталистов, восхитился их деловой хваткой.
Нам  не нужны  очернители.
Обступили другие безумцы, все смешалось, мир обезумел, болезнь эта заразна.
Надзиратель задохнулся и рванул ворот гимнастерки.
Или она подскочила – и откуда взялась сила? – сбила фуражку, а потом попыталась отодрать петлицы.
Они впитали кровь.
Обломала ногти, он вырвался и выжил.
Неприметно щелкнул пальцами, санитары изготовились повязать очередного пациента.
А до этого записывали каждое ее  слово, фиксировали каждое движение, если  иностранцы возникнут, то отчитаются и отобьются.
Главный отбился, но из кармана вывалился снимок.
И прежде чем подобрал, она увидела.
Мальчишка, похожий на ее сына. Еще доверчиво взирает на мир.
Мальчишки подрастут, одному всегда придется оправдываться, а другой снисходительно выслушает его оправдания.
Санитары подступили.
Одни нацелились носилками, другие  веревками и кандалами.
Склянками со смертельным ядом.
Если впрыскивать человеку этот раствор, то постепенно превратится он в ползучее растение. 
- Я больше не буду, - повинилась женщина.
Охрипла и сорвала голос.
Но глаза остались сухими, давно выплакала  слезы.
Уже нет того начальника, что погубил ее.
Выполнили последнее его пожелание: похоронили на деревенском погосте.
В деревне осталось несколько жителей.
Могильный холмик зарос сорными травами.
Уже нет  бумаг бывшего лагерника.
Некуда складывать новые поступления, давно пора избавиться от хлама, приказал новый командир.
За некие погрешения сброшенный с вершины карьерной лестницы.
Но цепкий и изворотливый. В падении успел зацепиться за перекладину.
Документы сожгли в топке котельной.
Осторожный начальник отстранил кочегаров и сам бросил их в печь.
Огонь выхлестнул и опалил лицо.
Боевые раны, это тоже зачтется, когда  воспрянет.
Осталось несколько рассказов с автографами автора.
Спрятала их в ванной и никому не показывала.
Их тоже найдут и уничтожат.
- Условия, годные для выживания! - согласилась женщина.
Громко и отчетливо, напрягая легкие и голосовые связки, если захрипит,  ей не поверят.
Санитар нахмурился.
Не санитар и не надзиратель, она ошиблась, главный врач этой богадельни.
Не богадельни, а образцового приюта.
Государство не поскупилось.
Старинная барская усадьба, больше похожая на крепость.
У деревьев в парке вырезаны ветви.
Если больных выводят на прогулку, то бдительно приглядывают за ними.
У главного врача поношенное усталое лицо. За очками с толстыми выпуклыми линзами не различить глаза.
Она различила, нацелились  иглы.
Санитары – обыкновенные люди.
Если любого облачить в белый халат, то  превратится в санитара.
Она превратилась.
Но не  помогла человеку.
- Образцовые условия содержания, - сказала на публику.
- Понимаете… - Главный подхватил ее под локоток.
Будто повязал веревками, она  не смогла вырваться.
- Ваш целый год боролся с болезнью, - сообщил он.
Накинул на шею петлю,  еще не затянул ее.
- Настоящий рекордсмен, мы достойно отметили его достижение.
Веревка оцарапала шею.
- Выделили  отдельную камеру, - сказал он.
- Палату, - исправил ошибку.
Палач то затягивал петлю, то ослаблял хватку.
- Извольте взглянуть, - перешел  на высокий стиль.
- Я просто женщина, - назвалась она около запертой двери.
Лязгнули засовы, со скрипом провернулся ключ.
Снова очутилась в той, похожей на пенал комнате.
Бывшая кладовка, чем не жилье для заключенного? Крыша над головой, а что еще надо?
- Лучшие наши хоромы, - сообщил врач.
Железная койка с продавленной панцирной сеткой около зарешеченного окна.
Матрас в желтых разводах.
Чтобы не украли постельное белье, заключенный спрятал его под подушку.
Короткая ночная рубашка едва прикрывала ягодицы. Бурые пятна на грязной ткани.
Лежал на боку, отвернувшись к стене, подтянув к груди костистые колени.
Так пребываем мы в утробе, так иногда  уходим.
Яма, снова почудилось ей, ладонью зажала рот, чтобы не закричать.
- Он придумал, что в лагерях воруют постельное белье, поэтому и закрыли на ключ, теперь не утащат, - услужливо объяснил охранник.
Главный глубокомысленно кивнул.
- Помнишь? – спросила женщина.
Заплутала в пустыне, спасет глоток воды.
- Но на всякий случай прячет, - объяснил охранник.
Подобралась к яме и  склонилась. Едва удержалась на краю.
- Получал все положенные лекарства, - отчитался главный.
- Я пришла, - позвала женщина.
- Увы, мы не боги, - пошутил врач.
Дотянулась и дотронулась.
Не пустыня, но ледышка.
Как растопить  лед, чтобы хоть на мгновение вспыхнула искра жизни?
Искра затаилась в глубине мертвого тела.
Поздно, уже не раздуть огонь.
- Сделали все возможное,- отчитался главный.
Или вынес приговор.
Увидела, как погасла  искра.
Туманное облачко отделилось от тела, подплыло к окошку и просочилось в оконные щели.
Слилось с другими  облаками.
Не завыли сирены, не остановились машины, прохожие не сдернули шапку, город не заметил очередную потерю.
Ей показалось, что остановились и заметили.
А она давно выплакала слезы.
Сестра  - наверное, единственная женщина в этом заведении – принесла простыню и накрыла тело.
Видимо, оторвали ее от еды, обтерла рот ладонью, крошки упали на пол.
- Произвели все полагающиеся процедуры, снабдили необходимыми лекарствами, - повторил главный.
Будто дятлом продолбил гнилую древесину; женщина  запомнит и расскажет досужим корреспондентам.
- Попрощалась и хватит, - поторопила ее сестра.
Не доела и спешила вернуться.
Всякое  видела. Некоторых, что годами не навещали больных, приводили  под конвоем. И те нарочито громко и отчаянно рыдали.
А эта   не попрощалась.
Бессердечный и жестокий человек, как и все остальные.
Попрощалась,  не растопила лед, но заледенели пальцы.
Когда-то его огонь опалил душу.
Вовремя не загасила огонь, душа выгорела до тла.
Вслед за этим наступил ледниковый период. И уже ничего не различить подо льдом.
От пальцев холод перетек в запястья, потом в предплечья, растекся по  телу.
Превратилась в ледяную глыбу, осторожно отступила, чтобы случайно не расколоть непрочное изваяние.
Надо из детского сада забрать сына. Потом отвести его в школу, потом выучить на космонавта или на инженера. Любая профессия, где больное воображение не будет будоражить людей.
Осторожно спустилась по изломанным ступеням
Короткий путь к воротам  - тропинка около крепостной стены, выбрала  обходную дорожку.
Из кладки может вывалиться камень и расколоть лед.
И поэтому поспешила отчитаться перед попрятавшимися журналистами.
- Им приказали, приказы не обсуждаются.
Никто не пришел, нынче другие идолы,
Одного из них окружили солдаты. Шестнадцать человек по числу  республик.
Этот же идол со стены лечебницы грозил укоризненным пальцем.
Голуби уже успели замарать оба полотнища.
Наблюдатель  вызвал пожарных, те из своих рукавов смоют  грязь.
Женщина шла посреди тротуара, с крыши может свалиться кирпич и расколоть лед, а с мостовой  запрыгнет взбесившаяся машина.
В автобусе пожилой мужчина уступил  место.
- Ничего дочка, все перемелется,  - утешил ее.
Не решился погладить.
Шапку где-то потеряла, автобус подбрасывало на ухабах, волосы хрустели и ломались.
В детском саду, увидев ее, дети сбились около  воспитательницы.
Только ее ребенок не спрятался.
Или таким теплом повеяло, что она оттаяла.
Волосы уже не обламывались, вонзились жгучие иглы.
Змея раз в год сбрасывает кожу. Человек  в лучшем случае меняется насколько раз в жизни.
А некоторые не меняются.
Душа ее обновилась.
Былое уже не манило утратами и несбывшейся  надеждой.
Но будто издали, чтобы лучше различить, пригляделась к сыну.
Сквозь детскую припухлость проглядывало костистое тело.
Повзрослел раньше срока. Самостоятельно освоил азбуку.
- Светлое будущее, - по слогам прочел вывеску.
Улыбнулся щербатым ртом, выпал первый зуб.
- Нет! – ужаснулась мать.
- Что? – спросил ребенок.
- Просто почудилось, - отказалась она..
- А у нас в садике…Я вырасту и напишу, - придумал ребенок.
Женщина, вместо того чтобы ответить, подхватила его на руки и прижала к груди.
Дыханье перехватило.
Показалось – он не похож.
- Все будет по-другому, - задыхаясь, обещала она.
Слезы наконец упали.
Мальчик  ладошками обтер мокрые ее щеки.
- Ты что, мама? – спросил он.
- Просто соринка попала, - придумала женщина.
- Тогда не напишу, - обещал он.
- Никто не напишет, - согласилась женщина.
Как негодный текст вымарали часть жизни, а пробел заполнили пустым содержанием.
На документах, что хранились в ванной, выцвели чернила, и уже не восстановить былое.
- Ты будешь счастлив, - обещала сыну.
Но, кажется, не поверила  обещанию.
- Конечно, - согласился мальчик.
Она посмотрела.
Но в тумане не различила дорогу.

                Апрель 2016