На направлении главного удара
Войсковые учения – высшая точка подготовки подразделений и частей к ведению боевых действий. Это момент, когда все элементы напряженной многодневной работы должны сложиться в единую картину. Нет, пожалуй, даже не в картину – а в театральную постановку, спектакль с продуманным сюжетом и четким распределением ролей среди исполнителей, определенных штатным расписанием. И хотя разворачивающиеся действия носили условный характер, а в финале спектакля, как правило, побеждали силы добра, страсти на сцене этого театра кипели нешуточные. Здесь испытывались на прочность характеры и отношения, за видимостью проступала суть, неожиданно наполнялось новым смыслом то, чему раньше не придавали значения.
Итак, довольно большой участок местности к северу от озера Балатон был определен для проведения учений и боевых стрельб Венгерской народной армии и Южной группы войск. Ландшафт полигона был весьма разнообразен: равнинные участки здесь чередовались с перелесками и невысокими холмами. Дополняли живописную картину многочисленные озера и небольшие речки. Именно здесь предстояло нашей дивизии продемонстрировать то, чему научились за прошедший учебный год.
* * *
К месту проведения учений наш полк следует по железной дороге. Боевые машины пехоты, танки и САУ, стреноженные толстой стальной проволокой, едут на открытых платформах. Едут в теплушках солдаты, а для офицеров выделен венгерский пассажирский вагон – нечто среднее между нашим плацкартным вагоном и пригородной электричкой. И хотя расстояние до станции разгрузки, носящей красивое название Варпалота, невелико, едем мы почти двое суток. Но это время не праздного досуга, не изнуряющего ожидания, не безделья. Это время, наполненное общением, событиями и впечатлениями, как и любой миг между прошлым и будущим для молодых людей, которых переполняют жизненные силы и любовь к своему делу.
По замыслу учений наш мотострелковый полк играет роль противника, находящегося в обороне. Перед нами стоит задача: выйти на рубеж горы Атот, окопаться и противостоять наступающим танкам нашей же дивизии. И хотя очевидна условность разделения на «своих» и «противника», все-таки легкое чувство обиды от того, что нам досталась роль не мушкетеров, а гвардейцев кардинала, не покидает нас.
* * *
И вот наш состав прибыл к месту назначения.
Начинается разгрузка техники. Боевые машины, освобожденные от стальных пут механиками-водителями, оживают и охотно покидают узкие и зыбкие железнодорожные платформы: земная твердь под гусеницами куда привычнее. Одна за другой БМП идут по платформам к торцевой аппарели. Механик-водитель, голова которого выглядывает из люка, не видит краев платформ и «вслепую» ведет машину, ориентируясь на сигналы идущего впереди офицера или прапорщика.
Вдруг замечаю, что машину командира роты «сгоняет» с железнодорожного состава молодой водитель. Во мне моментально закипает благородный гнев: «дедовщина» не пройдет! Я останавливаю разгрузку и даю команду отыскать ефрейтора Ершова, который и передал управление боевой машиной рядовому Кондратюку, недавно прибывшему из учебного подразделения.
Из-за платформы появляется Ершов и, смотря на меня извиняющимся (как мне показалось) взглядом, докладывает о своем прибытии.
«А ведь неплохой солдат, да и механик-водитель классный – а вот гляди-ка…» – успеваю подумать я.
– Вы что себе позволяете, товарищ ефрейтор? – начинаю я с вопроса, отнюдь не предполагающего возникновение диалога. Вы что, «дедушкой» себя почувствовали?! Так я сейчас проведу вам сеанс омоложения!
Периферийным слухом (похоже, есть и такой, наряду с периферийным зрением!) слышу, что мой голос в радиусе метров пятнадцати, подавил все источники звука. Осознав, что мои слова слышит не один десяток видимых и невидимых мне ушей, я продолжаю – с еще большей решительностью. Я говорю про каленое железо, про уродливость чуждого нам явления, про войсковое товарищество и остроту момента накануне больших учений. Взываю к совести ефрейтора и всему лучшему, что вложили в него родители – простые труженики. (Откуда знаю, что простые труженики? Так сам я два месяца назад писал им, в одно из сел Белгородской области, благодарственное письмо за воспитание сына!).
Глядя, как краска заливает веснушчатое лицо ефрейтора, отмечаю, что воспитательная цель моего монолога достигнута, и перехожу к «санкционной» части.
Приложив руку к козырьку полевой фуражки, я начинаю вынесение приговора. Объявляю громко, чтобы слышали все, и медленно, чтобы успеть окончательно решить, какого взыскания, предусмотренного Дисциплинарным уставом Вооруженных сил СССР, заслуживает «перерожденец» Ершов…
Вдруг чувствую, как чья-то рука опускается мне на плечо. Нет, «чья-то» – это я покривил душой: даже не оборачиваясь, я узнаю стальную руку капитана Ружникова, мастера спорта по метанию копья – командира моей роты.
– Все правильно… каленым железом, – произносит он, – но наказать еще успеешь. Надо торопиться, время, на подходе эшелон третьего батальона.
Ружников протягивает мне сигнальные флажки, после чего в несколько прыжков вскакивает на боевую машину, стоящую на платформе, и опускается в люк механика-водителя.
– Помогай, комиссар! Да поаккуратнее, не угробь командира! – громко произносит он. И добавляет, уже тише: – Сам внимательнее на стыках платформ, не оступись. Командуй!
Сказать, что я был удивлен – ничего не сказать. Мне предстоит верно направить съезжающую с железнодорожной платформы БМП. Но ведь Ружников не хуже меня знает, что у меня нет большого опыта этой операции!
Зачем он отдал такой приказ именно мне?..
Подавив нахлынувшие эмоции, становлюсь лицом к машине и делаю круговые движения правой рукой с красным флажком – сигнал «заводи». Машина слегка вздрагивает от включения передачи и трогается с места. По сути, с этого момента боевая гусеничная машина, командир роты и я составляем единое целое. Чтобы БМП не свалилась с железнодорожной платформы, я время от времени вскидываю то одну, то другую руку с сигнальными флажками, подправляя курс движения. От осознания того, что от моей ошибки или небрежности тринадцатитонная махина вместе с командиром роты может кубарем скатиться под откос насыпи, меня бросает в жар. Время и расстояние теряют свои привычные параметры под воздействием оглушающе громко стучащего метронома – участившегося биения моего сердца.
Наконец машина благополучно съезжает на бетонную аппарель. Командир роты, лукаво подмигнув мне и подняв вверх большой палец правой руки, закладывает лихой вираж и ставит БМП в колонну на грунтовой дороге.
Разгрузка техники продолжается, а мы с ротным отходим в сторону и закуриваем. Вопрос «зачем он все это затеял?» не дает мне покоя, как соседская дрель после десяти вечера. Но я твердо убежден, что он первым должен сделать шаг навстречу…
Выдержав паузу в три четверти сигареты, командир тихо заговорил.
– Дело было почти полтора года назад. Мы разгружались здесь же. Ершов, тогда только пришедший после учебного подразделения, по вине пьяного прапорщика вместе с машиной упал с платформы. БМП легла на башню, едва не придавив механика-водителя… Целый месяц Ершов потом не мог заставить себя подойти к машине. Я же не торопился его списывать в «пешеходы»: ведь в том, что произошло, была и моя вина.
Постепенно Ершов преодолел свой страх, стал показывать неплохие результаты на танкодроме. Да и машину он любит и знает. Когда я его назначил механиком-водителем на свою, командирскую машину – он неделю светился как сигнальная ракета. А вот перед этими учениями он опять стал мрачнее тучи. Ты, комиссар, наверное, понял, почему… Так что – это я посадил за рычаги другого механика на время разгрузки эшелона!
– Не кори себя, ты все делал правильно, – прервав затянувшуюся паузу, уже громко сказал ротный, завершая практическое занятие по курсу военной психологии.
Я смотрю на моего умудренного опытом двадцатишестилетнего учителя с благодарностью: ведь в столь непростой ситуации он пощадил самолюбие солдата и не уронил мой авторитет.
Мне везло с командирами.
* * *
И вот колонна нашей роты готова к выдвижению. Командир роты ставит задачу на марш и в завершение напутствует личный состав.
– Во время марша всем сидеть по-боевому, под броней! Думаю, что никто не хочет отведать хлебушка!
Я (теперь уже периферийным зрением) замечаю, как округляются глаза у стоящего неподалеку посредника – майора из вышестоящего штаба. Он с недоумением смотрит на ротного, пытаясь понять или смысл услышанного, или причину отсутствия логики в его последних словах.
Какой такой «хлебушек» во время марша??
Через несколько мгновений майор с белой повязкой на левом рукаве, как бы невзначай, оказывается около Ружникова с подветренной стороны. Мы переглядываемся с ротным, еле сдерживая улыбку.
С логикой у моего командира – полный порядок. Дело в том, что, как я уже упоминал, на учениях нам противостоят танкисты нашей же дивизии. Со многими офицерами нас связывают добрые дружеские отношения. Но дух соперничества между родами войск, различными военными специальностями были всегда. И корни этого явления лежат отнюдь не в пренебрежении к своим сослуживцам, а порождены гордостью за принадлежность к своему боевому сообществу, за мощь своего оружия. На бытовом уровне это соперничество сводилось к весьма острым шуткам, анекдотам, эпиграммам и частушкам. Причем мишенью этих форм народного творчества становились обобщенные образы танкистов, артиллеристов, пехотинцев и других «военспецов». Переходить на личности строго-настрого запрещал офицерский кодекс чести (хотя, что таить, и такое изредка случалось).
Так вот ничего личного, скорее всего, не было в том, что пару лет назад экипаж одного из танков додумался стрелять… хлебом! 115-миллиметровая гладкоствольная пушка танка Т-62 через ствол, с помощью длинного деревянного шомпола, заряжалась булкой хлеба. Вместе с холостым зарядом изделие полевого дивизионного хлебозавода, по консистенции больше похожее на пластилин и малопригодное для употребления в пищу, отлично исполняло роль учебно-боевого снаряда. На расстоянии ста пятидесяти метров был в щепки разнесен фанерный щит. Стрельба по настоящему танку не давала видимого эффекта. Зато при попадании метров со ста в борт БМП богатая клейковиной буханка заставляла долго раскачиваться с боку на бок и скрипеть торсионами «легкую» машину пехотинцев. Восторгу танкистов не было предела!
Необходимо отметить, что командование дивизии знало об этой небезопасной забаве и всячески старалось ей противодействовать. Но все увещевания и угрозы начальства не могли остановить «хлебобулочных стрелков». Право, что такое для настоящего танкиста пять суток гауптвахты по сравнению с громкой славой «укротителя пехоты», уважением коллег, восхищенными взглядами женщин гарнизона!
И вот наша рота выдвигается на указанный рубеж. По радиосвязи командир разведдозора докладывает, что на опушке близлежащей рощи замечен танк с экипажем, занятым «ремонтом» ходовой части. Командир роты отдает приказ колонне слегка изменить маршрут, и мы в приборы наблюдения с удовлетворением видим, как засуетились возле «сломанного» танка черные фигурки танкистов, досадующих на то, что упустили, казалось бы, верную добычу…
* * *
Наконец мы находимся на рубеже обороны нашего полка и получаем боевую задачу от командира батальона: оборудовать ротный опорный пункт полного профиля и не допустить прорыва наступающих сил «противника». Все просто! Оборудуем и не допустим!
Офицеры роты рисуют на картах опорный пункт роты со всеми полагающимися элементами, командиры взводов определяют места своим и приданным огневым средствам, сержанты составляют карточки огня, ставятся задачи всем солдатам. Теоретическая часть, пройденная на занятиях не один десяток раз, занимает не более часа.
Осталась только самая малость – вырыть и оборудовать окопы. И вот на юго-восточных склонах горы Атот закипела работа!..
Через какое-то время мы понимаем: под тонким слоем плодородной почвы, в которую мы углубляемся – монолит горного известняка. К вечеру первого дня глубина окопов не достигала и десяти сантиметров…
Как бы поступил в этом случае представитель любой другой профессии, будь то землепашец, буровик или строитель? Ушел бы в поисках удачи на другое место. Мы же не имеем права даже допустить подобной мысли! И хотя в работу по оборудованию позиций подключаются все офицеры и прапорщики роты, а работа уже идет при свете фар боевых машин, итоги первого дня никак не могут нас радовать.
Наступает ночь. Измотанные бойцы рядком укладываются на расстеленные на земле брезентовые тенты от боевых машин. Ложусь рядом и я, так как через четыре часа мне нужно принять командование ротой. Последнее, что я вижу перед тем, как дежурные накроют нас еще одним тентом – мрачный профиль командира роты на фоне огромной луны неестественно розового цвета…
Утром на позиции приехал заместитель командира полка. Привыкший к тому, что на полковом стрельбище в песчаном грунте мотострелковая рота «окапывается» за полдня, он стал отчитывать Ружникова за срыв боевой задачи. Но когда Ружников приказал своей роте построиться в две шеренги и предъявить ладони с кровавыми мозолями, а сам, взяв кувалду, наотмашь ударил по известняку, вложив в удар всю свою силу и обдав старшего начальника снопом искр, – подполковник осекся и погрузился в невеселые раздумья.
Дело в том, что наша рота находилась точно на направлении главного удара, и все посредники и проверяющие никак не могли миновать нашего опорного пункта. Следовательно, качество оборудования наших оборонительных позиций во многом определяет оценку всего полка!
Вскоре на нашей позиции собралось полковое и дивизионное начальство в сопровождении чуть ли не всей инженерной техники дивизии. Но когда одна за другой три полковые землеройные машины обломали зубья о неприступный известняк, а у огромного путепрокладчика БАТ-М задымился главный фрикцион, начальник инженерной службы дивизии вынес окончательный вердикт: взрывать!..
* * *
Здесь надо отметить, что в Советской Армии к взрывным работам допускался очень узкий круг специально обученных людей. Прежде чем дозволить взорвать миниатюрную пятидесятиграммовую шашку, человека несколько месяцев обучали, тренировали, экзаменовали, инструктировали, проверяли на благонадежность и знание мер безопасности.
Строгое следование этому алгоритму привело к предсказуемому результату: к вечеру был произведен подрыв первого заряда, отвоевавшего у известнякового монолита камень не больше чем с кулак величиной.
Приехавший командир дивизии вызвал начальника инженерной службы в свой «уазик». Через десять минут начальник инженерной службы дивизии вышел из командирской машины и с лицом человека, которому прострелили колено, объявил, что в связи со сложной обстановкой к взрывным работам допускаются все (!) солдаты и сержанты роты.
Когда бойцы побежали разбирать тротиловые шашки и детонаторы, подполковник, не таясь, трижды перекрестился, хотя и был членом партийной комиссии дивизии уже не один год.
И на следующий день дело пошло веселее. По чертежам нашего ротного к танковому «пальцу» (металлическому штырю, соединяющему соседние траки танковой гусеницы) приваривалась длинная ручка из металлического прутка. Один солдат, держа за эту ручку, ставил острие «пальца» на наиболее уязвимое место в известняковом дне окопа. Другой солдат наносил удар кувалдой по тыльной стороне металлического стержня. В результате нескольких ударов образовывалось некое подобие шурфа, куда закладывался заряд взрывчатого вещества. Выкрошенные взрывом куски известняка извлекались и использовались для устройства брустверов – защитных валиков перед окопами.
Вскоре запасы тротиловых шашек иссякли. Но по приказу вошедшего в азарт начальника инженерной службы дивизии два грузовика с изображенными на бортах черепами и костями в желтых треугольниках на позиции нашей роты привезли несколько сотен противотанковых мин ТМД-44 в деревянных корпусах. Такая мина давно считалась морально устаревшей; однако взрывчатого вещества в ней было столько, что, взрываясь под днищем танка, она в доли секунды превращала грозную машину в помятую железную коробку без катков и гусениц, с надолго контуженым экипажем внутри.
Об этом было обстоятельно рассказано всем солдатам и сержантам; однако недостаток времени и характер «боевой обстановки» вносили существенные коррективы в систему отношений к «объектам повышенной опасности». И уже вскоре солдаты по-хозяйски, двумя-тремя ударами большой саперной лопаты разделяли мины на кучки выкрашенных темно-зеленой краской досок и похожие на огромные куски дегтярного мыла бруски тринитротолуола.
Доски сжигались в кострах для обогрева ночью, а взрывчатка распиливалась (в прямом смысле слова), резалась, рубилась и использовалась по назначению.
Через три дня бойцы роты с распухшими суставами и кровоточащими ладонями, полуоглохшие от взрывов, закопченные от дыма костров, с «седыми» от известняковой пыли волосами и бровями вполне помещались в окопах и пулеметных гнездах. И хотя до «полного профиля» (когда солдат мог стоять в окопе в полный рост) было далеко, все же каждый мог в случае наступления «противника» укрыться в окопе и лежа вести оттуда прицельный огонь.
* * *
К вечеру третьего дня на наши позиции приехал полковник из инспекции. Он долго ходил по ротному опорному пункту, похлопывая по голенищу сапога металлической линейкой, которую то и дело прикладывал к стенкам окопов. Затем, взяв саперную лопату, он лично попробовал на прочность «окружающую среду», с интересом осматривая придуманные нами нехитрые приспособления для преобразования этой самой «среды». После у машины долго о чем-то говорил с командиром нашей роты.
Проводив проверяющего, Ружников в ответ на наши напряженные вопросительные взгляды произнес лишь одну фразу:
– Он шесть лет командовал мотострелковой ротой…
И устало улыбнулся.
Этой фразы было вполне достаточно для понимания того, что посетивший нас полковник относился к тем начальникам, которые за стре;лками и значками на штабных картах видели живых солдат и по достоинству ценили ратный труд.
* * *
На утро следующего дня было назначено построение всего полка на митинг, посвященный началу «активной фазы» учений.
На довольно большой поляне были построены подразделения полка, позиции которых находились в «шаговой доступности» от нас. Грузовик с опущенными бортами играл роль трибуны, на которой расположились не только советские начальники, но и представители венгерского военного и гражданского руководства.
Два серебристых рупора, установленных на полковой клубной машине, наполняют окружающее пространство бравурной музыкой. На флагштоках развеваются флаги Советского Союза и Венгерской Народной Республики.
Звучит команда командира, и под звуки встречного марша выносится знамя гвардейского мотострелкового полка. Эта церемония, до мелочей регламентированная уставами и инструкциями, где, казалось бы, нет места творчеству и импровизации, никогда не оставляла участников и зрителей равнодушными: обретая черты сакрального таинства, она вновь и вновь рождала чувство сопричастности к чему-то чрезвычайно высокому и важному.
Я завороженно смотрю на проплывающее бархатное, с золотым шитьем полотнище на фоне голубого неба и холмов цвета хаки, изрытых окопами. Я никак не могу предположить, что этот символ мощи и величия в следующий раз через несколько лет я встречу вовсе не там, где ожидал его увидеть… Посетит меня тогда сравнение с джинном, посаженным в кувшин. А ведь джинны даже через много лет, ничуть не утратив своей мощи, способны вырваться на свободу!
Однако об этом – в последнем моем рассказе. А пока – торжественная часть в разгаре.
* * *
Начался митинг. Выступающие сменяют друг друга. Все идет по плану, разработанному партполитаппаратом полка.
Но… почему так напряжены лица полковых замполита и пропагандиста? Почему их головы как-то неестественно склонились к правому плечу? Их взгляды почти синхронно перемещаются от верхушки флагштока с венгерским флагом к клубной машине, за которой прячется едва живой от страха киномеханик…
Да-да! Именно рядовому Худякову было поручено закрепить флаги братских государств на флагштоках. Учитывая, что порывистый утренний ветер не обещал спокойной жизни государственным флагам, Худяков, не жалея суровых ниток, намертво закрепил шелковые полотнища. Закрепил очень крепко… но очень неправильно! Красно-бело-зеленый флаг Венгерской Республики оказался повернутым на девяносто градусов, в результате чего над участниками учений развевался флаг члена блока НАТО, вероятного противника – Италии. Временами ветер стихал, и на лица полковых политработников возвращались признаки жизни; но, как только очередной порыв ветра разворачивал флаги, болезненные гримасы вновь искажали их лица.
Митинг закончился прохождением перед трибуной подразделений, которые тут же отправились на боевые позиции.
К счастью замполита полка, недоразумение с флагом осталось незамеченным венгерскими гостями. А может, как тактичные люди, они сделали вид, что не заметили «маленькой ошибки, чреватой большими политическими последствиями»?
…Поляна опустела. Стих ветер. В наступившей тишине из будки клубной машины, куда замполит полка вызвал рядового Худякова, долго доносились угрожающие обещания поменять местами флаг и киномеханика. Невольные свидетели (точнее – слушатели), оказавшиеся рядом, так и не поняли, что имел в виду полковой политический начальник. На учениях многое списывается на физическую и психологическую усталость…
Весь оставшийся день был посвящен совершенствованию нашего опорного пункта, находящегося на направлении главного удара. Завтра утром, по данным разведки, на нас обрушит всю свою мощь танковая дивизия «противника». А этому, по всем законам военной науки, будет предшествовать удар артиллерии по нашим позициям. Как бы нам ни хотелось продлить световой день – солнце, которое, как казалось, только недавно было в зените, с проворством нашкодившего щенка спряталось за изломанный холмами горизонт.
* * *
Закончился четвертый и последний день подготовки наших позиций, еще один двадцатичасовой день работы на износ. Про себя отмечаю, что все эти дни в роте нет ссор, препираний с младшими командирами, нет жалоб и высказываний недовольства бытовой неустроенностью. Меня не покидает ощущение, что солдаты, сержанты и офицеры за это время стали внимательнее и ближе друг к другу.
Хотя, казалось, все буквально валятся от усталости, никто сегодня не спешит спать. С наступлением темноты все, кроме боевого охранения, собираются вокруг нескольких костров. Мерцающий огонь выхватывает из тьмы лица, на которых читается светлая отрешенность, чуждая суетливости и сомнению. Негромкие разговоры не заглушают потрескивание дров, а обращенные к огню костра ладони работают как солнечные батареи, улавливающие драгоценное тепло.
Мы с командиром роты замечаем, что время от времени некоторые костры начинают гореть ярче, чем другие. Нам уже известен секрет: в качестве топлива выступает… взрывчатка!
Да!!! Подобно этому, одно и то же количество ядерного вещества может стереть с лица земли мегаполис, а может в течение года тот же мегаполис отапливать. Только для постижения этой истины и её практического осуществления физикам-ядерщикам понадобились десятилетия, а солдатам нашей роты – один вечер. Эмпирическим путем было установлено, что кусочки тротила, остающиеся от разборки противотанковых мин, в огне костра не взрываются, а горят, выделяя огромное количество тепла. Звездными ночами, когда вселенский холод с особым рвением норовит охладить не укутанную одеялом облаков землю, энергия этих высококалорийных «дров» для мало утепленной пехоты была совсем не лишней.
* * *
Наступало утро. Подобно фотографическому снимку, опущенному в ванночку с реактивами, проявляется окружающий мир: сначала небо отделяется от земли; затем проступают контуры холмов и рощ, не имеющих пока ни объема, ни цвета; чуть позже глаз начинает воспринимать окружающий рельеф, деревья. Над горизонтом появляются первые краски, которые неяркими пастельными тонами медленно ложатся на окружающую местность. Становится различима небольшая речушка вдали, берега которой окутаны туманом, кустарник, обрамляющий застывшее в полном безветрии ковыльное поле, грунтовая дорога, петляющая между холмами.
– Почему генералы любят начинать боевые действия тогда, когда солдаты больше всего хотят спать? – сдерживая зевоту, произносит старшина.
Вдруг горизонт озаряется яркой вспышкой, и в нашу сторону вылетает… Змей Горыныч, собственной персоной! Извергая струи пламени, он взмывает вверх, унося за собой почти стометровый хвост. На секунду застыв в воздухе, вздыбленное чудовище плашмя падает на поле и взрывается с оглушительным треском.
Это удлиненный заряд разминирования УЗ-67 проделал проход в минном поле перед передним краем нашей обороны.
Наступление, которое мы так напряженно готовились отразить, началось. Кругом – разрывы артиллерийских снарядов. С жутким ревом над нашими позициями проносятся штурмовики, добавляя в какофонию боя глухие трели скорострельных авиационных пушек. Скинув маскировочные сети, оживают наши средства ПВО. Зенитные установки «Шилка», бешено вращая огромными башнями, сопровождают «вражеские» самолеты очередями своих орудий.
Вдалеке мы видим цепочку танков, которая, подобно елочной гирлянде, поочередно вспыхивает веселыми огоньками выстрелов из орудий. С каждой минутой танки, приближаясь, увеличиваются в размерах, и вспышки огоньков начинают сопровождаться весьма ощутимыми ударами по барабанным перепонкам. Над танковым строем взмывают доселе не виданные нами вертолеты огневой поддержки Ми-24В. Их угловатые силуэты напоминают решительно настроенных голодных кровососущих насекомых. Наши позиции заволакивает дымка с тревожащим запахом пороховых газов.
По мере приближения «основной ударной силы сухопутных войск» мы наращиваем интенсивность огня из всех имеющихся у нас средств. Несколько танков из атакующих порядков останавливаются и окутываются клубами серого дыма. Конечно, мы понимаем, что это заложено в «сценарии» учения, но, тем не менее, радостный рык победителя прокатывается по нашим позициям.
– Отведай-ка нашего хлебушка! – кричит слева от меня сержант-латыш, стреляя по ближнему танку из ручного гранатомета. На его прибалтийском лице я успеваю заметить хищный скифский оскал…
Над полем боя появляются транспортные самолеты – и вот уже все небо над полигоном усеяно белыми куполами! Плотность парашютов столь велика, что невольно возникает предчувствие неминуемых многочисленных столкновений в воздухе. Затаив дыхание и скрестив пальцы, мы искренне желаем удачного приземления новой «партии» наших «противников».
И вот парашютные купола приземлившихся десантников один за другим теряют упругость и белыми медузами неспешно опускаются на землю. Фигурки бойцов крылатой гвардии собираются в группы, некоторые из которых стремительно бегут к приземлившимся неподалеку на многокупольных парашютных системах боевым машинам десанта (БМД). Из хаоса «тополиной метели» начинает рождаться порядок. И не просто порядок – боевой порядок воздушно-десантных войск!
Но вдруг произошло событие, которое никак не вписывалось ни в какие планы и правила. Восходящие потоки воздуха подхватили одного не успевшего приземлиться десантника и подняли высоко над землей. Что явилось тому причиной – аномальные завихрения воздушных масс, непорочное зачатие бойца или дефицит массы его тела – непонятно.
И на мгновение огромный механизм учений остановился: перестали раздаваться взрывы, остановились наступающие десантники, смолкли хлопки выстрелов, вопреки всем инструкциям открылись башенные люки на танках. Неожиданная пауза продолжалась до тех пор, пока маленькая фигурка под белым куполом не скрылась в невесть откуда взявшемся облачке.
Десятками встревоженных голосов «взорвался» радиоэфир.
– Мы видим его…
– Догнать на вертолете…
– Чуть не поймали…
– Медаль тому, кто…
– Десантники что-то задумали!
А вкрадчивый голос сотрудника особого отдела дивизии, забывшего от волнения отпустить тангенту (клавишу) на переговорном устройстве, многократно повторял, как мантру:
– Только бы не подуло в сторону Австрии!
Охрипший баритон начальника штаба дивизии сначала решительно требовал, а потом заискивающе просил соблюдать дисциплину радиообмена. Такого энтузиазма радиоэфир – я уверен – не знал со времен спасения челюскинцев!
Тем временем атакующие порядки подразделений подошли вплотную к нашим позициям. Как бы ни было обидно, но, согласно замыслу учений, линия нашей обороны прорвана. Мы успеваем перекинуться парой слов с десантниками, перепрыгивающими наши окопы. Танки обходят нас слева и справа по специально обозначенным коридорам, и их двигатели ревут уже за нашими спинами.
Прибывший на наши позиции офицер-посредник объявляет, что наше подразделение «понесло невосполнимые потери и выводится в район переформирования».
Как – «невосполнимые потери»? Почему выводится?! Ведь бой учения в самом разгаре! На изможденных лицах «поймавших кураж» бойцов –растерянность и обида.
Пытаясь подбодрить солдат и сержантов, я спешу сообщить им о том, что они, находясь на направлении главного удара, с честью выполнили свой долг, а вывод в район – это их возможность отдохнуть и выспаться. Мои слова встречены суровым молчанием: очевидно, что физическая усталость для этих парней сейчас не главное…
Жестами подзываю командиров взводов и вполголоса отдаю распоряжение: грузить оборудование на машины и готовиться к маршу.
Оглянувшись, я вижу, что командир роты Володя Ружников замер, прислонив голову к стенке окопа, и закрыл глаза. Ловлю себя на мысли, что за прошедшие пять суток первый раз вижу его спящим.