Часть первая.
Вагон равномерно раскачивало, но временами он вздрагивал. Почти все пассажиры сладко спали в этой не очень уютной колыбели, только я не спал. Да и как было уснуть?! Умная голова терзала глупое сердце, и оно сжималось от предчувствия возможных неожиданностей. Но всё-таки сердце решилось, и вот - я уже в дороге.
- Может быть, сойти с поезда на ближайшей остановке?- думала голова.
- Нет, нет, нет,- стучало сердце в такт вагонным колёсам.
Я пытался уснуть. Но разве уснёшь, когда память сверлит мозг, а сердце разрывается от желания встретиться? Конечно, нет. Вспоминалась последняя встреча в конце августа перед самым началом занятий в институте. Я приехал к ним всего на три дня. Я надеялся, что меня ждут, что она меня ждёт. И она ждала. Мы узнали, что каждую ночь снились друг другу. Сверили свои записи, которые, расставаясь, решили сделать, чтобы удостовериться: услышит ли один зов другого. И я её услышал. Совпали и день, и время. Мистика, но факт.
Нет, Новый год встретить с ней я не успел: слишком долго решался на поездку, и Новый год встретил в поезде с попутчиками. У меня был московский адрес, куда она с друзьями приехала встречать Новый год, Этот адрес и приглашение я получил ещё за неделю до праздника. Поехать, не поехать? Конечно, здравый смысл говорил: сиди ровно. И я сидел до последней минуты, а потом, словно ураган сорвал меня с места, я бросился на вокзал. Поездка пришлась на новогоднюю ночь, и билеты можно было купить свободно. Нет, раздумывать больше не стану. Да, я поеду, а там будь, что будет. Я помнил: в последний свой приезд невольно её обидел и на её вопрос: когда же ты приедешь вновь? – постарался бесстрастно ответить: может быть, никогда. Это было жестоко. Но это могло стать правдой. Ан, не стало. Она позвала. И вот накануне сессии я в поезде, я увижу её. Что будет потом? – пусть думает голова, если она умнее сердца.
Не спалось, вспоминались всякие, разные дорогие подробности. Лето, когда я впервые приехал из Ленинграда к ним погостить. Тётя Вера встретила меня в дверях своей квартиры. Все ещё спали. Чуть позже появилась она, точь в точь англичанка: в белой блузе, синей юбке. И это рано утром в каникулы. Личико детское, а в косичках красовались синие бантики. Она с любопытством посмотрела на меня и, похоже, была разочарована ленинградским гостем. Потом пришёл на кухню её брат, сели завтракать и понемножку чувство неловкости отодвинулось, стали разговаривать. Больше говорила тётя Вера. Она спрашивала о наших семейных делах, больше об отце, своём брате.
Я познакомился с друзьями моих двоюродных брата и сестры. С ними было очень здорово. Мы ходили в лес, на речку, лазили по развалинам старой церкви, а когда возвращались домой по шпалам железной дороги и девчонки старались идти по рельсам, я её, а не подруг пытался взять за руку. И ещё, когда шли по чугунному железнодорожному мосту над рекой, представлял, что она падает, а я её спасаю. Мне всё время хотелось быть рядом с ней, такой хрупкой и забавной. Дома мы вместе с ней читали Шекспира, Байрона, Шиллера в чудесных дореволюционных изданиях под редакцией Венгерова. Эти книги были в их домашней библиотеке. А однажды, когда мы пошли всей гурьбой за малиной, она почему-то прыгнула в лесную речку, сплошь покрытую кувшинками, я знал, что плавать она не умеет, и кинулся за ней в воду, вытащил на берег, а потом снова полез в воду и нарвал кувшинок. За ними ли она бросилась в воду, я так и не узнал. Все решили, что перегрелась на солнце. Может быть? Но от того, что у меня появилась возможность спасти её, во мне всё ликовало. В середине июля ей исполнилось пятнадцать лет. Старшая сестра подарила ей на день рождения чашки с блюдцами. Пришли две её подруги, и тётя Вера устроила нам чаепитие. Слушали пластинки. Ей очень нравились неаполитанские песни в исполнении Александровича, она им так внимала, что, казалось, эти песни певец исполняет для неё. А когда подружки ушли, я сел за пианино и стал играть Моцарта, Чайковского. Играл, играл и убежал на веранду. Там у них висел гамак, стояла кровать. Вот на эту-то кровать меня и бросила какая-то непонятная сила, и я, уткнувшись лицом в подушку, зарыдал от переполнявших меня чувств. Она пришла, села на краешек кровати и стала меня тормошить, выведывая, что произошло. Она думала, что я тоскую по дому, стала меня утешать. А я, уж и не знаю, как это получилось, через слёзы сказал ей, что люблю её. После этого мы стали стесняться друг друга. Но больше такое не повторялось. Только я старался как можно чаще быть с ней рядом. Вместе ходили на рынок за картошкой, вместе несли авоську за разные ручки. Казалось, она летит над землёй, едва её касаясь, и ноша становилась невесомой. Мне очень хотелось, чтобы она сделалась малюсенькой, и я смог всегда и везде носить её с собой в кармане.
В конце августа я уехал в Ленинград. Там пошёл в девятый класс общеобразовательной школы и одновременно оканчивал детскую музыкальную школу при Ленинградской консерватории, но забыть прошедшее лето не получалось. В глазах стояло её личико, её движения, чудное выражение глаз, в которых, казалось, можно было прочитать всё, о чём она думает, слышался её голос.
Поезд остановился, а затем, далеко не плавно, возобновил свой путь. Некоторые пассажиры проснулись и потянулись за напитками, помня, что сегодня новогодняя ночь. Но их разговоры не мешали моим воспоминаниям.
Я припомнил следующее печальное лето. Меня тянуло снова приехать к ним, и я об этом желании сказал родителям. Что ж поезжай,- сказал отец и написал тёте Вере письмо, дал мне денег, и они меня проводили. Но, приехав к ним, дома её не застал: она умчалась в Севастополь к нашей общей тётке. Было очень обидно. Голова твердила: это, наверное, к лучшему, а сердце готово было разорваться от неожиданной боли. Оставалась надежда, что до моего отъезда она вернётся домой. Но не вернулась. Уезжал я с тяжёлым сердцем, с какой-то занозой в нём. Голова моя бранила меня за мою несдержанность прошлым летом. Я, наверное, невольно испугал её своим неожиданным признанием? Ведь мы родные. И от этого становилось совсем скверно. И всё же мне казалось, что её тронули мои слова и слёзы. Ведь у неё были такие добрые и ласковые глаза. Только от этого мне не стало легче, а совсем наоборот.
Я учился в десятом классе. Отца направили в годичную командировку на судоверфь в ГДР. Он имел право взять с собой семью с детьми, которым ещё не исполнилось шестнадцати лет. Меня взять он не мог. Сердце моё радостно замерло в ожидании своей судьбы. Я подсказал родителям, что мог бы окончить школу у тёти Веры. Сам от себя не ожидал, что смогу с такой лёгкостью, даже с радостью уехать из Ленинграда. Отец согласился и поехал к сестре договариваться. Они договорились, отец оставил тёте Вере деньги и сказал, что ежемесячно станет переводить ей для меня двести рублей. Сердце моё ликовало: я снова увижу её, услышу и буду целые полгода жить рядом с ней. Еле дождался начала декабря. Утром пятого декабря я к ним приехал. Все были мне рады. Комнату, где летом спал на диване, отапливали изредка, и там было холодно, так что спать меня устроили на их большой кухне, куда принесли кровать с террасы. Но зато мы с ней могли, сделав за большим квадратным столом уроки, допоздна сидеть и разговаривать. Приближался Новый год. Новый год, который впервые мы встретим вместе. Встречать с нами Новый год пришёл её «жених», его так звала тётя Вера и очень его любила. Это был скромный мальчик, частенько бывавший у них дома. То, что он неровно дышал к ней, он даже и не скрывал, но был стеснителен и одновременно настойчив в своих визитах, хотя и жил далековато.
Новогодняя ночь. Все свои: тётя Вера, старшая сестра с мужем, младший брат, Она и «жених», которого никто не приглашал, но которому тётя Вера была рада. Когда все разошлись спать, а «жених», наконец-то, ушёл, мы с ней пошли на кухню, там было очень тепло, так как весь день топилась плита. Она взобралась на крышку от бачка для воды, встроенного в плиту, на нём она часто сидела, грелась, а я сел к столу и стал что-то рассказывать. Она беззаботно болтала свисавшими ножками и язычком. Иногда вдруг замолкала и опускала глаза, а я откровенно любовался ею. Всё в ней мне нравилось: большие печальные глаза, косички с локонами на концах, малюсенькие детские ножки, порою колючий язычок. Я смотрел, смотрел на неё, и вдруг решился приблизиться к её свисавшим ножкам. Я стал целовать крошечные ступни, потом выше, выше. Мне хотелось целовать её личико, глаза, губы, шею. Разум тупо молчал. Но она меня не оттолкнула, не закричала, а как-то обмякла, а потом задрожала всем телом. Я целовал её мокрое от слёз личико, и мы наперебой шептали: люблю, люблю, люблю! В это время на кухню зашла её старшая сестра, чтобы испить воды. Я, как был в одном костюмчике, выскочил на мороз. Мои щёки и уши пылали. Она же осталась сидеть на крышке от бачка . Больше такого я себе не позволял, но при каждом удобном случае старался её поцеловать в веки, губы, и она целовала меня тоже. Сон наяву. Что же делать? Такого не должно быть: мы же родные. Сознание этого обстоятельства причиняло боль. Часто вечерами, когда она уходила спать, я по телефону, который с её братом мы провели из одной комнаты в другую, пел ей арии из опер. Их я знал немало: детская музыкальная школа еженедельно водила нас на спектакли или в оперу. Иногда я с ней ходил в кино. Вместе посмотрели французский фильм «Красное и чёрное». Я уже видел его в Ленинграде и с любопытством наблюдал за выражением её лица во время откровенных сцен. Она быстро опускала глаза вниз, смущалась. Ещё мы вместе посмотрели какой-то чешский фильм, в котором влюблённая парочка, встречалась в саду, каталась на пролётке, иногда целовались, но, проводив возлюбленную домой, герой отправлялся в бордель, и это повторялось не однажды. Ох, как она возмущалась его поведением! Ей трудно было понять мужчину.
Сдав экзамены на Аттестат зрелости, я уехал в Ленинград поступать в институт, а в конце августа перед самым началом занятий в институте появился у них снова. И я стал по второму кругу вспоминать эти дни.
Вспомнилось, и как она приехала в Ленинград поступать в университет. В Ленинграде жил брат её отца, известный профессор университета и автор многих литературоведческих книг. Но она приехала к нам: очень боялась, что дядя подумает, будто она ищет его протекции, явилась к нему только когда в экзаменационном листе стояли три пятёрки. А мой отец был дома один. Мама, я и сёстры отдыхали на съёмной даче под Ленинградом. Я знал, что она приедет к нам, и, когда появилась необходимость поехать за продуктами в Ленинград, вызвался поехать: хотелось её опередить. Но я опоздал. Дверь мне открыла она. От неожиданности я что-то пробурчал: ты ещё, ты уже… Мы были очень рады друг другу, но старались не подавать вида. По туристической путёвке в Ленинград приехал её «жених» . Мы втроём гуляли по Невскому, приходили к нам. «Жених» был у нас до возвращения с работы отца, видимо, ему было трудно оставлять нас наедине. Однажды, когда дома мы были одни, я подошёл к ней сзади, обнял её за плечи и поцеловал в щёку. Она отпрянула и сказала тихо: больше ты этого не делай никогда, мол, поздно. О, что тут стало твориться в моём сердце! Я схватил её за руки выше локтя и со словами: скажи, что врёшь, - начал отчаянно её трясти. Что она имела в виду? Что?
Но мне нужно было уезжать к маме с сестрёнками. Я попросил её: как бы у тебя не сложилось с поступлением, до моего возвращения не уезжай. Но, когда вернулся, её уже не было. Я ещё не знал: она совсем уехала или вернётся?… Не вернулась, хотя и поступила.
Поезд потихоньку раскачивался, а я в памяти вновь и вновь ворошил «золотые» дни моей жизни. И вот перед зимней сессией на втором курсе института, получив от неё приглашение и, даже не зная одна она, или «жених» стал её мужем, еду в Москву встречать с ними Новый год. Правда, Новый год я уже встретил, но всё равно еду. Еду потому что глупое сердце не хочет услышать умную голову.
Скоро – Москва. Раннее утро. Ещё совсем темно, как ночью, но я рад темноте. Возможно, при свете дня не решусь и вернусь домой. Хорошо, что поезд приходит так рано. Возьму такси и поеду по адресу, а там будь, что будет...
Продолжение следует.