Наверное, знание о прошлом всего человечества, части света, страны и государства для любого человека важнее, чем история его собственной семьи и своих прямых предков. Но есть существенная разница. Если кто-либо никогда не интересовался Историей, а потом вдруг спохватился, он всегда сможет утерянное наверстать. А вот не узнанная вовремя биография дедов-прадедов уходит в прошлое безвозвратно. И сожалей, не сожалей об упущенном, потерянного не вернуть. И счастье, если сохранится хоть что-то от тех, кто покинул наш мир навсегда.
За примерами далеко ходить не надо. Вот мне, например, казалось бы, в этом плане определенно повезло. Я застал в живых своих обоих дедов и обеих бабок. Никто из них не погиб на войне, не умер безвременно молодым, не пропал без вести. А много ли я знаю?
Конечно, на то есть свои причины. Причины, они ведь есть всегда. Дед мой (по отцу) был, например, очень малоразговорчивым человеком, два-три слова и молчок. Поэтому не только я, а и более старшие родственники практически не знали никаких подробностей из жизни «деда Лёни». Единственное, что прочно запало в память всем – две его любимые песни. Что касается до меня лично, я в своё время даже не догадался спросить дедушку, а как полностью звали его отца. Впрочем, мне было только девять, когда дед ушел из жизни.
Но про песни его я вспомнил не просто так. Одна из них – народное предание о фабриканте Путилове. К слову сказать, судя по обрывкам, помещенным в сети, текст ее частично утерян и, может быть, я на сегодняшний момент единственный его обладатель.
Только при чём тут мой дед, уроженец Тукалинки, затерянной в ярославской глухомани - и знаменитый питерский заводчик? Помилуй бог кого-нибудь подумать, что они были приятелями или соседями по квартире. Нет!
Но из устных осколков дедова жизнеописания, которые все-таки дошли до меня, я знаю – работал дедушка на том знаменитом заводе. Было, видно, что-то в характере этого еще молодого парня, если подался он – единственный из трех братьев, так и оставшихся в деревне – не просто на заработки, а в самую столицу, в Питер. А оттуда уже и призвался в армию, на фронт.
Дальше темная полоса. Известно, что воевал дед с австрияками, когда и сколько, остается лишь предполагать, и закончился его фронт австрийским пленом. Вероятно, это был уже 1916, ведь вторая песня деда (о Галиции), тоже с тех времен.
Но надо сознаться честно, никаких ужасов лагерей военнопленных не последовало. Просто батрачили несколько наших пленных солдатиков у какого-то ихнего гроссбауэра, до самой революции. Потом ударились в бега. До Дуная реки, что не уже моря; дальше вплавь – на русский берег.
И вот дальше неразрешимая тайна дедовой биографии. Побег был в 1918, но только в 1924, сразу после смерти В.И. Ленина, пришел дед в родную деревню. Просто пересёк ли он страну, охваченную Гражданской войной в «пешем строю» на манер Яшки-артиллериста, воевал ли где и на чьей стороне, попадал ли в иные передряги – неведомо.
Но появился он в родной Тукалинке совсем не Яшкой, а скорее гайдаровским Семёном Бумбарашем, давно уже заочно оплаканным и похороненным. И не просто так женился и осел он не на своем наследственном подворье, а ушел в зятья в соседнюю деревню. Так и слышится грустный напев: «Вот вернусь в село родное, дом займу на стороне...». К счастью, в отличие от героя песни, дед не потерял на войне ни руки, ни ноги. Остался крепким мужиком, в расцвете сил и здоровья.
Что он повидал, сколько узнал, с кем встречался за годы своих скитаний? Остается только гадать. Но, судя по всему, понимать он в жизни стал значительно больше. И не просто так, морозной зимой 1930, в самый канун коллективизации, двинулся дед на двух санях с женой и тремя малыми детьми в совершенно чужой и незнакомый Ногинск.
Бабка моя была, кстати, под стать деду. Не один сезон пробыла она в Москве на заработках. Ей это было проще. Ее отец, а мой прадед, хоть и не порвал со своим деревенским домом, уже давно работал в крупной пекарне мастером-кондитером. Революция вернула его в деревню, но дочь его и теперь не забывала дорогу в Москву. Она была, например, среди тех многочисленных рабочих и крестьян, что провожали в последний путь умершего Ленина.
И не только заработки и шествия знала она в столице. Помню еще ребенком слышал я застольный спор. Зашла речь о начале царской династии. И баба Дуня, перебив спорщиков, прочитала наизусть отрывок из какой-то поэмы про гибель Ивана Сусанина, а потом в деталях и красках расписала, как выглядел до революции в опере Глинки выход царя Михаила. Уверен абсолютно, доводилось слышать и видеть ей эту оперу...
Места деду с бабкой в Ногинске никто, разумеется не подготовил. Несколько лет мыкались они между Грабарями, Починками и Ямкином. Снимали для жилья то чулан, то баню... Наконец, закрепившись на Глуховском комбинате, обрёл дед свой «дом». Ему разрешили самолично сделать деревянную пристройку к торцу кирпичной казармы.
Теперь этой казармы уже нет. А стояла она вдоль Клязьмы, параллельно другой, той, в которой в 90-х разместилась мебельная фирма Панарина. В общем, где-то за спиной каменной женщины с памятника глуховчанам.
Мне еще довелось побывать в дедовой «приделке», хотя ходить туда с родителями и не особенно нравилось. Причина была в паровозах, непрерывно катавшихся между ткацкой фабрикой и ОКФ. От пронзительных, терзающих уши гудков я вздрагивал и метался, не зная куда укрыться.
Следует наконец сказать, где работал дед. Он был первостатейный плотник. Командовал, не знаю уж как назвать, то ли бригадой, то ли артелью, и много чего они построили на Глуховке. В том числе – обновили старый деревянный Глуховский мост, простоявший до 80-х, когда он был в конце концов благополучно сожжен. Очень жалею, что не сохранил, в память о деде, хотя бы фотографию этого моста.
В той пристройке дед с бабкой и прожили жизнь, оттуда разошлись по свету мой отец и все его братья и сестры. Снесли ее только в 1963, переселив стариков в один из домов по улице Климова, что напротив 21 школы.
Этот дом, разумеется, еще цел. Двухкомнатная хрущовка, выделенная в своё время на деда, бабку, двух младших сыновей и двух младших дочерей, несколько раз переходила из рук в руки «по родственному обмену». Сейчас в ней в гордом одиночестве обитает один из моих двоюродных братьев.
Большего, по сути, я и не знаю. Мой отец по характеру был еще нелюдимее деда и жизнь его тоже плотно прикрыта завесой прожитых годов. А ведь и он мог многое рассказать о себе и времени. Еще подростком изъездил он всю Украину, Кубань и Черноземье. Знал наперечет все железные дороги и крупные станции.
Так уж довелось. Был он в семье старшим, а в войну, да и после войны, приходилось добывать хлебушек. Возить на себе муку, сало, мед, крупу... Дедова заработка и участка, выделенного под картошку, не хватало на восемь ртов. Это уже потом, позже, жизнь наладилась, да и время подоспело идти в армию.
Чтобы завершить рассказ о деде и отце, добавлю несколько слов о трансформации, которую претерпела в 20 веке наша фамилия. Мой дед был Рыжонков. Часть его потомков, в том числе и мой отец записаны РыжЁнковыми. А уже в следующем поколении мы стали зваться просто Рыженковыми, в том числе я и моя младшая сестра. Таким образом род прадеда разделился на две ветви, Рыженковых и Рыжонковых, что вероятно вполне могло бы спутать возможные архивные поиски, если бы кто-то надумал их произвести. Вот и еще одна трудность в довершение к скудным устным сведениям...
Зато другой мой дед (по матери) был гораздо общительнее и разговорчивее. Может быть разговорам способствовало и то, что мы с родителями жили с ним в одном доме. Было у деда время общаться с внуками. Да и прожил он подольше, успел проводить меня в девятый класс.
Но, странное дело, как всё-таки мало осталось у меня в памяти. Вернее – мало из того, что мне больше всего хотелось бы знать сейчас. На самом-то деле, того, что было и рассказывалось, не охватить никакой памятью.
В отличие от отца, мать происходила из коренных ногинчан. Здешняя родня у нее была не просто многочисленная, а необозримая. Бурыличевы, Кесаревы, Гришины, Ивачкины, Федоровы... Описать их всех – задача непостижимая, так как были среди них генералы и губернаторы, драматурги, писатели и художники, моряки и летчики, директора и профессора, учителя, врачи и музыканты... Не было, пожалуй только Героев Советского Союза. (Хотя, говорил мне дед, что его сын и старший брат моей матери – боевой летчик Отечественной войны был представлен к этому высшему званию, но потом... Ещё раз но! Голые факты фиксируют другое. Мой дядя имел немало весьма высоких заслуженных наград, а всё прочее – семейные предания. Вряд ли архивы скажут что-то другое).
Впрочем всё перечисленное было в советские, более близкие к нам времена. Многое известно, записано, зафиксировано в документах. А ведь никто не подсказал мне, что дедушку Ивана следует в первую очередь расспрашивать о самых давних, в те года уже исторических временах.
Бесспорно, дед Иван донес до меня больше, чем дед Лёня. Он знал не только имя своего отца, но и полностью имя деда. Моё происхождение, таким образом, отодвинулось до прапрадеда, художника по фарфору на предприятии братьев Кузнецовых. Но ведь это опять осколки. Неполный перечень имен, запавший в память, какие-то черточки, упоминавшиеся от случая к случаю. Кто знал, что деда надо тщательно расспрашивать. И не только расспрашивать, а писать. Или хотя бы делать маленькие пометки, приводить в систему... Позднее раскаяние!
Но осталось три документа, пришедших из дореволюционного времени. Один из них – письмо деда Ивана из действующей армии. Тихое, семейное. Жалобы на обыденщину, скуку, планы на будущее, надежды. Самое поразительное – дата письма. Через неделю в Питере грянул Октябрь! Значит, всё уже должно было кипеть и накаляться. И вот, реальный современник совершенно не чувствует, какое событие буквально через несколько дней потрясет всю страну.
Второй – большая семейная фотография. Дед на ней – полугодовалый, на руках у своей бабушки. А вокруг все, кто имеет отношение к этому несмышленышу. Родители – еще молодые, только начинающие жить. Бабушка по отцу. Деда нет. Он, тот самый, что работал по фарфору, очень рано умер, и его вдова растила единственного сына в одиночку. Почтенные родители с другой стороны и весьма старенькая бабушка, мать одного из них. Правда – чья, никто уже не скажет.
Тем не менее – драгоценная реликвия. Единственная возможность взглянуть в глаза своим далеким предкам.
Третий документ – самый невзрачный, потрёпанный. Но и самый ценный. Это записная книжка прадеда, подаренная ему в день свадьбы, которую уже дед, как главную память о своем отце, бережно хранил всю жизнь.
Книжка эта с календарем на 1884 год, иными словами ежедневник для текущих деловых записей. И к нему куча всевозможных приложений от магометанского календаря до таблицы с ценой билетов в московские театры. Маленькая энциклопедия. Несомненно, прадед заглядывал в свой карманный справочник неоднократно, а вернее, всю жизнь пользовался им. Но и самые листы для записей он использовал по своему!
На листочках с выбранными датами прежде всего указан год. Года разные, вплоть до 1920-ых. Но так начинается любая запись. Затем краткое пояснение. То есть из года в год мой прадед Федор Степанович заносил в эту книжку все важные для него события собственной жизни. И расставлял их по соответствующим месяцам и числам. Так жизнь его самого и его близких отразилась в этой маленькой книжечке!
Со школьных лет любил я заглядывать в эту книжку. Тогда она была для меня старинной диковинкой. Записи прадеда с ятями и ерами, записи деда, пометки дяди Аркадия, того самого летчика. Одни очевидные – о рождении-смерти, карьерных шагах, имущественных приобретениях разных людей. Другие – маловразумительные. И почти во всех заметках – имена, имена, имена... Чудно, но очень занимательно.
Долгое время я не смотрел на эту книжку, как на источник сведений о прошлом. Немудрено. Записи делались для себя, фамилий почти нет, бывает, что нет и отчеств. Пояснения краткие, понимать их порой можно двояко.
Чтобы разобраться, требовались бы дополнительные источники, архивы. Но долгое время о подобном мы даже и не мечтали.
Но вот возникла сеть, появились сайты и форумы. И однажды я снова открыл старую книжку. Нельзя ли сейчас посмотреть, что за человек был мой прадед Федор Степанович, и что известно о его матери, от которой в воспоминаниях осталось меньше всех – только имя.
Вот подробная запись. Куплен дом у Фирсова А.А. Слышали мы от старших, что был когда-то такой дом, жила в нем вся семья, и продали его уже при Советах в 20-х годах. На свою долю от той суммы дед мой построил себе другой дом, впоследствии всё-таки отошедший в казну. Это уже тот самый дом, куда пришел – зятем - мой отец, где родилась и выросла моя мать, я, моя сестра и который снесли в 1974 году. А зря. Простоял бы он еще лет пятьдесят.
А вот где был дом старый? Не поглядеть ли сначала, кто такой Фирсов? Ого! Оказывается известная личность, управляющий Истомкинской фабрикой. И где он жил – тоже известно. Так вот где был дом прадеда! Естественно, нет его уже теперь на том месте. Стоял он, оказывается, недалеко от Первой Советской больницы, там, где сейчас сплошные кварталы девятиэтажек. (А ведь строили эти девятиэтажки уже при мне, и мог я, хотя бы один раз, взглянуть на дом прадеда. Не удосужился.)
Еще одна запись. Касается некоего Федора Андриановича. И опять без фамилии. А если поискать по сайту, не найдется ли такой человек? Федор Андрианович Кабанов. Вот кто был, оказывается в друзьях у прадеда. И сразу вспоминается забытый рассказ деда.
Идем по улице Климова. А дедушка Иван вдруг замечает: «И почему Климова? Они же были два брата». И называет обоих по именам. «А ты знал их?» - поражаюсь я. «Конечно». И совершенно между прочим: «Мы собирались у Кабановых. Играли в драмкружке. Вон там, на Залетовой». Я сражен. «Ты что? Был революционером?». «Нет», - отвечает дед совершенно спокойно, - «Они же тоже не только своими подпольными делами занимались. И в спектаклях тоже играли. Но при драмкружке был у них и пункт. По распространению «Искры». Трудно было поверить в реальность, несмотря на то, что дом, в котором встречались и дед, и сам Климов – вот он во плоти. Кстати, стоит он и до сих пор.
Но самое интересное ждало меня впереди. Скучные записи: «Умер дядя Николай Сергеевич», «Умер дядя Василий Сергеевич», «Умерла бабушка Надежда Кондратьевна Брашнина». Вот, в кои веки фамилия. Бабушка с другой фамилией – значит не по отцу, а по матери прадеда. Так-так! А может быть и эти два дядюшки, судя по отчествам братья, тоже из той же родни? А ну-ка проверим!
Есть ли такие имена: Брашнин Николай Сергеевич, Брашнин Василий Сергеевич? Есть. Полное совпадение. Были два таких брата, причем весьма известные люди. В Павловском Посаде осталась от них целая фабрика.
Стало быть моя прабабушка не просто баба Наташа, а сестра павлопосадских заводчиков Наталья Сергеевна Брашнина. Вот так номер! Вот значит из какого рода вышел Федор Степанович, мой прадед. Кто бы мог подумать.
По рассказам деда исколесил он все ярмарки России вдоль и поперёк. Жену привез в Богородск аж из самой Одессы. Человек он был степенный, трезвый, не выносил вида крови...
Да... А вот запись от .. числа, ….месяца. Уже рукой деда. «1919г. Умер папа Федор Степанович в городе Харькове.». Значит, на белой территории. Не выдержал вида крови прадедушка, столько пролилось ее тогда по всей России.
А дед – ничего. Остался в московской губернии, не спорил с Советской властью, даже напротив – служил в ЧОНах, частях особого назначения, (потом рассказывал мне, как громили они самогонщиков и фальшивомонетчиков). Играл в самодеятельном театре, катался с труппой на гастроли. Много он и об этом рассказывал, да не осталось в памяти ни имен, ни названий.
Не догадался я и о том спросить, легко ли разошлись в Гражданскую пути отца и сына, как воспринял мой прадед известие, что дед стал членом компартии. И не просто где-то что-то.
Знавал дедушка не только А. Климова, Видова С.Г. и других деятелей богородского масштаба, встречался, например, и с Железняком, человеком-легендой.
Опять кусаю локти. Нет бы в свое время расспросить подробнее. А то лишь отголоски. .... Приходит дед Иван из только что открытого Глуховского музея и смеется. Что такое? Ну, говорит, нарисовали! А что такое, мать спрашивает, а сама уже тоже улыбается. «Да, Железняка! Изобразили дядю – быка поборет! Он же худенький был. И ростиком – во». «А ты его знал?» - спрашиваю уже я. «Конечно», - отвечает мне мать. Дед только отмахивается: «Художники от слова худо»...
Сам дед в легенды не вышел и карьеры не сделал. Хотя в начале взлетел он высоко. Совсем недавно узнал я, что занимал он в 20-х пост председателя фабкома Ново-Ногинской фабрики. Той самой фабрики, на которой до ухода на империалистическую войну служил просто рассыльным. Той самой фабрики, на которой кроме него работали все наши: прабабка, бабка, мать и отец, а потом и моя младшая сестра. Целая трудовая династия. Да что говорить, когда и фабрики уже нет в помине.
Но путь деда изломился круто и нелепо. По пустяковой причине со скандалом исключен из партии. Фабрику пришлось оставить, уйти в бухгалтерию Мосэнерго. И работать там до пенсии. Впрочем, как я сейчас понимаю, отделался дедушка легким испугом.
Иначе наверное и быть не могло. Не создан был дедушка Ваня для карьеры. Человек он был лояльный, открытый, доброжелательный. До конца жизни не верил в человеческую подлость.
Дом его (наш дом) всегда был нараспашку. Ходили к нам косяками и друзья деда с бабкой, и друзья их детей, и друзья внуков. Кого сейчас не встретишь из старых знакомых, оказывается все хоть раз, да в нашем доме побывали. Дед для всех был – «дядя Ваня». До 80 лет оставался крепок, бодр, жизнерадостен.
«Дядя Ваня, хороший, пригожий. Дядя Ваня, всех юношей моложе», - говорят, пели ему так, вместо величальной песни. Не мы, конечно, а те, что поколением старше. Мы уже не знали этой песенки.
Мы – другое поколение. Другая жизнь, другие песни. Не первое впрочем, и к счастью не последнее. Кто знает, может и на нашу жизнь найдется свой летописец. Только не пришел бы он слишком поздно. Ведь время-то неостановимо...
Приложение
Дедова песня
В Петрограде за Нарвской заставой
От почтамта версте на седьмой
Там обрытый глубокой канавой
Для рабочих приют заводской.
**(вместо «глубокой» - глыбокой, вместо «заводской» - дорогой)
Основал генерал заслужённый
А фамилья – Путилов ему.
Он от бога умом одарённый,
И на свете доступен всему.
Он затеял великое дело
В Петрограде завод заложить.
За границу поехал он смело
И оттуда привёз чертежи.
**(вар. Чтоб под старость ему барыши)
Много лет продолжалась работа,
Много лет хлопотал генерал,
Много пролил рабочего пота,
Но Путилов завод основал.
И тогда генерал возгордился
Начал пить и кутить, и гулять.
Он в конец, до копейки, пропился,
Кредиторам он должен опять.
**( вар. Деньги пропил он все до копейки, вместо «опять» кругом)
В эту ночь генерал застрелился
И оставил письмо на столе
«Чтоб заводом своим любовался
Схоронить на завОдской земле».
Кредиторы его окружили
Уж хотели завод закрывать.
Но, проверив конторские книги,
Порешили на общество взять.
**(вар. Окружили его кредиторы…. Но проверивши книги в конторе)
Отойдя полверсты от завода
Там в часовне лампада горит.
О том знают мильоны народа.
На том месте Путилов зарыт.
**Варианты, слышанные в разное время от отца и от матери, несколько отличаются.
От другого деда слышал, что они когда-то пели агитбригадой драмкружка в ходе кампании по подготовке выборов в Верховный Совет (хаяли Троцкого):
Объят тяжелым сновиденьем,
Был Лев Давыдыч как-то раз.
И перед самым пробужденьем,
Он услыхал народа глас:
«Вставай, проклятьем заклеймённый,
Кумир голодных и рабов.
Кипит уж Сталин возмущенный
И будь ответ держать готов.
Это будет последний и решительный суд
И в ревтрибуна-але башку тебе снесут».
(что-то еще дальше, но я не помню…)