Аморальная история

Лариса Миронова
Ценности и мир.
Роль субъективного фактора в истории.

 Чтобы ответить на вопрос: что значит «поступать правильно», в отношении истории, надо для начала определиться с терминами и понятиями, ведь историю не описывают строгие схемы, поэтому систематичность изложения может быть сведена к минимуму, а вот предмет разговора должен быть максимально уточнён.

  Итак, вся история может быть представлена как некий диалог между внешними обстоятельствами, факторами, потребностями, принуждениями и волей субъектов, преломляющих их в соответствии со своими собственными виртуальными моделями мира, построенными на основе тех же внешних данных.
  В качестве принуждающих выступают факторы природы и культуры, собственно человеческая культура, и начинается это с того условного момента, когда люди учатся выделять себя из природы и рассматривать самих себя как особых существ. История человеческого рода – это история развития человеческой субъективности в тех рамках, которые заданы самой природой, и все, воспринимаемое сознанием как объект, выступает в некотором смысле в качестве принуждающего фактора, при этом все, что отождествляется с «Я» и с возможностью выбора - субъективно, а  культура является одновременно и принуждением, и выражением субъективности человечества.

  Если только этим  ограничиться, то ценности, само собой, окажутся преходящими, включая и само время – бытие как вечное есть недостижимая ценность, но точка во времени обладает по-своему также непреходящей ценностью, уже в силу своей неповторимости, отсюда и вытекают возможность истории. Одна из основных проблем, вытекающих из вопроса о ценностях и поступках в современной истории это рациональность морали, доля совместимости морального выбора с рассудочностью, пользой, успехом, достигаемым результатом. Другая сторона вопроса – заданность поступков, вменяемость, ответственность, историческая необходимость и свобода выбора.
  Использование слова «мораль»  (как совокупности общепринятых норм поведения), слишком узко, поэтому  будем полтзовться более понятным термином - нравственность, как высшая ценность, поскольку круг подразумеваемых предметов гораздо шире – это «виртуальность» вообще, отражение, сознание и оценка. Моральные суждения представляют собой частный случай оценочных cуждений, но для истории он самый существенный, так как расширение значения слова «мораль» на все ценностные отношения – допущение, необходимое вследствие отсутствия других более подходящих слов (их вообще нет  в западной лексике, эта же мода внедряется и у нас - слово "нравственность" как понятие уже почти под запретом).
 Будущее, случившись, неизбежно становится прошлым, но «обыденному сознанию» этот процесс представляется прежде всего как становление будущего из прошлого, то что случается сейчас или еще не случилось, и рассуждение о знании является одновременно рассуждением о незнании. Можно также сказать, что речь идет об идее Бога.

  Как идея, Бог в этическом смысле - это и есть мораль в смысле нравственности, т.е. высшей ценности, но не наоборот, т.к. мораль бывет и отделённой от Бога,  и существует она не как отвлеченная от материи ценность, непреходящая ценность бытия, не зависящего от времени, а как придуманная человеком удобная схема поведения; это и есть логическая основа религии, непосредственно не связанная с культом.
  Мораль в идеале – это правила и законы, которые управляют поступками индивида в интересах пользы общества, но круг побуждений отдельного человека гораздо шире морали в этом прагматичном смысле, и для понимания истории важны все побуждения, которые реально управляют людьми, в той или иной степени осознаются ими, ощущаются как собственные или как навязанные, как внутренний закон или закон, действующий извне. Степень соотнесения внешнего и внутреннего может быть разной, но вся история совершается именно в рамках этого взаимодействия.
  У людей, однако, всегда есть интуитивное представление о правильном, о том как должно быть, к чему надо стремиться, и о том, что реально может наступить. История собственно и рассказывает нам, что происходит в пространстве между должным, желаемым и реальным.
 (С прописной Бог здесь пишется как персонализированная сущность, как единый бог в конкретной религии; со строчной - бог как отвлеченная идея.)
 
   Время – главнейший из законов и принуждающих факторов, данность, которая противостоит человеку и тут же используется им. Принцип органического развития (начало и конец, рождение, зрелость и смерть...), заложенный в живой природе, сочетает в себе необходимость и целесообразность, безусловное принуждение и вариативность, иерархию целей и идею ценности. Эти же элементы сохраняют свое значение и в истории человеческого общества, как исходные условия для ее появления на свет. Существует ли ценность вне времени и не есть ли история осуществление самой идеи ценности с точки зрения текучести вещей? Время есть синоним постоянного перехода начала в конец, между которыми есть предполагаемая точка настоящего – истинное бытие, вечность, которой вне времени, возможно, и нет, что воспринимается сознанием как точка в вечности, но реальное историческое время мы мыслим как некую протяженность с размытыми краями, скорее как некое пятно. Этот отрезок истории конструируется мозгом именно как дополнение к реальности - как отрезок некоего постоянства в потоке перемен, в чём и заключается смысл исторической периодизации, которая наделяет некий  пространственно-временной участок постоянными свойствами, так и смысл истории вообще, которая фиксирует уже несуществующее как некое подобие вечного, как нечто, уже ставшее чистой идеей. При этом перемещение в пространстве активно, а во времени – пассивно.
   Время – главная координата жизни и изменения, не зависит от воли субъекта. Сущность жизни – нахождение между прошлым, абсолютно истинным, и будущим - небывшим, вероятностно истинным. Момент «сейчас» – переход второго в первое. Время противоречиво, потому что в нем совпадают отрицающие друг друга жизнь и смерть. Оно не имеет цельности, потому что точки настоящего как бы не существует – она одновременно одной ногой в прошлом и другой в будущем, это две составляющие одной и той же точки. Эта разделенность времени на части логически соответствует цикличности бытия вещей и общему ритму «космоса», она же есть и в периодизациях, её ритм выражается в таких разных и глобальных вещах, как дыхание, музыка.

  С точки зрения неподвижного бытия человека можно мыслить или мертвым или живым, и если устранить время – он как бы мертв (неподвижен). Жизнь – это постоянное изменение, неравенство самому себе, некая неполноценность. Ценности должно мыслить вне времени как части некоего древа или, может быть, некой иерархии, где что-то выше, а что-то ниже. Но это опять-таки пространственное представление, которое мы обязательно прилагаем и ко времени. Собственно во времени ценность есть само бытие, которого как бы и нет в идеальном, чистом виде, есть только текучесть, которой приписывают условную устойчивость (в виде пятен, периодов). Цель как точка, к которой мы движемся, в конечном счете недостижима (вследствие абсолютной текучести). Живое требует одновременно и сохранения, и изменения: чтобы оставаться на месте, нужно двигаться, это как лежание на воде. Мы всегда измеряем время, но это условность, метафора. Настоящее есть одновременно и переживание бывшего – в жизни, в истории в искусстве.

  Итак, история заключается в целесообразной деятельности людей, и дальнейшей записи их поступков. Древние спрашивали, расследуя преступления, кому выгодно? Но это не универсальный мотив и ключ для понимания. Точнее: какова цель. Речь идет об осмысливаемых поступках, а не о чистых случайностях. Всякий факт ценен и сам по себе. Но это не значит, что история занимается простым собиранием и описанием фактов; все её направления не лишены внешних целей: исследование экономической истории имеет целью понять смысл деятельности и действий людей определенной эпохи, а не только узнать количество чего-то, произведенного подушно. Так же и цифры статистики обретают смысл лишь в контексте движения общества в некоем направлении. Здесь, конечно, не всегда подразумевается мораль как всеобщие правила, императивы, санкционированные ими выборы - речь больше о волеизъявлении и возможности, о выборах, их мотивах и причинах вообще, т.е. речь идет о свободе с точки зрения истории. Там, где есть цель и оценка, нет и не может быть свободы в абсолютном смысле слова. Свобода же заключается прежде всего в предпочтениях, которые человек делает, условно распоряжаясь тающим капиталом времени.
   А животные осознают ход времени и ощущают ли его вообще? Так или иначе, они  также, как и люди, ощущают вероятность развития ситуации – то есть и они тоже умеют делать свой прогноз.
 
   Сам феномен сознания (хотения) подразумевает устремленность в будущее, сознание – это проекция настоящего, то есть общего, как в будущее, так и в прошлое, отвлечение устойчивых черт от конкретных предметов. Матрица сегодняшней жизни выглядит как механизм производства нового, идея движения, динамики, новизны достигает абсурда, который, однако, пока воспринимается не очень критически. Эволюция идет по линии виртуального удвоения ве-щей и процессов их существования.
   Жизнь – форма приспособления (продления бытия) с помощью механизмов запоминания. Жизнь животных предположительно – переживание моментов путем сравнения, сопоставления с прошлым, запечатлевающимся в памяти, а не просто чувственного восприятия. Но у животных сильно развита интуиция, почти утраченная современным человеком. Как это влияет на их интеллект?
  Жизнь человека как особого вида отличается тем, что он переживает ее с помощью системы символического дублирования. Это не существование само по себе, как существование материальных вещей, не непосредственная реакция на ситуации, как у животных, а непрерывный поиск смысла, то есть цели действия в каждый данный момент в рамках общей иерархии целей, которая задана извне, и в то же время она субъективна. Но отвлечение смысла от самой жизни – род раздвоенно-сти. (Собственно, понятие смысла вытекает из разделения причины и следствия, цели и средств, то есть из идеи направленного, управляемого процесса). Слово, язык, тексты и литература суть проявления этой раздвоенности и поисков за-крепления смысла.

   Вещи могут одновременно быть чем-то и не быть этим же, это противоречие мы решаем с помощью разделения или уточнения понятий. Например, эволюции, как и прогресса, не существует – в том смысле, что нет очевидного следящего центра, который придает им нужное направление; возможно, есть стихийные процессы, обладающие характеристиками правильности, то есть закрепляющейся повторяемости. В живой природе к ним прибавляется целесообразность, а в обществе – деятельность по принятой осознанно программе. Целесообразные и осознанные действия основаны на оценке, и в каком-то расширительном смысле моральны или «аморальны».
  Распространено мнение, что мораль (в смысле нравственность) – это роскошь, которую могут позволить себе лишь высокоразвитые общества и виды. Хотя одновременно это и средство выживания. В культуре жизнь и ее смысл переходят во вторичную реальность (виртуальную), порожденную системой символического дублирования первичной (физической) реальности. Проще говоря, жизнь воспринимается как текст и «Я» как текст, то есть некая запись или процесс записи. Движение/изменение происходит во времени; хотение, возможность, долженствование выражают отношение субъекта ко времени; слова продлевают мгновения и позволяют оставить нематериальный слепок реальных моментов.
   Слова нематериальны, но потому и вечны, а всё материальное изменчиво, о нём во времени есть только память. Человек - и материальное и духовное существо, и он использует память для продления своего бытия, своего уникального, хотя и все время повторяющего примера. В жизни, как принято считать в современном западном обществе, нет ничего кроме морали в широком смысле, то есть оценки переживаемых ситуаций, себя и других внутри них. С точки зрения обывательской морали, жизнь – это переживание жизни как преходящей ценности.

   История, в целом, занимается изменениями, протекающими во времени. Феномен живой материи заключается в противостоянии индивидуального закону неизбежности перемен. Если понимать цель живого – как сохранение индивидуальной формы данной частички, то это и будет в своем роде ее «мораль»; тогда можно говорить о прагматизме как ведущей установке.
   Человек как биологический организм и одновременно социальное существо является продуктом развития и усложнения этого принципа. Он действует под влиянием множества объективных принуждений, в том числе и ценностных, и под влиянием вторичных принуждений, культурных, созданных им самим, часто противоречивых, но в конечном счете восходящих к тому же принципу жизни – целесообразности и самосохранения. Эти вторичные принуждения, программы, существующие в сознании наряду с био-логическими и созданные в процессе исторической эволюции, и называют в современных обществах весьма условно «моралью». С таким же правом их можно назвать и культурой, взятой в ее преимущественно ценностном аспекте.   История человечества представляет собой процесс выработки относящихся ко всем ситуациям жизни ценностных норм, которые, с одной стороны, заданы законами природы, а с другой, противостоят им, т.к. наплывают текущие проблемы и ведётся борьба между теми, кто руководит процессом выработки общественной морали. А если бы люди действовали чисто механически, под действием одних лишь природных законов, история утратила бы весь свой смысл, ибо ее предмет – индивидуальное бытие и индивидуальные поступки. Но и самые произвольные, а также внешне странные человеческие поступки не могут описываться как абсолютно свободные.

  Определение есть констатация данности, что есть уже принуждение и несвобода. Всякое слово выступает в двояком качестве – метафизического орудия вечной неподвижности или бесконечного движения между полюсами добра и зла, приемлемого и неприемлемого. То есть история в данном случае понимается как результат всесторонне обусловленной, фильтруемой сознанием деятельности людей.
  Законы – это постоянные схемы поведения вещей во времени. Вещи с управлением и обратной связью, движущиеся целесообразно, обладают некоторыми степенями свободы, их реальную траекторию предсказать нельзя. Но и случайные явления поддаются только вероятностному прогнозу. (Извержения вулканов, метеорологические изменения), ибо место и время стихийных событий можно предвидеть только с вероятностью. Место и время планируемых событий можно предвидеть точно, если владеть полной «информацией». Однако общие схемы («как обычно бывает») всегда отличаются от того, как есть на самом деле. 
  Смысл истории в ее кажущейся или частичной непредсказуемости. Значит ли это, что конкретные проявления природных законов непредсказуемы (или относительно предсказуемы) в характеристиках сроков, меры, количественных значений, вероятностей и др. Конечно, люди сознательно вносят в историю элемент  целесообразности, действующий зачастую поперек природных законов и их конкретных проявлений. Однако познать будущее значит получить рецепт  его изменения, в этом и заключается парадокс, объясняющий невозможность «точного» предсказания будущего (в смысле сроков и персоналий).
   Понимать историю, не зная, что человеческие субъекты действуют с помощью особого инструментария, с помощью культуры, детерминирующей определенные степени свободы, неправильно. Люди несомненно располагают некими адаптивными программами, определяющими не только выбор средств для достижения заданных уже природой целей, но и изменение самих целей, отсюда вопрос о степени доступной им свободы.

  Бродель безусловно верно описывает события как внешние вехи внутренних процессов, рябь на воде, чтобы заменить их безликой массой повседневности, общего, структур вроде метафизических идей, но только в их множественно-конкретном проявлении. Для него все эти застывшие картины малоподвижных обществ, скованных непреодолимыми барьерами хозяйств, вековых цивилизаций; все эти дозволенные приемы погружения в глубины истории представляют самое существенное в пошлом человечества, по крайней мере то, что в 1966 году считается существенным… События - это прах истории; они озаряют ее как молниеносные вспышки; едва блеснув, они тонут в кромешной тьме бесследно... (Бродель Ф. Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Ч. 3. М.: Языки славянских культур, 2004. С.16. Здесь автор как раз делает ого-ворку: «Я отнюдь не противник событий»). Бродель ставит события на второе место, потому что они во-площают случайность, но пытается строить выводы на анализе массы фактов, из которых каждый сам по себе также случаен, просто их много, и статистически они показывают необходимость через вероятность. Однако для этого не нужно знать все факты, к чему Бродель на самом деле стремится как историк. Все факты прошлого нужно знать только при условии, что ничего абсолютно неотвратимого или повторяющегося не бывает. Мы описываем движущийся объект и снаружи, пытаясь понять толкающие его силы, и изнутри, если он пропускает их через свои культурные фильтры, обратные связи.
   Живые существа имеют цель – существование, главную ценность, по отношению к которой все аспекты их деятельности являются лишь средствами, что придает элемент рациональности всем формам жизни; в живой природе, однако, проявления рациональности довольно жестко детерминированы. В ней тоже есть кооперация, но так ли безусловно в природе господствует эгоизм? Наблюдение за миром растений и животных дают множество примеров бескорыстия и самопожертвования ради сохранения вида.
  В человеческом обществе рациональность основана на накоплении знаний, на понимании общего, на сочувствии и сопереживании, на создании нематериальных ценностей. Свобода людей всегда ограничивается разумом и моралью, которые сходятся далеко не во всем. Закон – это компромисс между реальностью, моралью и разумом. Абсолютная свобода в своей основе понятие внеморальное – физическое. В моральном смысле свобода подразумевает наличие выбора, но если человек ищет наилучший выход, то его выбор всегда отчасти несвободен, ибо придерживающийся пути, принципа и цели, всегда зависим от них. Только тот, у кого нет цели, стремлений, желаний, максимально свободен.
  Разумный поступок всегда несвободен, но и «неразумный» поступок тоже несвободен, если он совершается вопреки осознанно. Есть свобода распоряжаться (позитивная) и свобода действий (негативная) – настоящая свобода, приближающая-ся к максимальной гибкости. Полная пустота – оксюморон, она равнозначна абсолютной наполненности. Свобода человека, ничего не имеющего, это полное владение собой, как ничем.
  Жизнь – это совокупность выборов, в этом и только в этом заключается смысл ее свободы, однако все выборы детерминированы - подсказываются миром, обстоятельствами, предысторией и др. Мистическая составляющая – предвидение «правильного», то есть неизбежно наступающего события. Событие – это факт, имеющий субъективное значение. Слово «величина» уже обозначает субъективное восприятие объективного феномена. Точное предсказание, когда события еще нет, это гадание, основанное на вероятности. Свобода живого субъекта – возможность выбора; свобода человека – возможность действовать в соответствии с избираемыми, а не абсолютно заданными его «природой» критериями. Действие на основании критериев, выработанных культурой исторически, есть акт  проявления свободы человека как вида. Действие, отрицающее эти критерии, это проявление свободы индивида, но негативное для общества, аморальное. Мораль, таким образом – это рациональность (или, соответственно, иррациональность), подсказываемая культурой, доминирующей в обществе. Это определение шире традиционного определения морали, так как включает в себя также и ценностные аспекты сознания и психики. Аморальность или антиморальность, в том числе ее болезненные проявления также входят сюда. Человек, утративший все человеческое и даже превратившийся в «растение», остается объектом, но и в какой-то степени ещё и субъектом морального суждения. Мораль и рациональность сходятся в сфере объективных оснований морали, «природы» человека.

   Человек не может быть всегда рациональным. Для этого требовалось бы, чтобы его мыслительный аппарат соответствовал вселенной, обнимал ее цели-ком. Разумность состоит в отвлечении от частностей. Деятельный разум человека соз-нательно пренебрегает какими-то теоретическими возможностями ради практического, может быть, иррационального решения. Однако это особый тип рациональности.
  Животные тоже разумны, но ими руководит разум, который стоит над ними. Они и оценивают по этому же принципу. Человек разумный есть человек знающий (и это более точный перевод слова sapiens, потому что люди не руководствуются непосредственно разумом и логикой), у него есть выработанные его предшественниками и им самим способы действия, знания и ум, но в них заложена ещё и целесообразность.
  Интеллект – это умение читать между строк (inter-lego), или умение вычитывать и вчитывать смысл в явления. Когда мысль опережает действие, бывает трудно на что-то решиться. Когда действие опережает мысль, выбора практически нет, значит и нет свободы.
  Рациональность состоит в сообразовании средств и поступков с целями, с желаемым состоянием по завершении действия. Цель – желаемое субъектом состояние, но для субъектов общие цели предопределены объективно (жизнь без высокой цели, только питание и пр. "необходимые условия" правильнее называть выживанием). Субъективность заключается в возможности выбора средств и в приоритетах тех или иных целей. Мораль – общий для данного коллектива набор рецептов по приоритетности целей. Конечно «эффективность» и «нравственность» – разные вещи. Однако с точки зрения смысла жизни они сходятся, так как эффективность жизни определяется, в конце концов и начале начал, соответствием ее «высшим» целям. Если цель задается индивиду извне, то разумный подход к жизни заключается для него в следовании главной цели - «человечности».
   В чем сложность индивидуального выбора? В несоответствии самих моральных требований реальности. Они противоречат природе, поскольку в природе, в первую очередь, полное равенство и неизменность просто невозможны. Невозможно это и в обществе - только из абсолютно равных элементов развитого общества не построишь. Возможно, хотя и не обязательно, что зло объективно заложено в природе, как жизнь и смерть, обновление и старение, разложение и восстановление. Болезнь – зло, поэтому деятельность врачевателя моральна, хотя она и направлена на «исправление» природы. Но лечение может быть и аморальным, оно чаще всего аморально - в рамках платной медицины, хотя и н всегда это очевидно.
   Принцип природы – обновление, или жизнь вида через смену индивидов; старение всего и возрождение всего – в новом воплощении. Это «мораль» природы, продиктованная всему живому, а людям? И да и нет. Принцип человека в истории – обратное движение, сохранение «старого», ценность уже бывшего. Разум и правила. Правила суть общеобязательные предписания, искусственная необходимость, которая является достаточным оправданием для поступков. В обществе она фиксируется в праве. Это формальность, рациональность которой отчуждена, скрыта, чем и пользуются радетели "плохой" морали. Именно поэтому правила всегда должны быть максимально понятны для всех.
   Разумное же действие предполагает наличие выбора, который определяется поставленной или заданной извне целью; различают три степени принуждения: неизбежность,
разумность как приспособление к обстоятельствам места и времени,
правило как предписанный образ действий, ограничение, запрет каких-то действий.

   Люди способны приспособиться ко всему – это и есть подражание природе. Человек сокращает эволюционный путь с помощью разумной способности оценивать цели и выбирать кратчайшие пути к ним. Однако имеет также место и стихийность стереотипного поведения толпы, их инстинктивная склонность к подражанию другим (как люди, так и я).
   Но эволюция это форма целенаправленного движения. В этом смысле рациональ-ность/целесообразность феномена эволюции спорна, потому что нет необходимости в существовании стольких видов и стольких способов приспособиться к окружающей среде, сколько мы наблюдаем даже сегодня. Также не очевидна обязательность  чередования форм жизни – от низших к высшим, да и сами эти определения - верха и низа весьма условны. Конечно, идет эволюционное усложнение – количественное и качественное наращивание элементов, но закладывается ли это специально, или возможет другой ответ - непопадание в ту же самую точку, невозможность точного повторения того, что уже было?
   Развитие, тем не менее, идет по возможному пути, даже можно утверждать, что по разумному пути, поскольку космос состоит из очень похожих вещей и события в нём всё время повторяются – что и есть предпосылка разума. Но целесообразность как случайная вариация на тему повтора – это и есть направленный повтор? Жизнь всех видов живых существ является завершенной с точки зрения ее идеальных основ - соотношения потребностей и возможностей их удовлетворения, и  вместе с тем представляет возможность улучшения, путём изменения в какую-то сторону. Наука показывает новые стереотипы - «очевидности», где главное это увидеть в очевидном нечто незамеченное ранее, а в привычном - нечто новое. Гораздо эффектнее искать мистическое, паранормальное, но правильнее искать более простой путь, но он же и более сложный – как не прямое подражание природе.

   На фоне биоэволюции путь сознания короче, но он совсем другой. Представление об эволюции заменяет собой идею о наличии управляющих всем линейных законов или высшего существа. Эволюция не лишена разумности, но в то же время она как бы стихийна: когда произойдёт её скачек, никто толком не может объяснить до сих пор - как осуществляется «хитрость разума», получающего предписанные результаты вопреки осмысливаемым целям. Биология, как и история, и все науки о живом, не всегда бесспорно точно показывает как именно идет этот процесс. Впрочем, доля описательности есть во всех, даже в «естественных» науках, но здесь она просто зашкаливает.

   Любопытство ли только рождает новое знание? А ведь разум и знание суть средства приспособления к меняющимся условиям. Тупыми считают тех, кто негибок, – ошибка это неумение учесть истину, заранее отличить глупость, как несоответствие реальности. Но есть и «умная глупость» – фольклорные дурач-ки, шуты, олицетворяющие нежелание следовать именно глупости устаревших общих правил.
   Так как же - моральное поведение более рационально, чем аморальное, ведь оно соответствует главной цели – выживанию как общества, так и индивида. Однако история часто демонстрирует существенную иррациональность поступков и вообще развития стран и народов. В ней скорее преобладает природный тип рациональности, обоснованный борьбой за выживание. Свобода сознательного индивида заключается в выборе, противостоянии закону, но во имя другого, высшего закона. Абсолютная свобода равна её полному отсутствию или невозможности выбора. Бог абсолютно свободен в этом смысле, потому что он ничего не хочет для себя, но в таком случае он ничто.
   Значит бог должен быть несвободен: если он тождествен благу, это благая воля, которая не может творить зло. Здесь уже есть парадокс, так как благо невозможно мыслить безотносительно  зла: дилемма гётевского Мефистофеля – «Я часть той силы, что желает зла, но вечно совершает благо», а также максима: "Благими намерениями вымощена дорога в ад".
  В человеке часто различают два оценивающих полюса – рационально-нравственное и инстинктивно-нравственное начало. Второе действует через слепую, не рассуждающую волю, как у животных. Эти два начала сказываются, например, на отношении к смер-ти. Их соотношение – как у воли и интеллекта схоластов, или у «личности» и «сущности». Разум управляет через осмысление, сомнение, выбор, переподчинение целей; инстинкт прямо толкает к цели с помощью механизмов влечения и отталкивания, чувств удовольствия и боли...
   Моральная тупость, отсутствие сочувствия к страдающим, или радость при виде страданий других (садизм) – тоже следствие определенных ценностных эгоистических установок. Когда человек прагматично подрывает свое или общее будущее благополучие ради ближайших корыстных интересов – это всегда глупость. Логически для прагматика неправильно жертвовать будущим ради настоящего, но всё же надо соизмерять ценности. 
  Есть еще разница между «внутренней» и внешней оценкой – я считаю, что поступаю умно, а выходит всё же глупо. Понятия умного и глупого всегда совмещают в себе рациональный и моральный планы. Понимание индивидуальных целей и одновременно учет их восприятия со стороны это и есть содержание истории. Иначе это мартышкин труд, когда всё выглядит бессмысленно, как механическое движение.
  Ценностное – это план идеала, модели, как должно быть. Но должное существует двояко: как неизбежно будущее и как то, что желательно. Истина и мораль возможно и сходятся где-то в бесконечности, поскольку истина есть объективная основа морали: ум, общечеловеческое, порождающее морального человека как идеального... Но не всякая истина утешительна, но и мораль бывает иррациональна, подла или глупа. Материальная сила может легко уничтожить любые моральные поползновения – полученный при этом результат необратим, и чисто физическая картина механистична, равнодушна, безлика. Мораль (оценка) - надстройка над безликой динамикой, это персонализированная, направленная к целесообразности сила.
   Однако история может и должна изучать то немногое, что «зависит от нас». На самом деле люди редко руководствуются чисто творческой частью сознания - чаще  работают готовые схемы, шаблоны для оценки происходящего. Информация всегда привязана к сиюминутному, и чем обширнее выводы, тем меньше они могут претендовать на звание «информации». История не несет информации, которая для нее лишь средство), поскольку не предусматривает прагматичной пользы, как рыночное искусство. Она рассказывает о том, как бывает, почему было так, как должно было бы быть, и почему было не так. В этом, конечно, тоже есть своего рода польза, но она не всегда поддаётся точной количественной оценке.
   Диалог, как и чтение, это процесс, который нуждается в оценке, в реакции и одобрении. Кроме того, тексты пишутся с расчетом скорее на много разных  «референтных» образов. Это необходимое условие внутреннего диалога, в ходе которого только и возникает мысль. Отсутствие способности к диалогу – это всегда культурная шизофрения, неспособность взглянуть на себя критически со стороны. В думающем человеке часто заключено несколько персонажей, в норме они всегда контролируются сознанием. Маниакальное преследование одной-единственной цели ради неё самой цели, как минимум тупость. Сознание и восприятие устроены так, что всегда отражают две или несколько конкурирующих точек зрения, перебор вариантов. Поведенческий акт в этом смысле имеет определённо игровую сторону.
  Идеал выражения мысли – это формула, нуждается в расшифровке ее составляющих. В чем суть феномена книги? В том, что книга это завершенный текст, который имеет свою судьбу, но как «послание» он закончен. Устная традиция тоже  тяготела к завершенности, но также предполагала возможность вариаций. Сократ, однако, не оставивший книг, известен нам лишь по диалогам Платона, – очевидное отрицание такой завершенности. Письменная история – это остановленное время, которое на наших глазах постоянно меняется. Умение читать у всех качественно разное. Написанный текст неизменен и в этом смысле «объективен» – но его восприятие бесконечно разнообразно, именно в этом восприятии он и живет. Этот парадокс связан с существованием времени и с его природой. Чтение истории располагает к размышлению, но сама по себе история - наука сугубо прикладная. В истории нет загадок, но в ней много парадоксов, именно потому что в идее и предмете истории есть масса противоречий.
  Правильнее говорить об исправлении ошибок, как уточнении, изменении или опро-вержении устоявшихся представлений – но к этому чаще толкает не установление новых фактов, а всего лишь их новые интерпретации. Задача истории в том, чтобы объяснить какой-то минимум неких явлений, происшедших «событий» – в понятных для читателя терминах. Каждый, кто ставит вопрос не только где и когда, но и почему, в какой связи, философствует, или в своем роде «говорит прозой». История, как и философия, отличается универсальностью, то есть относится ко всему – в аспекте времени, но в более узком смысле – к жизни человеческого общества во времени. История, будучи сугубо конкретным изучением прошлого, такая же наука о самом общем, как и философия, которая упорно не считает себя наукой, будучи при этом реальной праматерью всех наук (выросших из метафизики=философии). Задача истории – создание и последовательное опровержение стереотипов. Писаная история – то есть история в собственном смысле, занимает мизерную часть истории человечества, а именно, его становления как такового, в отличие от прочих природных видов, как природно-культурного вида. При этом темп перемен без конца ускоряется. Каков будет его предел?
   Никто, однако, будучи вменяемым человеком, не спланирует искусственно ускорить темп смены поколений, наоборот, речь как будто идет о продлении жизни. Однако неизвестно, что в действительности будет завтра, ведь очевидность окружающего обманчива, и цель науки – выявить, что стоит за этой очевидностью.

  Причинно-следственные связи, в сущности, для историков не главное, их поиск не является прямой задачей историка. Постфактум всегда обнаруживается море причин, которые до конца ничего не объясняют. Историку сложнее восстановить горизонтальное измерение прошлого, в котором люди живут, действуют и принимают решения (то есть их «настоящее»), потому что современники всё ещё крепко держат, и не только в уме,  ряд продолжающихся цепей, текущие сюжеты, а в уме историка эти цепи всегда существуют в завершенном и обособленном друг от друга виде.
  Изучение истории не предопределяет наших поступков, оно лишь дает материал для ориентировки и принятия решений, также как и все прочие науки не дают окончательных формул. Попытки изучить историю с помощью математики натыкаются на субъективный фактор, который противостоит закономерностям и случайностям. Наличие целей, ценностей и знаний порождает гуманитарные законы второго порядка - субъективности.
   Точность в науке должна вытекать не столько из установления конкретных данных, сколько из определений, и науку надо понимать как способ правильного употребления терминов. Всякое творчество есть создание нового, притом, что нет ничего нового под Солнцем. Понятие «нового» для истории парадоксально, потому что она изучает старое. Тем не менее, историки всегда вносят нечто свое, может быть, даже нежелательное. Изобрести нечто новое и одновременно лучшее чрезвычайно сложно. Новое относительно, старое абсолютно, вот в чем сила истории.
  Философов интересует бытие, историков – со-бытие. Философия рассматривает вечное «бытие» и не может, при всем желании, отказаться от понятийности. История рассматривает движение и его моменты, тем самым она описывает и вечное бытие - через «как собственно было». Всегда существует некий набор общих идей, так же как и приемов любой технологии – в готовом виде, от них можно отталкиваться, сознавая при этом их ограниченность. Новое в науке иногда заключается почти целиком в появле-нии странных условных терминов (например, – «классиче-ский», постклассический, неклассический и постнеклассиче-ский). Создать нечто новое в истории – не тексты и коллажи, а сказать свое хотя бы маленькое, но оправданное слово, очень трудно. Люди предпочитают ходить по избитым местам, проторённым тропкам. Та мера свободы, которая доступна, – одновременно уже и задана. Такой парадокс. Смысл в пределе есть завершенность, поэтому развитие науки не имеет конечного смысла.
 Норма, одно из ключевых слов «эпистемологии» истории, но насколько она бывает нормальна, насколько она "закон"? Означает ли это право домысливать? Сегодня  нет общей истории, есть много специализированных историй. Творчество заключается в следовании плану, проектировании будущего согласно неким выработанным или заданным свыше идеям. Художник работает примерно так же. Ученый как бы не имеет результата заранее, в этом смысле он ценностно свободен, для него только истина является ценностью. Историк получает свои сведения из чужих текстов, в этом смысле он профессиональный читатель. Его профессионализм заключается в чтении и комментировании чужих высказываний, при этом предполагается, что материал истории – факты, а обобщения, если они допустимы, рождаются только из их суммирования, поэтому в них нередко есть нечто демагогическое.
    Может ли быть иначе? В «естественных» науках с литературой проще, так как формы и цели исследований более унифицированы; в фактографическом исследовании возможен прогресс лишь в плане уточнения деталей, обстоятельств места и времени, последовательности; в «герменевтическом» прогресс всегда условен – толкования отчасти произвольны, потому что вписываются в общую картину мира данного индивида. Творец так же одинок, как и умирающий. Никто не в силах помочь ему в его деле, можно только вчуже посочувствовать. Должен ли историк высказывать собственное мнение? Считается что нет. Мешает идея объективной истины, где субъективность полностью устранена. Но ученый всегда знает, чего он хочет, а чтобы хотеть, т.е., преследовать цель, нужно иметь ясное представление о поле исследования, а это всегда невспаханное поле, и убеждение о пользе его вспахивания. Дилетанты однако бывают иногда лучше образованными, чем про-фессионалы, но они часто поверхностны. Но... сколько людей, столько и «дискурсов», в том числе и научных, т.е., индивидуализированных речей.
   Само по себе слово означает «речь», и в западных языках термин  не диссонирует с общим словарем. В русском это специальный термин, обозначающий субъективность той или иной речи. Заимствуемые из западных языков термины почти всегда получают в русском языке другое значение, поскольку они для него менее родные. В западных языках термины зачастую имеют и второе неспециальное, бытовое значение. Иногда это просто павлиньи перья. Например, коммуникация – в западных это ближе к простому слову «общение», в русском – специальное слово для философии общения (не говорю о множестве других значений. Или однокоренное коммуна (община) и производные –такие разные – коммунизм, коммунальный, коммунализм. А вот демократия, сегодня это политический лозунг, оправдывающий в глазах современных политиков самое жестокое насилие и любые жертвы. Другое де-ло демократия в Средние века, когда выбирали даже глав католического мира, пап и императоров, но именно тогда никто и не думал называть феномен этим самым словом.
   Чем плохи ученые слова? Тем что они зачастую таят в себе ловушку – подменяют явление названием. Названия создают иллюзию управления предметом, своего рода интеллектуальный («когнитивный») катарсис, но термин не всегда и не полностью охватывают предмет, что в принципе невозможно. Это тоже своего рода суррогаты, и прогресс ведет к созданию все большего числа суррогатов, что заключается в замене естественной среды – искусственной.
   В мире все строится на простых началах, в том числе и мораль восходит к простым действиям – соотнесение величин, тождество, движение к определенной точке. Рациональный путь, разум – в языке отождествляется с нравственным, «правильным». Нормальным называют разумного че-ловека, и вместе с тем – поступающего так, как принято, а человек, резко отклоняющийся в поведении от принятой нормы и, главное, от общепринятых целей, воспринимается как безумный, хоть он и не делает ничего вредного или сверхъестественного.
   Излишнее упорство в общепринятом, впрочем, часто бывает признаком тупости.  Вопрос в том, насколько сама норма нормальна. Насколько идеи присутствуют в природе, а разум – в развитии. Нормы – это способы, накопленные культурой, но постоянно меняющиеся. Смена норм в культуре – это тоже ведь норма.
 
   Человек – существо физиологическое. Он полностью детерминирован состоянием клеток и органов своего тела, причем это состояние - метаболизм - им контролируется в очень малой степени. Идеальная свобода для него бессмысленна, потому что полная свобода – это отсутствие смысла правильного выбора,  наилучшим образом ведущего к цели; но если к ней ведут два одинаковых пути,  выбор может быть только случайным. Логически именно это и есть свобода (от любых принужде-ний), но в социальном и ценностном смысле это всегда несвобода – это невозможность (отсутствие) выбора между добром и злом.
   Люди могут искренне ошибаться или чистосердечно отдавать предпочтение «ложным» ценностям. Здесь возможны две точки зрения:
1) Правильный вариант есть всегда, и «добро» в конечном счете торжествует.
2) Кому-то суждено пообедать, а кому-то  и быть съеденным.
   Проблема в том, как согласовать эти две точки зрения – ведь в чем-то они сходятся, но всё же обе представляются весьма шаткими.

   Ум и глупость выступают в значительной мере как нравственные понятия. История нерациональна, потому что люди поступают неразумно. Она (ее усвоение) не диктует правильные выборы, а только подсказывает то, что желательно, чего бы хотелось. Природа, жизнь и космос построены не по (или не совсем по) законам разума, то есть не по строгим правилам целесообразности. Рациональность и целесообразность – почти синонимы. Но у природы, как представляется, нет цели, а в истории нет наперёд заданной морали. Объективное – природа, внешнее – создает фон и дает возможность ставить цели живому, которое зарождается как  закономерно, так и случайно.
   Ум воспринимается и как желание выделиться из общества: больно умный, а почему такой бедный? Этот риторический вопрос выражает остроумие рыночного общества с его обязательными «успешными людьми» и пр., и собственно, заключает в себе готовый ответ: умен лишь тот, кто эффективно стяжает, а вот ум, направленный на другие цели, это глупость, поэтому он и обречен здесь на бедность. В начале XV в. об этом именно в таком контексте писал Л.Б. Альберти в трактате «О достоинствах и недостатках занятий науками» (De commodis litterarum atque incommodis). Это «вечный» сюжет. Например, А.С. Грибоедов в свое время говорил о горе от ума или точнее - горе уму, не разделяющему общепринятые прагматические правила.

  Упорное желание знать «истину» (историческую правду) заключается именно в потребности успокоиться и поверить в высший разум как высшее благо. Получить формулы. Ничто не предначертано и не предопределено, то есть не обязательно, не должно и вполне себе избежно. Вместе с тем всё имеет причину, все обосновано или целесообразно, то есть имеет право на существование, а значит - оно «разумно». Почему так, а не эдак, нужно ли подражать кому-то, нужно ли что-то менять в своей жизни, можно ли что-то изменить в своей жизни, и вообще. Допустима ли смертная казнь, можно ли носить натуральные меха и есть мясо? Однажды в прямом эфире у нас показали одного головотяпа, который съел под камеру кусочек человечины - от своего же тела. На западных телеканалах эти фокусом уже давно развлекают публику. Морально ли изобретение компьютеров? (Раньше так же остро обсуждали - зачем нужен телевизор? Несет ли он счастье?)   Меняются орудия, среда, потребности и цели, запросы, меняется и сама жизнь, как совокупность всего пережитого, меняются судьбы.
  Однако жизнь это сплав несовместимых вещей, но в повседневности разве думаешь об этом? Не неизменны,  не незыблемы даже правила грамматики, с этим трудно согласиться, особенно если эти новые правила навязываться государственным законом. Тут имеет место простая подстройка под реальную власть - пришли в управление на самый верх малограмотные дядьки, переучивать их поздно, да и вряд ли они на это способны, у дядек уже большие детки, которые с неба звёзд не хватают, а места в синекуре ведь им и передадут по наследству. В Беларуси, к примеру, ответом на вопрос: "Как долго ещё будет сидеть Лукашенко-старший во власти?" - есть ответ, родившийся из вечного русского вопроса: "Доколе?"
По-белорусски это звучит очень похоже, но смысл совсем иной: "Да Коли".
   На днях слушала по радио беседу радиоведущей с главой российского надзора за правильным использованием ЕГЭ, оказывается, есть такая служба, так этот глава не то чтобы двух слов связать не мог, но допускал такие слово-блоки, что даже намёк на содержащуюся в них мысль уловить было просто невозможно. Вот такте вот надзиратели за грамотностью и вводят новые грамматические правила: как слышится, так и пишется. Это уже делал Хрущёв (заяц писали как "заиц", пионер как "пианэр" и т.д., но после снятия кукурузного короля всё вернулось на круги своя.
   Вообще-то это старая практика. Когда во Франции утвердилась абсолютная монархия, тут же была проведена реформа словаря французского языка - из речевого оборота были выкинуты старые слова (примерно половина общего запаса), признанные не истинно французскими, те самые слова, которые употребляли ещё в те времена, когда Местечко Париж называлось Лютецией, насильственно был утверждён лексический новодел, а старые слова были запрещены в деловых бумагах и официальной речи, и только деревня по-прежнему говорила на этом неправильном старо-французском аж до конца 19 века. Мольер, когда писал свои пьесы, давал их на первую читку соей кухарке Мари родом из деревни, и если она исправляла какое-то выражение, он тут же вносил её замечание в свой текст. Марсель Пруст в конце 19 века точно так же внимательно вслушивался в слова и выражения, которые употребляла их старая служанка Франсуаза, родом из деревни, и легко вставлял их в свои тексты. Так что структура речи и лексический запас это всегда функция от содержания власти.
   Кто здесь прав? Как это определить? Метод, который кажется наиболее продуктивным, заключается в том, чтобы помещать всякую проблему во всё более и более обширный контекст – во всякой частности надо искать общее. Это пригодно для всех наук и для всех рассуждений, в том числе и о ценностях, к чему имеют прямое отношение уже затронутые вопросы о поступках, свободе выбора, а также о степени этой свободы, умеряемой законами природы, разумом, моралью и наличием денег.
   Свобода есть мера возможности что-то сделать, достигая той или иной цели) и соответственно, невозможности это сделать. Если прибегнуть здесь к термину «информация», то свобода - её противоположность. Полное владение информацией должно полностью предопределять выбор - ведь полная информация дает стопроцентную вероятность. Полное знание есть полное отсутствие свободы. Если цели предопределены, то Буриданов осёл (парадокс абсолютно свободного выбора) невозможен в принципе, раз какая-то частичка перевешивает. Истина и информация - два вида отношений между субъектом и объектом. Истина в смысле правды всегда несет в себе свое отрицание, по крайней мере «научная» истина, ведь по мере углубления в предмет открываются новые обстоятельства и противоречия. Истина это абсолютное знание, но доступно ли оно человеку? Вероятно, что только частично, в неких аспектах, через прозрение. В науке, религии, искусстве есть сои методы пробиться к этой частичной (касающейся частичного вопроса) истине, в обход полного знания и исчерпывающей информации об этом вопросе.
  Информация – производное от меры упорядоченности, заданности, наличия правил, предопределенности, чередования причин и следствий, которые существуют вне субъекта и воспринимаются как таковые внутри него. В чем тогда заключается свобода, равносильна ли она неведению? Это противоречие в понятии свободы можно разрешить так: информация дает субъекту знание о вариантах развития ситуации, это неизбежность в потенции (если, то...). Информация может пониматься также как сигнал об изменении состояния системы, тех или иных ее параметров, когда это состояние требует – или нет – управляющего вмешательства субъекта, не обязательно осмысленного.
  Ум человека это система реагирования, не рефлекторная, а рефлексивная, то есть соотносящая данные со знанием и делающая неоднозначный выбор, это система, имеющая высшую степень свободы, контрагент информации в ее принуждающем качестве. Ум позволяет вариативно реагировать на сигналы, в том числе вообще отключать реакцию. Точного описания, однако, здесь быть не может - мы, к счастью, не может безнаказанно и невидимо залезть в голову другого человека.

  Насколько подходит понятие «информация» к описанию человеческого прошлого? Это как с температурой тела - она была всегда, но ее до определенного времени (до Авиценны) специально не измеряли – вероятно, было понятие теплоты, но не было градусов, которые впервые изобрел Цельсий. Но тут так и подмывает обратить внимание читателя на структуру слова "изо-брести" - то есть наткнуться, найти то, что кем-то когда утеряно. Так что будет осторожны в утверждениях и ограничимся в данном случае более мягким предположением. Идея знания, конечно, была, но его количество, как информации, не измерялось. Но и тут приведу пример, хорошо известный геологам: вблизи предгорий Урала есть гигантские залежи кристаллов, расположенных так и таким образом, что их можно воспринимать как древний гигантский природный компьютер.
  Информация, как и температура, и другие научные термины, имеет историческое происхождение, это своего рода артефакт, поэтому говорить, например, что египетские фараоны собирали тем или иным способом ин-формацию неверно, неисторично, хотя у них, конечно же, были способы собирания того, что мы называет информацией, а как они это называли – очень важно, потому что они  имели об этом понятие, а история общества как раз и изучает сознательную деятельность людей, в которой без понятий, со временем качественно меняющихся, никогда не обходится. Называя что-то, мы ставим вещь в рамки, но отсюда вытекает противоречивость высказывания – оно всегда заведомо в какой-то степени неточно, неполно. Однако желание нарушать законы возникает как раз из их наличия.
   Информация – это и придание формы, понятие которой восходит к античной философии. Реформация – изменение формы, ее обновление, информировать значит со-общать, делиться с кем-то известиями. В живой природе информация - это генетические коды – сжатые шифры, по которым строится всякий организм путем копирования и воспроизведения молекул ДНК.
   С точки зрения альтернативности «истории» информация безальтернативна. Она всегда несет определенность. В жизни есть доля неопределенности и доля противодействия предопределенности – это свобода. Мораль – это определенные способы противостояния определенности. Жизнь – самоопределение в определенных рамках; информация безальтернативна, но сама по себе не прескриптивна, она пассивна, как некие сведения. Более общее понятие истины (полной правды) подразумевает прескриптивность, поскольку предполагает знание о цели.
   Если бытие благо, а небытие – зло, то свобода тоже есть зло, поскольку свобода заключается в небытии, в неприятии любой формы, последовательности, даже цели. Свобода – возможность иного, не того, что есть в наличии. В более ши-роком смысле – возможность выбора. Но сделанный выбор уже отрицает свободу. Это, в частности, означает невозможность решения проблемы благодати (можно ли поступать нравственно без благодати, или можно ли быть свободным, совсем не совершая зла). Существуют более конкретные, более узкие понятия свободы – политической, гражданской, физической и пр., в пределе – это отсутствие связывания себя чем бы то ни было.
   Любое бытие тогда есть насилие, как нечто претендующее, занимающее место в пространстве, требующее для себя чего-то – уже в силу существования. Обязывающее. Свобода тогда выступает как принуждение.
   Свобода в человеческом понимании – это преодоление невозможности или создание новых возможностей. Вместе с тем, реальная, неабсолютная свобода заклю-чается в самоограничении – парадокс с точки зрения понятий «свобода» и «ограничение», но корень «само» как раз выражает отношение субъекта и объекта, это компромисс между абсолютной свободой как отсутствием ограничений – – и реальностью выбора между доступными вариантами - это всегда сознательный выбор.
   Но какими ценностями определяется выбор сознания? Ведь выбор делается на основании ценностей, при этом большее не всегда лучше меньшего. Если человек де-лает глупый выбор из упрямства, это означает, что для него высшей ценностью в данный момент является самоутверждение.
  Самоограничение есть именно форма выражения абсолютной свободы. Абсолютная свобода равна полному отсутствию выбора. Соответственно, она равна полному отсутствию ценностей или отсутствию жизни. Жизнь и относительная свобода являются утверждением тех или иных ценностей и необходимости выбора на их основе. Там, где отсутствует различие между бытием и представлением о нем - в неживой природе, где нет «рефлексии», нет ни свободы, ни истины, ни ценностей.
   Почему возникает расхождение между идеалом (представлением о нём) и действительностью? Не есть ли это проявления общего принципа жизни – постоянной нацеленностью на бытие и ограниченностью последнего во времени. Живые существа не самодостаточны, как прочие предметы. Им нужно нечто сверх наличного в каждый данный момент бытия.
   Движение создает возможность свободы, хотя в другом смысле оно принудительно. В живом мире нет ни абсолютной свободы, ни абсолютной необходимости. Моральное значение «истины» – это мера свободы и несвободы. Истина многослойна – например, справедливо сказать, что люди с годами или что-то накапливают или что-то теряют. Это один уровень. На другом уровне понятно, что нельзя накапливать, ничего при этом не теряя. Все равно что идти по дороге и выбирать путь на развилке. Насколько выбор назло, или отказ от выбора предопределены? В них тоже есть что-то от предопределенности, а также и от случайности - в чем тогда доля свободы? Человек идет за своей «путеводной звездой», внутренним голосом, интуицией, за собственным Я – но что это такое? Сегодняшнее «Я» детерминировано вчерашним. Механизм функционирования общества обусловлен – он действует, как пружинки и колокольчики в музыкальной шкатулке. Общественное устройство в идеале представляет собой компромисс между справедливостью  и разумной необходимостью, и всякая оценка может быть справедлива в определенном контексте, но только при наличии принятых критериев.
   «Тоталитаризм» заключается в универсализации оценок, когда все рассматривается с точки зрения абстрактного «Мы» - безусловно доминирует коллективный интерес. В таком случае возможно говорить о тоталитаризме любой секты,  касты, которая безусловно монополизирует истину.
   Вопрос о том, когда умер (или родился) некий персонаж, к полной истине не имеет отношения, это лишь регистрация точки в системе координат. Понятия рождения и смерти при всей их кажущейся абсолютности условны. Бессмертие уже потенциально существует как бессмертие вида, хотя виды тоже меняются и даже бесследно исчезают. В самом факте смерти как небытии нет ничего аморального: бытие – основа морали (единственный источник ценностей), но без небытия его нельзя помыслить. Нерожденность и невоплощенность – это в некотором смысле философский идеал слияния с вечностью. Страшной является физическая смерть как переживание и ощущение боли, страдания, а также отказа от всего, что было дорого при жизни. Смерть в моральном смысле – насилие над волей живого, проявле-ние зла, заключенного во власти. Охота – частный случай такого насилия над животными. Хищники, которые сами охотятся ради пропитания, этого не осознают, но, возможно, ощущают.
   Особенность человека в том, что он мыслит себя, смотрит на себя со стороны. Вообще идея «Я» присутствует в любом живом существе, возможно, и как «мы», но человек понимает себя отвлеченно, логически, как особое понятие - это осознание себя как чего-то, не совпадающего с данностью момента. Охота – это одновременно и ролевая игра; всякая жизнь в каком-то смысле – охота на себя, в ней есть своя незавершенность и неполноценность.
   В жизни нет ничего неизбежного, кроме смерти, и все вообще переходит в свою противоположность - неизбежность движения, (которое есть параметр времени), то есть изменений, циклов. Все вещи движутся в ту или другую сторону. В живой природе они таким образом набирают силу или, наоборот, ослабевают, все строится на повторяемости кругового движения. Дети как продолжение бесконечной цепочки. Откуда идет начало передачи индивидуальных черт? Обрыв означает, что они никогда не повторятся, что для мира не столь важно.
   Индивидуальная жизнь могла бы быть бесконечной, и для этого совсем необязательно превращать человека в киборга, всё гораздо легче - он просто должен всё время развиваться - в высшем смысле - т.е., непрерывно двигаться к истине; бесконечное однообразие всегда привилегия идеи, и никогда - материи.   
   Жизнь человека, однако, бесконечна путем смены поколений, индивидов. Все «системные» подходы в конечном счёте строятся на этих банальностях.

   Всякий пишущий пользуется своей хоть в чём-то системой понятий и часто создает новые. При склонности к рефлексии он может устанавливать всевозможные связи между этими понятиями и даже приписывать своей системе «эвристическую» значимость, считая, что она отражает действительность истинным образом и может претендовать на всеобщность. Однако нет таких систем описания социальной действительности, которые были бы лишены натяжек. Причина заключается во вторичности формирования понятий социальных и гуманитарных наук, ибо социальная действительность состоит из субъективных поступков, институтов, сформированных отчасти стихийно, отчасти в результате сознательных действий людей.
   Абстрактные понятия являются вторичными - это производные от идей, и для того чтобы принять их за реально существующие, необходимо сопоставить их с чем-то материальным, что невозможно. Общественный строй имеет черты, объективно ему присущие и потому абстрактно описуемые, но свойство такого описания неизбежно будет зыбким, со временем меняющим очертания. Эти термины, может быть, образные, выработанные в процессе производства знаний, которое в Новое время получило название науки, мыслимы только в системе. Феодализм и классы именно такие термины, но их предмет слишком субъективен, чтобы их чересчур генерализировать, эти феномены заметны только в формах конкретных обществ, которые строятся по сходным законам, но никогда не повторяют друг друга.
   Дворянство есть во многих обществах, но сам приведенный здесь термин в данном случае идет от русского слова «двор», то есть его приложимость к сходным феноменам в других обществах уже по этой причине условна, и слово «дворянин» в переводе чаще всего соответствует европейскому термину «благородный человек», gentleman, gentilhomme, Edelmann, gentiluomo, может быть, от gens – известного, старинного рода. Тот же вопрос о переводимости стихов или о переводимости историй - существенна форма выражения, а не только суть, исторический контекст жизни слов, то есть присущая им доля материальности. Соответственно, мы можем придумывать удобные для себя термины и строить из них свои описания мира, од-нако все это очень условно. А в гуманитарных науках всегда велик риск отклониться от истины, если принимать некие абстракции за голую истину.
   Операции с такими привычными понятиями, как феодализм, капитализм, общественный строй, эксплуататорский класс и производными от них идеями об их смене, о классовой ангжированности выглядят сегодня архаично, поскольку не отражают реалий в достаточной степени, к тому же, в намерениях Маркса, который, как известно из анекдота, никогда не был марксистом, не было и намерения создать некую нерушимую в веках систему. Его понятие о классах и их борьбе опиралось на уже существовавшие представления, которые, впрочем, описываются по-разному. Марксу приписывается переход от эмпирического описания к общественной науке как раз благодаря связности, систематизированности описания общества в развитии, что как раз наглядно демонстрирует его ограниченность.
   Марксизм – это не столько описание мира, сколько учение о механизме развития мира, которому предшествуют представления Гегеля о саморазвитии мирового духа в всей его противоречивости, кроме того, абстрактные понятия об обществе, все эти термины могут толковаться в разные времена очень по-разному. Производительные силы можно понимать как совокупность всех наличных средств производства, включая знания, а можно и как только знания, как уровень технических достижений.
Однако технические достижения бывали в разных обществах, социальный же результат был для всех различным: античности были водяные мельницы и много дру-гих технических изобретений, в Китае был порох, компас и книгопечатание, но «капитализм» там почему-то не возник. Европейское огнестрельное оружие, потом электричество и т.п. были скоро восприняты и в других обществах, но европейский демстрой там автоматически так и не образовался. И наоборот, Демократия была и в Древней Греции, и в Средние века (выборы монархов, вождей и др.), но капитализма в то время там не было, хотя можно, конечно, в этой связи рассуждать и об обратном воздействии идей («надстройки») на производство и даже об их первичности, правильнее, однако, говорить о развитии производительных сил как о некой общей тенденции, заложенной потенциально в противостоянии человека и природы, а также о том, что производительные силы не сводятся исключительно к достижениям техники, будучи, в общем, достижениями организационного порядка.
   Прогрессивная схема развития: рабский труд – крепостнически-крестьянский труд  – труд наемного рабочего как винтика производства – полная автоматизация с помощью роботов и компьютеров) плохо работает даже в самом общем виде. При феодализме есть рабы, как, впрочем, есть и сегодня, а наемный труд есть везде, где есть деньги… Ссылка на взаимоналожение формаций мало что объясняет. Избыточный продукт никоим образом не гарантирует сам по себе прогресса. Для освобождения рабов или освобождения крестьян необходимо, чтобы кто-то осознал аморальность статуса рабства, для освобождения пролетариата надо, чтобы кто-то проповедовал аморальность его эксплуатации, а также чрезмерного присвоения прибыли частным лицом.
   Согласно историческому материализму, в подобных демаршах срабатывает механизм бессознательного в истории – проповедь свободы, равенства и братства на деле обеспечивали господство нового, ещё более несправедливого строя и возникновения нового класса эксплуататоров - буржуазии. Санкюлоты думают, что сражаются за социальную справедливость, а на деле всего лишь торит дорогу исторической необходимости  – эксплуатации в других, более изощрённых формах.   
   Как видим, здесь срабатывает закон несоответствия поставленных и осознаваемых целей и получаемых результатов. Компромиссный ответ применительно к техническому прогрессу заключается в том, что ружье может прийти извне, а для его изобретения нужна внутренняя потребность. Производство знаний становится постоянным процессом при определенном соотношении численности населения и ресурсов. Чем больше возможностей при данных ресурсах прокормить население, тем быстрее развитие, а люди копируют друг у друга и склонны накапливать знания, схемы, рецепты - как действовать в той или иной ситуации.
   Вопрос в том, заложен ли некий общий механизм в социальном развитии человечества, такой же, как в развитии организма, насколько естественные условия и требования жизни и обитания диктуют и подсказывают людям эти спо-собы социальной жизни, как и способы производства материальных благ, ведь в дебрях джунглей Амазонки до сих пор живут племена именно так, как жили их предки тысячи лет назад, и никакой прогресс у них не развился, хотя климатические условия часто менялись. В целесообразной деятельности живых организмов нет никакой двусмысленности, она подчинена необходимости, вытекая из нее. Если эволюция в природе ведет к возникновению новых видов, это не значит, что они чем-то «лучше» старых.
   С обществом несколько сложнее. Отшельник усматривает в людских делах руку провидения. Марксист полагает, что благородные революционеры расчищают дорогу лишь для нового вида эксплуатации. Мистика прогресса девальвирует разоблачение корыстного идеализма. Вполне вероятно, что деление на бедных и богатых, на классы, иерархия, присутствующие на определенном этапе, положены в объективных условиях общественного цикла. Появление политической власти и институтов государства как арбитра логически объяснимо из этого, как, например, их появление в схеме Макиавелли о происхождении морали в процессе становления общества. То что недовольство людей, осознаваемое ими в определенных представлениях, прежде всего, ценностных, ведет к переменам, логично, но как правило, ведет совсем не к тем переменам, на которые они надеялись, что тоже объяснимо - понимание будущего всегда хоть в чём-то расходится с наступившей реальностью. В самом общем виде – понятно, что для получения неких результатов нужны адекватные средства. Думая о том, что тяжкая обида может быть нанесена каждому из них им, люди пришли к установлению законов - во избежание зла, а также к назначению наказаний для нарушителей, откуда и появилось понятие справедливости, и тогда при избрании государя обращались уже не к самому смелому и сильному, а к тому, кто был благоразумнее и справедливее всех.

  Условия, в которых функционирует социум, когда принципа «отнять и поделить» недостаточно (хотя и он работает с самого возникновения государства, которое только и занимается тем, что отнимает и делит, часто по принципу: Джону, Леннону, мне, мне, мне... Любое современное государство всё также хуже всего справляется с прибавлением и умножением, гораздо хуже, чем с вычитанием и делением. Марксизм придерживался идеи возврата к древнему общественному самоуправлению, но децентрализация власти и разделение власти на ветви сами по себе никак не гарантируют благоденствия всего общества. Это большое недоразумение, которое с упорством несут в массовое сознание либерал-демократы.
  Но пока мир делится на государства, центральная власть и армии необходимы, хотя сам факт наличия государственного аппарата ставит людей зачастую в несправедливо неравные условия, и сильный все равно будет обижать слабого.
  В нынешнем мире господствует рыночная экономика с её неизбежными кризисами и непрерывным перепроизводством (за последний век в мире произведено больше продукции - всякой и разной, в том числе, очень вредной и опасной, включая и оружие массового поражения, чем за все предыдущие века и тысячелетия), с сильнейшим и всё время растущим неравенством, но до сих пор не придумано, как и чем ее заменить. (Один министр ответил некому президенту на вопрос о неравенстве в своей стране: мол, да, раньше неравенство у нас было - между столицей и провинцией, а вот теперь столица тоже обеднела, так что больше неравенства у нас нет. И этот ответ вполне удовлетворил президента. Это не анекдот, а сущая быль.)
  Марксизм однако учит не тому, что экономическая жизнь важнее политической и культурной. Он учит, что намерения людей детерминированы на разных уровнях. Поэтому те цели, которые они перед собой ставят и к которым они движутся, отличаются от реального результата. Хотя бы потому, что понять все до конца не так-то просто. Один какой-то человек может, конечно, понимать, ценой большого умственного напряжения, что в общих интересах лучше сменить направление, и даже знает - как, но он не сможет заставить словом только следовать этому всех.
   Марксизм не анализирует механизма перехода бессознательного/неосознанного до конца импульса, вызванного необходимостью, в осознаваемые и произвольные поступки, всего лишь утверждая, что материальная необходимость берет верх через множество поступков. Человеческие цели как бы заданы, но человек меняет средства. На самом же деле при этом меняется всё: цели, среда обитания, доже «мораль», более того, в первую очередь. Начинают перестройку с воплей о слезе ребенка и прогрессе, а кончают реками крови, причём без какого-либо прогресса, просто отобрав у народа всё и разделив между своими.

   Безнравственность в истории так же поучительна, как и нравственность. Говорить о том, что история преподносит только нравственные уроки, уже давно невозможно. Утверждать, что она позволяет установить закономерности, спорно. А что она делает тогда, чёрт её побери?! Она проверяет цену всего.

  А может ли наука (история в частности) обходиться без оценок? Если оценка есть руководство к действию, поэтому, если не объявить Сталина исчадием ада, значит «оправдывать тоталитаризм». Однако так ли это? И так ли правильно сделана эта оценка? Это цельный подход к вещам, но от истории не требуется получения выводов определённого рода, в ней есть и рациональная сторона – как так получилось, что…

   В памяти народов запечатлеваются всякие образы – Отечественная война и многое другое, что уже отчасти продукт интеллектуального производства. Историк – хотя бы отчасти творец, как и писатель, поэт, или художник. Можно научить грамотно писать любого, но научить писать (творить текст) – вряд ли такое вообще возможно. А есть ли в этом «философия»? Всякий поэт – философ, потому что «воспаряет», сколь бы конкретна ни была форма его произведения и повод. Содержание художественного произведения – всегда отвлеченное размышление. Это содержание всегда этично, потому что подразумевает оценки и даже склоняет к ним. Историк объективен тогда, когда описывает свой предмет в общих для всех людей понятиях. Можно быть православным или католиком, но быть сперва православным, а потом католиком – уже нечто другое.
   Принадлежность к определенной вере, к определенному народу и даже к определенной культуре противоречит беспристрастности. История – это исследование отдельных людей и одновременно исследование обобщённого человека, взятого извне - и в его самых духовных проявлени-ях – «ментальности». История идей – «общественной мысли» – это история отдельных людей, их умственной работы, как история изнутри, образно-духовная. Во всем есть общее, но история показывает его всегда через индивидуальное. Все понятия в своей отвлеченности относительны - история возвращает этим понятиям все контексты, хотя мы не можем не смотреть ретроспективно, с позиций сегодняшней жизни.

   История во многом эмоциональнее художественной литературы,  из-за вторично переживаемой боли, радости и другого. Повествователь, в том числе историк, отождествляет себя с эпохой, сюжетом, отдельными лицами, которых он «изучает», каким бы сторонним наблюдателем он ни старался представиться, поэтому всегда есть связь между вопросами к прошлому и настоящим. История близка искусству уже тем, что она «учит» через воспроизведение фактов - как в театре. Нарративно, а не дискурсивно. Но это не отменяет задачи получения выводов. Однако показ через слова другой, чем через зрительные образы, в нем гораздо больше воображения. Всякое мышление, возможно, образно – раз оно пользуется символами («гештальтами»), которые служат знаками вещей - через присвоение вещи или явлению некоего свойства, или отделение от них этого свойства.

   Мир - театр, но не все люди в нем актеры, в нём есть ещё и режиссеры, зачастую друг о друге даже и не подозревающие. Историки – это театральные критики. Есть люди, востребованные на роли, и есть те, кто выбирает – пишет сценарий, подбирает труппу, а главное – ставит спектакль. Исполнение роли предполагает наличие сценария, вживание в него, зрелищность мысли. И ещё нужна оценка ее на соответствие замыслу и произведённому эффекту.
   Что дает история творческому человеку, который предлагает обществу свою версию сегодня, в форме некой научной истины, рассказа о том, как это было? Что любому творцу – иллюзию управления, некий суррогат власти, игру с тенями, оживающими под его пером. Хороший оратор не слишком сосредоточен на себе и своем изложении, он держит в памяти общую идею и картину того, о чем нужно сказать, и не поддаётся отвлекающим факторам, а они всегда возникают. Здесь нужно широкое дыхание, тут и замечательное содержание, убедительность мысли, способность внушения, которые воздействуют и завораживают не хуже блистательных внешних данных и потрясающих актёрских способностей. Просто выраженная мысль не обязательно банальна.

   Определения, даже в математике, не следует давать в исчерпывающем смысле, но для конкретной работы их нужно обязательно давать, чтобы объяснить, какую именно часть данной вещи мы используем. История, как и «жизнь» (синоним истории в смысле биографии) – это цепь событий, связанных одним героем. История – один из способов организации общественного культурного пространства с помощью отражения прошлого, хотя польза такого способа до конца не вполне очевидна. История – это изложение драмы, повторяющегося и одновременно уникального сюжета, из которого непосредственно вытекает «практическая» философия.
   Вся история распадается на частные истории, всемирная история – уже как будто философия истории. В сущности, писаная история - не что иное, как одна большая подробность, бывшее все менее существенно для сегодняшнего дня по мере его удаления. Но история заключается также в выделении важного, ценного, и поучительного. Цикличность – общее свойство природы, которое распространяется и на историю общества. Кризисы в современ-ной истории неизбежны, так же как и развитие рыночной экономики циклично.  Циклы – признак стихийности, природных процессов, «плавающих» вокруг одной точки - центра. Устранить природные законы и стихийность полностью невозможно, о чем писали гуманисты. Можно лишь сглаживать углы, спрямлять синусоиду, говорили они. Но так ли это? Если есть закономерность, а циклы это именно закономерность, значит, возможна (хотя бы теоретически) управляемость, иная управляемость - ведь люди не птицы и не трава, чтобы безропотно подстраиваться под климатические и погодные условия.
Политический цикл – движение от сконцентрированной ответственности к распределенной и обратно (политические качели - от либералов к консерваторам). В абсолютной монархии ответственность сходится в одной персоне, вне которой царит полный произвол (или абсолютное право). В демократии ответственность в идеале должна быть равномерно распределена на все общество, но, как сказал один умный современный философ, это миру не грозит - по причине полной её невозможности.
 
   Однако есть подозрение, что не так уж всё безнадёжно предопределено - цикличность может возникать не в силу неизбежного действия непреложного закона цикличности, а в силу системных свойств общества определенного типа (к примеру, все известные нам исторические общества, существовавшие более-менее длительное время, имели одну общую черту - власть в них принадлежала богатым, то есть они были основаны на неравенстве, которое сейчас катастрофически возрастает, но это не будет продолжаться вечно - рано или поздно, произойдёт взрыв, который перевернёт эту пирамиду - т.к. центр тяжести слишком уж далеко ушёл от точки равновесия системы, и положение пирамиды стало безнадёжно неустойчивым). А сам принцип прост: если в какой-то части системы происходит что-то, то оно будет происходить и во всей системе, ибо процесс распространяется подражательно (через людей, которые являются бенефициарами такого порядка вещей) - во времени и пространстве.
   
   Макиавелли хотел, чтобы мудрый государь дал законы и немедленно самоустранился, применив необходимый минимум насилия для исправления испорченных граждан (так-де раньше поступил Хамураппи). Но как показывает судьба всех революций, они, да, меняют течение болезни, разрешают кризис, однако новая система устанавливается затем долго и постепенно, совсем не так быстро и не в том виде, как хотели революционеры, ибо история всегда обманывает людей, они же всегда слепы и никак не могут усвоить ее уроки.
   Не столько мировой дух пользуется ими для своих целей, и не столько суровые законы повторяемости развеивают человеческие иллюзии. Можно лечить болезнь, не понимая ее истинной причины, а причин всегда целая цепь, в которой есть основные звенья. Историческая наука – сродни психоанализу, который задним числом позволяет установить ошибки прошлых поколений и тем самым дать более благоприятный прогноз на будущее, хотя и он так же иллюзорен.
  Вот и получается, что история – это бесконечное проговаривание прошлого в понимании его современниками. Реализм заключается в описании вещей и явлений «как они есть», не предъявляя к ним «моральных» требований, без «идеализма», что ставит вопрос о том, заложен ли он в природе вещей, существует ли более прочное и благоприятное основание Вселенной, чем то, которое мы видим сейчас и в прошлом на поверхности явлений, т.к. даже реализм не отменяет необходимости углубляться умом в сущность вещей.
   Принцип живой природы – заложенное в индивиде и виде желание жить. Это требующий жертв источник и сам корень жизни. Это принцип управления, который лежит в основе самоорганизации «живой материи». В обществе возникают мораль, культура, которые помогают той же главной цели – но по мере развития их ограничения всегда меняются, и часто - в худшую сторону, так что и в природе современного глубоко лицемерного общества теперь действует тот же рынок – кооперация живых существ, где никто никому ничего не должен, но все друг другом пользуются по мере возможностей. 
   При этом в образцовом для нас сегменте все организовано на первый взгляд идеально: никто не ест лишнего, каждый честно играет свою роль. Но почему-то всё ещё стремительнее летит в тартарары. Политики старательно играют свои роли, бдительно следя за разделением ветвей власти, но так, как если бы это происходило в поезде, который катится в пропасть: партийные вожди соревнуются друг с другом - как лучше и комфортнее обустроить пассажиров в их купе, один предлагает вместо чая приносить наркотики, сначала лёгкие, а потом по ситуации, другой предлагает разнообразить секс и не зацикливаться на семейной традиции, помещая  раздельно супружестве пары в разные вагоны, третий дрессирует проводниц предлагать постельное бельё и другие услуги на двух языках, и т.д. Пассажиры ликуют. Только никто не предлагает повернуть ручку стоп-крана или выпрыгнуть наружу, пока не поздно, из этого, несущегося в пропасть мирового поезда.
 
  Есть два способа существования живого – управляемый и стихийный. В жизни человека заложена управляемая стихийность, определяемая параметрами: рождение – воспроизведение – смерть. Общество по мере развития культуры пытается уйти от стихийности, организовать порядок, выработать собственные идеи, законы и циклы, покушается на генетику и бессмертие - через замену частей тела инородными органами, с помощью трансплантации или вживления чипов. Но этот внеприродный порядок пока что эффективен только в одном - приводит к образованию растущей массы не утилизируемых отходов. Из Европы к нам идет, как принято ошибочно думать, сугубо рационализм - как стремление организовывать жизнь целиком на разумных началах. Его символ, в частности, – строительство хороших дорог. Это очень «нравственная», а значит ценностная установка.
   В Российском руководстве это гармонично сочетается с условно восточной нравственной установкой – на нирвану, экономию сил, бесполезность усилий и преодоления внешнего, фатализм, философию гостя, временщика во власти, а предложение для народа - всё возрастающая скромность индивидуальных потребностей. В результате этих прагматичных усилий утвердился криминальный госкорпоративный коммунизм - для элиты, и дикий капитализм - для народа, который активно вымаривают вредной дешевой едой, суррогатным алкоголем и всеми видами разрушительных воздействий на психику. Можно сколько угодно ссылаться на конституцию, где записано нечто про социальное государство, характеризовать этот строй как социалистический капитализм или капиталистический социализм, но с реальным отсутствием активной центральной власти («порядка») и сращиванием репрезентативной власти и «бизнеса» с криминалом это никак не вяжется.

   Когда-то историю в нашей стране старались ускорить, затем решили также в порядке уникального эксперимента повернуть вспять, уже пытались и осуществить переход от капитализма к социализму, но обратная операция в таких масштабах проводится впервые в мире.

   Капитализм как общественный строй мифологизирован ещё больше, чем социализм. Это всего лишь форма - рынок, частная собственность, частное предпринимательство, разделение труда, машинная технология, крупная
промышленость, стандартизация во всем, постоянный рост – парадигма роста, непременная торговля деньгами – кредит, ценные бумагами. Но каково их использование? Ведь это не менее опасно, чем использование ядерного топлива.
   Проблема всемирной истории в том, что главным «эффективным» средством в ней был исключительно террор, причем скорее сверху - Европа создавалась как проект военной машины, действующей гибридно (мир=война) всё второе тысячелетие. В античности эту роль играла Греция, именно там отрабатывались гибридные схемы - Греция тогда непрерывно воевала с Персией.
   Сейчас террор стал буквально основой мироздания - на нём, как на трёх слонах и ките, стоит вся глобализация, хотя в этом боятся признаться открыто. Пока все вроде против террора, но на практике - все как раз за террор. Причём государственный террор вполне успешно сотрудничает с нелегальным или полулегальным террором, более того, 21 век, его второе десятилетие, дал образец возникновения (в плохо скрываемому восторгу либералов) чисто террористических государств -  на Ближнем Востоке и на Украине (!!!).

   Насилие в краткосрочной перспективе более эффективно, чем убеждение или стимул, это ясно, но дальше-то что? Оно категорически неконструктивно, никогда и нигде не обеспечивая длительной стабильности. Мораль, идеология хоть и не так эффективны, но на них и только на них мирно зиждется общество – если, конечно, их основы естественны и разумны.
   Случайности порождают другие случайности. Случай – индивидуальная форма проявления закономерностей. Гибель бабочки не случайна, это частное проявление закона жизни и смерти, что в определенных обстоятельствах может привести к исчезновению вида – но будут другие виды; к геологическому катаклизму – но возникнут другие моря и горы. Человечество изменится, но по сути будет тем же, пока оно есть. Земля и человечество конечны. Случайности и индивиды не отменяют и даже не изменяют законов. Меру случайности или субъективности свойств мира и общества можно менять. Человек действует в условиях задачи, он находит «правильные» решения своим умом, соизмеряя цели и средства. Феномен целеполагания основан на отождествлении ценности с неким Я. Экспансия этого коллективного Я и есть принцип эволюции. Живые индивиды стремятся обрести статус постоянства (феномен жизни – искомая неизменность во времени).
   Человек, в определённом смысле, настолько, насколько он  свободен стремиться к самоограничению - в стремлении к истине, есть закон для самого себя, отсюда вопрос о роли случайности и о том, меняет ли судьба одной бабочки судьбы всего мира. Здесь речь идет о судьбах ограниченного мира, какого-то субъекта в этом мире. Иначе говоря, справедливо ли утверждение: ничтожные события порождают грандиозные перемены. Дол-жен ли быть некто, кто измеряет эти события и замечает перемены.
   В восприятии времени превалирует метафора пространства. А что, у древних египтян была ли идея прошлого и будущего в сегодняшнем понимании? А понятие о переменах было ли? Ведь их ощущают и животные. Одно дело – словесное оформление, другое – образы в мысли. Обратимость и необратимость – главные характеристики пространства/времени. Мир завершен в его очевидности, или очевиден в его завершенности. Если бы не было изменений, не было бы и времени. Сущность человека заключается в противостоянии завершенности, или в попытке ее целенаправленного изменения? Но завершённость - это что? А изменение - это обязательно через разрушение сложившегося прежде порядка?
   Время имеет смысл лишь постольку, поскольку оно необратимо: люди прошлого отли-чаются от нас, это очевидно, но в одном люди всех времён похожи - в отношении к вечным ценностям. Только в этом смысле есть вечное искусство. А оно есть, как есть гармония в природе. Однако упорно прочерчивается непрерывная линия, выстраиваемая за счет некоего общего «прогресса». Наша дихотомия времени и вечности основана на греческой онтологии и христианской догматике, а само понятие времени – на представлении, запечатленном в индоевропейской системе грамматических времен, различающей «ступени» прошедшего, настоящего и будущего.   
   Египтяне, в отличие от греков, не различали «время» и «вечность», «бытие» и «становление». Для них решающая дихотомия проходила между космической полнотой времени и преходящими отрезками времени, отмеренными для всех жителей - между жизнью и смертью. Считается, что в египетской теологии истории отсутствует категория прошлого и египетские «исторические сочинения» никогда не описывают прошлого, на самом деле это неправильно, в этом смысле время обрати-мо, и в бесконечности оно может быть (позади нас) сколь угодно цивилизованно, то есть даже выше нас, лучше нас, чище нас, будущих.
   История – это проявление двунаправленности времени, возможности движения и в обратную сторону (как в пространстве). Время обратимо постольку, поскольку в природе заложена повторяемость. Конкретное событие не может быть обратимым по определению, если оно состоялось, потому что в этом его смысл. «Я» в некото-ром смысле существовало всегда и будет существовать всегда, как то общее, что во мне, в моём Я, заключено. Но соединение этого общего и конкретного, материального и духовного - и есть душа, которая уже не повторится. Человек есть событие, особенное соединение материи и духа. Материальные вещи  – источник субъективности. Духовные (идеи) – безлики и отвлеченны. Вместе с тем духовное считается (в материализме) отражением материального, то есть субъективным, а материальное – объективно данным, собственно существующим. Это парадокс, вытекающий из единства материи и духа.
   Смысл вообще – нечто внешнее по отношению к субъекту, смысл появляется тогда, когда субъект начинает осознавать себя как объект, как нечто вне «Я». Смысл – это цель или причина движения, направленного перемещения во времени. Во всех поступках и событиях есть и смысл (целесообразность, желаемое...), что и делает историю осознаваемой.
  Смысл закладывается извне, но рождающийся человек ставится в такие условия, что ему надо усвоить этот смысл и овладеть средствами его достижения в процессе адаптации. Это процесс также и движения к чему-то новому. Чтобы понять «я», нужно представить все свое «я», как чужое. Я – как ощущение вечности. Люди живут в двух измерениях – в координатах конкретного времени и пространства, которые постоянно меняются, и в виртуальном метафизическом измерении, где суще-ствуют неизменные идеи - вечные ценности, в том числе - идея моего «Я», которое всегда сохраняется навечно. Отсюда «шизофрения» сознания.
  Что есть мораль? Это действие и одно-временно его оценка сознанием. Человек не может жить вне сознания, даже если он думает, что свободен и может делать все что хочет, это не так, потому что все его импульсы всегда контролируются сознанием. Отключение сознания – состояние зомби или управление извне. Или сумасшествие (изменение сознания, неадекватность).
   Единое неизменно, изменяющееся разделено, в природе этот принцип проводит-ся, в частности, в разделении полов. Действие есть изменение. Действие живого существа целесообразно, оно имеет не только причину, но и цель - обе вместе дают смысл. Цель – это опрокидывание причинноследственной связи, то есть следствие, которое становится причиной в моём уме.
   Модель живого существа – записанная, запомненная задача. Хотение – цель, ставшая причиной.
   Людьми движет потребность самоутверждения – всякий контакт требует и сопровождается автоматическим актом самооценки. У женщин это выражается в заботе о внешности, у мужчин – во внутренней агрессивности, в постоянной готовности или неготовности нападать и защищаться. И даже выработаны свои механизмы и стереотипы, но все они восходят к принципу жизни и в основе такие же и у живой клетки. Разумность есть также и ценностный подход, целесообразность, то есть предпочтение одних обстоятельств возможного будущего другим.
   Нет четкой грани между моралью и видовым интересом, инстинктом у животных. Животные умны настолько, насколько им это нужно для выживания, их ум обслуживает их жизнь так же, как человеческий ум человеческую. Животные достаточно умны, чтобы пнимать свои интересы – цели ничуть не хуже людей. Они менее изощрены исключительно в отношении средств. На них в конечном счете сильно действуют инстинкты, гормональные регуляторы, которые временами затмевают их разум, предполагаемое разумное поведение. Есть рассказы очевидцев о медведях, ничего не боявшихся из-за голода. Сильные эмоции вытесняют все остальное. «Природа» управляет животным и человеком, оставляя им лишь некоторую возможность выбора – человеку, конечно, больше, чем животному.
  Хитрость разума – инстинкты. Еда привлекает удовольствием, а не пользой для жизни, хотя между ними есть связь. Голод – это дериват, как другие подобные ощущения, форма истины, форма понимания всех вещей, хотя понимания неосознанного. Свобода – это способность противостоять инстинктам (свобода от них), или, наоборот, их неограниченное удовлетворение. Так неожиданно здесь сошлись противоположности: то, чего ты не можешь получить во всей полноте, для тебя просто перестаёт существовать, и поэтому ты свободен от желания к нему. И ты больше ненесчастен, потому что несчастье это невозможность желаемого.

I. Мораль как условие истории.

   Слова, все без исключения, отличаются многозначностью. Наука как систематизированное и рациональное знание, в котором частное в идеале выводится из общего, а общее сводится к частному, стремится к максимальной определенности своего языка; абстракция обладает своим уровнем конкретности, и всякое понятие включает в себя всю детализацию. Однако такова природа знания и сознания вообще.
16 Профессиональные языки (лексиконы) в социальном отношении выполняют еще и группового размежевания, они служат для распознавания и признания чле-нов своей группы, ранга и т.п., и отсечения других, непосвященных.
   Строго говоря, смысл науки заключается в развертывании содержания понятий, границы которых, как правило, размыты; для гуманитарных дисциплин с зыбкостью и подвижностью их предмета выполнение этого условия важно вдвойне. Поэтому разговор о смысле занятий историей и о роли субъективности (свободной во-ли, «человеческого фактора») в историческом движении следует начинать с разбора основных понятий. Например, дерево везде дерево, но у нас это береза, а в Африке – пальма. То же в истории: «государство» сегодня и «держава» вчера – очень разные вещи, так как все слова укоренены в пространстве и времени.
  Здесь «история» выступает как самоутверждение человеческого ценностного начала в объективном мире; свобода – как отсутствие определенности. Наличие четких понятий увеличивает определенность и уточняет ход мысли.
  Например, такие понятия, как капитализм, социализм, революция, модернизация отчасти содержательны, отчасти уже умозрительны. Это способы описания реальности, у которых легко оказаться в плену, приписывая им непреходящую вещность. Наличие схожих понятий в разных языках говорит не только об их объективном существовании, но, возможно, и о единстве культурного развития человечества – филогенетическом и онтогенетическом.  Спор о том, означали ли войны в Нидерландах в конце XVI в. переход к новой формации (то есть пришел ли к власти другой класс, создались ли условия для «буржуазности», свободы рынка, развития промышленности, всегда схоластичен, ибо он предполагает отождествление политической «модернизации» с революцией, хотя «модернизация» это  реформаторский путь, вовсе не требующий политического переворота.
   Революция, напротив, предполагает радикальный переход власти в совсем другие руки, а не в руки своего зама. «Модернизация» в современном политическом лексиконе является одной из современных параллелей лозунга перехода от формации к другой формации, от капитализма к социализму. В СССР был не социализм или госкапитализм, а, будет правильнее говорить, очередной виток скоростной модернизации, проводимой теми же средствами, которыми строились египетские пирамиды - а их строили не рабы, как пишут в школьных учедниках, а свободные люди, более того, энтузиасты, "целинники" или "строители БАМа" того времени. однако Есенин, когда вернулся из поездки по США, написал буквально следующее:
- "Теперь я знаю, зачем мы строим социализм - чтобы стать такими же МОЩНЫМИ, как Америка.
  Бухарин Н.И. в своих ранних работах 1914-1919 гг развивал идеи спасения капитализма, а вовсе не построения социализма как общества  социальной справедоливости.  Идеи, которые развивал Бухарин в ходе анализа мировой системы капитализма, конкретизируются в «Экономике переходного периода». Он пишет, что положение дел в экономике Европы показывает наступление периода распада всех прежних капиталистических отношений.

   Процесс «отрицательного расширенного воспроизводства» (категория Бухарина) означает разрушение производительных сил. Военный кризис хозяйства он также отождествляет с крахом капитализма как системы: «нет никаких симптомов возрождения для старого капитализма». В обществе, основанном на производственной и социальной анархии, «не может быть непрерывного развития производительных сил». В итоге делается вывод: единственный выход из образовавшихся противоречий — трансформация капитализма в социализм через диктатуру рабочего класса. Т.о., социализм в России вырос в результате революции 1917 года как последнее средство спасения капитализма - в форма военного коммунизма. И здесь Бухарин и Троцкий были едины, их взгляды разойдутся значительно позже. К тому же, на период 1914 года концентрация капитала в России достигала максимума - это и был решающий аргумент в пользу пролетарской революции  и установления диктатуры пролетариата.
   С этого момента и по сей день мы должны рассматривать историю СССР и либеральной России после 1991, а также историю Европы и США вкупе года сквозь призму этого казалось бы казуса, причём для последних рассмотрение надо начинать ещё раньше - с периода создания Вест- и Ост- Индийских компаний, принадлежавших Великобитании, с той самой фазы их существования, когда они повели себя как суверенные государства, принимая решения независимо и не согласуя их с правительством ВБ.
  Во время второй мировой войны, когда уже Германия заступила на территорию СССР, из СССР в Германию беспрепятственно шёл металлопрокат, из которого немцы делали танки для восточного фронта. Как видим, промышленные корпорации вели себя по-прежнему независимо от интересов государства в целом, более того, они уже стояли над государством, об этом свидетельствует также безотказная работа международной почты во все времена, независимо от того, какие страны между собой воевали. Чтобы понять истинный ход истории, надо параллельно с историей стран и народов рассматривать историю мировых корпораций начиная с 18 века, потому что и деятельность Наполеона была прямо подчинена этим структурам. 

  Далее упомянуты  лишь некоторые известные мировые бренды,
которые сотрудничали с фашистами во время второй мировой войны.

З1 июля 1948 года, американский военный трибунал признал концерн «Фридрих Крупп» виновным в использовании рабского труда и разграблении промышленных предприятий других стран.  Его глава Альфрид Феликс Альвин Крупп фон Болен унд Гальбах приговорен к 12 годам тюрьмы с конфискацией имущества за сотрудничество с нацистами. С фашистами сотрудничал не один «Krupp» — у них были и другие хорошо оплачиваемые помощники, не все понесшие заслуженное наказан.
Давно не секрет,что настоящая история Второй Мировой невозможна без освещения того, что Гитлера смачно спонсировали многие международные корпорации. Через нити банковских и промышленных корпораций западной Европы и США фашистская Германия получала огромные суммы денег на развертывание своей разрушительной деятельности. Цивилизованная Европа и Америка сейчас старательно вычеркивает из истории второй мировой войны позорные факты своего сотрудничества с самым кровавым и бесчеловечным режимом двадцатого века, но именно за свою «цивилизованность» они обязаны Гитлеру.

«Krupp»

Существующий почти полтора века концерн начинал с производства бесшовных железнодорожных колес (об этом указывала и его эмблема: три переплетенных между собою кольца). Уже в Первую мировую войну позиция «Krupp» была проста: заработать сколько возможно на войне и фирма весь свой потенциал направила на обслуживание нужд армии – пушки, боеприпасы, новые виды вооружения. Ничем не изменилась концепция концерна с приходом к власти фашистов, на тот момент мирно выпускающего сельскохозяйственную технику, но благоразумно имея еще со времен Первой мировой пару артиллерийских заводов, перевезенных в Швецию, с полным штатом конструкторов и других ценных кадров. «Krupp»  становится главным исполнителем военных заказов гитлеровской Германии, резво изготовляя танки, самоходные артиллерийские установки, пехотные грузовики, разведывательные автомобили. Хотя по решению Ялтинской и Постдамской конференции концерн подлежал полному уничтожению, он как птица-феникс вновь возродился — уже в 1951 году Круппа выпустили на свободу и вернули ему все состояние. Альфрид Крупп принял руководство компанией и добился отмены постановления о ликвидации концерна. Через два десятка лет штат фирмы достиг 100 тысяч сторудников!
В 1999 году «Krupp» объединился со вторым немецким гигантом  «Thyssen AG» и сейчас их детище «ThyssenKrupp AG» — ведущий производитель стали в мире. И кто теперь вспоминает о запачканных сотрудничеством с гитлеровцами страницах истории концерна?

"Ikea"

Среди богатейших предпринимателей мира есть люди, посвятившие юность и молодость членству в националистических партиях. В 1994 году из писем шведского фашистского активиста Пера Эндала стало известно, что легендарный основатель Ikea Ингвар Кампрад был членом про-нацистской организации с 1942 по 1945 год. Он собирал пожертвования для партии и даже после выхода из нее продал общение с бывшими коллегами. Ингвар Кампрад позже подтвердил достоверность этой информации.

"Metro Group"

Основатель Metro Group (сеть магазинов Metro cash & carry) Отто Байсхайм служил в элитном подразделении войск СС, «Лейбштандарт Адольф Гитлер», которое находилось под личным покровительством Адольфа Гитлера. Члены Лейбштандарта служили личными охранниками высших чинов Третьего Рейха.

"BOSS"

За пособничество фашизму осужден бизнесмен Хуго Фердинанд Босс, основатель известной дизайнерской марки, накануне войны владевший небольшой мастерской по пошиву спецодежды. Предприятие находилось на грани краха, и тогда предприимчивый Хуго вступил в НСДАП, чтобы иметь возможность получать военные заказы. К 1939 году компания стала основным поставщиком военной формы для Вермахта. Не чурался Босс и использовать подневольный труд военнопленных. Хуго Босс был признан пособником нацизма, приговорен к штрафу в 80 тысяч дойчмарок и до конца жизни лишен избирательного права.

"Adidas" и "Puma"

Братья Адольф и Рудольф Дасслеры, основатели марок Adidas и Puma, были убежденными сторонниками нацизма, членами НСДАП, Рудольф даже уходил на фронт.

"L’Oreal"

Упреки в прошлом периодически настигают и основателя L’Oreal Южена Шуллера, он активно помогал организации нацистского толка La Cagoule.

"Chase Bank"

 Сговор Chase Bank (теперь J.P. Morgan Chase) с нацистами не удивителен. Один из основных держателей его акций, Дж. Д. Рокфеллер, напрямую финансировал довоенные евгенические эксперименты нацистов. Между 1936 и 1941 годами, Chase и другие банки США помогли немцам получить свыше 20 миллионов в долларовом выражении, заработав при этом более 1,2 миллиона долларов комиссионных – из которых Chase положил в карман круглые полмиллиона. По тем временам это немалые деньги. Тот факт, что немецкие марки, направленные на финансирование операции, имели своим источником евреев, бежавших из нацистской Германии, по-видимому, не смущал Chase – по сути, банк поправил свои дела после Хрустальной ночи (ночь в 1938 году, во время которой евреи по всей нацистской Германии и Австрии подверглись целенаправленным погромам). Chase также заморозил счета французских евреев в оккупированной Франции до того, как нацисты вообще задумались его об этом попросить.
   Конечно, в деле с нацистами был задействован более широкий круг банков, а те, кто засветился (Chase), были лишь «выхлопной трубой».

"Ford"

Генри Форд получает одну из высших наград нацисткой Германии — Железного Орла — из рук высокопоставленных чиновников, 1938 год.

Генри Форд был сам по себе скандально известным антисемитом, издававшим подборку статей под чарующим названием «Международное еврейство. Исходная мировая проблема». Форд даже спонсировал свою собственную газету, которую он использовал как элемент пропаганды, обвиняя евреев в Первой мировой войне, а в 1938 году получил Орден заслуг германского орла, высший знак отличия нацистской Германии, которым награждались иностранные граждане. Немецкое управление Ford выпустило треть военных грузовиков для нужд немецкой армии во время войны, с широким привлечением труда заключённых. Что шокирует ещё больше – подневольная рабочая сила использовалась на производстве Ford ещё в 1940 году, – когда американское подразделение компании сохраняло над ним полный контроль.

"Random House"

Вы могли и не слышать о Bertelsmann A.G., но вы услышите о книгах, издаваемых многими её дочерними компаниями, включая Random House, Bantam Books и Doubleday. Во время нахождения у власти нацистов Bertelsmann публиковала нацистскую пропагандистскую литературу, как например, «Стерилизация и эфтаназия – вклад в прикладную христианскую этику». Она обнародовала работы Вилли Веспера, который выступал с восторженной речью при сожжении книг в 1933 году. В 1997 году Random House оказалась в центре очередной дискуссии о нацизме, когда прибавила «личность, фанатично преданная определённой деятельности, практике и т.п. или стремлению ими овладеть», к определению «наци» в словаре Вебстера, что побудило Антидиффамационную лигу сделать заявление, согласно которому издательство «преуменьшает и отрицает кровожадный умысел и действия нацистского режима», что однако нисколько не смутило издателей.

"Kodak"

Дочерние компании Kodak в нейтральных европейских странах вели оживлённый бизнес с нацистами, предоставляя им как рынок для их товаров, так и ценную иностранную валюту. Португальское подразделение даже перечисляло свою прибыль подразделению в Гааге, которая находилась в то время под нацистской оккупацией. Более того, эта компания занималась не одним только изготовлением фотокамер – она освоила производство взрывателей, детонаторов и другой продукции военного назначения для немцев.

"Coca-Colа"

Фанта – ароматный напиток со вкусом апельсина, который изначально замышлялся конкретно для нацистов, так как импорт ингредиентов для колы, дающей бренду своё имя, был затруднён, поэтому управляющий подразделением Coca-Cola в Германии Макс Кайт выдумал новый напиток, который можно было производить из легко доступных компонентов.

В 1941 году Фанта успешно дебютировала на немецком рынке. Мак Кайт сам нацистом не был, но его усилия по поддержанию бесперебойной работы подразделения Coca-Cola на протяжении всей войны означали, что компания разжилась изрядными прибылями и с окончанием войны смогла спокойно вернуться к распространению кока-колы среди дислоцировавшихся в Европе американских солдат.

"Allianz"

  Хотя и говорят, что экономика это просто экономика, и не бывает осветской экономики, но фашистская экономика (использующая труд заключенных концлагерей), точно была. Руководители новой (фашистской)экономики: Дарре, Вальтер Функ (глава Комиссии экономической политики), Курт Шмитт (министр экономики) и Готфрид Федер (статс-секретарь Министерства экономики).

   Allianz считается двенадцатой по величине компанией в мире, занимающейся оказанием финансовых услуг. Неудивительно, что, будучи основанной в 1890 году в Германии, она была в ней крупнейшим страховщиком, когда к власти пришли нацисты. Как таковая, она быстро оказалась повязанной делами с нацистским режимом. Её руководитель Курт Шмит был также министром экономики у Гитлера, а компания осуществляла страхование объектов и персонала Аушвица. Её генеральный директор отвечает за практику выплаты страховой компенсации уничтоженной в результате Хрустальной ночи еврейской собственности нацистскому государству вместо правомочных выгодоприобретателей (!!!)
   К тому же компания тесно сотрудничала с нацистским государством при отслеживании полисов страхования жизни немецких евреев, отправленных в лагеря смерти, а во время войны страховала в пользу нацистов имущество, отобранное у того же самого еврейского населения.

"Novartis"

Хотя Bayer и является печально известной благодаря тому, что начинала свой путь в качестве подразделения производителя газа Циклон Б, использовавшегося нацистами в газовых камерах, она не единственная фармацевтическая компания со скелетами в шкафу. Швейцарские химические компании Ciba и Sandoz в результате слияния образовали Novartis, прославившуюся прежде всего своим лекарством риталин (скандально известный психостимулятор, широко используемый в США для лечения детской гиперактивности; прим. mixednews). В 1933 году берлинское отделение Ciba прекратило полномочия всех членов своего совета директоров еврейской национальности и заменило их более «приемлемыми» арийскими кадрами; тем временем Sandoz была занята аналогичной деятельностью в отношении своего председателя. Во время войны компании производили для нацистов красители, лекарственные средства и химические вещества. Novartis откровенно призналась в своей вине и пыталась её загладить характерным для других фирм-подельников способом – пожертвовав 15 миллионов долларов швейцарскому фонду компенсаций жертвам нацизма.

"Nestle"

  В 2000 году Nestle в связи с использованием ею в своё время рабского труда выплатила в соответствующий фонд более 14,5 миллионов долларов для урегулирования требований пострадавших от её действий и переживших Холокост лиц, а также еврейских организаций. Фирма сделала признание, что в 1947 году она приобрела компанию, которая в годы войны пользовалась принудительной рабочей силой, а также констатировала, что некоторые корпорации из группы Nestle, действовавшие в странах, контролировавшихся национал-социалистическим (нацистским) режимом, эксплуатировали подневольных рабочих. Nestle в 1939 году в Швейцарии оказывала существенную денежную помощь нацисткой партии, выиграв в результате прибыльный контракт на поставки шоколада для потребностей всей немецкой армии во время Второй мировой войны.

"BMW"

  BMW созналась в использовании во время войны 30 тысяч подневольных неквалифицированных работников. Эти военнопленные, подневольные рабочие и заключённые концентрационных лагерей производили двигатели для люфтваффе и таким образом были принуждены помогать режиму в защите себя от тех, кто пытался их же спасти. В военное время BMW сконцентрировалась исключительно на производстве самолётов и мотоциклов, не претендуя на что-либо иное, кроме как быть поставщиком военных машин для нацистов.

"Maggi"

   Компания Maggi создана в 1872 году в Швейцарии Юлиусом Магги. Предприниматель был первым, кто появился на рынке с готовыми супами. В 1897 году Юлиус Магги основал компанию Maggi GmbH в немецком городе Зинген, где она по-прежнему базируется сегодня. Приход к власти нацистов почти никак не сказался на бизнесе. В 1930-х годах компания стала поставщиком полуфабрикатов для немецких войск. Учитывая, что никто из менеджмента организации не был замечен в особо активной политической жизни, бренд сохранил себя и продолжает радовать. На этот раз также и жителей экс-СССР.

"Nivea"

   История торговой марки Nivea берет свое начало в 1890 г., когда один бизнесмен, которого звали Оскар Тропловитц, выкупил компанию «Beiersdorf» у её основателя. В 1930-е годы бренд позиционировал себя как товар для активной жизни и спорта. Основными товарами были защитные крема и бритвенные средства. Во время Второй мировой войны за рекламную часть бренда отвечала Элли Хейс Кнапп, которая стала первой леди при Теодоре Хейсе. Впрочем, спортивные улыбающиеся девушки с плакатов Nivea могли вдохновлять бойцов Вермахта не меньше, а то и лучше, чем усатое лицо Гитлера с плакатов NSDAP. Примечательно, что во время войны несколько стран, воюющих с Германией, присваивали себе права на эту торговую марку. Процесс скупки компанией «Beiersdorf» прав завершился только в 1997 году.

"General Electric"

   В 1946 году правительство США наложило на General Electric штраф в связи с её недостойным поведением в военное время. Совместно с Krupp, немецкой промышленной компанией, General Electric умышленно завысила цены на карбид вольфрама, который является жизненно важным материалом для механической обработки металлов, необходимой для нужд фронта. Однако, будучи оштрафованной в общей сложности на каких-то 36 тысяч долларов, General Electric сама сделала на этом мошенничестве приблизительно полтора миллиона долларов, препятствуя тем самым мобилизации и повышая цену победы над нацизмом. GE, к тому же, до того, как разразилась война, купила долю в Siemens, чем сделала себя соучастницей в использовании рабского труда для строительства тех самых газовых камер, где нашли свой конец многие заболевшие рабочие.

"Hugo Boss"

   Хьюго основал свою компанию в 1923 году, когда Германия пребывала в состоянии экономического коллапса. В 1931 году вступил в нацистскую партию. Получил заказ на изготовление мундиров для вооружённых сил Германии, штурмовиков, эсэсовцев и молодёжной организации Hitler-Jugend. Форма СС и Вермахта, разработанная Хуго, стала лучшей за всю историю военной формы. Она без слов объясняла превосходство Германии. Это была одежда армии будущего. Где бы не появлялись немецкие солдаты, от заснеженных берегов Норвегии до африканских пустынь, на них смотрели как на покорителей мира. После Второй мировой войны Хуго Босс признан пособником Гитлера, а его предприятию пришлось уплатить штраф всего лишь в 80 000 марок. Умер он в 1948 году, а фабрикой стали руководить его дети и внуки.

   Помимо перечисленных выше крупных мировых фирм, подавляющее большинство известных немецких компаний (Siemens, Volkswagen, и др.) активно сотрудничали с нацистами, получая выгодные контракты и бесплатную рабочую силу, состоящую из узников концлагерей, гетто, военнопленных и подневольно вывезенных с оккупированных фашистами территорий. Несчастные люди, содержавшиеся хуже скота тяжело, часто до смерти работали на заводах этих компаний, стремящихся обогатиться любой ценой.

   Очевидно, что курпный капитал был, есть и всегда будет заинтересован в фашистских режимах, раз это приносит баснословные прибыли при ничтожных расходах, так что говоря о природе фашизма, надо иметь в виду, в первую очередь, не репрессии против евреев или националистов, как это делают до сих пор, а конкретно главных бенифициаров этого явления, ведь националисты Германии и нация в целом никаких выгод от Гитлеровской авантюры не получили, всё вышло ровно наоборот - после 1945 года позор нации и колосальные потери в итоге, а вот крупный западный бизнес переживал в это же время свой райский период. Именно поэтому, говоря о фашизме в его современной форме,  которые сейчас именуется глобализмом, надо иметь в виду такое раковое образование на теле планеты, в первую очередь, как ИГ и Нэзалэжная - наша бывшая республика, особенно после 2014 года. Именно оттуда в 21 веке ноги растут у новой фазы либерального фашизма.
 
   Сейчас об этом аспекте проблемы вообще не любят говорить публично, сразу же относят поднятую тему к "теории заговора": когда я на излёте СССР в 89-91 гг. опубликовала несколько своих расследований по деятельности крупных мировых монополиий (Даймлер Бенц и Де Бирс), наши перестроечные младолибералы немедленно подняли закулисный вой, и публикации моих работ на эту тему резко прекратились, даже в "Правде" ничего уже не стали печатать.
   Активную деятельность в тот период развила Раиса Горбачёва, супруга генсека, будущего первого президента, выступавшая посредником в ещё незаконном создании первых западных концессий на территории тогдашнего СССР, развал которого был напрямую связан с капитализацией наших территорий и переподчинением их мировому монополистическому капиталу.

   А вот пример из наших дней, который хорошо иллюстрирует, что есть кризис. Кризис это то, что выгодно его бенефициарам, а значит, если таковые есть, то они будут всячески его провоцировать. Возьмём последний кризис, в результате которого для большинства людей, для нашей нации, конкретно, наступило тотальное ухудшение ситуации - уменьшились доходы, но увеличились расходы, а значит, исчезли "подкожные" запасы и возникло растущие долги. Но для всех ли эта ситуация одинакова? Отнюдь. К примеру, 15 крупнейших российских компаний могут поздравить своих топ-менеджеров с увеличением личных капиталов на десятки миллиардов! А сотня следующих по списку топ-менеджеров компаний - на десятки и сотни миллионов!! Причём по сравнению с прошлым годом, их личные доходы возросли в два раза. И если путиноиды вдруг провозгласили окончание кризиса, то это означает только одно - закончились пустые карманы, некуда складировать новые миллиарды личных доходов. Временно закончились. Вот сошьют новые пиджаки с аграмедными стетч-карманами, и снова грянет кризис. Bolchoy Biznes (ВВ сокр.) всегда впереди плаенты всей, в крайнем случае, где-то рядом.
   И это реальная история.


  Но вернёмся к истории нашей страны: в 20-е годы не все ещё понимали, куда, на самом деле, вожди (Троцкий - главный активист, создатель практики массовых репрессий, в целом, режима военного коммунизма, Бухарин - теоретик, в то время безусловный любимец партии, главнее Ленина даже) ведут нашу страну - народу рассказывали про светлое будущее коммунизма, а сами тем временем спасали мировой капитализм, переживавший великую депрессию. Это и сейчас несведущим людям кажется странным - ведь в США был и есть капитализм, а в СССР строился социализм, который потом быстро трансформировали в капитализм западного типа, повелев вывозить все прибыли в США, но фактически тогда, а рамках советского социализма,  впервые в мире создавалась централизованная индустрия чисто капиталистического типа (госкапитализм), и гениальный поэт это сразу понял, причём это его искренне радовало. И вот сейчас, в России 21 века, все потуги внешне походить на США (на западный мир), очевидно избыточны, ведь чтобы достичь заданных цивилизационных высот, совсем не надо на кого-то походить, а надо всего-навсего развивать собственную экономику, и делать это наиболее подходящими - здесь и сейчас - методами, никого при этом тупо не копируя. Мысль, сама по себе, простая, но почему-то очень недоходчивая.

  Однако тогда, в 20-30 гг. 20 века это был хотя и образ жизни, копируемый Страной Советов с чужого, западного, но в то же время и другой, ничуть непохожий на «достижения» чужой культуры. Странный сплав разнородных черт. При этом он давал некоторые из требуемых результатов, о чем свидетельствуют индустриализация, всеобщая грамотность и многое другое. Это был плод чрезмерных человеческих усилий, программного, культурного творчества в социальной сфере, но утопичный вследствие чрезмерной веры в силу научной теории. Опыт, доказавший прежде всего опасность больших скачков вперед.
   Сегодня западный мир предлагает другой социальный фантом - в виде тотальной демократии, которая выступает в качестве абсолютной ценности, вроде управляемого рынка и частной собственности. Это такие громоздкие конструкции, на детальное описание которых можно потратить тысячи страниц, так и не прояснив сути проблемы.

  Феномен сверхценности, стереотипа человека толпы, который отождествляет себя с кумиром в перьях и блеске, с кадиллаками и поклонниками. Своего рода болезнь сознания общества. Это навязанная потребность подражания чему-то относительно близкому и доступному, понятному, но одновременно дико далекому - жизни кумира. Здесь присутствует и сексуальная двойственность - обладать и отдавать). Но всё же в массе толпа равнодушна к звездам, это, в общем, вопрос воспитания и образования. Раз нечто ценят все и ходят туда, значит, надо ценить и ходить на них. О качестве этого нечто мало кто думает. Сегодня успех в шоу-бизнесе, и не только, зависит от вложения денег, от раздувания субъективной стороны процесса. Деньги вкладываются в средства, по-зволяющие достичь результата в зарабатывании еще больших денег.
   Чтобы заменить сегодняшние, не всегда удобные правила - рекламу, рынок, биржи, масс-культуру – нужно изобрести нечто другое, соответствующее потребностям человечества. Реклама – еще один лишь вариант утопии, навязываемая вера в то, что можно легко изменить мир искусственно, повлиять на людей. В пределе ее идеал – абсолютная покупаемость товара. (Вариант рекламы - «имейте деньги, всё остальное вы купите». Он уже осуществлен с обратным знаком - берите кредит с лёгкостью. Поэтому реклама мало совместима с адекватностью, она просто сводит людей с ума - на время или надолго, насовсем. У нее свое желаемое светлое будущее – полная реализация товаров и услуг и максимальный прирост прбыли. Рынок строит свой светлый мир по своим же беспринципным принципам - как работать, как отдыхать – корпоративно, что лучше, что хуже, что можно, чего нельзя. Рецепт для потребителя? Он один. Кредит – панацея от всех бед.

   Таковы условия земного бытия. Логически правильно всё же научение через истину, а не приспособление мира к своему пониманию, хотя давно замечено, что мы воспринимаем то, что нам доступно, видим то, что заметно, и даже ожидаем того, чего хотим ожидать. Всё запрограммировано в современном обществе - все наши хотелки. Поэтому уместнее говорить сегодня не столько о воспитании и наставлении, сколько о внушении и внушаемости как средствах конструирования нашей «ментальности». Внушение действует через привычные нам образы, цитаты,  результат этого заранее смоделированного движения - через прельщение, не в лоб, не прямо, а посредством незаметного или не очень заметного влияния на неочевидные механизмы психики.

   Как это происходит? Для выражения внутреннего состояния используются готовые клише – слова и цитаты. Это неотрефлектированное высказывание в сфере наилучшего обмана (внушения), и рынок дает обывателю иллюзорное суррогатное счастье. Демократы и правозащитники осуждают тоталитарное насилие, а насилие рекламы в рыночном мире – стало потребностью выживания для всех СМИ, и оно только растёт. Реклама – исключительно «демократическое» насилие, её можно использовать как инструмент для пытки. Успешная реклама отражает рост внушаемости населения. Отнюдь не все хотят быть в центре внимания, делиться своими мыслями, сделать последние предметом рассмотрения, изучения и т.д. Жить в закрытом мире уютнее. Однако ненависть так называемых звезд к папарацци – разновидность привычной зависимости. Пить вредно, но без питья невозможно. Реклама разрушает психику людей, но без неё СМИ обеднеют. Коррупция вредна для общества, но убивать её нельзя, ведь она плодит богачей. а те создают рабочие места и платят большие налоги. Проституцию тоже трогать нельзя, криминал ваще священная корова... Не забыли, мы здесь говорим о морали в современном обществе эпохи глобализации. Мораль как условие истории.

   Когда хочется непроизвольно выругаться, то срабатывание нормы, вошедшее в автоматизм, запрещает нам делать это, по крайней мере, в обществе. Если человек задумывается, что бывает и с историком, он мучительно ищет слова и цитаты, наиболее подходящие для выражения мысли. Во всех вариантах здесь присутствует элемент долженствования, то есть некоторая нормативность. На самом деле трудно определить, что важнее – наличие мысли или наличие готовых, может быть, взятых из прекрасных образцов слов. Всё есть цитата, вся культура – голая цитата, а не только коллаж из цитат. Написать книгу – роман, детектив и пр. несложно, техника отработана, шаблонов много. И очень жаль. Слово – (только) след живого человека, человек постоянно меняется, слово же и всякое произведение искусства фиксирует его личное «мгновенье» навечно, поэтому художник работает над оформлением этого мгновенья нередко годами.
  Пережить эту минуту дано зрителям или читателям многократно. Наука фиксирует идею, общее, истину в самом обобщенном виде, хотя это может быть и краткая формула. Сейчас готовые клише впечатываются в сознание людей с помощью рекламы, которая есть главный экологически вредный продукт рынка. Реклама несёт мало полезных сведений о товаре, гораздо информацию сознательно искажают в интересах продавца, но дело даже в этом: рекламные тексты практически заполняют культурное пространство в умах её потребителей и вытесняют культурные "цитаты", составляющие истинное достояние всякой культурной среды.
  Таким образом, можно мягко разрушить внутреннюю устойчивость личности - если раньше люди усваивали принципы, сейчас они действуют под влиянием постоянно меняющихся факторов рекламного прессинга, в результате вырабатывается опасное ощущение хрупкости бытия.
  Всегда существовало деление общества на интеллектуальную элиту и толпу., что с точки зрения демократии нехорошо, хотя греческая демократия одобряла даже рабство.Речь здесь пойдет об избранности не как о приоритетном праве известных и богатых стоять во главе общества, но об ощущении повышенной ответственности знающего, которое и заставляет задуматься над происходящим и побуждает к запредельным внутренним усилиям - с любой другой точки зрения нормальный чело-век не может причислять себя к элите, так же как умный человек не может публично называть себя большим умником, ибо это будет первым проявлением глупости, хотя многие умные люди, в состоянии сильного раздражения непониманием, могут, конечно, сказать оппоненту: "Я, как не самый глупый человек на свете, утверждаю..."
   Во всяком обществе существует иерархия, верх и низ, начальники и подчинённые, богатые и бедные, и те, кто наверху пирамиды, почему-то получили звание элиты, избранных, в силу монополии на власть в широком смысле, которая позволяет величать себя как угодно.
 
   Власть, в идеале, это узаконенное неравенство, но  - во имя общего блага, хотя последнее часто используется для прикрытия частных интересов. Исторически упомянутая «элита» в подлинном смысле, люди, занимающиеся творчеством, всегда занимала в социальной иерархии место, зависимое от власть имущих. Но сейчас те, кто называет сам себя величает «элитой» – это чаще всего социальная пена, всплывающая наверх при всяком политическом катаклизме. Русская интеллигенция, будучи действительной духовной элитой, имеющей особый социальный статус, пыталась разрешить социальные противоречия с помощью хождения в народ и насаждения разумного, доброго и вечного. Рынок, эффективно создавая всевозможные суррогаты, приспособил даже вечные ценности к своим целям. Реклама– это давно морально устаревший способ продвижения товаров.  Ранее преобладал стихийный способ развития, с элементами государственного регулирования. Но то, что придумывается сверху, часто чревато идиотизмом, о котором писал ещё Салтыков-Щедрин.

   Аристотелевский подход к оценке вещей с точки зрения их целесообразности ближе к истине. Он основан на постоянном приближении к недостижимому в ко-нечном счете совершенству, это принцип гармонии или соответствия. Более радикальный дуалистический вариант заключается в противопоставлении двух полюсов – абсолютных добра и зла. Третий вариант состоит в безбрежном плюрализме – признании равноправия самых разных ценностей. Хотя о вкусах и не спорят, но при оценке научного результата исходят всё же из аристотелевского принципа заданного по умолчанию критерия – поиска все нового и нового приближения к  истине, понимаемого как вечное движение и смена парадигмы.
   Раньше, когда не было книгопечатания, а изготовление и написание книги вручную было дорого, книга могла стоить целое состояние, потому любая книга считалась как бы священной. мало книг и фактически лю-бая книга была священным предметом. Записи вели только священнослужители, они же могли их читать. Священная история – Библия, сборник событий и одновременно поучений. В ней описывались взаимоотношения с Богом и заветы Бога, данные людям. История различает несколько разнородных и разновременных кусков в составе единого труда, что вполне понятно и объяснимо - ведь Книга переписывалась не единыжды, и всякий раз в неё вносилась некая правка.

    С развитием технологии передачи знаний количество писанных текстов стало неуклонно расти, а степень содержащейся в них мудрости – неуклонно снижаться. Сегодня это более ста тысяч изданий ежегодно, и это не считая миллионов единиц новых электронных книг (текстов) каждый год.  До массового доходят лишь единичные тексты, не всегда лучшие и главные, чаще те, в раскрутку которых вложены большие деньги, а специальные книги становятся уделом узких же специалистов. В библиотеках на полках лежат неразрезанные книги чуть ли не с XVII века, сейчас в библиотеки попадает менее 1% - и только от раскрученных тиражей. Важные знания и даже просто информация о хороших часто книгах даже не доходят туда, куда нужно, что неизбежно приведёт к зыбкости мысли и принципов адекватного поведения. Однако в нормальном обществе история как жанр наряду с художественной литературой должна давать людям необходимую и качественную пищу для ума, ведь общество живет лишь благодаря памяти, в не последнюю очередь, о самом отдаленном прошлом. Народ, что естественно, создает свои образы истории, которые раньше были только и только уделом устной традиции и эпоса. Писаная история отвергает вымыслы, но у нее нет настолько объективных средств – языка, терминологии, знания мотивов и истинных причин – чтобы полностью избавиться от мифологии. Да и надо ли это делать? Ведь миф - это не совсем выдумка, даже совсем не выдумка, а закодированное послание - черед понятные на бытовом уровне образы - важной информации о далёком прошлом человечества.
   Создание мифов, как устойчивых стереотипных представлений с большой оценочной составляющей есть одна из задач исторического сознания – хотя бы потому, что в памяти не может укладываться сразу всё-всё-всё. Кроме «где» и «когда» историческая память фиксирует величины и оценки, сохраняет следы былых эмоций, драм, трагедий и комедий, где человек выступает как мыслящее зеркало, и стереотипы и мифы рождаются в его раздвинутом сознании. В памяти общества также откладываются и вредные стереотипы, которые историческая наука может и должна опровергать, но копание в мелочах и настойчивое требование уточнения деталей, приводит к утрате в мифах той силы обобщения, которая всегда есть в них изначально.
  «Средние века» как понятие в таком виде не было введено гуманистами, оно само по себе очень условно, но историческое бытование этого термина независимо от различных уточнений остается во множестве отношений продуктивным, в том числе и для понимания Возрождения. Историческая память в целом и исторический рассказ о жизни общества всё же являются областью мифов, потому что без них просто невозможно обобщение, историческая же наука является областью их критики (научного осмысления) и демонстрации того, «как было на самом деле», что почти всегда не так, как в действительности, раз остается хоть какая-то доля неизвестности, так что историческое сознание всегда будет существовать между полюсом мифологии и полюсом научной критики, и между ними только градации.

   Объективность субъективному выбору в истории придает коллективный момент, или повторяемость. Люди живут как индивиды, но история описывает их жизнь как бытование коллективного организма. Что тогждажизнь? Промежуток между повторяемостью и случайностью (внешним обличьем повторяемости, изме-няемой внешностью неизменности). Жизнь – это ощуще-ние или переживание движения, то есть неповторимых и повторяющихся изменений. История являет собой бесконечное множество примеров, но ни один из них в точности не повторяет дру-гой (это существенно, в отличие от естественных наук). Поэтому, в частности, анкеты в социальных исследовани-ях могут быть только вспомогательным средством для по-знания общества и идущих в нем процессов.
Творчество и повторение. Каков механизм работы сознания, умственного труда, научного исследования, ис-торического исследования? Собирание материалов при-сутствует везде как идея объективности, наличия внешне-го мира, независимого от нас и определяющего наши по-ступки. Вместе с тем мы уже состоим из этого мира как его часть. Предшествующий опыт – и нас, и мира заложен в виде, для нас не всегда понятном. Законы материи, гене-тика, воспитание, образование, история – этапы этой де-терминации. Наука предполагает выделение специальной сферы для обобщения социального опыта и накопления систематизированных знаний. С одной стороны, это чис-тое отражение, детерминированная деятельность, идеал объективизма. С другой стороны, наука выражает челове-ческую потребность, целесообразность, определяемую бо-лее или менее осознанным выбором. Это совокупность знаний и приемов, отчасти материализованная во всем, что произведено человечеством, но в принципе виртуаль-ная (сохраняемая в виде символов). Преумножение этих знаний идет в виде наращивания объема научных исканий, но вместе с этим идет и наращивание рутины, которую всё же стараются свести к минимуму, хотя бы за счет специализации, неизбежной в силу этого роста. (К тому же специализация - составная часть эволюции.)
   Способности у людей разные, но не столько эволюция, сколько подражание, распространённое в природе, их нивелирует, и все меньше остаётся возможностей творить в одиночку, хотя чистых одиночек в познании нет и никогда не было. В Новое время открытиями дирижирует нарастающее соревнование людей и наций). В конце Средних веков зародилась даже республика наук (respublica litterarum, republique des lettres), она сохраняется и сейчас - в меру присущего науке интернационализма, хотя именно сейчас преобладает элемент корпоративизма.
   Специфика истории состоит как раз в наличии такой привязки: предмет истории субъективен – есть исто-рия человечества и своя собственная история, это одно из противоречий исторической «науки». Истинное знание непредвзято, объективно, оно никому не служит и никому не должно. Но всегда ли оно истинно?
   История пристрастна как всякая моральная наука, она является одним из приспособлений человека, противоречащих природе, Новизна её вторична, первично воспроизведение бывшего; но наука требует обобщений, которые для истории вообще недоступны, или доступны только через образы реальных вещей. Историк собирает «источники», способы представления сведений, литературу. Историк ничем не отличается от художника в том смысле, что его цель заключается в поисках совершенной формы для подачи заданного содержания, разница же в том, что художник имеет право на вымысел, может придумывать свое конкретное, а историк – только реконструирует реальность, но и он нередко домысливает. Существуют критерии оценки художественного произведения, хотя сегодня их как бы и нет. Но есть эксперты, общественное мнение, рыночная стоимость, марка, авторитет. Сегодня на них также влияют бизнес и рынок. Похожее наблюдается и в истории - у нее всегда есть заказчики. Хорошо выявлять тенденции, вектор движения,  но в основном историки заняты конкретикой и заполнением лакун - белых пятен. История – обустроенное пространство прошлого, то есть пространственно она не существует нигде - в бесконечности будущее и прошлое сливаются.

   Ценность - исходная точка для определения ориентиров в истории, которая связана, в свою очередь, с категорией величины, в качестве количественной меры (и является ее синонимом) прежде всего в координатах пространства, но и времени тоже, потому что количество времени всё же менее наглядно. Ценность имеет и другую характеристику, по пространственной аналогии сопоставимую с направлени-ем. Это выбор принятия или неприятия, плюс и минус, что, однако, может мыслиться только в рамках представления о времени, о текучести и о процессе. Оценивая нечто, принимая или отрицая, мы выражаем согласие с продолжением существования этого нечто или, наоборот, желание, чтобы оно исчезло, так как ценностное высказывание – волевой акт, накладывающийся на временной вектор, направленный к будущему. Всякое отвлеченное рассуждение восходит к постулату бытия – существует нечто.
   Ценность – основная характеристика живого, его сущностный признак. Живые организмы отличаются от неживых предметов тем, что их бытие, существование во времени становится для них целью, сама идея бытия заложена в них как ценность, и тогда жизнь выступает как абсолютное благо, а смерть – как абсолютное зло; на практике эти вещи иногда меняются местами; продлить себя в вечности – смысл, направляющий существование если не индивида, то вида.
   Убийство, принято считать, является одним из базовых инстинктов, заложенных в живой природе. Инстинкт – заданная характеристика поведения животного, алгоритм, слабо контролируемый разумом. Убийство вытекает из инстинкта самосохранения (питания, размножения, если чья-то смерть – цена твоей жизни, но и здесь есть нюансы в царстве людей - надо ещё выяснить, ради чего жить, если такова цена? Или если этот другой тебе дороже жизни. Кроме того, во многих сердцах живёт интуитивная уверенность, что всё живое на земле взаимосвязано, и хотя  бы поэтому нельзя безнаказанно убивать, даже врагов.
   Является лм смерть – неотъемлемым свойством природы, условием (со)существования разных биологических видов? Тут нет пока полной ясности. Ее рациональность вытекает из противоречия – наличия желания жизни этого желания у всех живых существ, и если инстинкт убийства загнан культурой в подполье, это не значит, что в обществе он не действует. Ин-стинкты продолжают быть принуждающими факторами и на индивидуальном, и на коллективном уровне. Инстинктивное поведение бывает доминирующим у маньяков или алкоголиков, хотя и в окуль-туренном виде. Иной маньяк с виду выглядит как милейший интеллигент. Можно сказать, что и алкоголизм – «культурная болезнь», прививаемая в значительной степени воспитанием, средой. Смерть может выступать для индивида как благо, если это освобождение от неизбежных мучений. Небытие само по себе нисколько не ужасно, страшен переход к нему. Кошмары во сне – это репетиция смерти, на-растание неизбежной опасности, никогда не переходящее грани с ничем.
   Цель – завершающий момент движения, точка или положение, к которому стремится предмет. В качестве цели указанная точка или положение должны обладать ценностью, или быть желательными для «кого-то». Желательность предполагает наличие субъекта и объекта: субъект имеет представление об объекте или во всяком случае находится во взаимодействии с ним, что называется обратной связью. Живые объекты имеют множество целей, которые по-разному соотносятся между собой и по-разному оцениваются ими как субъектами. Эта оценка имеет количественную сторону, а также качественную: выбор между разными, конкурирующими между собой и имеющими разную соподчиненность ценностями. Для того, чтобы сделать выбор, пусть даже однозначно продиктованный субъекту его набором ценностей, он должен располагать представлением об объекте, его схемой, отражением, копией.
   Бесконечная делимость апории существует лишь в уме, как инструмент мысли, как и целостность, непрерывность, единство и множество. В таком геометрическом смысле цели суть разрывы непрерывности, точки во времени-пространстве. Конечной целью и объектом для субъекта является и он сам, когда жизнь есть самоцель. Ее условием является разделение целостности на субъект и объект, на этом основан и механизм любви – в любви другой объект отождествляется с собой.
  С «материальной» точки зрения этот механизм имеет разную энергетическую природу – это может быть химическое, электрическое или механическое взаимодействие, но он имеет и другое, «духовное», отвлеченно-отражательное содержание, в процессе его работы происходит перенос информации, которая, как считается, не имеет материальной природы, это собственно и есть субъектно-объектное отношение, его разновидность, как сведения, знания, данные и даже истина.
   Истина – это условная тождественность представления об объекте с самим объектом или его состояни-ем – устанавливаемая, разумеется, с определенной степенью полноты и в соответствии с какими-то критериями. Понятие истины отражает принуждающую сторону объектно-субъектного отношения – «так есть», но оно не статично – в том смысле, поскольку всё же она действие, когда является реакцией субъекта на изменение состояния среды. Однако изменчивость истины как ценности не есть её непостоянство, это всего лишь результат развития жизни  как таковой. Если говорить о возможной динамике, о приложении понятия истины к процессу, то истинным можно считать такое суждение, которое точно предсказывает его результат - то положение, которое мы считаем конечной точкой этого процесса; представление о степени истинности прогноза влияет на поступок, по сути на выбор средств, но саму цель оно не определяет, цель задается ценностями, поэтому понятие «истинная цель» внутренне противоречиво.

   Крупные изменения в мире происходят по определенным правилам, то есть с определённой долей устойчивости, которую можно вычленить и назвать закономерностью, конкретные проявления которой или результаты действия этих правил наделены случайностью, вариативностью (в Средние века это называли акцидентальностью - от латинского "происшествие"). В этих рамках существует выбор, направляемый ценностями, что, собственно, и есть свобода в философском смысле слова.

   Существует определенная иерархия «управляющих» факторов, с разной степенью принуждения воздействующих на поведение живых существ, начиная от законов механики и заканчивая эстетическими предпочтениями. Пассионарность – полунаучный синоним жизнеспособности. Спецификой человека является инструментализация законов природы с помощью абстрактного мышления. Переде-лывая, в известном смысле извращая природу – а такой переделкой является уже изготовление каменных орудий, люди проявляют свою свободную волю, иначе говоря, изменяют способ удовлетворения заложенных в них природой потребностей, а заодно и характер этих потребностей. Видоизменяется, в свою очередь, характер и набор ценностей, способ обращения с ними: к генным кодам прибавляются знания, накапливаемые в рамках культуры, которая образует новый тип генофонда человечества.
   Условием существования культуры является взаимодействие отдельных людей и групп в рамках социума, а также признание важности накапливаемого опыта. Опыт в виде передаваемых знаний становится главным ориентиром поведения людей – собственно человеческим ориентиром. Но генетические изменения также отражают социально-культурные перемены. В чем отличие знаний от информации – знания скорее не-конкретное отражение, обобщение ситуаций. Информация о строении атома - уже не информация, ес-ли речь идет не о данном атоме. Парадокс истории в том, что она вроде бы изучает сугубо конкретное, то есть несет информацию. Но эта информация не есть информация в собственном смысле. Это сведения, которые могут использоваться и для принятия решений, и для обдумывания похожих или продолжающих друг друга ситуаций.
   Принуждение - это не то же, что насилие. Насилие – силовое изменение ситуации, состояния, стандартного хода вещей с определенной целью. Принуждение  – векторы, направляющие движение, граничные условия.  Можно считать, что человек ничем не отличается от животных, кроме этого хитрого изобретения, позволившего ему узурпировать власть над миром. Жизнь отдельного человека, как и животного, начинается из небытия и заканчивается небытием. Его взаи-модействие со средой и оказывающими на него влияние ее параметрами осуществляется через сознание и подсозна-ние – последнее, очевидно, имеется и у высших животных, способных воспринимать мир в образах.
   Управление – свойство только живой природы, оно заключается в воздействии субъекта на объект с учетом изменений последнего (кибернетическая обратная связь). Животные духовно мало отличаются от людей – у них близкий нам набор ценностей, и тоже есть память. Но они не так думают – не обобщают, они не описывают мир в целом. История – высшая стадия человеческой памяти, после абстрагирования законов, когда нужно вернуться к конкретным фактам бывшего.

   Страх является механизмом прогнозирования неблагоприятного исхода, гибели, боли, но как работающий автоматически; он может вступать в противоречие с дру-гими подобными эмоциями и механизмами – любопытст-вом, голодом, влечением. Эмоции – объективный меха-низм управления поступками живых существ, воздействия на их выбор.
   Страх – это и эмоция, и механизм определения вероятности, он имеет разновидности, может приносить пользу или вред, быть управляемым. И человек, и животное могут преодолевать страх волевым усилием, и это будет актом субъективного управления; если речь идёт о человеке, то можно сказать, властным или насильственным актом. Власть в таком широком смысле – это «насильственное прогнозирование», возможность предопределять положение вещей в наступающем будущем. В более узком смысле понятие власти как и понятие насилия применяются скорее только к человеческим отношениям. У животного один инстинкт подавляет другой, извращает его нормальное действие. Влечение, например, может подавлять страх, и наоборот. Инстинкт – название цели для животных. Люди осмысливают свои «порывы» и, когда нужно, подавляют их, на чем и строится культура, точнее, обосновывающая ее мораль. Хотя и в стадах или семьях животных есть властные от-ношения; они проявляются также при разделе территорий, в котором побеждают сильнейшие.
 Человеческое право в своем намерении улучшить несовершенный мир далеко уходит от «естественного» права, в котором нет арифметической справедливости (всегда сталкивается множество противоположных прав). Разум существует в природе объективно, следовательно, потенциально он – в форме повторяющихся свойств, «закономерностей», присущ и неживой природе в целом, эта мысль есть и у греков. А у русского классика, автора "святочных рассказов", есть небольшой шедевр под названием "Дух мадам Жанлис" (Это имя французской писательницы эпохи Наполеона), не буду его здесь пересказывать, но советую всем прочесть - получите истинное наслаждение, да и вполне по теме он.

  У человека мораль, как и другие «технологии», подвергается отвлеченному осмыслению, она является вторичной ценностью, закрепляемой в коллективном опы-те. Однозначно определить мораль, нравственность, их исторические рамки довольно сложно, второе вообще невозможно, разве что очень примерно. Мораль существует как бы вне человека или над человеком, но в его сознании, как фрейдовское сверх-Я. Как всякий принцип, она отчуждена от конкретного, от здесь и сейчас. Тем не менее, мораль является видовым признаком человека, (homo moralis, а также шире – человек оценивающий, homo aestimans), неотъемлемым от любого человеческого индивида, как бы он ни относился к ее постулатам. Поэтому можно определять человека как homo moralis: моральная «технология» вытекает из разумной технологии; способ быть нравственным – это способ быть человеком вообще. Отделяя себя от природы как данности и заданности поступков, человек вступает в противоречие с ней. Общие идеи существуют объективно и в то же время отдельно живут только в уме человека. Следование и одновременно противостоя-ние природе ни в чем так не заметно, как в моральной и ценностной сфере.
   Мораль (с точки зрения ее содержания) покоится на двух основных постулатах, которые вытекают из природы вещей, но подвергаются человеческому перетолкованию: это отрицание смерти и принцип справедливости или равенства. Возможность равенства существует в природе как возможность тождества двух величин, но полное тождест-во мыслимо только абстрактно. Динамическое равенство возможностей заключается в том, что все сущее подчиняется одним и тем же законам природы. Природа наделяет своих детей жизнью и у всех забирает жизнь, при этом одни являются материалом для других. Абстрагируя понятие жизни, люди приходят к признанию ее абсолютной и непреходящей ценности, к запрету покушаться на чужую жизнь и стремлению продлить ее до бесконечности, что, естественно, вступает в противоречие с их собственной практикой.
   Идея равенства, которая лежит в основе морали и ее золотого правила: прилагай к другим то же мери-ло, что и к себе самому, плохо поддается не только реализации, но и осмыслению - есть немало людей. которые и себе причиняют зло, правда, не всегда осознано. Объяснять это только людской испорченностью или не-достатками воспитания, видимо, не совсем правильно. Для истории все это имеет значение постольку, по-скольку мы находим в ней элемент развития – не только «запись ходов», но и совершенствование стратегии игры.
   В узком смысле мораль – это сумма предписаний и правил, которые регулируют отношения между членами данного общества и носят принципиально абсолютный характер. Однако в силу условности конкретных норм, расплывчатости их границ и перехода противоположностей друг в друга моральный смысл име-ют все человеческие поступки, выражающие его отноше-ние к себе подобным, в том числе и «аморальные». Мораль в расширительном смысле присутствует в подсознании, она автоматически (наряду со всей иерархи-ей факторов) определяет его выборы и решения в ценностном аспекте, и не обязательно в пользу «добродетели». Скажем, она всегда присутствует. Люди не всегда руководствуются моральными предписаниями, но чаще всё же помнят о них. Они могут сознательно действовать вопреки морали именно из принципа, из вредности.

  Специфика употребления понятия «мораль», и синонимичных ему понятий «нравственное» и «этическое» заключается как раз в этом расширительном его значении: под моралью понимают не только сумму положительных предписаний, которые служат в конкретном обществе для различения добра и зла, но всю систему выработки и употребления нравственных критериев. Реальный источник решений и осознания ценностей - индивидуальный субъект. Существование коллективных субъектов скорее мыслится, «общество» есть абстракция, реализуемая через индивидов. Мораль – это социальная «технология». Существование морали – такое же обязательное условие истории, как наличие разума, собственно, мораль является производной от разума или частным случаем решения разумных задач. Если человеческий разум – это орудие приспособления человека к миру, то мораль – это то же самое применительно к самому человеку, то есть к обществу и индивиду. Если бы все поступки людей были однозначно предопределены, то истории в полном смысле слова не было бы. Отчасти так оно и есть, так что исторический процесс можно разделять на две условных ветви - естественный ход и заданный парадигмой (как это работает - отдельный большой разговор). Возмож-ность истории вытекает именно из наличия свободы выбора или свободы воли, смысл которых, в частности, связан с самоопределением по отношению к природным предписаниям. Это своего рода законы медицины, прилагаемые к обществу как организму. Бог, или нравст-венный диктат находится не просто внутри каждого - это сильное упрощение. Нравственные ценности не зависят от человека и существуют вне его, человеку же дано их постичь. Существую разные практики, как это делается. (См. мою книгу "Человек и мир ценностей", а вот постижение этого мира, "прибор регистрации", точно находится внутри каждого человека, и он должен быть всегда исправен. Свобода воли вытекает из неповторимости моментов времени и непредсказуемости индивидуального будущего, из отсутствия заранее заданных рациональных и моральных решений, хотя бы потому, что хорошее и плохое, полезное и бесполезное, правильное и неправильное могут бесконечно меняются.   

   Человек – это неразрывное единство материального, конкретного, ограниченного в пространстве/времени, случайного и зависимого, принимающего решения и делающего хотя и осознаваемый, но достаточно произвольный выбор. Философы с незапамятных времен пытались определить отношения разума и морали, иногда они идут к цели через разграничение чистого разума и практического разума. Разум покоится на построении статической модели бытия (независимо от того, существует ли она до вещей, в вещах, или помимо вещей) и ее развертывании во времени и пространстве. Единственная подлинная неизменность – это неизменность сбывшегося, прошлого, того, что уже состоялось, хотя и она условна - в уме мы постоянно возвращаемся к прошлому, и его образ для нас изменяется, и в этом идеальном смысле прошлое и будущее меняются местами, так что долженствование применительно к прошлому условно: мы можем полагать, что должно было быть так-то, но предполагаем, что в реальности как-то было, и не обязательно что именно так. Долженствование выражает отношение разума к реальности.
   Истина в этом смысле – совпадение субъективной модели с ее объектом, с реальностью, особое взаимоотношение субъекта и объекта. Истина может выражаться с помощью множества разных более или менее определенных категорий: представление, идея, образ, формула, величина и ее значение и т.д. долженствования. Например, абстрактная истина или за-кономерность, выражаемая формулой, что кратчайшее расстояние между двумя точками – прямая, побуждает двигаться по прямой, если желательно перейти от одной точки к другой и если этому ничего не препятствует.
   Совершенно другое дело истина и долженствование с точки зрения теории ценностей. Мораль как общее правило как будто бы отрицает эгоизм, но нет такой морали, где доли эгоизма не было бы в принципе. Даже если она поставит во главу угла благо всего живого – подход, на практике трудно осуществимый, хотя логически законный, – источник ценности будет субъективен. Истина же – это долженствование в квадрате, или квадратный корень из долженствования, потому что это не то, что мы закладываем в модели, а то, что «реально» есть, есть или будет. Утопия – описание мира, каким он должен был бы быть. Наука – описание мира, каков он есть. Рациональность – это синоним целесообразности. Ценность с точки зрения целесообразности задается движением к цели. Мораль – социальный репертуар целей, но одни цели противоречат другим. Объективность блага равнозначна его целесообразности. Здесь не идет речь о благе напрямую, но подразумевается, что бытие – благо. Всякая целесообразность – в своем роде благо. «Объективная» целесообразность – заданное природой благо. Все цели происходят от природных потребностей, во всех них есть, следовательно, благо. Но благо для одного, это, возможно, зло для другого, вот откуда неравенство единства и множества.
   Добро и зло – это параметры восприятия мира субъектом, субъект-объектное отношение. Истина – констатация чего-то, что существует, добро и зло – оценка этого существующего. В основе всего человеческого поведения, постольку, поскольку оно человеческое, лежат «общечеловеческие ценности», или - высшие ценности. Взгляд человека на мир объективен в той мере, в какой он отражает этот мир, и одновременно субъективен, потому что человек не совпадает с миром и вступает с ним в какие-то отношения посредством своих органов чувств, мозга, тела, культурного багажа, установок, институтов, техносферы. Вся человеческая деятельность ценностна, причем основную часть ценностей, или ценностных прин-ципов люди разделяют со всеми живыми существами. Такие абстрактные вещи, как государство, рынок, парламент или демократия могут преподноситься как объективно необходимые и позитивные, но на самом деле это выработанные историче-ски ценности, в своих конкретных воплощениях принимающие иногда весьма причудливые формы, и с точки зрения морали в них обычно имеются серьезные изъяны.  Выражая определенные общие ценности, мораль вступает в противоречие, во-первых, с природой, потому что в природе вещей заложены конфликты, во-вторых, с реальностью, потому что никакой общий принцип не может быть пригоден на все случаи жизни, и, в-третьих, сама с собой, потому что ее предписания не всегда совместимы друг с другом – в силу двух первых противоречий. Итак, в лице человечества наблюдается что-то вроде шизофрении /раздвоения субъектности/ природы, которая перестает действовать в соответствии с однозначными предписа-ниями, как бы сходит с рельсов и начинает сама себе противоречить. История, в частности, состоит в обращении времени вспять, а культура – в сотворении вещей, отсутствующих в матери-природе. В ходе эволюции происходит обесценивание прошлого и усиливается погоня за новизной. Переломным моментом здесь явилась эпоха Возрождения, когда впервые была осмыслена возможность выбора между двумя культурами, между разными культурными образцами, и утверждена самоценность собственной позиции, пусть еще и подражающей чему-то – античности или даже природе. Но Ренессанс все-таки не дошел до отрицания просто ради отрицания,  ради освобождения от запретов (хотя это обсуждалось и в нем, и до него). В нем не было принципиальной неудовлетворенности сущим. В нем не было сего-дняшней «свободы» как абсолютной ценности.
   Что касается индивидуальности – вопрос в том, когда она становится идеалом для образованных людей. Гуманисты только настаивали на необходимости быть осо-бенными - в рамках разнообразия природы. Она еще не стала самоцелью.
 Идеальный человек Ренессанса – величина единственная, неповторимая. Его virt; не сравнима, не соизмерима ни с чьею другою. Он не может стать предметом никакого синкретизма, не может слиться с кем-либо другим в одном общем культе, как это бывало с античными богами и средневековыми святыми. Но его virtu, индивидуализированная, специфическая, единствен-ная в своем роде, заполняет собой всецело его личность, вытесняет все ее прочие определения – и этом отношении идеальный человек Ренессанса столь же абстрактен, как идеальный человек древности или средневековья – и столь же неподвижен: в нем живет лишь его virtu. Только в новое время создается представление о конкретном человеке, существе, которого единственность, неповторимость в течение всей его жизни непрестанно становится, реализуется все полнее и полнее.

   Наука же тяготеет к выработке своего языка описания, удобного для нее, более сложного, чем обыденный, более подробного и нормализованного. В идеале это математический язык, описание в виде формул. При этом, естественно, теряется нечто, присутствующее в непосредственном восприятии: субъективность, сиюминутность, отношение и чувство. Для естественных наук это не важно а для гуманитарных важно, ведь они изучают субъекты человечества. В искусстве эта проблема восприятия также решается своими средствами.
   В истории проблема анализа и синтеза связана с понятием ценности и субъекта, ценность индивида и пе-реживаемых им моментов входит в предмет исторической науки. Выше уже говорилось о том, что сама возможность собственно исторических обобщений довольно условна, тем не менее возможно и воспроизведение (а следовательно, и обобщение) неповторимого с помощью обобщающих понятий, слов – так же как и искусство решает эту же задачу воспроизведения единичного с помощью своего языка.
   Возможно, история всегда была связана с сакральным измерением, и важность событий определялась через их причастность к нему. При этом восприятие времени (повторяемости) могло быть иным – события, как считается (в мифе), могли восприниматься как обратимые или вечно повторяющиеся где-то в своей конкретности. Сегодняшнее восприятие истории официально (в общественном сознании) зависит от парадигмы «науки». Любое знание мы хотим видеть научным, это придает дискурсу патентованность, основательность, своего рода властность. Но научный анализ показывает нам в лучшем случае только то, как работает та или иная структура, ее внутренние связи, идеальный образ, которого, очевидно, никогда не существовало. Собственно, событие и есть единица синтеза, комплекс или узел отношений индивидов во времени и пространстве, символически обозначаемый каким-то именем, несущим в себе и абсолютное и относительное, и сущностное, и случайное, и общее и частное: революции, Средние века, Империя, феодализм могут пониматься как всемирно-исторические события, будучи в другом значении абстрактными понятиями. Само существование человечества – это событие, ограниченное во времени и пространстве. Если принять событие за главный инструмент представления истории, то она выглядит как бесконечная масса ячеек и структур, вписывающихся друг в друга.
   Сегодня в науке господствует специализация. Так называемые вспомогательные исторические дисциплины давно ведут самостоятельное существование, не очень соотносясь со своей праматерью. А «традиционная» история разделилась на макро- и микроисторию, причем последняя, естественно, является куда более широким по-лем для занятий армии историков, каждый из которых может внести свой вклад в изучение очень узкого и специального предмета, но мало кому удается сказать нечто новое о целом,  потому что картину все труднее складывать из кусочков, а она нужна, ведь существует не только специализированное научное знание, решающее свои частные вопросы, но и «историческое самосознание» общества, доверху заполненное разнообразной самодеятельной "мифологией".
   Искусство также является разновидностью самопознания людей, отталкивающейся от человеческого измерения.
   Прогрессом называется такое движение, в котором субъект принимает сознательное участие. Культура является постоянно изменяющимся, прирастающим результатом развития общества, в том числе и вследствие усилий его членов. Прогресс можно понимать как элементарное накопление ценностей. В более узком смысле под прогрессом понимается совершенствование орудий, техники, способов использования, приспособления, изменения мира человеком.
   С точки зрения техники, основная цель, на-пример, развития средств транспорта – увеличение скоро-сти и усовершенствование других параметров передвиже-ния и перемещения грузов, заложенные в самом смысле понятия «транспорт». Общая цель техники – увеличение энергетических и прочих производственных возможно-стей, цель развития средств коммуникации – совершенст-вование возможностей связи. Можно сказать также, что увеличение степени свободы человека по отношению к природе, в том числе и собственной, это и есть прогресс.
   Условность понятия «прогресс» связана с тем, что, как всякое целесообразное движение, он может мыслиться лишь по отношению к определенному критерию. Общече-ловеческий прогресс должен выводиться из общей для всего человечества цели, если таковая существует. Общие для всех людей цели – счастье, благополучие, здоровье и т.п., не являются ценностями, достижимыми в результате какого-то процесса, это ценности-состояния, ценности, мыслимые как состояния. Нельзя сказать однозначно, что состояние человечества постоянно улучшается: увеличи-ваются его потенции, но в этом есть и негативные стороны. Парадокс целесообразности в том, что жизнь тождественна ей, всякое живое движение имеет цель, но не имеет конечной цели, то есть результата, к которому должно прийти всеобщее движение в конечном счете. Цель жизни – сама жизнь, то есть мыслимый идеал статичен, это как бы постоянный возврат к исходной точке и повторение, потому что существует время, диктующее всему свой срок.
   Жизнь – это постоянное самовоспроизведение и борьба с распадом, а не движение к какой-то заданной точке. В лучшем случае эта точка может мыслиться как вневременное состояние, божественное ничто (высшее благо). Тем не менее человечество, существующее во вре-мени, как и отдельные (и коллективные) индивиды, созда-ет для себя осознаваемые им общие цели, которые пере-даются из поколения в поколение уже не автоматически биологическим, а культурным путем. Назовем то, к чему они сводятся, благом всего человечества, и спросим себя, происходит ли прогрессивное движение к этому благу. На этот вопрос возможен и отрицательный ответ, например, Жан-Жак Руссо пришел к выводу, что развитие наук и искусств не всегда ведет к благоденствию человечества.
   Как бы то ни было, развитие наук и искусств (и вообще, разных от-раслей деятельности) – объективный процесс, имеющий собственные закономерности, свою внутреннюю логику, и очевидно, свои цели, наличие и содержание которых за-ложено в «природе вещей», или продиктовано «мировым духом», в общем, не является чистым продуктом творче-ства отдельных людей, не зависит от их свободной воли, а подчиняется некоему идеальному образцу.
  Наличие этих специализированных целей создает возможность того, что мы называем развитием человечества, хотя по логике это развитие не может иметь общей впереди лежащей цели. Постоянная экспансия, рост возможностей, а следователь-но, и свободы человека, очевидно, заложены в его природе как вероятные цели, но насколько они безупречны с точки зрения абсолютного блага – это вопрос. Прогресс морали включает в себя элемент некоей аморальности. Цель – не постоянное прямолинейное движение, а увеличение свободы, то есть определенной хаотичности, возможности отклонения от «идеала». Противоречие общего и индивидуальности - общее диктует правила, индивид по своей сути хочет отклониться от правил, чтобы проявить себя по-особенному.

   В господствующей (условно западноевропейской) парадигме стало привычным считать, что история идет вперед, причем с начала Нового времени понятие «нового» стало почти абсолютным благом. Параллельно с погоней за но-визной, за «развитием», прогрессом и модернизацией, впрочем, существует и осознание ограниченной ценности этих целей. Древний совет «спеши медленно» актуален для человечества и по сей день. Понятие нового и новизны. Устремленность вперед и погоня за новым имеют свои издержки. Вообще, всякая идея и всякая отвлеченность уязвимы уже в том, что пред-ставляя собой некую истину, они одновременно неистин-ны в той части, в которой абстрагируются от всего, что в них не входит, то есть от той части реальности, которая конкретна – если предположить, что первична и абсолют-но реальна именно конкретность. Связывая отвлеченные идеи с целями человечества или отдельных общностей, люди находят для себя моральное оправдание, хотя на са-мом деле правомерность таких простых операций сомни-тельна. Такова бытующая до сих пор практика, особенно в политике (где ее декларативность очевидна), и стереотипы до сих пор срабатывают. Вопрос заключается в том, существует ли какая-то общая цель или общность целей для человечества в целом, и соответственно, продвижение к этой цели.
   Движение существует, объективно заданная цель существует, но она задает бесконечное движение по кругу. Индивидуальность воспроизводит себя во времени как нечто постоянно новое, в чем и заключается отличие живого от неживого. Живое проходит цикл от небытия к небытию, и это, судя по всему, относится и к его видам. Жизнь это самоцель, (но и ее противоположность, смерть, может быть самоцелью). Однако получается так, в процессе эво-люции и развития человечества, что эта самоцель получает все время новое наполнение. Меняются средства или формы – сохраняется принцип: жизнеобеспечение, напри-мер, питание, размножение, очищение – меняется и со-держание жизни. Совершенствуются средства жизнеобес-печения, значит, в этом отношении, как в отношении каж-дого из них, существует прогресс. С оговоркой относи-тельно утраты каких-то положительных – с точки зрения абстрактной человеческой природы – прежних качеств и свойств. С живыми лошадьми было, вероятно, интереснее общаться, чем с автомобилем. Отказаться от понятия абстрактной человеческой природы невозможно, тогда мы не сможем понимать других людей и вообще мыслить. В чем в таком случае заключается общий прогресс с точки зрения этой природы или изменения этой природы человека как человека? Есть ли общая цель, заложенная в генетике человеческого вида, или в генетике культуры (филогенез) как нечто, чего вид должен достигнуть (смерть, или нечто предшествующее смерти, идеальное приспособле-ние к данному миру, земным условиям)? Если исходить из тезиса о том, что человек противопоставляет себя приро-де, то такая цель – изменение природы, «покорение природы» (и своей собственной), власть над природой.
    Но самоценность жизни задана все-таки природой, что вытекает из объективного закона и не является результатом свободного выбора или изобретением людей, отсюда возникает противоречие. Высшей целью человечества должно было бы стать создание некоего идеального механизма, полностью свободного от природных потребностей, искусственного бога, во всяком случае, лишенного человеческих несовершенств. Понятно, что это невозможно, но человечество движется (в техносфере) в этом направлении или ровно наоборот? Так сразу и не ответишь.
   Возвратиться назад тоже невозможно; поэтому получается, что движением управляет что-то извне, некий закон и логика развития (логика самоотрицания). Если полностью отказаться от «модернизма» (веры в прогресс), то что останется от истории и зачем она будет нужна? В умах историков по сей день господствует идея прогресса как движения от низших форм к высшим, как в известной мере шкала ценностей, от которой невозможно отказаться. Строительство плотин губит природу. Свободен ли человек по отношению к лавине, которая на него несется, в том числе и революционной лавине? Неважно прогресс ли это или просто неизбежность. Выбор всегда есть. Есть еще противоречие между ценностью сего-дняшней минуты, и прогрессом – будущим, ожидаемым и даже неизбежным благом.
   Новое неизбежно сменяет старое, даже если оно по существу хуже. Здесь есть даже термин – морально устаревшее, хотя его применяют обычно к физически старому оборудованию, оборудованию прошлых поколений. При этом старые вещи считаются как правило более доброт-ными – делали на века. Значит, это вопрос темпа жизни, новых рыночных отношений и механизмов, которые тре-буют постоянной смены, якобы постоянного улучшения – но смена уже самоцель. В конце концов люди будут сделаны из пластмассы и есть будут пластмассу. Продукты становятся технологически дешевле, но хуже. Смена «па-радигм» влияет и на «ментальность» – «что старее, то хуже».
   Количественный рост (скорость, сила, разрушающая способность, точность… даже рост населения) налицо, но является ли он абсолютной ценностью? Это парадокс «прогресса» – невозможно от него отказаться и невозможно им управлять. Прогресс умер в конце ХХ века, как Бог "умер" в конце XIX-го. Это смерть идей, которую следует воспринимать в точки зрения смены «парадигм», господствующих идей в понимании мира. Прогресс – это процесс, который наметился и будет продолжаться неизбежно, но небезбрежно - учёные должны включить чувство ответственности.
   Социальный прогресс – процесс модификации образа жизни (технологии, отноше-ний – «модернизация», сегодняшняя замена старого термина), который развивается в силу выгодности, в силу преимуществ, которые дает новое. Хотя не обязательно это реальная выгода в далекой перспективе. Это в первую очередь выигрыш в энергии, силе, качестве производства. Человечество движется от естественного состояния к неестественному (искусственному) – это и есть прогресс. Оно хочет как лучше, но сталкивается со множеством потерь. Чем дальше человечество развивается, тем уязвимее оно становится. И тут встаёт вопрос: а тем ли путём идём? Ведь была и другая возможность - развивать собственно способности (до сверхспособностей) человека, хотя бы потому, что это не энергозатратно, и не вредно для экологии - мысль потребляет всего несколько ватт, даже самая гениальная. Но вместо этого стали развивать технику и технологии, а собственно способности человека постепенно пришли в полный упадок.

   Общая технология жизни, конечно, меняется в сторону удобства, комфорта, что ещё больше расслабляет человека, делает его ленивым, к тому же распределение этих удобств неравномерно как внутри отдельных обществ, так и между странами. Раньше люди жили по правилам, продиктованным природой, принимали сложившееся стихийно; по мере нарастания искусственности среды возрастают, что логично, и риски. Природа ухитряется все регулировать и гармонизировать, возможно, ценой больших и заранее запланированных жертв, во всяком случае, она этих жертв не замечает. Человечество пытается управлять своей жизнью, но на затраты, не говоря уже о самопожертвовании, идти оно не хочет, что противоречит морали и самой идее прогресса. Человек всегда не самодостаточен (не соответствует моменту), он постоянно меняется, никогда не удовлетворен, неполноценен даже в минуту наивысшей удовлетворенности. Отсюда возникает идея необходимости бога.
   Отношение к богу вытекает из отношения к действительности – если брать за основу конкретное, бог не нужен, если общее – это бог. Если действие единично и неповторимо, бог ничего не исправит. Если все продолжается, бог исправит и оправдает все. (Если дьявол в деталях, то бог в общем.) Смысл морали – предполагаемая обратимость действия, как исправление ошибок. Вера уповает на обратимость, неверие исходит из необратимости морального поступка, но это уже достоевщина).  Ошибки можно исправлять, преступления – нет. В истории есть живая и мертвая составляющие. Живая – воспроизведение сюжетов, ситуаций, как в театре. Мертвая – это завершенность несовершенного прошлого – ничего нельзя изменить. С моральной точки зрения прошлое поучительно, с правовой – доказательно, с точки зрения памяти – прискорбно.

   Отказаться от проецирования в будущее невозможно, это свойство сознания, оно же позволяет не только не соглашаться с сегодняшним худшим, но и надеяться на лучшее. Такую логику использовал Ф. Бродель, видя в любых событиях «лишь события». Допустим, распад СССР – «это лишь событие», которое не обязательно вы-ражает закон жизни. Но что их выражает? Возможно, прогресс пробивает себе дорогу через общее тяготение людей к общим для них, то есть заложенным в природе, ценностям, к тому, что «должно» быть для них, как человеческих индивидов благом. Отсюда и возможность представления об исторической справедливости – о том, что «зло» несет себе наказание в себе самом. Тогда  сегодняшний успех может расцениваться как историческое поражение.
   Но так ли это и когда вершится суд истории? В десятом колене? В науках, выводящих общие законы, прескриптивность (прикладная сторона) вытекает из дескриптивности). Законы природы действуют одинаково для всех людей, и описания этих законов полностью переводимы с одного языка на другой. В истории дескриптивность явно преобладает, потому что жизнь индивидов во всей ее временной полноте самоценна; события индивидуальны по сути и никогда не по-вторяются полностью, хотя мы описываем их общими понятиями, нарицательно; история говорит о постоянном изменении, ее понятия недолговечны.
   Однако в истории заложена внутренняя прескриптивность - моральная. Она учит не столько тому, как достигать тех или иных целей, сколько как выбирать цели. Это и общечеловеческая задача, и общая для каждо-го человека: чем руководствоваться в жизни и на отдель-ных ее этапах. Хотя прямых ответов на подобные вопросы история не дает, они могут вырабатываться человеком в сопоставлении себя с другими, в том числе и в прошлом.
   Возможные ответы: мы находимся в том же процессе, который не закончен и в котором самые отдаленные детали могут влиять непосредственно или опосредованно друг на друга; поучительность в моральном смысле и удовольствие; поиск какой-то высшей цели и представление о ней как о чем-то большем, чем просто движение по кругу, именно оценка себя и своей жизни в ценностном контексте, позволяющем  «подниматься над собой», подводить итог и оценивать прожитое. Хотя все такие критерии в конечном счете оказываются неабсолютными и условными; самоценность и самодостаточность индивидуальности, существующей во времени, но стремящейся постоянно воспроизводить себя. Лицо истории составляется не из повторения того, что всегда было, а из истории собственных поступков, принятых решений и результатов. Это моральная характеристика. (Отсюда  сходство истории с драматургией, которая на живом материале проигрывает повторяющиеся и неповторимые ситуации). Выбор, эмоции, поступки, сознание присущи коллективам, так же как и индивидам.
   Человек – это существо, в котором природная конкретная вещь приобретает стремление сравниться с общей, воплотить собственную идею (бессмертная душа). Особая свобода человека – поступать разумно, хотя и нелогично, пусть даже абсурдно. Выбор цели может быть правильным и неправильным, достойным и недостойным, существует подсудность с точки зрения высшей справедливости. Мы действуем по образцу, находящемуся в уме. Последствия всегда непредсказуемы, это несоответствие (незнание дня и часа, приговора) создает возможность жизни и необходимость истории, то есть проверки задним числом соответствия намерений и результатов, истинности, в том числе и в целеполагании.
   Во времени есть объективность, которая заключается в его равномерном течении. Равномерность позволяет измерять время, то есть придавать ему масштаб, и разбивать на равные отрезки. Однако эта равномерность тоже условна. Но мы выше говорили о физическом времени, которое можно измерить хронометром.
   Историческое время – это характеристика качественных изменений, и оно точно неравномерно. Чтобы установить хронологию, нужно добавить представление о том, что нечто движется, изменяя свое положение в пространстве и состояние во времени. Собственно история предполагает целенаправленное движение (живое), а поскольку это движение выходит за пределы существования единичных организмов, его можно делить на качественные этапы, имеющие объективное содержание и вместе с тем определяемые применительно к субъекту, о котором идет речь. Исторические субъекты устанавливали для себя различ-ные точки отсчета (от сотворения мира, от Рождества) и различные системы летосчисления (по Олимпиадам, индиктам, правлению царей), различные периоды или эры (мировых монархий, возрастов человечества, формаций). Но внутри них время членится все равно по астрономиче-скому и арифметическому, обычно десятеричному принципу. Это естественное членение времени привязано к особенностям нашей планеты и срокам человеческой жизни, то есть оно, будучи от нас независимым, в определенной степени и субъективно.
   Сегодняшняя историческая наука исходит из традиционно существующих хронологий и классификаций, и из признания их условности. Индустриализация, традиционализм и модернизм, со всякими пост- и до-. Один из вариантов связан с развитием знания и переходом к «информационному обществу». Размытость классификаций связана, очевидно, с отсутствием у человечества твердо заданной программы развития. Еще недавно казалось, что такая программа, связанная с движением людей к Богу (концу земной жизни), абсолютному благу; справедливому общественному строю; с развитием мирового духа – существует и объективно выполняется.
   В природе законы поступательного и циклического движения распространяются на живые организмы, имеющие программу своего развития от небытия к небытию; при этом накапливающиеся изменения ведут и к изменению видов, которое можно считать совершенствованием – если мы избираем для него некий критерий и некую цель. Допустим, это появление существ, способных самостоятельно делать выбор между хорошим и плохим - то есть людей, умеющих устанавливать «истинные цели». Но с появлением человека начинается, решительный отход от природы; этот выбор блага, хотя он детерминирован заданными извне (той же природой) целями: воспроизведением себя и вида, ведет, в силу накопления искусственных средств реализации этих целей, к изменению самого содержания последних.

   Античность, Средние века, Новое и Новейшее время (на Западе – современность– понятия европейской традиции, выражающие культурную в широком смысле преемственность, имеют обоснованность лишь с точки зрения заложенной в них идеи цикличности, присущей всякому природному развитию. Они говорят и о поступа-тельном движении, хотя целесообразность его трудно четко себе представить, а тем более обосновать. Можно сказать вполне определенно лишь то, что картина человеческой жизни в каждую из этих эпох существенно отличается от других. Однако объяснить, почему с такого-то момента начинается другая эпоха, остановиться на очень ограниченном числе явно существенных черт для каждой из них попросту невозможно. В сущности, они отличаются лишь событийно, то есть их рамки задаются некоторыми особо заметными событиями, а «структурно» (по Броделю) эпохи переходят друг в друга плавно и взаимно накладываются. Тем бо-лее, если говорить о структурах сознания и отчасти культурной традиции: здесь в умах могут сосуществовать продукты и характерные феномены из разных эпох.
   Если история откажется от деления на эпохи, падет один из ее последних бастионов как науки; она откажется от каких бы то ни было прав на собственные обобщения. Впрочем, это не аргумент. Человечество куда-то движется, изменяясь, изменяя свое отношение к природе и к самому себе, значит, мы можем фиксировать эти изменения, устанавливать стадии, не обязательно привязывая их к всеобщей конечной и абсолютной цели (даже «прогрессу»).
   Человечество не живет на той стадии цивилизации, до которой дошло теоретически, то есть не воплощает ее принципы в поведении всех своих членов, но оно не может и резко опуститься в хаос, анархию, так как механизмы порядка, в том числе и ментальные, имеют общеобязательный характер. Общество не может вернуться в пещеру, хотя часть его – значительная – готова для пещеры и по уровню там и остается. Налицо стадиальный дисбаланс.
   Рождество Христово стало отсчетом новой эры, но не использовалось для периодизации гражданской истории; вместе с тем этот отсчет сохранился и у всех светских историков. Историческая хронология – это окультуренное время – мысленно заселенное людьми и историей, всем сбывшимся; то есть время выступает здесь не как абстрактная мера количества /изменений, движения между прошлым и будущим, а как виртуальное человеческое жилище.

   Деление на отрасли условно, поскольку люди существуют везде и сразу - во всех измерениях, и в разговор об отдельных сторонах всегда нужно вводить напоминание об этом единстве. В нашем случае речь идет о принципах рассмотрения истории через призму ценностей, морали и субъективности. Ясно, что всякая история имеет дело со временем (по горизонтали и вертикали: современные события и течение вперед, как их изображать на бумаге – ведь процесс записи/чтения также протекает во времени). Еще один вопрос, проблемность и описательность, или фактология, как нужно соблюдать пропорцию между ними; между изложением событий с их внутренней интригой и контекстом, без которого их нельзя осмыслить, - и описанием «структур», которые и есть, вероятно, часть этого контекста, фон. История как описание поступков и человеческой деятельности упирается в классификацию деятельности, и мы можем строить эту классификацию на движении от материального к духовному: ис-тория экономической, социальной, политической и куль-турной эволюции людей и мораль. Фактически получается история институтов и понятий, отчасти выпадает событийность, хотя события показывают вехи в истории этих институтов и понятий. Все воплощения того, что мы называем историей – это проявления сознательной и оценивающей деятельности людей, которая может полностью быть описана как бы извне, «объективно», но также полностью является субъ-ективной (как всякое отражение, другими словами, если угодно, психологичной).
   Привязка к ценностям дает такой результат:
– Материальные ценности: наличные ресурсы, их преобразование (производство), распределение.
– Организация общества: собственность, власть, перераспределение производимого, обоснование.
– Духовные ценности (отражения): технологии, вера, право, искусство, наука.
   Эта схема не оригинальна, но главными полочками в ней являются некие объективные и вместе с тем культурно-исторические (то есть выработанные цивилизацией) феномены: технологии (не только в материальных производствах, но и шире – во всех сферах, – накопление знаний и обмен ими), производство, рынок, собственность, власть, обмен, перераспределение и захват материальных ценностей, войны, сфера отражений (вера, искусство, наука, право). Из сопоставления этой схемы с используемой далее более традиционной (хозяйственная, социальная, политическая и духовная эволюция и субъективный фактор внутри сфер) в очередной раз явствует, что все деления условны, и что сами эти сферы перекрывают друг друга. Это, если образно, три матрешки, вставленные друг в друга:
- вещественная база (предметы как воплощение объективных законов и субъективных идей, например, пища, готовая к употреблению);
- структуры (институты и их взаимоотношения внутри коллективов и между ними: политика, рево-люции, войны, реформы, торговля; они и их функционирование также детерминированы, но степень субъективности больше);
- отражения (структуры сознания): вера, искусство, наука, философия, право.
   Налицо максимальная субъективность, при сохранении, естественно, детерминированности, поскольку речь идет об отражениях чего-то. Отражения всегда неполны, иногда сильно искажают предмет, но и их искажение или способ видения также имеют свою целесообразность, они являются средством взаимодействия с «внешним» и его освоения.
   В сущности, в истории мы только с отражениями и имеем дело, вопрос один: в какой степени - просто отражения или отражения отражений отражений. Мера субъективности такова: человечество выступает как единый субъект постольку, поскольку существует как таковой, то есть имеет общую физическую, физиологическую и прочую природу, среду обитания и «культуру» – законы духовного развития и общий багаж, образующийся в результате обмена. В то же время в «реальности» человечество состоит из множества субъектов, индивидов и коллективов, на уровне которых и вырабатывается «культура».
   Мораль – представление о социально и человечески должном, о правильном человеке, в идеале - об истинной ценности. (Иначе говоря, идеальная объективная мораль - это и есть преломление идеи «истинной цели» (несколько изменённое выражение Макиавелли, он не знал или не понимал, что истинные ценности, существующие независимо от индивида, всё же не формулируются, а постигаются, причём всегда индивидуально), а если ее - мораль - онтологизировать, считать мораль объективно заложенным в природе принципом развития, то из нее с неизбежностью будет вытекать и идея «объективной цели»). Но онтолигизировать можно и нужно не мораль, придуманную всегда человеком, который имеет в виду или наоборот, отрицает, как раз истинные ценности, именно эти самые истинные ценности - точнее, потребность их постижения.
   Субъект этих представлений на сегодня – человек, отдельный и в целом, который приходит к распространению идеи моральной ценности (сформулированной ценности, как бы временно или навечно приватизированной) на все живое, в развитие идеи любви к ближнему, но это, повторимся, идеал. На практике же люди готовы истреблять и охотно истребляют в своих интересах все живое.

   Простота исторического рассказа кажущаяся: он ведется понятным для слушателей языком, но при расширении их круга (от самого автора в качестве слушателя) до бесконечности, и во времени и в пространстве, становится все менее понятным; то есть это воспроизве-дение, но одновременно и объяснение событий прошлого.

   Сегодня историческая наука исходит из того, что существует множество языков и реальностей, полностью не переводимых друг в друга, но она занимается именно этим переводом. В этом смысле можно вкратце сказать, что вчерашняя история была ещё монологична, а сегодняшняя уже диалогична, и прежде всего диалог должен быть внутренним, хотя всякий диалог интериоризируется: он начинается с осознания того, что кроме моего языка есть другие, равноправные на старте, на стадии замысла, именно в истории, и что все они хотят заняться переводом с комментариями; но перевод с языка прошлого на современный всегда условен; даже воспроизводя источник или касаясь пергамена с латинскими словами мы, потомки, воспринимаем его по-другому, чем современники.
   История это наука о повторяющемся неповторимом. Эмпирическое знание и научное описание вещей – роль определения понятий. Историческое подсознание – это нечто, что руководит субъектами, не осознаваясь ими вполне: «закон» развития по заданной программе. Отсюда появляется возможность игры, типа "в кости", где есть вероятность успеха или неудачи. Науки описывают одни идеи с помощью других - более общих идей; наука история описывает конкретные вещи во времени с помощью общих же понятий и имен собственных (которые также суть общие, так как принимают отрезки времени, в коих существует индивид, за нечто целое). История описывает мир в его хронологическом изменении, не как нечто отвлеченно существующее в платоническом «умном месте», а как нечто конкретно уловимое и в то же время неповторимое в каждый момент. Это главный парадокс истории, неразрешимое противоречие, делающее ее в принципе невозможной как строгую «науку», хотя, не будучи в состоянии предсказывать все вероятные события, она всё же может систематизировать информацию, упорядочивать память о прошлом и тем самым придавать им определённую значимость.
   Отдельные исторические факты и события не имеют значимости, или в своей конкретности ценны лишь с точки зрения участников, находящихся внутри самих процессов. История же приписывает им значимость, соотнося с другими, и тут она сходна со всеми науками. Но это единственная из наук, главным предметом которой является индивидуальное в своей неповторимости, и общее - в его постоянной изменчивости. Более того, история – это единственная реальность, потому что мимолетность получает в ней дополнительное бытие.
   Я бы трактовала это слово от греко-русского корня - как ис-творение (или со-творение), так как "торить" это и есть прокладывать (торный путь), а значит сотворять нечто. Другие дисциплины изучают индивидуальное лишь постольку, поскольку в них, науках, уже присутствует история - с точки зрения индивидуального, повторяемости (биология, психология и пр. науки о живом и о человеке). История не делает вывода о том, каковы бывают революции вообще, или этот вывод в ней присутствует побочно; ее интересует в первую очередь как протекала данная революция. Все науки стремятся выработать общие понятия или формулы, описывающие казусы; история же не ставит такой цели, по крайней мере, в качестве основной. Она способствует уточнению определений, и этот процесс бесконечен, в этом смысле все приводимые здесь рассуждения метаисторичны.
Но история всё же не может обойтись без общих понятий, которыми она описывает конкретное, мыслятся ли эти понятия как метафизические идеи или как исторические, в общем смысле.
   В используемых понятиях (государство, рынок, демократия и др.) всегда есть доля метафизичности, то есть абстрактной общности и вечности, без имени, проявление неких законов, неизменности, и есть имя, как укорененность в реальности. Есть объекты, которые движутся по рельсам, и есть субъекты, которые сами прокладывают для себя путь. Люди как сознающие субъекты довольно автономны, в принципе им наплевать, кто что думает. В первую очередь они, в массе своей, несут собственные высказывания, и только во вторую прислушиваются к другим. Но для диалога нужны аудитория и общение. Убеждение основывается на принципиальной доступности для всех людей подразумеваемых истин (философия), потому что истина – это соответствие чего-то чему-то. Проблемы описательных наук (в первую очередь, гуманитарных) суть проблемы языка. Но в целом, людям, для полноценного общения и созидания, жизненно необходима единая система нравственных координат, основанная на истинных (вечных) ценностях, иначе они навеки погрязнут в бесплодных рассуждениях о плюрализме рукотворных формул морали, и побеждать будут грубая сила и хитрость.

   В науке не бывает убеждений, только мнения. Но в науке всегда есть критерии истины, и если мнения не совпадают с принятыми критериями, то мнения полагают ненаучными. Нередко бывает, что с получением новых данных именно эти мнения со временем признаются наукой, и старые критерии заменяются более современными. Принципы – другое дело. Человек – это функция (роль), которая в любом обществе задается извне и на которую все люди так или иначе способны. Всякий мыслитель  ест, в определённом смысле, функция своего времени, среды, истории, традиции, запросов общества и пр., поэтому в его высказываниях наличествует своя логика, своя правда, но также и свои шоры. Потомки судят о них свысока и часто рубят с плеча, даже требуя посмертного, чаще всего, наказания для бывших кумиров масс, узнавая об их «ошибках» пост фактум. Но все эти «ошибки» закономерны, зачастую они и не ошибки вовсе, не заблуждения, а веление «духа времени», который великие люди выражают тем больше, чем они проницательнее, но им же и достаётся от потомков, живущих уже в своём "духе времени", и несвободных от предвзятости по той же причине, и также не допускающих и мысли о том, что те, кто будет называться их потомками, точно так же будут требовать посмертной расправы над ними, если они в пылу активности тоже наломают дров. (Кстати, к вопросу о Сталине: он-то как раз не просто знал, но и был уверен, что суд потомков будет жесток и несправедлив, о чём он говорил своей старой грузинской связной по подполью Софье Кавтарадзе за несколько лет до своей смерти.) Всякий выбор есть и отказ от чего-то.

III.
   Теория истории: в какой момент теория истории стала самостоятельной дисцип-линой? Была ли античная «философия» (сам этот термин обычно используется в значении, приданном ему лишь в Новое время, а в Средние века таких отсылок вообще не было, хотя считается. что античность открыли как раз в Средневековье. А как они его тогда называли? Есть догадка, что они относились к прошлому как к непрерывному вчера. "Открытие" древне-греческой и римской антиичности, когда вдруг в своих огородах люди повсеместно стали выкапывать древне-греческие скульптуры, нимало не парясь по поводу того, что все они из белого мрамора, в то время как в Древней Греции использовался исключительно цветной мрамор, тоже вызывает массу вопросов - с чего это вдруг "вспомнили" древность? Понадобилась легализация источников, которые никто, собственно, и не терял? И всё "древне-греческое" и "древне-римское" до поры до времени хранилось в храмах? Всего-то и надо было, что прикопать артефакты в огородах в нужный момент и в нужном месте. На Руси в аналогичном периоде есть отсылки к "заветам святых отцов" (в переписке, в судебных протоколах и др.), которые им завещали то-то и то-то. Думаю, что речь как раз и велась об античных авторах - это легко доказывается - сравнивая и анализируя русские и славянские древние тексты). Сохранилось также в современной Библии (это всегда списки, исполненные средневековыми европейскими авторами, и содержащие набор разновременных текстов, единого же в хронологическом смысле текста и подлинников вообще в научном обороте давно нет) немало свидетельств о Руси, доказывающих хотя бы тот факт, что в момент написания Библии Русь была и была видима для её западных современников.

   О теоретическом осмыслении истории в религиозных системах: для начала нужно разделить метаисторию (философию исторической науки) и саму историческую теорию (объяснение исторического процесса с позиций той или иной философии, собственно понятийный аппарат истории, ее теоретический инструментарий), и последующую эволюцию этих взглядов (историю исторической теории). Об этом далее.
   Почему историки мыслят конкретно - «примерами»? Потому что типология в исто-рии не работает. Можно написать историю Европы в целом, но она будет иметь мало общего с конкретикой отдельных стран, но останется конкретной на уровне части света. Эти две истории всегда разворачиваются параллельно, но всякое общее утверждение в истории противоречиво, ибо есть случаи, не вписывающиеся в общую картину, и даже противоречащие ей. Поэтому история как наука основана на изучении «первоисточников», их комментировании. При этом исторический источник несет для нас сведения о том, что мы считаем событием (историческим), его вос-приятие субъективно, и его образ в этом восприятии является конструктом. К тому же надо иметь в виду, что достоверность документа, его истинность как полное соответствие той реальности, всегда очень сильное допущение, не говоря уже о вероятности, возросшей до фантастического уровня, подделки, особенно в последнее высокотехнологичное время. Объективность здесь задается мерой нашей общей субъективности. Понятие исторического источника возникает из противопоставления целей его создателя целям истории как «науки», существующим в головах историков. Предполагается, часто весьма бездоказательно, что историки извлекают из случайных текстов, написанных по любым поводам, неизбежное нечто, что помогает реконструкции и пониманию закономерностей развертывания прошлого.
   Реконструируя прошлое, историк, как было подчеркнуто в эпоху постмодернизма, фактически конструирует его заново, иногда очень сильно отклоняясь от того, что было. Особенно, когда он пытается систематизировать и обобщать накопленные данные. Это делается как неумышленно, так и преднамеренно, в угоду текущей конъюнктуре. Он может и вовсе отказаться от обобщений, но это не меняет того факта, что «метафизические сущности» так или иначе существуют. Считается, и правильно, что переводы нельзя использовать в качестве полноценных источников, они не свободны от субъективизма как переводчиков, так и заказчиков, которые всегда вправе высказать свои пожелания исполнителю. Но дело не только в том, что одни переводы точнее, а другие менее точны, во всех смыслах. В источнике всегда есть нюансы, которые отчетливее будут выглядеть только в специальном переводе – для каждого данного случая, потому что текст в его «материальном» воплощении всегда допускает толкования – слово по определению многозначно, постольку поскольку является всего лишь носителем мысли, а не самой мыслью.
   Кроме того, понятие источника подразумевает другой уровень подхода к событиям, оторванный от обыденности. Круг вопросов, занимающих человека в повседневной жизни, один, круг вопросов, интересующих историю, другой – они часто пересекаются, но не совпадают почти никогда, а згляды позднейших «ученых» часто сильно расходятся с тем, что считают важным современники. В уме действующего человека всегда находятся много параллельных сюжетов, варианты развития которых он постоянно имеет в виду. Потомкам сложно представить себе всю совокупность этих линий, одновременно присутствующих в сознании предка. Но цель историка как раз и заключается в воспроизведении конкретной злобы дня, это
та же журналистика, но обращенная назад, но отбор свидетельств может быть иным по сравнению с тем, что интересовало современников.
   
   Способы историописания – общечеловеческая или европейская парадигма о праисторических знаниях, видимо, меньше всего известна, хотя это один из самых любопытных сюжетов. Вопрос в том, возможно ли человеческое общество, не имеющее исторических знаний – являются ли его примером первобытные народы? Судя по ним, такие знания существуют в устном предании (в Индии, к примеру, долгое время запрещалось записывать священные тексты и предания: их заучивали наизусть специальные люди с детства - во избежание внесения недостоверности в эти тексты (ведь подделать письменный документ проще всего в процессе переписки, для чего и заменяли все монастырские документы на новые - переписывая их каждые пять лет во всей Европе, устный текст подделать трудно - ведь его заучивали разные люди, хотя со временем этипредания стали расходиться по свету - меняя при этом и своё содержание, и свой коллорит, по мере накопления различий в складывающихся заново обществах. замечено, что предания всех народов мира имеют общий контекст, а часто, и общую сюжетную основу, но у всех таких преданий свой колорит и своя местная специфика).
   Эти древнейшие видения мира (эпос разных народов, всегда героический) сливаются затем с языческой картиной мира, то есть заново приобретают сакральный характер. Эпосы строго говоря не являются историей, это всё устные художественные произведения, представляющие события жизни, в том числе имеющие историческую подоплеку, в «образцовой» (воспроизводимой в идеальных образах) форме, как некие кинофильмы. Второй элемент, который выделяется в историческом материале, – политический, это записи и произведения, прославляющие великих владык.
   Появление светской истории, постепенно освобождающейся от мифологии, связано, по крайней мере, для европейской традиции, с великими греческими историками эпохи расцвета полиса. Параллельно ей развивается священная история у евреев, которая трактует взаимоотношения народа с единым Богом и в которой прописана общая концепция мирового развития, движение к определенной цели - так называемая иудео-христианская концепция истории человечества. Христианство явилось синтезом греческого, еврейского и более отдаленного восточного влияния (идеи не-деяния, непротивления). Вопрос: насколько можно говорить о хри-стианстве, в том виде, в каком оно нам представлено, как о цельном явлении, при наличии огромного количества оговорок: хронологических, этнических, исторических, идеологических и пр. Можно сказать, что в результате церковного развития (здесь церковь как институт) была выработана определенная «структура», покоящаяся на ряде догматических представлений, на основании которых строится деятельность всех лиц, причастных фактически, к разным церквам.
   Существуют священные тексты – Писание, предания – в общем, это тоже эпос, притчи и своего рода история (Ветхий Завет), породившие обильную каноническую и неканоническую литературу, придерживающуюся предполагаемого принципа – истины откровения. Эта идеологическая традиция, при всей ее внутренней неодно-родности, сыграла немаловажную роль в становлении европейской цивилизации, а благодаря экспансии последней – а также в становлении современного мира, но не будем забывать о том. что общий путь христианства был нарушен ещё в 8 веке новой эры, а с 1054 года образовались две официальных ветви - католичество и православии, причём первая ветвь и далее продолжала ветвиться, вплоть до полного своего истончения в 21 веке, хотя и было предпринято несколько истеричных попыток удержать западное христианство в заданном католичеством русле - к примеру, путём привлечения в своё лоно православных в 16 веке.

   Любая христианская концепция истории связана с моральной философией, поскольку Бог понимается как высшее благо и вся история человеческого рода и отдельного человека рассматривается под углом зрения отпадения от него или приближения к нему. С точки зрения истории христианская философия решает проблемы конечности (смерти), связанного с ней существования зла (теодицея), жертвы (противоречия цели и средств); прогресса (приближения к Богу), непозна-ваемого, несправедливости.
   «Объективный идеализм» вытекает из вопроса о духе каждой эпохи, то есть о некоей существующей в природе вещей программе рационального развития, при котором определенные причины рождают определенные следствия и все происходящее сводимо к соответствующим причинно-следственным связям и образует неразрывную цепь. Источник всего – творчество, но земное творчество само по себе не абсолютно свободно, а является наведенным, индуцированным, подсказываемым свыше. Великие люди являются приемниками великих идей, таким образом их устами говорит сам «мировой дух», всеобщая обусловленность. Дальше их продукция разносится и адаптируется «массовой» культурой.

   Ценностная проблема в творчестве Ранке: зачем нужна частность, если важнее всего общее? Ставшая знаменитой и чрезвычайно популярной формула Ранке о том, что история рассказывает, «как оно собственно было», связана с его представлениями о гармонии части и целого, история – изложение частностей, для которого идея целого служит моральным оправданием. При этом Ранке считает, что «в полном свете частность может выступить только тогда, если она будет поставлена в общую связь событий: «Только наш век, – говорит Ранке, – мог выработать понятие о всемирной истории в смысле изображения явлений жизни всех народов, во все времена, в их взаимной связи, насколько эти явления, сосуществуя друг с другом или следуя одни за другими в тесном преемстве, действительно образуют единое живое целое». Это, конечно, идеализация. причём заданная, но крепко запавшая в сознание наших практиков марксизма, идея, тем более опасная в наши дни, когда концепция всемирной истории фактически формируется на западе, а затем навязывается в обязательном порядке всем остальным частям мира. Из этой концепции следует, что всё, чего нет в ней, просто не существовало и не существует на свете. То есть всё, что вне этой концепции, можно смело игнорировать - как несуществующее, или незаконно существующее, как фантом или призрак.
   Эти идеологи прямо восприняли положение о том, что слово может материализоваться: сочинив удобную для них концепцию, они ведут себя как боги - так, как если бы слово, их слово, конечно, уже стало общим делом. Это касается также и текущей истории, всех её ключевых событий - им также приписывается удобное западу бытование, а вовсе не то, что было в реальности. Это очевидая разновидность паранойи, но наши идеологи считают, что можно этого совсем не замечать или в ответ на очередной параноидальный бред "просвещать" врага - озвучивать абсолютно бесполезные справедливости без какой-либо реакции с противной стороны.

   У Гегеля отдельные эпохи являются этапами поступательного саморазвития мирового духа. Ранке видит в истории воплощение божественного плана. Он отвергает хитрость Разума, который якобы исподволь направляет постепенно прозревающее человечество. В основе учения о том, что мировой дух производит события как бы с помощью обмана и пользуется человеческими страстями для достижения своих целей, лежит крайне недостойное представление о боге и человечестве; в своем последовательном развитии оно может привести только к пантеизму - человечество оказывается становящимся богом, который порождает сам себя посредством заключающегося в его природе духовного процесса.
   Однако всякая теория, если она выделяет из всей полноты исторического процесса некоторые движущие им факторы, должна признавать хитрость Разума. Согласиться, что люди всегда осознают свои цели и смысл своих действий полностью, хотя отчасти так оно и есть, за вычетом «ошибок», причём существенных. Всё же люди, в своей массе, преследуя свои конкретные цели, не всегда осознают, что их поступки детерминированы на многих и разных уровнях. Чтобы это осознавать, нужно полностью понимать устройство мира, а это даже от гения потребует пропасть времени и максимум усилий, без какой-либо гарантии и успех: и гений может запутаться в современных мироустройческих хитросплетениях.
  Что же касается марксизма, то сегодня сложность его восприятия троякая:
- он никем по существу не опровергнут, но как бы оказался в целом несостоятельным, и непонятно, что в нем бесспорно, а что спорно;
- с точки зрения морали понятно, что она в марксизме уходит как будто бы на второй план: нравственность оказывается в плену у неизбежности, люди поступают безнравственно по необходимости, а нравственно - по мере возможности (так, собственно, говорил и Макиавелли). Превалирует в качестве истины прагматика.   
Это почти что мысль Блаженного Августина о том, что все существующее истинно, поскольку оно существует. (Исповедь, кн. VII, 15 (21).
   Например, существование классов, то есть групп, занимающих особые места в структуре общества с точки зрения производства и особенно распределения, не подлежит сомнению; однако насколько продуктивна именно такая характеристика социальных групп, насколько верна та роль в истории, которую приписывает классам марксизм. Определяются ли их поступки только классовым сознанием, независимо от их воли, и в какой мере действует то и другое? Марксистская схема вызывает протест также и нарочитым детерминизмом. «Развитие» общества зависит (целиком) от развития производительных сил, и другое, это подход чересчур общий и в конце концов неисторичный. Для докапиталистических обществ он весьма сомнителен. В целом роль субъектности сведена к минимуму.
   Эволюционирующее приращение знаний связано с производством, знания с Нового времени становятся орудием производства, до этого они носили больше сакрально-ритуальный и регулятивный характер, «моральный»; затем нравственные критерии сменились технологическими. Второе положение марксизма: при определенном уровне развития производительных сил (очень большие возможности производства плюс втянутость в него больших масс, всеобщая связь и взаимозависимость, что-то вроде глобализма, собственно это и есть определённая фаза глобализма, как следствие, неизбежный отказ от частной собственности (на практике - в пользу корпоративной бюрократии). В глобальном царстве свободы, где не будет частной собственности, сбудется вековая мечта и общество перестанет делиться на бедных и богатых, и наступит равенство. Но вот в нынешнем апреле, 17 числа, Путин вывел следующую формулу в беседе по ТВ со своим замом: равенство-де уже у нас наступило, потому что в России больше нет неравенства, раз Москва теперь тоже стала бедная, и теперь она не довлеет над по-прежнему бедной провинцией. 
   И это не анекдот, посмотрите ТВ-архивы. Мы всё ещё живём в мире иллюзий. Похоже, кому-то очень хочется, чтобы мир почил в бозе, находясь при этом в прострации.
   Закон в нашем представлении независим от воли людей, даже если он проявляется через их деятельность. Мы не знаем всех законов и не все, в том, что знаем, понимаем до конца. Но мы так или иначе всегда понимаем главное для себя (своей жизни) и руководствуемся именно этим пониманием; уяснив что-то новое в природе общества, мы пытаемся утвердить (или обойти) это новое. Есть два принципиально разных подхода: консервативный, толкующий все в пользу сохранения, у гуманистов он еще преобладает как возврат к началу, и «прогрес-сивный», который ведет отсчет от некой точки в светлом будущем - он восходит к древним эсхатологическим теориям, но утвердился в умах с началом Нового времени ввиду ускорения всевозможных перемен.

  Насколько рационально социальное поведение людей и устройство общества? Очевидно, что оно менее рационально, чем области их деятельности, направ-ленные вовне, на материальный мир. Рациональность предполагает деятельность, сообразную избранной цели, которая сама выступает как высшая ценность. Общество иррационально потому, что его цели противоречивы: интересы коллективов и групп сталкиваются, мораль предназначена для их примирения. Главная идея, которая  в процессе истории утвердилась в умах – идея справедливости, – безусловно присутствует в марксизме (в её социальном аспекте), но только как производное от его собственной «научной теории», но на практике прагматизм (теория близкой выгоды) часто в нём полезнее, чем следование высоким идеям.
   Парадокс истории в целом – разумное человечество не может основать свою жизнь на разумных началах. Существуют неравенство, отсутствие взаимопомощи, растёт преступность, её не только не искореняют, но и, как, впрочем, и теперь террризм, сделали, по сути, священно коровой, которая всегда должна быть, и сохранность её в мире важнее, чем борьба с последствиями этого преступного присутствия.
   
   Если сравнивать каменный век, древний Египет и современность, очевидным будет не только развитие технологии в известном направлении,но и некоторая связь общественных форм и сознания с этим ростом, хотя строительные парадоксы Древнего мира и даже Средневековья до сих пор никак не объяснены - как без высоких технологий и мощной техники могли так мощно строить? Общественный строй в любом случае выглядит как продукт умственной работы. Это прогресс технологии социальной жизни, новые ее изобретения, возникающие закономерно и объективно, «поступательно», по мере субъективного осознания объективно заданных «принуждений». Собственность как продукт развития правового сознания – тоже «социальное изобретение».
   Природа не меняется, однако заложенный в ней цикл при стечении определенных условий раскручивается, как пружина. Это могло быть миллион лет назад и через миллион лет.
   Закономерность эволюции, идущей в никуда, в бесконечность, но притом имеющй направление – назад или вперед.
   Собственность вытекает из понятия индивида, это его атрибут. Коллективный индивид является верховным собственником имущества, эксплуатируемого им. Сегодня уже считается, что коллективный (общественный) собственник неэффективен. Но в истории общественная и частная собственность всегда встречаются только в том или ином сочетании. Платон писал в своих диалогах, что дело вообще не в том, быть её или не быть, а в том, в чьих руках (в смысле нравственности, ей быть? Дурной и глупый человек не должен иметь ни больших денег, ни собственности, иначе он натворит много дурного. Частная собственность во многих случаях неэффективна, поскольку она своекорыстна. Рынок – это только на словах честная конкуренция, соревнование лучших с хорошими;  но по сути это вполне управляемое соревнование, бюрократия в условиях рынка в разы больше (и неэффективнее), чем при плановой экономике социализма. Субъективный фактор в нем один из главных, как это ни парадоксально выглядит.
   Частная собственность на государство была «эффективной», может быть, на определенном этапе развития «производительных сил». Эффективность в данном случае (для государственных образований) понимается как способность к выживанию, к сохранению и накоплению сил. Владеть можно многим, но эта собственность всегда условна. Никто не позаботится о судьбах человеческого общества как отец родной, кроме самого общества в целом. Но только вопрос - как это организовать - прямая демократия по таким вопросам исключена изначально, ведь в обществе есть и дураки, и негодяи, не говоря уже о массе несведущих людей, КОТОРЫЕ ХОТЕЛИ БЫ УПРАВЛЯТЬ ГОСУДАРСТВОМ, КАК КУХАРКА УПРАВЛЯЕТ СВОЕЙ ПЛИТОЙ НА КУХНЕ.
   Марксизм ставит вопрос о соотношении материального и духовного. Вопрос, постоянно задаваемый историком – как разумное (или неразумное, но возможное) становится действительным? Человек может рассматриваться как игрушка «высших сил» – что-то вкладывает в него не только импульсы к действию, но и слова, идеи, образы, желание творчества. Манипуляция – воздействие чего-то внешнего "через изнутри", поэтому самый мощный инстинкт - сексуальный - связывался с проявлением дурного начала в мире. История изучает общее в форме индивидуального еще в том смысле, что она изучает старые изобретения, способы жизни, их смысл и «эффективность» тогда. Чудес в истории не бывает, в том смысле, что все просто – из причин вытекают следствия, но всё же некоторые события выглядят совершенно неожиданными, объяснить их задним числом уже не так трудно.

   В XIX в. специальные "философские морали" возникают, чаще всего, на почве религиозных (В. Соловьев) или социалистических (К. Каутский, П. Кропоткин) идей. Социализм и христианство восходят к общему корню - это идея равенства, справедливости, общности. Одновременно возникают теории, связывающие мораль с природным, социальным инстинктом, распространяется представление об  ответственности индивида за собственное поведение, о его нравственной автономии, которая часто представляется как источник аморальности (Ф. Ницше, Ф.М. Достоевский). Бог умер, казалось, окончательно, и человек остается наедине с безликой пустотой навсегда. Кто-то выводит из «индивидуализма» веру в безграничные возможности человека и общества, кто-то высказывает по этому поводу опасения, которые в полной мере оправдываются в ХХ, а затем уже и в XXI столетии.

   Особенность современной исторической науки - в росте критического отношения к себе со стороны субъекта истории в лице представляющих его историков. В частности, это относится к основам исторического инструментария: языку, системе ценностей, философии истории и общественной жизни: они потеряли абсолютную ценность и стали более историчными. Наше видение прошлого исторично (изменено) и отличается от видения его современниками событий, самими их участниками.
Монологичность была присуща истории раньше, диалогичность теперь. Последний век историки носятся с довольно странной, на первый взгляд, идеей вернуть в историю «человека». История как самостоятельная наука и не может изучать что-то иное, кроме человека. Другой вопрос, как этот человек понимается: у античных историков он был в центре их непосредственного внимания без особой рефлексии по этому поводу, так как политика и общественная жизнь не приобрели столь массового характера и не были так отчуждены от личности, как позднее. В дальнейшем история стала видеть во всем глубинные предначертания провидения, или законов эволюции материи, и конкретные события, намерения и взгляды людей были оттеснены довольно абстрактными идеями и общими, везде применимыми и нигде реально не существующими схемами. История с живыми людьми осталась уделом исторических романов.
   Так, призыв вернуть человека в историю, выдвинутый школой «Анналов», был реакцией на этот схематизм, с одной стороны, и на копание в мелочах «традиционной истории», с другой. Но этот призыв, направленный в свое время на изучение глобальной истории, был также своего рода уходом от человека. Первичный человек индивидуален, как индивидуальны все живые существа и все вещи, общее (идея, понятие, схема) – вторично, для сознания это в любом случае «конструкт», орудие изучения реальности, хотя и он тоже несет в себе свою истину. Поворот к «ментальности» (и у нас к «исторической антропологии») был тем же выражением тяги к «человеку», но не менее иллюзорным, потому что речь шла о том же общем человеке, абстрактном, человеке вообще – пусть в его умственных проявлениях, стереотипах сознания, о том же антураже и в тех же декорациях.
   Речь идет о шаблонах мысли, которые как раз и определяют оценки, поступки, слова и выборы – через них-то и действует «необходимость». Стереотипы – механизмы мысли, которые отчасти заменяют инстинкты. Инстинкты – это механизм управления, заложенный природой для оптимизации поведения индивидов,  индивиды стремятся к удовольст-вию и избегают неприятного, тем самым решают жизненно важные задачи – питание, размножение, самосохра-нение. Животные не ставят перед собой подобных задач, в этом смысле они действуют полуосознанно. Стереотипы – нечто промежуточное между инстинктами и научными, специально разработанными теориями. Они полезны и вместе с тем коварны, лучше уметь отходиться без стереотипов. Они осознаются, но воспринимаются некритически, как нечто по праву взятое извне, это разновидность «технологий», оптимизирующих способы жизни и действий ("как люди, так и я"). Сегодня возможно изучать памятники прошлого, только помня об их вторичности как продукта сознания и о вторичности нашего восприятия этого продукта, преломленного через множество сознаний.   
   Нет, «человек» никогда не уходил из истории, в качестве ее предмета, но известная нам историческая традиция обросла таким тяжелым грузом многочисленных представлений, схем, осмысленных или примысленных структур, что реальность почти погребена под ними, и то, что мы называем историей, очень удалилось от действительности в ее доступных обыденному сознанию формах, а они-то и определяют отношение общества к прошлому в целом.
  Сегодня мы можем осознанно судить о прошлом, только  вникая в заново понятые механизмы элементарных поступков и работающего сознания, в том числе используя ценностный и этический анализ, в отличие от «информационного» анализа внешней детерминированности, от «как собственно было» к «почему было именно так, а не иначе» к - «что бы это значило»?

   Является ли понятие эволюции сегодня общепризнанным в истории? Эволюция подразумевает направленное изменение, в каком-то смысле это движение к цели, но заданной извне - «объектив-ной», это вроде выполнения некоторой программы, изначально заложенной в вещах и определяющей собой происходящие изменения, - но статистически, через случайность. Разнообразие видов и подвидов в живой природе (а может, и неживой) говорит о практически бесконечной возможности вариантов – однако бесконечность все же не совпадает с неопределенностью.
   Понятие прогресса сегодня стало скорее одиозным, так как оно ассоциируется с прямолинейным движением по заданной колее. В то же время, представляя себе дви-жение, ход каких-то процессов, нельзя обойтись без идеи о присущей им доле правильности, цепочки повторяющихся, в определенной степени цикличных, предвидимых событий. Эволюция – это детерминированное извне и одновременно внутренне обусловленное движение. Бога можно понимать как общее в конкретном, неподвижное в изменчивом. Как высшее верховное в иерархии вещей благо.
   Для идеи прогресса, да и эволюции необходимо наличие цели, способности соотносить наличное бытие с некими критериями, или ценностями. В каждый данный момент живое существо имеет цель, или цели. Эти цели внешне обусловлены. Люди совершенствуют свои цели и средства их дос-тижения в соответствии с определенными критериями. Насколько применимо и полезно понятие эволюции для истории? История не должна отрицать самоцен-ности и завершенности каждого «данного момента» (от секунды до века), и вместе с тем по своей сути обязана рассматривать изменения, происходящие со временем.
   «Эволюция» задает направление движения и соответственно подразумевает определенную его закономерность. Мир, очевидно, отчасти эволюционирует, отчасти деградирует - сокращается количество видов, уменьшаются их размеры, он скорее приспосабливается к ухудшающимся условиям, чем полноценно живёт. Эволюция, сама по себе, может и иметь очевидной цели, каждый ее продукт – сам для себя самоцель, тем не менее получается, что из стихийного взаимодействия этих продуктов возникает нечто определенное и даже предопределенное. Понятие цели – собственно человеческое – возникает из отрицания однозначно заданной извне цели, или из отрицания природы (общих орбит). Возможность сойти с орбиты – но не стихийно и случайно, а ради чего-то понятого как ценность и желаемого, и перейти на другую орбиту.
   
   Освоение мира с помощью разума с целью воздействия на него – очевидно: эта потенция присутствует в мире изначально, что тоже очевидно. Есть ли в мире прескриптивность – «управление», которое заключается в предрешении будущего? Трудно согласиться с подходом к живой приро-де как к неживой который и породил кибернетику - теорию управления, синергетику, всевозможные вычислительные и коммуникационные подходы. Разумеется, есть общие законы, но и случайность есть везде; в обществе есть не просто обратная связь, но как бы двойная обратная связь. Обратная связь – способность управляющего субъекта взаимодействовать со средой в процессе достижения цели управления. Это способность на основании поступающей информации менять цель – не мишень, а смысл движения, принимая не-предсказуемые решения. Синергетика показывает наличие общих законов, да, это есть, ноне только. Она ничего не говорит о разрушительном ручном управлении, которое сейчас преобладает. Она вообще ничего не говорит о благе и морали. прикрываясь якобы действующей всюду самоорганизацией – что есть прототип целесообразности; но откуда возникает эта заданная направленность, желательное состояние в итоге процесса? 
   Человек физиологически полностью управляем, у него есть программа развития и программа деградации (распада). Но его особенность – способность противостоять этой программе, воздействовать на нее, менять ее. В конечном счете мир никуда не идет (или идет по кругу). Те же причины рождают те же следствия. Всякая эволюция должна прерываться. Управление равно наличию выбора. Все под кон-тролем, то есть регулируется: можно закрыть кран, можно открыть. Но! Директивное управление в политике и экономике – иллюзия, которая существует, в частности, и ради самоуспокоения общества. Основная экономическая цель и содержание политического управления – пока это только перераспределение благ. Что-то организовать или кардинально изменить современное государство не может или не хочет даже попытаться. В момент кризиса политики суетятся, как моряки на тонущем корабле, показывают, что они что-то делают – чтобы успокоить граждан.  Хороший политик – осторожный политик. В современной политике существует гораздо больше возможностей лразрушать, чем строить. После революций строительство начинается стихийно, слагаясь из множества частных инициатив. Обратный экс-перимент по повороту колеса истории вспять, либеральная контрреволюция,  отличается задекларированным отсутствием управления, всё как бы идёт в ручном режиме исключительно по просьбам трудящихся.  Это своего рода мания.

     Информационное воздействие заключается в целенаправленном изменении системы, в получении определенного результата на основании выбора из нескольких возможных. Противоречивость информации в рамках «системы» может привести только к сбоям в работе самой системы. Информация – это объективное представление субъективных процессов (вариант приручённой «истины»): информация – это десакрализованное знание. Вместе с тем это все же «нужное» знание, обладающее некоторой объективной прескриптивностью. Информация, в одном из вариантов определения – это устранение меры неопределенности, но есть ли это мера определенности? Информация противостоит также концепции, теории, объяснению, истолкованию. Может быть много данных, но субъект должен установить в них связи. Информация похожа на деньги, сама по себе, вне воспринимающего субъекта, она ничего не значит и не стоит. Но она имеет обращение. Информация – следующая ступень отвлечения от действительности. Или те данные о действительности, которые поступают к субъекту. Это термин кибернетики, приспособленный к ее понятиям. К истории как таковой кибернетика категорически неприменима.

   Историков интересует, что движет людьми, «управляет» ими. Информация есть средство такого управления, но не его источник. Она также есть средство самоопределения, так как во всяком поступке есть доля или возможность непредсказуемости (странности). Ум состоит в том, чтобы поступать соразмерно законам природы и общества, не упираться лбом в стенку). Но ум состоит и в том, чтобы вовремя обходить препятствия, то есть в гибкости. Мораль как нечто данное часто призывает к тупости (под прикрытием принципиальности).
   Общение людей заключается не только в обмене информацией. Зрелища, например, разговорные шоу, ее почти не содержат. История несет не информацию (двоичные знаки, в которых закодированы характеристики феноменов. Сами феномены и вещи действуют, а модели действия описываются с помощью языка и информации). История несет нравоучение, но иносказательно. Она показывает противоречивость поведения людей. Все люди одинаковы с точки зрения принципов действия и прав. Но их жизнь самоценна. История не решает, что справедливо, а что несправедливо с точки зрения абсолютных критериев. Она представляет феноменологию справедливости. История показывает, какие бывают случаи.
   Жизнь, вероятно, информационный процесс, но она не сводится только к коммуникации. Цивилизация – это удобства, культура же – духовные запросы. Что имел в виду Чаадаев, говоря, что Петр Великий только одел Россию в новый плащ? Юридический закон информативен в силу как раз своей механистичности, он «увеличивает меру определенности» «системы». Он бессодержателен, поскольку фиксирует рамки постоянно меняющейся и никогда не повто-ряющейся действительности. Законы нужны для соблюдения приличий. Уважение к закону важно, как уважение к праву, справедливости. Но наличие закона порождает и беззаконие. Когда нет законов - нечего и нарушать, с точки зрения правового государства.
   Разница между письменной и устной речью связана с различиями визуального и слухового восприятия. Хотя и та и другая речь развертывается во времени, визуальный вариант позволяет охватывать большее пространство, облегчает работу с текстом. Звуки вызывают в мозгу те же слова, что и буквы, а в конечном счете и цельные образы, включая зрительную составляющую. Музыка воздействует без информации, по крайней мере, в узком смысле слова. Секрет неоднозначности понятия «информация» заключается в том, что оно имеет и узкое, и расширительное значения.

IV. Возможность взгляда на историю как производство и воспроизводство человечества и его индивидов, когда экономика предполагает взгляд на вещи только с точки зрения их материальной ценности, правомерна, но аморальна.
Можно ли понимать хозяйственную деятельность людей не как производство, альтернативно? Ее сущность состоит в приспособлении к природе и жизни.  Производство можно понимать как создание новых ценностей, или шире – как создание чего-то, вообще делание. Со временем все сегодняшнее утрачивает потребительскую актуальность, такова парадигма современного массового сознания. В этом смысле человек – это животное, производящее мусор.
   Что касает-ся творчества и созидания вечных ценностей, то устаревают не только здания и другие материальные предметы, но и сами идеи. В идеях, возможно, есть вечная сторона; веро-ятно, продукты духовной деятельности более причастны к вечности, чем продукты материальной сферы. Особенность человеческой культуры в том, что она не отвергает эти отжившие духовные продукты как ненужные, а складывает их в свою копилку, а некоторые из них возводятся в ранг классики, нетленных образцов.
   История как экономический процесс представляет собой использование ресурсов, то есть перевод их в отходы. Наука истории представляет собой обратный процесс – процесс реутилизации отходов, не подлежащих иной пе-реработке. При этом речь идет в первую очередь об «от-ходах» духовной деятельности, о том, что сиюминутно, что не претендует на долгую жизнь. Но для истории все представляет интерес и все мелочи ценны, они могут при-обрести очень большую ценность в контексте историче-ского исследования.
   Понятие «мусора», связанное с производством и воспроизводством жизни, имеет ценностный характер. Мусор – это нечто негодное, использованное, «грязное». Но оборотная сторона есть во всем. Прошлое может восприниматься как негатив вообще, по существу, как отжившее, что и делают сейчас в рациональных режимах (глобализм именно этим и занимается, списывая прошлое, как один большой отрицательный урок, за ненадобностью). История как культура и культура как история являются, наоборот, переоценкой, приданием ценности прошлому. Че-ловеку, согласно Платону, по природе присуща тяга к интеллектуальному творчеству, история -частный случай этой тяги.

  Жизнь – это воспроизводство. Секс – воспроизводство (человеческого) рода . Производство в собственном смысле – это неорганическое, искусственное рож-дение. Как всякое понятие, слово «производство» имеет условный, необязательный характер, область его применения ограничена: получение чего-то из чего-то. Производство – абсолютно серьезное занятие, оно противоположно игре как сугубо прагматическая деятельность, направленная на однозначно определяемые цели. Воз-можно, искусство вносит в производство элемент игры. В войне и обрядах игра, то есть символическая репликация реальности, всегда присутствует. Искусство (в узком смысле художественного творчества) – это чистая игра, потому что оно, как таковое, не ставит своей задачей производство материальных ценностей. Эволюция производства заключается в том, что оно вовлекает в себя почти все сферы жизни и в определенной жизненной схеме становится основным вариантом смысла жизни – жизнь как производ-ство. Цель производства – потребление, но оно в опреде-ленный момент становится самоцелью, так же как зарабатывание денег становится целью само по себе. Например, слово «эффективность» в сегодняшнем лексиконе, как правило, имеет положительный оттенок, как характеристика способности дости-гать цели быстрее, с меньшими затратами, с лучшим результатом.  Поведение людей противоречиво, оно руководствуется разнонаправленными импульсами, которые могут быть выстроены в иерархию, но лишь условно, не жестко. «Хитрость» мирового разума, о которой говорили со времен Адама Смита, заключается в том, что из хаоса противоречивых поступков, отчет в которых даже отдельные люди отдают себе не до конца, складывается общая картина, в которой всё же прослеживаются закономерности. Но это может быть и результатом регулирующего компонента, который нигде официально не зафиксирован, и о котором обычно с иронией говорят как о "теории заговора". Право – попытка фиксации этих общих принципов. В социально-хозяйственной технологии с точки зрения здравого смыс-ла много глупостей или парадоксов. Самым рациональным способом производства были, вероятно, охота и собирательство.
   Природа регулирует экономику аппетитом. Но у людей аппетит (в расширительном смысле) безграничен. Нелепо, когда специалист не может найти работу – вообще феномен безработицы нелеп. Он появляется лишь как механизм конкурентной экономики. Воз-можен ли он, как и феномен перепроизводства, в чисто средневековом обществе? Само существование бумажных денег парадоксально. Это феномены экономики соревно-вания. С точки зрения соревнования наличие конкурентов нежелательно, но необходимо. Рынок держится на сотрудничестве – разделении труда, но и на соревновании. Кстати, социализм тоже развивался в соревновании с капитализмом, как улучшенный его вариант (госкпитализм с сильной социальной программой и принципом демократического централизма).
   Идеальный капитализм, точнее, абсолютно эффективная (незатратная) экономика – это отсутствие затрат на производство, следовательно, отсутствие рабочей силы, получение прибыли из воздуха. Но при отсутствии рабочих не будет и потребителей, покупающих товары. Это парадокс, напоминающий случай с царем, превращавшим все в золото своим прикосновением – золото имеет смысл, когда есть что-то еще кроме него, но и это не панацея счастья. Португалия, в эпоху великих географических открытий, став эффективным колонизатором Америки, привезла на кораблях оттуда столько золота, что буквально всё могла себе купить, в итоге через некоторое время в стране угасли ремесла, прекратилась всякая производительная и творческая деятельность, никто не работал, дороги заросли бурьяном, и Португалия из сильнейшей страны Европы, превратилась в маленькое рядовое государство, которое бессмысленно чахло над своим златом.

   Эффективность вообще – это термин именно из производственной деятельности, так как производство является не чем иным, как преобразованием реальности в желаемом направлении, созданием ценностей. Аристотель под богатством понимал именно преизобилие денег, вследствие того, что будто бы искусство наживать состояние и торговля направлены к этой цели. Иногда, впрочем, деньги кажутся людям пустым звуком и вещью вполне условной, по существу ничем, так как стоит лишь тем, кто пользуется деньгами, переменить отношение к ним, и деньги потеряют всякое достоинство, не будут иметь никакой ценности в житейском обиходе; такого рода богатство может оказаться не имеющим никакого смысла, и человек, обладающий им в преизобилии, может умереть голодной смертью, подобно тому легендарному Мидасу, у которо-го вследствие ненасытности его желаний все предлагавшиеся ему яства превращались в золото.
   Для признания эффективности абсолютной ценностью необходима определенная умственная установка, которая вырабатывается в Новое время. Это стремление к новизне и погоня за количеством, результаты чего в полной мере скажутся в 20 и особенно в 21 веках. Экспансия, безусловно, присуща человеческой природе, как и природе живого вообще. Но для традиционных обществ понятие эффективности с точки зрения историзма неприменимо в силу того, что их жизнь была направлена на повторяемость, на подражание прошлому.  Мораль многих сказок заключается в показе диалектики избыточности, даже избыток добра переходит во вред. Если волшебная мельница сможет производить сколько угодно любых товаров, общество развалится, в нем не будет разных, не будет неравенства, вообще пропадет всякий внутренний смысл существования такого общества.
   Сегодняшнее общество фактически располагает подобной мельницей, то есть теоретически может обеспечить необходимыми товарами, необходимым достатком всех своих членов. Но, несмотря на усилия благодетелей человечества, этого не происходит. Уровень численности населения регулируется, в основном, стихийно. Проблема экономики и общества заключается не в эффективности производства и не в его объемах, а лежит в сфере распределения, то есть относится к вопросам собственности и власти. Это, на первый взгляд, организационные проблемы, но в них-то человеческое сообщество наименее всего преуспело. Рыночный, стихийный, чреватый кризисами способ производства – но точнее сказать, распределения, пока что является наиболее раскрученным, привычным уже, но выгодным или «эффективным», во всяком случае, небольшому проценту населения Земли, а это наводит на мысль о том, что решение экономических проблем находится всё же вне сферы чистой экономики, в головах людей, в усвоенных ими способах поведения, даже в их морали. С точки зрения производства и общества в целом незаменимых людей нет, каждый имеет шанс на свои пять минут славы, но этот подход ограничен, он ведет прямиком к абсурду. Мораль здесь вступает в противоречие с рациональностью, потому что в морали точкой отсчета является благо отдельного субъекта и коллектива, а в производстве – снижение издержек и получение прибыли.
Во всяком случае понятие эффективности становится двусмысленным, раз это общество, не стремящееся создавать что-то новое, собирается и дальше эксплуатировать старый капитал. Но здесь есть, конечно, большое упрощение.

   Экстенсивное и нерегулируемое развитие - один из главных факторов эволюции, и в первую очередь хозяйственной. Исходные биологические условия – относительная ограниченность физиологических возмож-ностей воспроизводства человека; жизнь в коллективе, первоначально, по всей видимости, так или иначе связанном родством. Вместе с тем (несмотря на ограниченность возможностей роста) в нем появляются табу на инцест и браки между родственниками. Рост народонаселения идет параллельно – и в связи с – качественной и количествен-ной эволюцией материального производства.
   Идея перенаселенности очень старая, и это не случайно. В первобытных примитивных обществах должны были возникать конфликты из-за ресурсов, так как при первобытной технологии они быстро истощались. Конфликты в древнейших восточных земледельческих обществах обычно объясняются проблемами доступа к воде – если она была для них главным ресурсом. Также таковыми могут быть пастбища, лесные и прочие угодья. Эта идея возникает в конце Средних веков как попытка натуралистического объяснения катаклизмов. Макиавелли говорит об извержении избытка материи, накапливающегося в обществе, а до этого катастрофы объяснялись сверхъестественными причинами, в частности, испорченностью и прегрешениями людей. В сущности, «возврат к началу», самоочищение – вариант того же, но материализованный.
   У нас нет оснований заведомо не доверять письменным источникам древних, поскольку это были по-своему ученые и добросовестные люди; кроме того, есть археологические источники, вполне объективные; но все же для суждений о производстве в древних обществах, а тем более, об их структуре, о численности, о росте и взаимоотношениях, данных слишком мало. Заманчиво предположить, что многие социальные (изобретения, институ-ты) вещи гораздо древнее, чем мы это себе представляем, потому что субъекты прошлого по-своему весьма неплохо при-спосабливались к своей среде обитания. И потом: так и нет ответа - откуда вдруг на ровном месте в нетехнологичных Древнем мире и Средних веках появились столь сложные постройки? Причём по всему лицу земли.
   Экспансия или рост – один из основных принципов природы. Элементарное пространственно-количественное изменение во времени: увеличение или уменьшение. Биологический рост – прохождение определенных этапов, заданных для организма (закодированных), переходящее затем в деградацию. Видовой рост – размножение (антоним – депопуляция). В хозяйственной деятельности человеческих обществ до сих пор рост остается также главным принципом, спонтанно действующим и подразумеваемым. Но он ограничивается имеющимися объемами ресурсов. Отказ от тенденции роста сегодня невозможен, так как движение идет или в одну, или в другую сторону.
   Технология как второй фактор хозяйственной эволюции, ее взаимодействие с внешними условиями так же мало применимы в историческом смысле к конкретным феноменам древности, как информация и эффективность. Но некоторая общность в передаваемых тем или иным путем способах достижения определенных целей,  имеется у всех человеческих обществ, и даже у биологических видов (например, - пчел, муравьев). Может быть, главное отличие доиндустриальных и постиндустриальных, или традиционных и «модерновых» культур и обществ состоит в том, что идеалом первых было следование заданному образцу, постоянный возврат к знакомому, а не постоянный поиск нового.
   Люди всегда следуют тем или иным образцам, на этом строится культура. Образец – разновидность эталона, и даже закона, который диктует параметры движения, через него реализуются социальные законы, не имеющие статуса абсолютной необходимости и подверженные не только случайным, но и осознаваемым,
произвольным, выборочным, приспособительным изменениям. Этим обеспечивается возможность социального прогресса и «свободного» выбора. Вся жизнь и деятель-ность сознающего себя существа проникнута подражанием и ценностными взаимоотношениями с образцами.
   Диктует идеал, нечто «высшее», коллективное бессознательное, идея, выработанная коллективным субъектом и потому объективная. Вера имеет свою прикладную сторону в культе и потому является технологией в смысле построения взаимоотношений с «высшими ценностями», с бесконечным, с миром в целом. То же самое относится и к науке.
   В этом узком, прикладном смысле искусства производства материальных ценностей технология является содержанием, двигателем и мерилом прогресса. Заданность технологии выглядит как несвобода, но усовершенствование технологий – проявление высшей свободы. Общество модерна – это общество эталонов, что звучит при сопоставлении его с традиционным обществом как парадокс. Промышленное производство порождает новое нивелирование, нивелирование постоянного обнов-ления, своего рода динамический застой.
    Язык также можно рассматривать в качестве технологического средства приспособления, общения, (само)выражения, творчества, передачи знаний. Хотя в известном смысле язык является преградой для общения постольку, поскольку он является внешним по отношению к индивиду, а стопроцентно собственного языка, как и культуры, никакой индивид выработать не может, в любом случае, это будет как-то убого. Все ценности духовны, то есть условны, условие – воспринимающие субъекты. Знание чего-то дает этим субъектам ключ к чему-то. Общее знание – общий багаж человечества. Поэтому духовные ценности – высшие ценности, ценности в собственном смысле. Ценности, которые ничего не стоят, как воздух.
   Зарабатывание денег, безусловно, наполняет жизнь, создавая иллюзию ее смысла. Девальвация (инфляция) – это плата за прогресс, рост и развитие; ее противоположность («укрепление рубля») – сокращение производства, удорожание денег, их «недостаток», маленькие зарплаты и доходы – в цифрах. Это маятниковый инструмент развития – инфляция не должна быть слишком малой и слишком большой. Безличны только наличные деньги, хотя у них есть личина, иногда портретные картинки, символы личной власти, властные личности. История есть только там, где есть личное начало. Безналичные способы расчета увеличивают возможности контроля и воздействия со стороны власти. В каком-то смысле это прямой путь к «социализму», как контролируемому перераспределению средств. Деньги работают, как кровь в организме, как средство обмена, переноса, передачи, коммуникации. Деньги суть кредит, но кредит есть необходимый элемент рынка. Кредит – это план на будущее, это обещание прироста, за счет ли труда или интеллектуального развития. Расчет прироста закладывает и механизм инфляции. Она именно из него и вытекает, она создает возможность кредита – должник вынужден отрывать от себя часть до-ходов, того что он производит.
Кредит является естественным дополнением или обратной стороной инфляции, другим проявлением того же феномена, а именно существования – ценностного – во времени, или ценностной стороны времени.
   Но вот феномен государства, самого мощного ан планете, самого большого должника, который и не собирается когда-либо свои долго отдавать. Он постоянно их реструктурирует. Это, безусловно, пирамид, и она, как сякая пирамида, когда-либо рухнет. А это с неизбежностью война.
   Инфляция – темп потери покупательной способности существующей денежной единицей, темп удешевления денег, может до определённого предела выступать как стимул развития, возникающий из общего желания производителей получать количественно больше. Потребитель в сделке всегда проигрывает производителю (или посреднику), ему нужен товар, производителю нужно заработать, получить прибыль. Отсюда и возникает инфляция, постоянный рост стоимости товаров. Это и есть механизм функционирования рынка, в его развитии.

   Исторический феномен частной собственности возникает именно из необходимости фиксации ограничений (или их отмены). Полная собственность проявляется лишь в момент уничтожения предмета собственности, то есть заключается в распоряжении бытием-небытием. Отношения собственности с правовой точки зрения – это отношения зависимости, именно властные отношения. Сама собственность (иму-щество) всегда зависит не только от собственника, но и от чего-то внешнего по отношению к нему – норм, публичной власти, обстоятельств. Есть собственность в политическом смысле – собственность государства и территория. Государственная собственность – не частная, но фактически и не общая, в том числе и в «демократиях». Собственность отдельных государств при их взаимоотношениях уподобляется частной.
   Суверенитет – право собственности определенной общности (субъекта) на определенную территорию. Неза-висимость от других субъектов. Но и этот суверенитет всегда ограничен – физическими и моральными условия-ми жизни. Ради этого вида собственности приносятся человеческие жертвы, и это высоко морально (почетно умереть за Родину). Но эта собственность – тот же материальный интерес, многократно умноженный. Гражданство, национальность – предметы ли это собственности? Можно ли их купить, продать? Иногда можно, не всегда легально. В Средние века покупка территорий была широко распространена.
   Собственность имеет смысл лишь в пределах рынка, то есть перераспределения. Если бы все сосредоточил в своих руках один собственник, это было бы нечто иное. Пропала бы всеобщая задача обогащения, цель деятельности «хозяйствующих» субъектов, накопительство.  Во всех государствах логическим верховным собственником является общество в лице органов власти. Но утопичность социализма заключается в механическом вмешательстве в саморегулируемые процессы. Это не значит, что социализм, то есть общество справедливого распределения, невозможен. Просто его идеальную формулу сложно вывести заранее , тем более в окончательном виде.
    Почему христианство (ди другие религии, а также философии) так настроены против собственности? Дело в том, что источник морали – представление о примате общего над частным, равенства над неравенством. Всякое превалирование частного интереса над общим – аморально по определению. В этом и сила христианства как мировой религии. Христианство идет дальше этнических (общинных) обществ в своем интернационализме – это религия общечеловеческая, исторически - религия империй или вселенской империи.
   Но откуда тогда всплеск протестантизма, или православие, самодержавие, народность? Можно ли сводить их к бессознательному проявлению национальной идеи в готовой форме? Идеологии вообще можно приспосабливать к чему угодно, поскольку «мораль» всегда служит ширмой для дурных по-ступков, иначе говоря, в идеологиях всегда есть некоторое оправдание, то есть моральность или «добро», благо. Идеи нематериальны, поэтому они принадлежат всем. В лучшем случае можно претендовать на цитирование авторства, которое принято в науке. Идея – это озарение, которое может приходить в процессе творчества, умственной работы, но ее нельзя запатентовать, так как она безлика, в отличие от оформленной заявки.   
   Собственник сегодня становится суррогатом собственника, так же как суррогаты в других сферах вытесняют натуральные продукты. Владение ценными бумагами – суррогат финансового богатства. Суррогаты в духовном производстве – реклама.  Все что делается не ради изначальной цели – питания, познания, облегчения жизни, получения эстетического удовольствия (искусство) – всё суррогаты. Уровень жизни – понятие, не ко всем эпохам применимое, скорее, только к рыночной (где все измеряется в деньгах). Культура строится на постоянном запоминании ценных установок и знаний, и одновременно на поиске нового, заменяющего старое. Отношение к прежней, другой культуре как к подлинно своей ценности возникает в эпоху Возрождения – отсюда и ее имя Ренессанс, Возрождение (античности); в Средние века прежняя культура была забытой, позднее, в Новое время, уже чужой, но после ренессансного периода подражания сформировалось представление о равноправности разных культур, идея культурно чужого как ценно-го.
   Культурные ценности противостоят материальным и виртуальным (деньгам), именно благодаря своей нематериальной природе. Они сохраняют ценность безотноси-тельно времени, а их материальные воплощения (предметы искусства и другие памятники) со временем дорожают. Это результат противодвижения человечества во времени. Сегодня предметы массовой культуры древности имеют высокую ценность вследствие своей низкой сохранности и редкости. С сегодняшней массовой культурой должно быть иначе. Развалины с эпохи романтизма, а фактически – на-чиная с Ренессанса приобретают высокую ценность. Под этим лежит диалог культур, новый способ получения новых знаний и ценностей. Это именно осознание мультикультурности развития человечества, ценности разнообразия и диа-лога в силу диалогичности познания. Лозунг «к истокам» скрывает за собой более глубокий и менее очевидный (неосознанный) принцип общечеловечности, важности каждой индивидуальности, персональной и социальной (гуманизм).
   В ходе технологического прогресса меняется отношение к вещам – в «традиционных» культурах старались продлить им жизнь, с точки зрения рынка это невыгодно, деньги должны рождать новые деньги, вещи становятся одноразо-выми. Такая установка сказывается и на отношении к жизни в ощущении ее сиюминутности, сокращении устойчи-вых привязанностей, стремлении их обрывать. Если все становится товаром, то это переходит и на любые человече-ские связи. Но есть и обратная тенденция – поиск долговременного вложения, которое будет гарантировать посто-янный прирост доходов, как минимум нивелирующий ин-фляцию, – мать и одновременно порождение кредита.
   Зачем нужна инфляция денег? Если не будет инфляции – не будет и кредита. В этом смысл разговора о месте посредников – банковской и финансовой системы. Идеальные и не меняющиеся в цене деньги будут не торгуемым товаром, а чисто количественной единицей измерения. А может быть, в этом их истинный смысл? Стоит подумать над этим. Сколько взял - столько и отдал. так было в СССР при социализме. Там не было кредита под процент (ростовщичества), но зато была бесплатная рассрочка.

   Всегда делались и делаются предсказания - войны, экономических кризисов и пр., даже результатов футбольных матчей – иногда более точные, чем прогнозы погоды. Последние включают в себя элемент случайности, сильно влияющий на метеорологические явления. (Рассказывают историю про Сталина, что когда он спросил у метеорологов, на котрых было много жалоб от населения: какова вероятность их прогноза, ответ был таков -около 40%. Тогда Сталин якобы сказал: говорите наоборот, тогда будет 60%, что гораздо лучше.)
   Общественные события содержат элементы, снижающие случайность – культурно-технологические – это как бы и есть содержание исторического процесса и прогресса – снижение случайности, произвольности, не-прочности, бренности, шаткости человеческой жизни – ее зависимости от внешних обстоятельств. В игре всегда присутствует элемент мастерства. То есть совокупности природных и генетических задатков с усвоенными навы-ками культуры и технологии. (Обратной связи). Но всегда остает-ся элемент случайности, а следовательно, вероятности. Вот его-то и хотят устранить те, кто обращается к астро-логии, магии, гаданиям и т.д. Астро-логия пытается устанавливать законы действия небесных тел на людей. Законы, впрочем, склоняющие, но не обязывающие.
   Другое дело, предсказание событий, которые в принципе зависят от воли людей. Любой человек может рассчитывать их вероятность довольно успешно, именно исходя из предсказуемости человеческого поведения. Но предвидеть будущее (как и прошлое) в точности в этом смысле нельзя, потому что его еще нет, оно зависит не только от расклада и случайностей, но и от воли. Жизнь не может быть полностью (индивидуально, конкретно) предсказуемой – в этом ее смысл, иначе она теряет этот самый смысл. Магическое отношение к миру – попытка воздействовать на него, не понимая его устройст-ва, не понимая механизма вещей и основываясь только на опыте, на пробах и ошибках, но исходя из представлений о связи всех вещей и их образов/символов. В тоже время, общее понимание мира в магии есть – это антропоморфизация всего, приписывание тайных, человеческих, моральных свойств вещам.
   Наука, наоборот, строится на полном (доступном) понимании механизмов и устройства того, что для нее доступно (в принципе, всего). Прикладная наука создает приложения теории, механизмы, хотя до конца, разумеет-ся, и она не понимает устройства мира. Но наука не может рассчитывать на еще непонятые свойства вещей, она ис-ходит из понятного. (И достаточного для определенных целей). В этом смысл и надежность науки, ее достовер-ность – и этим питается «вера в науку». История – запись ходов в игре, которая никогда не кончается (но имеет раунды). Об альтернативной истории. Один из ее вариантов похож на военные и прочие игры со сценариями – проиг-рываются схемы развития событий по принципу «если бы» – к реальной истории это уже неприложимо. Компьютер-ные игры по истории в этом смысле очень полезны, как и игра в солдатиков.
   Еще один вариант – почти вся художественная литература. Это гипотетические истории, а не реальные – в большей степени, чем повествования историков – те стремятся воспроизвести в точности как было. Но и последним присущ элемент домысливания, то есть альтернативности (как бывает, ведь все повторяется, по-этому и возможно писать историю).
   Предсказуемость в истории народов существует. Жизнь коллективных субъектов, в частности, народов, тоже такова. Она еще более предсказуема, так как здесь меньше вероятности, больше слияния воль, совпадения интересов. Народ живет общими интересами, которые должны обслужи-вать «великие люди». Другой вопрос – отсутствие взаимопонимания на этот счет между людьми и их группами.

   История, действительно, в некотором роде предсказание, обращенное назад. Мы оцениваем вероятность случившихся событий, как и их современники, для кото-рых они еще должны были случиться (хотя их взгляд для нас не совсем доступен), но мы видим и результаты, как все получилось. Собственно, участники событий предви-дели войны и кризисы, даже планировали их, но никогда нельзя подсчитать, кто именно погибнет и сколько будет жертв. А это важно для индивидов. Нельзя точно сказать, кто выиграет войну, а это важно для коллективных индивидов. Но альтернативная история бессмысленна пото-му, что нельзя идти дальше одного допущения. Следующее допущение уже почти утрачивает вероятность, так как внутри поля событий слишком много самых разных, недоступных учету сцеплений. История – наука – заключается в сопоставлении планов, прогнозов результатов, в смысле предсказуемости. Ее урок – в бесполезности уроков, как потому, что люди действуют «в ослеплении» – глядя со своего уровня, не замечая того, чего им не хочется или не дано видеть. Так и потому, что будущее индивидуального непредсказуемо, события имеют вероятностную природу.
     Событиями мы называем конкретное осуществление прогнозируемых на основе законов, человеческих стремлений, раскладов, обстоятельств и вероятностей. Значительная часть вышеназванного и является информацией. Но не всё, так как помимо конкретной «информации» о состоянии систем, мы должны обладать ещё и «кодами». То есть быть людьми – иметь структуры, обеспечивающие понимание жизни и взаимодействие с миром. Наше понимание законов, устройства мира, воспринимающие способности, способность истолкования, сравнения, отношения не суть информация. Наше «Я» – не информация. Его материальная основа – загадка жизни. Конкретное, «материя», субстанция вещей – ставшее законом, общим, в по-тенции вечным. Событие – вещь достаточно субъективная и услов-ная, – то что мы считаем таковым, то есть значимым. Человечество приспосабливается к условиям мира, того, что представляется ему внешним, то есть ко всему. Я – к не-Я, в том числе и понимаемому как Я. При этом способ его бытия все время усложняется. Уязвимость систем, связей, сложных про-цессов производства и воспроизводства все время возрас-тает. Надо полагать, что чем сложнее система, тем более она уязвима. Но не все так прямолинейно. Человеческий (и любой живой) организм – сложная система, и он очень хорошо защищен, в этом смысл эволюции, как будто – в повышении степеней  защиты. Жизнь собственно человеческого индивидуума, не как физического тела или организма, каковым он тоже является, должна описываться не в терминах «культуры» (культурной антропологии), а в ценностных параметрах. Нет мыслей, которые не несут ценностной нагрузки (сейчас это называют мотивацией.

   Суть вещей, закон движения, который приводит туда-то или туда-то, действует независимо. В истории мало что меняется, а революция – это желание что-то сразу изменить, причём радикально. Но природу нельзя изменить, ее можно только использовать, причём бережно. Понятие «народ» в русском, как и некоторых других языках имеет несколько разных значений. «Простой» народ – масса людей, занимающихся распространенным, чаще физическим трудом, особенно сельским (отсюда народники - ходоки в крестьянскую среду), в отличие от «образованных» классов, «элиты». Есть еще такие значения, как просто масса людей.
   Эти понятия так или иначе используются больше в политическом «дискурсе», поскольку народность, защита и выражение интересов народа в европейской традиции еще от античности воспринимаются позитивно. Казалось бы, народные интересы должна лучше всего выражать демократия, поскольку это слово и обозначает «власть народа», однако - казалось, а не было на самом деле. (у Аристотеля оно относится к неупорядоченной форме правления, у Платона - вообще к худшей). Но при современной (буржуазной) демократии, о народе толкуют реже, чем о равенстве всех граждан или о правах человека, и толкуют скорее в церемониальном дискурсе, когда хотят добавить в речь немного патетики.
   Дело в том, что «народ и власть» сегодня как морально устаревшие термины, принадлежат к лексикону ушедшего традиционного общества, а именно, феодального, где главными были феодалы (аристократы - власть лучших). Расклад, если взять формулу Аристотеля за основу, примерно такой:
   «Тиранния – монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия блюдет выгоды богатых граждан; прямая демократия – в основном выгоды средних; буржуазная - среднего класса буржуазии; общей же пользы ни одна из них в виду не имеет.

   Действующими лицами, таким образом, на политической сцене были государи, знать и народ. Из последнего выделилась буржуазия, которая затем сама стала «знатью» и постепенно вытеснила, в том числе, и уничтожая, старую аристократию. На самом же деле народ – очень неопределенное понятие (уже в силу взаимной противоречивости значений этого слова), из-за своей расплывчатости навряд ли могущее претендовать на статус научного термина. Одни и те же лица могут входить и не входить в состав народа или даже одновременно и входить и оставаться вне его.
   В то же время в ряде контекстов понятие народа трудно чем-либо заменить: народы – субъекты истории, носители и творцы культуры, языка, государственного суверенитета, тем самым, очевидно, источники моральных норм. Хотя все культурные изобретения (фон Мизес) должны иметь своих авторов, они одновременно являются и продуктом коллективного творчества, особенно в дописьменный период, когда понятие авторства как таковое не существует (вплоть до 16 века произведения живописи вообще не подписывались), ибо все усовершенствования делаются путем подражания и копирования старого, причём постепенно и не очень заметно. Народы как совокупности массы людей должны были бы существовать в реальной истории вечно, но на-роды как культурные единицы и исторические субъекты периодически сходят со сцены, преобразуясь в другие или растворяясь в других. Как субъект, народ является источником морали для реальных людей, более конкретно – средой, порождающей неписаные правила; в истории моральные пред-писания распространялись прежде всего на собственные этнические единицы; взаимоотношения между представителями отдельных народов регулировались другими принципами, хотя исходные варианты те же – война и мир, вражда, гостеприимство, обмен. Народ – носитель высшей власти или авторитета (суверенитета), так написано в конституции.

   Когда Макиавелли говорит, что народ не ошибается в частностях, он приводит пример того, что римляне не выбирали худых людишек. Это, возможно, связано с представлением о том, что претензии плебса на власть беспочвенны в силу его неспособности, в противопоставлением черни и народа. В государях всегда видели лучших людей, представителей «элиты», избранных, хотя были и со-мнения. Макиавелли, морализатор эпохи нарождающегося капитализма, впервые, по крайней мере в Новое время, заявил, что государи «профессионально» дурны, то есть, что их полезность заключается не в том, чтобы творить добро, а в том, чтобы обеспечивать порядок.
   Государь-покровитель  (отец народа) выглядел просвещенным, арбитром искусств, что идет от античности и особенно от Возрождения), художник мог считаться с его вкусом всерьез.
   Национальность – это данность, которую современный человек получает при рождении, как биологический и в потенции культурный генотип. Его поведение и предпочтения в значительной мере определяются национальной принадлежностью. Если ребенок попадает в другую культурно-историческую среду - к другой нации, он становится другим по национальности, сохраняя при этом свои гены.
  Часто люди обманываются в общих суждениях, о частностях же они судят чаще всего справедливо. Римскому плебсу казалось, что он заслуживает консульства, потому что составляет в городе большинство, подвергается наибольшей опасности во время войн и вообще стоит на страже римского могущества и свободы. Поэтому плебеи любой ценой хотели добиться такой власти. Но когда пришел черед судить о своих выходцах по отдельности, они убедились в слабости последних и сочли, что никто из них сам по себе не заслуживает того, чего заслуживают они все в совокупности - как коллективный разум. Поэтому, устыдившись сами себя, плебеи Рима отказались от своих амбиций и обратились к более достойным лицам. Так написано в Римской истории. Но такое же отношение людей друг к другу и среди других народов, причём по сей день - каждого в отдельности готовы с грязью смешать, хоть какой-то изъян отыщут, а вот о всех вместе всегда говорят хорошо: народ у нас первоклассный! Тут можно предположить и такой момент: в общее понятие каждый включает и себя лично - а уж он-то, конечно, хороший. О покинутом месте часто говорят плохо, но пока там сами живут, то - все хорошие, в целом. Иными словами, здесь есть нюансы, связанные с самооценкой людей из народа - других они судить всегда горазды, а вот самокритикой заниматься ох как не любят, это занятие они относят к унынию.

   Общество строится на сходстве и различиях индивидов и их ролей - если бы все в обществе были равными во всем, никакого бы общества они построить не смогли, точно так же, как из одинаковых по всем параметрам квадратиков мозаику не сложишь; сходство, в основном, обеспечивается принадлежностью к одной нации, народу, этносу, группе - чувством своего тождества с ней. Для моральной оценки патриотизма и национализма, как бы их ни называть, подходит тот же принцип, который прилагается к поступкам и высказываниям отдельного человека. Постольку поскольку каждый отдельный человек защищает собственное достоинство, отстаи-вает свои права от действительного или потенциального нарушения, он поступает морально. Когда он защищает свои амбиции, выступает в роли обидчика, нарушает права других – он поступает безнравственно, потому чинит зло. Разница в терминах – национализм (культурно-историческое единство) или патриотизм (преданность государственному и политическому устройству), в большинстве случаев и подразумевает эту разницу в оценке.
   С точки зрения санкций и разумности поступки, противоречащие морали, сами несут в себе наказание, и потому они бессмысленны. Инстинкты побуждают индивидов (в том числе коллективных) к самоутверждению. Мораль как принципиальное оправдание не отменяет инстинктов, а только ограничивает их в целях выживания человечества. (Бывает, однако, и негативная мораль, к примеру, мораль нацистов (не националистов - не путать, это разное, хотя сейчас есть тенденция смешивать эти два понятия), эгоцентристов, мошенников, криминальных групп - тут уж никакого самоограничения, когда речь идёт о внешнем в отношении группы мире, но вор у вора красть не должен, тут счёт очень строгий.)

  Действовать морально выгодно - в рамках сугубо своей группы, но в отношении других, не вхожих в эту группу, такое отношение может быть и бесчеловечным. Сейчас весьма распространены так называемые "фэйворит-групп", то есть группы по предпочтениям, вход туда для чужих закрыт, цель - приватизировать в рамках группы весь доступный потенциал - власть, ресурсы, культурные ниши и др. В целом, вред для всего общества они, эти группы, а шире - любой кастовый принцип,  приносят колоссальный, и не только в культурном смысле.

  В просветительской или гуманистической этике, откуда вырастает и либеральная этика, все люди одинаковы (что тоже справедливо, как и обратное утверждение - все люди различны). Это заложено в логике и потому в историческом развитии, в частности, в евангельском моральном учении, хотя в нем есть и элементы национально-религиозного эгоизма, о чём говорить сейчас (равно как и библейских сюжетах в том же смысле) категорически воспрещается - тут же навесят ярлык антисемитизма".
   Не мораль, а нравственность по определению альтруистична. Источник ее – идея, источник эгоизма – материя. Народы являются индивидами истории, которые действуют как большие семьи, причиняют друг другу обиды, объединяются, воюют, подчиняют и поглощают друг друга (Европа всю свою историю воевала сама с собой, то есть вела себя как военная машина в режиме перпетум мобиле.)
  О нациях судили (и сейчас нередко судят) по правителям. Если государь дейст-вует от имени нации и ради нации, ему прощается все. Высший патриотизм заключается в критике недостатков системы, действующей в своей стране, хотя внешне это выглядит как бы непатриотично. Гордиться патриотизмом то же самое, что и хвастаться богатством.  Гордость – не добродетель, она не должна выходить за рамки чувства собственного достоинства.
   История – повод для размышления, и это размыш-ление в первую очередь о себе в широком смысле, о себе коллективном, как о народе, его происхождении и положении. Цель истории – воспитание мыслящего, ориентирующегося в мире «культуры» человека, который не просто гордится страной, собой, ка частью этой страны, но и думает. Сложность для исторической науки в этом плане заключается, в частности, в том, что она все время показывает, что все было не так, не совсем так – в этом ее движение.
   Природа морали такова, что ценности – в логико-философском смысле – могут быть только общечеловеческими, вечными, если точно, тем они и ценны для нас, как представителей этого человечества, тогда так как мораль, по определению, – как совокупность рукотворных или писаных «заповедей», защищающих самые разные интересы, может  быть очень разной, хотя бы как часть целого.
  Почему нельзя напрямую отождествлять мораль и вечные (высшие) ценности? Потому что мораль - это сформулированное правило, раз и навсегда (они на некоторое время) данное, а высшие ценности в каждом конкретном случае постригаются сердцем каждого отдельного человека, их прописать как правила нельзя - слишком тонкое это понятие: внешне ситуация как бы одна и та же, но малейшие нюансы или скрытые характеристики могут сильно изменить дело - и поступки людей, желающих вести себя нравственно) соответственно будут разными. Более того, их количество, по мере совершенствования человека, будет только увеличиваться теоретически можно допустить, что сегодня есть бесконечное множество ценностей, которые для нас пока не очевидны - в силу нашего несовершенства. С моралью таких заморочек нет - правила есть правила, они просты и понятны - не нарушай, и всё будет о`кей.
   Патриотизм утверждает ценности одного cоциально-политического строя перед другим. Большевики были диссидентами в свое время; теперь их осуждают за непатриотичность, но это делают выходцы из тех же современных диссидентов, которые были столь же непатриотичны по отношению к Советскому Союзу. Правильно ли быть патриотом? Да. Правильно ли быть патриотом Соединенных Штатов? Очень правильно, но только для их граждан. Патриотизм может выражаться и в желании свергнуть негодную власть.

   Культура намного увеличивает степень свободы общества и индивида (по отно-шению к генотипу). Она сама себя ограничивает, иначе говоря, создает другие – неприродные ограничения. Культура в своих моральных проявлениях ограничивает в интересах коллектива возможности индивида использо-вать завоевания технологии, способности воздействовать на окружающее с помощью разума и созданных им средств. Всякий разговор о национальных чертах и характере довольно скользок, потому что коллективного индивида в природе не существует, его черты растиражированы во вполне себе реальных индивидах. Эти черты придумывают как правило не сами их носители, а представители других народов, наблюдающие их со стороны. Склонность к агрессии, «конфликтность», как психологический тип – это сравнимо с повадками животных – что отразилось в баснях, хотя последние столь же индивидуальны, как и люди.
   Психологические типы существуют в вероятностных пропорциях у всех народов, хотя их реальное распределение, видимо, действительно отражает некую генетическую общность, связанную с общих происхождением. Для человека, ве-роятно, невозможно создать такую же теорию биологиче-ской эволюции, как для других видов, потому что он сам себя преобразует и заимствует сознательно изобретения соседей. Культура, история разных народов близки и филогенетически, и вследствие контактов, и в прошлом люди приписывали особые свойства именно чертам, унаследованным от предков. Происхождение определяет характер, нравствен-ные качества и социальное положение. Если народ происходит от одного родоначальника, у него должны быть и общие черты. Но откуда тогда сословное деление? Оно было необходимо для того, чтобы в какой-то момент остановить свободное движение по социальной лестнице и покончить в прямой декмократией древнейших обществ.
   Источники социальной «несправедливости» могут быть как внутренними, так и внешними, как то: войны, завоевания переселения; к внутренним же относят  разделение труда, неравенство индивидов и др. Несправедливость в определённом виде (в разности всех существ)заложена в природе, как и справедливость, как раз-личие и подобие, несовершенство и идеал, иерархия и равенство. Это прежде всего пространственные категории.
   Кардинальное свойство человека – свобода, то есть в данном случае способность организовывать свою жизнь не совсем так, как заложено в его натуре. Жизнь в обществе организуется с помощью учреждений, институтов, фактически моделей, по которым строятся отношения – они одновременно и ограничивают поведение индивидов, и соответствуют целям, которыми те руководствуются.

   Государство, семья, религия - это базовые институты, из которых рождаются все прочие организации – производственные, образовательные, культурные, политические (армия, госаппарат, органы власти и т.д.). Институты, или учреждения суть организационные формы, вырабатывае-мые обществом для достижения своих целей и поддержа-ния своего существования. Они не являются продуктом чистой субъективности (как ничто не является продуктом чистой субъективности), то есть это не суть изобретения отдельных людей, как учили раньше. Вместе с тем кто-то их вводил и изменял, постепенно преобразуя первичные институты.
   Есть закономерность в их появлении, обусловленная стадиями развития (законы биологического движения, перехода от рождения к смерти). Можно сказать почти обо всем - это плод коллективных усилий. Никто не изобретал собственности, но понятия о ней развивались пока неизвестно как - никто не может объяснить с неопровержимыми документами на руках, как из общинных земель на Руси вдруг
в 11-12 (предположительно) вв. под влиянием в том числе меняющихся представлений о должном, появились земельные собственники, просто больше тогда приватизировать было нечего.
   Очевидно, что всех институтах есть идеальная составляющая, выражающая представление об общих, социальных, коллективных ценностях (должное) и реальная, мотивирующая как их появление (компромисс), так и ограниченность их возможностей. Институты выполняют регулятивную функцию, то есть упорядочивают отношения, обусловленные в конечном счете биологической природой человека. Это прежде всего институт брака, вносящий порядок в половые отношения, вопросы продления рода, а впоследствии - и вопросы наследования; институты власти, обеспечивающие возможность существования общества («справедливость»).
   Вообще, любой сфере отношений свойственна институализация, создание устойчивых форм общения. Это человеческие формы жизни, продукты социального развития, а следовательно, субъективных усилий поколений. Одновременно проявления свободы и необходимости. Здесь, как и везде в истории, заметно нарастание субъективного вклада, «искусственности» в багаже человечества. – Хотя, собственно, весь этот багаж – искусство.  Материальные ценности также накапливаются, но они являются производными от духовных. Первым свойственно устаревать физически, вторые выходят из моды, сменяются новыми изобретениями, новыми ценностями, выстраиваемыми на основе старых, но их заменяющими. Вечные ценности сохраняются великим (или высоким) искусством. Это и есть истинный прогресс. Но есть и такая ценность, как ресурсы.

   Все искусственное становится с усовершенствованием технологий дешевле естественного – природные ресурсы сокращаются, а вот число суррогатов растет. Это экономический закон удешевления и одновременно приращения прибыли. Люди неуклонно переходят в искусственную среду обитания, они заменяют наличные ресурсы природы еще более дешевыми синтетическими, но и еда постепенно также становится синтетической, искусственной. Человек на заре своего существования все имел - весь мир принадлежал ему, но ничего не мог в силу свей персональной слабости и ограниченности возможностей, современный человек все может, но ничем не обладает, однако и первобытные люди, и современные конкурируют не только с природой, но и между собой. Эта вторая конкуренция и порождает неравенство, являясь его же следствием.

   Любовь – третье пороговое состояние после рождения и смерти, точнее, промежуточное между ними состояние, связующее звено между бытием и небытием. Отсюда определение любви как наивысшего проявления субъективности, само-выражения субъекта. С ценностной точки зрения любовь есть стремление к тому, что считается благом, уже – к продолжению рода. Родительская любовь, жертвенность любви, мученичество, мистика, социальная любовь – все «патриотизмы». Можно рассматривать также инстинкт как любовь, и всякое культурное преобразование инстинктов как ее отрицание и сублимацию. Любовь – это все бытие человека между рождением и смертью, сама сущность человека.
   С сексом изначально связаны определённые запреты – инцеста, неупорядоченности, и, вероятно, у всех народов негативное отношение вызвано ее связью с «телесным низом». Такое отношение присутствует даже там, где есть божества и культы телесной любви, как минимум, именно обществом формируется двойственное отношение к любви, откуда потом возникает иудео-христианский дуализм с его странным на первый взгляд почти полным отрицанием ценности сексуальной любви.
   Языческий стереотип – полигамия, христианский – моногамия, но все общества, где была полигамия, всегда отменяли её или ограничивали в пользу моногамии, как только улучшались условия жизни и возникала стабильность (прекращались войны). Отсюда следует, что полигамия была  вызвана необходимостью выживать, обеспечивать существование женщин, стариков, а также процесс деторождения и воспитания детей там, где много мужчин физически выбывали из процесса (гибель на  войне, дальняя и долгая служба). Амазонки вообще держали в рабстве, причём немного, необходимый минимум - всего несколько мужчин на всё большое женское сообщество, так как на них возлагалась только одна функция - продление рода.
   Телесная любовь всегда строится на иллюзии, в том смысле, что любовь человека и отчасти животного - это любовь к образу реальной вещи на основе идеальной модели, существующей в голове. Сексуальность власти – тоже обладание, распоряжение чужой волей, подчинение себе. Метафора власти - необходимость насилия для подчинения, достижения цели. Но это метафора.
 
   В рыночном обществе любая услуга, удовлетворение потребности – товар. Это экономическая предпосылка. Неизбирательная любовь – всегда насилие, часто "экономическое» принуждение. Это та же коррупция всего, порча, диктующая необходимость «возврата к началу». Своекорыстие – индивидуальное удовлетворение. Почему другие потребности не вызывают такого отторжения (хотя еда – как чревоугодие, тоже вызывает отвращение)? Еда – процесс доста-точно интимный. Нехорошо, аморально есть, отвратительно, в смысле обжираться, при голодном человеке, не делясь с ним куском, как и публично предаваться сексу - кому-то противно, кому-то завидно, понятно, что никто на трезвую голову не (или мало кто) станет наслаждаться эстетикой момента, видя прилюдный разгул страстей.

   Момент властных отношений включается, как разновидность овладения вещью – за деньги, апроприации. Любовь в то же время по своей духовной природе вовсе не предполагает правовых отношений. Брак, скрепляемый обрядом, всегда был таинством, а не сделкой.
   Поскольку в христианском представлении тело – это храм, а брак – таинство, то проституция является святокупством и кощунством, осквернением и храма, и таинства. Инстинкт слеп, но в сексуальности яснее проявляется выборочность. Импульс задан внешне, извне, но реализация зависит больше всего от индивида. В конце концов, без секса пока ещё никто не умирают с неизбежностью.
   Еда – элементарное проявление акта присвоения, одно из главных отношений  существования. Осознание этого отношения в символической форме отражено в религиях (жертвоприношение, трапеза) и обрядах, в философиях это пир, сочетание духовного и чувственного удовольствия.    В основе любви часто лежит иллюзия, которую лучше не разрушать, она помогает долгой жизни, как все иллюзии, которыми живут люди. Они поддерживают их в себе сознательно. Цинизм – не просто отсутствие иллюзий. (Иллюзия – самообман, более оптимистический прогноз, чем требуется, цинизм - презрение ко всякой морали в принципе.) Иллюзия – не столько желание видеть вещи лучше, чем они есть (скорее – в соответствии с ожидаемым), сколько нежелание видеть, чувствовать и понимать неприятное.   

   Морально любовь есть синоним правильной «мотивации». Выражаясь отчасти архаически, человек бывает вынужден быть дурным, скрытным, сложным, «гадким» – потому что при всей его общественности он также ещё и антиобществен – раз он полон эгоистических инстинктов. Это идея неприличия, но и символ иллюзорности бытия.

VI.
   Мораль, право и сила (власть) – противоречивы по своей природе. Власть – это институт, призванный бороться с неизбежностью ради общества. Относительный уровень свободы в обществе может поддерживаться только с помощью искусственных подпорок, в отсутствие институтов власти с неизбежностью устанавливается диктатура анархии или деспотизма, и что хуже - понять трудно, оба, скорее всего, хуже.  Понятие «власть» целиком описывается категориями ценности. Власть – это возможность (способность) субъекта воздействовать на будущее, то есть по своему выбору определять состояние объекта в последующие моменты времени. Власть связана со свободой, она - проявление свободы как самой возможности выбора и его осуществления, – но и с собственностью как владением.
   Владение – отчасти синоним власти. Обладание властью позволяет санкционировать выбор тех или иных целей. Власть в широком смысле, является способностью субъекта следовать своим ценностям – тому, что он принимает за таковые. Истина, как ценность, выше морали, хотя бы потому, что мораль может противоречить истине. Действительность аморальна как минимум наполовину, но цель морали – дат, причём быстро, на уровне указания, приемлемый выход из любой ситуации, даже гибельной.
   Мораль – это логика, направленная перпендикулярно действительности. Политика же – это практическое применение той или иной морали(иногда парадоксальное). Сакральное и властное – иногда синонимы). Политика – чистая физика, пропущенная через символическую сферу. В демократии объект власти и субъект как бы сближаются до предела. В монар-хии народ – источник суверенитета только теоретически.
   Любовь (моральные ценности) во власти – покровительство, защита, поучение со стороны сильных, высших; повиновение, служение со стороны низших.
   Страх – вероятность насилия, принудительного изменения поведения, статуса кво. Страх наказания вытекает из принципа страха вообще – прогнозирования неблагоприятной вероятности. Страх Божий – боязнь наказания свыше, абсолютного на-казания. Сначала по аналогии с земной болью, затем как гибели души. Власть – физическое понятие силы, взятое в ценностном и правовом аспекте.
– Насилие – вид изменения – (или осуществления) – порядка, установленного природой или людьми – с нарушением интересов одной из действующих (терпящих)  сторон. Борьба заложена, предусмотрена в природе – соревнование. Однако порядок («естественное право»), при котором представители одних видов животных убивают и едят другие виды (пищевые цепочки) установлен природой, так как животные не умеют строить заводы и фабрики или возделывать поля. Всё, что они умеют, это охотиться и строить жилища тем или иным образом, то есть выживать. Человек, в отличие от животного, живёт, а не  выживает, поэтому убивать ему совершенно не предписано ни природой, ни богом. Эта мысль и заключается в его осуществлении.

   Упорядоченное насилие в природе определяется «иерархией» видов. В обществе – властью - ради сохранения порядка и стабильности: это система права, суд, наказание, которая отвечает за упорядочивание заданного природой насилия. Насилие в узком смысле – акт виртуальный, осознаваемый, хотя выражается в той или иной материальной форме. Существуют «принуждения» в смысле условий жизни и человеческих законов. Насилие есть разновидность принуждения. В самом широком смысле это любое бытие по отношению к небытию. Бытие согласно многим учениям существует благодаря власти Бога, его воле. Ненасилие – небытие. Но благо заключается в созидании, а не разрушении (разрушение есть форма бытия через его отрицание). Насилие обычно понимается как атрибут дьявола. Созидательное насилие – его элементы есть и в Евангелии - это жертва.

   Однако существует неотрицание зла как меньшего, когда выбирают из двух зол, - во имя блага. Мораль всегда заключается в отказе от чего-то (также потенциально ценного для субъекта) ради чего-то ценного для высшего субъекта, частного, ради, как правило, общего. Никакой абсолютной любви, кроме разве что случая бога во власти, между властью и подданными быть не может, какие бы иллю-зии по этому поводу ни строили философы, гуманисты и поэты. Пряник - да, но не любовь. Но не такова ли природа любви вообще – равенство в неравенстве, слияние через самопожертвование. Мазохизм и садизм в любви и политике – это всегда рядом, это чисто человеческие, социальные и психологические аспекты природного насилия, неравных отношений, заложенных в физической природе. Человеческие учреждения пытаются их облагородить, но для власти это невозможно - это не в ее компетенции)))
   Революционный садизм – оборотная сторона верноподданнического мазохизма.

   Наука об обществе мало влияет на само общество. Этим подтверждается разность ремесла философа и царя. Макиавелли не пишет о том, что лучше всех профессия философа. Он ставит выше vita activa, считая, что профессия царя выше, а важнее всего основатели религий и государств – ведь они совмещают в себе сразу две роли - и Учителя, и Вождя. До Макиавелли – республика и монархия не два вида государства, а разные сущности. Республика – синоним собственно государства (законов, правового подхода). Монархия – частное владение, чтобы быть осмысленной, разница между идеей государства как одного целого и частями, его составляющими, должна быть воплощена физически – в лице единоличных и абсолютных правителей.
   Понятие демократии противоположно понятию власти. Идеальная демократия – это безвластие, потому что демократия – распыление свободы принятия решений на множество субъектов, а власть – это сосредоточение ее в одном субъекте. Но с моральной точки зрения демократия предполагает равенство субъектов, согласование их интересов, а децентрализация/анархия – множество мелких деспотов, для которых закон – всегда они сами. В этом смысле любой закон – в узком смысле - это именно демократия. Таким образом, понятие «демократии» выражает идею государства как института, призванного защищать права всех членов общества («общее дело», республика), а понятие власти и монархии – стихийный характер этого учреждения, возникающего из частного владения как принцип единого управления.

    Жизнь вообще есть управляемое насилие, начиная от рождения, но приносящее также и благо. Рассуждения в первой книге Тита Ливия, I, 10:
   «Среди людей, достойных похвалы, достойнейшими являются родоначальники и устроители религий, затем основатели республик и монархий, а после них знамениты те, кто во главе войска расширил владения своей родины или собственные. К ним добавляются образованные люди, чья известность зависит от их положения, из которого вытекают их различия. Всем прочим людям, которым несть числа, снискивают в разной мере хвалу их ремесло и искусство».

   Насилие социальное как ломка вытекает из несогласия с обычными, привычными, старыми принуждения-и. Это ломка именно старых законов, правил, порядка, течения жизни и прав. «Модернизация» – форма мирного перехода к «капитализму». Да здра капитализм, как высшая и последняя стадия социализма. В этом смысле,  всякая власть есть насилие, потому что она предполагает ограничение свободы отдельных субъектов в пользу подразумеваемых общих или высших интересов, в этом смысле и мораль есть и санкционирует насилие.
   Власть с точки зрения логики ее существования – это выполнение требований морали. Насилие в человеческом, практически нравственном смысле – это унижение, намеренное причинение боли. Благо (ценность) – это понятие, объединяющее экономическую, политическую и культурную стороны жизни; содержание истории «мо-рально» в широком смысле – в смысле постоянной оценочности – если ее убрать, истории вообще не будет. Не будет вариантов, усилий, субъективности, непредсказуемости. Значит история и мораль – это история и ее (человеческое) содержание. Но в смысле движения к благу история всегда аморальна. Даже если объективно «природа» подталкивает человечество к духовному развитию, его счастье ничем не обеспечено и не гарантировано, прежде всего в частных судьбах, которые преимущественно трагичны.
   Насилие неизбежно лежит в основе истории, поскольку само человечество совершает его в отношении природы, причём с большим энтузиазмом и без всякого зазрения совести. Природа проникнута стихийным, инстинктивным насилием, а вот человек приступает к осознанному насилию, к тому же легитимизированному законами – природы и общества, необходимостью, высшими целями – выживания, патриотизма, семьи и пр. К тому же - вполне моральному насилию, хотя это и парадокс.
   История – это приспособление мира к нуждам человека, то есть опять насилие. Но это внешняя история, человека и природы, а собственно история – человеческая история – история взаимоотношений между людьми и их группами.
   О Сталине бедном замолвим словечко. Называть вождя «менеджером», все равно что приравнять его к приказчику. Сталина нужно оценивать «профессионально» и по отдельности. Властные отношения разделяются на два вида: слуг и хозяев, поддержания порядка и принятия решений. Первые отношения всегда вертикальны – унижают одних и возвышают других.
   Если страна больна, она нуждается в лечении, возможно, и хирургическом. Сталин не повар, он скорее хирург. Подходящее сравнение для Сталина не менеджер, а супервайзер («вперёдсмотрящий»). Грозный, Сталин – в некотором смысле это Бичи Божии. Они несводимы к одной формуле, при этом их можно понять только анализируя их представления о себе, это входит в «объективную» оценку.
   Сталин был реально функцией; если бы не он, был бы (как сам он говорит) кто-то еще, может быть, менее самоуверенный, но столь же единовластный. Может быть, Троцкий, не зря же его до сих пор обожает либеральный мир, но Сталин не дал этой мечте реализоваться - за это его и ненавидят так сильно, а вовсе не за массовые репрессии, которые в 1939 были осуждены и запрещены на все последующие времена, по инициативе Сталина, специальным указом - на Внеочередном пленуме
ВКП(б). Но мировая война была в любом случае неизбежна (как столкновение социаль-но-физических масс). Война есть помимо прочего феномен социальной и политической культуры. Война – всегда зло, но по традиции она считается благородным занятием. Таково самовнушение общества.
   Цель войны – отнюдь не уничтожение противника, по форме, а устрашение и подавление его воли для подчинения своей власти. Поэтому лучшее оружие – то которое никогда не применяется.
    Истребление людей как огородных вредителей – это геноцид. Возможности одной личности всегда слишком ограниченны, чтобы ожидать от нее эпохальных решений. Вожди выполняют функции своего рода козлов отпущения, на них лежит вся ответственность за неприятные выборы. К решениям побуждает коллективная воля, но за ошибки отвечает один. Личные черты «тиранов» (Грозный, Сталин, Наполеон) – отчасти продукт исторического отбора, но не они определяют политику; как в футболе – есть лучшие нападающие и плохие нападающие, но игра все равно идет. Сталин, как его сегодня изображают, был в своем роде конкретный пацан или пахан, а также военный вождь. В штатском после революции его никто, кажется, не видел. После войны его имидж изменился на маршальский, на некоторое подобие Наполеона, но по-прежнему скромно.
   Сталин умел завоевать мнение подданных, и делал это искренне. Идея наличия врага, видимо, необходима для общества, построенного по военной схеме (в том числе и для церкви в подобном обществе). Так называемый «тоталитаризм» с вождями – одно из воплощений «народного» государства. Сталин в какой-то ипостаси – народный вождь, расправляющийся с дурными, коррумпированными «бога-тинами», самозваной "элитой", «подрывными элементами», мешающими строить идеальное общество. Сегодняшнее строительство общества социальной несправедливости служит неплохим оправданием для Сталина и сталинизма, в целом, именно этого жаждут либералы, хоть это и покажется парадоксальным.
    Но мы против термина «тоталитаризм», если его распространять и на СССР, и на гитлеровскую Германию. Этот термин идеологизирован и еще менее «объективен», чем термины капитализм и социализм. А разве христианское вероучение  не тоталитарно? Все верующие в идеале подлежат полному идеологическому контролю. Разница между Сталиным и Гитлером, между коммунизмом и фашизмом, так же очевидна, как и между цензурной и нецензурной лексикой.
   Разница заключается в идеях, которые бывают правильными и неправильными. Неправильные идеи определяются не столько успехом, сколько моралью. Фашизм проповедует расовую ненависть, геноцид, неравенство; коммунизм – человеческую общность, интернационализм, равенство. Поэтому фашизм бесчеловечен, а коммунизм человечен. Реальное воплощение коммунизма в теории обострения классовой борьбы - отдельная история (см. пьесу "Оборотни" и другие тексты на эту тему). Уроки истории должны выражаться скорее негатив-но, в отрицательном опыте – не наступать на те же грабли.
 
   Вкратце смысл «послания» Макиавелли государям таков: правильное решение не всегда тождественно «моральному» решению. Хотя на каком-то более высоком уровне оно морально. То есть оставаясь в рамках морально обоснованных – «объективно» хороших, соответствующих интересам человечества и человечности целей приходится им же противоречить. Такова практика – жизнь. Но всё же нельзя делать некоторых вещей.  Власть – большая ответственность, тягло, ведь политические решения напрямую связаны с жизнями людей, политические ошибки часто ведут к большим человеческим жертвам. (Принцип слезинки ребенка – жизнь – необратимая ценность, как и любое страдание, но страдание, в отличие от смерти, можно пережить. Убийство же никак нельзя искупить. Милосердие часто несправедливо, оно почти всегда выходит за правовые рамки. Во время революций люди погибали, по существу,
за собственность. За собственность убивают, и хотя сегодня смертная казнь официально отмененная, практикуется зачастую именно по мотивам собственности, но не как государственная мера. Нет ничего проще нанять киллера.
   Порок это сбой памяти, ведь в сознании всегда присутствует мысль о запрете, но если ее пересиливает желание чего-то запретного, дурная привычка, стереотип дурной воли, то убийство свершится. Маньяк от чужого унижения получает удовольствие, и таких в обществе очень много, хотя формально их никто маньяками не считает. Надругательство всегда осознанное действие, то, что делают сейчас на Украине явно (в смысле надругательства над прошлым), а у нас исподволь, малыми шагами, тоже своего рода маниакальность, страх возмездия за свершённое.
    Смерть вообще – не столько физическое понятие, сколько моральное, виртуальное – как прекращение личности. Великий человек – определение масштабности, сейчас этот уровень определяется по индексу цитирования, и неважно, ругают или хвалят источник, главное что цитируют, обсуждают. Как говорили раньше: "Всякое упоминание ведёт к переизданию".
   В ХХ веке появился прецедент всемирного правосудия, которое по-прежнему покоится на силе. Чтобы судить, нужно обладать властью. Марксизм никто не отменял, изменились некоторые ценностно-субъективные установки в головах, а тексты остались, остались мысли, развитые Марксом и многими другими людьми. Что-то ведь их диктует. Современное массовое сознание – присущее и интеллигенции – она не может оторваться от религиозного взгляда на мир, от использования готовых понятий, не подлежащих обсуждению, данных кем-то.
    Религия также может быть предметом научного изучения, и в этом нет никакого святотатства или ереси. Какой она была много времени назад? Явно какой-то иной. Но какой именно? Тут ответ даёт только наука. Для религии это будет всего лишь очередная ересь.
   Справедливость не является прямым предметом современной политики, но она всегда была её условием и аргументом. Политика равнодушна к рядовым индивидам, её интересуют лишь массы, электорат, в целом; «политика» в широком, житейском
смысле означает чистую целесообразность, не считающуюся с запретами, но «общественное мнение» – представление о справедливом, допустимом и нравственном играет в ней главную роль среди нематериального: "Дом горит – людей спасают; но еретиков сжигают". Разные моральные ситуации, один физиче-
ский процесс. От террориста до святого один шаг, все зависит от точки зрения.

   Мыслима ли казнь как справедливость? Если да, то убийца имеет право быть
казненным. Милосердие – нечто другое. В варварских "правдах" (кодексах) за убийство устанавливается вира, то есть принцип око за око нарушается ради имуще-
ства. Жизнь приравнивается к собственности, которая ставится выше жизни. С этим можно сравнить продажность должностей – узаконенную коррупцию, платные госуслуги, в целом. Однако власть не должна продаваться, морально она должна быть всегда выше денег. Если власть (государство) допускает платные услуги, значит это в чьих-то корпоративно-личных целях, что всегда аморально. С современной точки зрения штраф за лишение жизни, за детоубийство – это злобный парадокс. Однако оценки и во многом поступки по-преженму зависят от господствующих в обществе стереотипов.
   Терроризм индивидуальный – форма насилия, рождающаяся в ответ на неприемлемое насилие со стороны государства. Так было раньше, но сейчас, когда терроризм стал системным, изменилась и его суть. Терроризм становится орудием в руках системы глобализма. Слово "террор" устаревшее,  возникло из государственной кампании во времена Французской революции и сегодня обозначает почти исключительно организованные акции. Диких террористов уже почти не встречается. Более того, организованный терроризм стал бизнесом, большим бизнесом. Очень большим. Его руководители не всегда нам известны, со времён Усамы бин Ладена много крови уже утекло. Терроризм современный крепко спаян с бизнесом и мировыми управленческими структурами. Он - их реальный базис.
  Революция – это проявление терроризма, оправдываемого исторической необходимостью. Власть всегда убеждена, что граждане существуют собственно лично для нее – на практике обладание властью означает возможность делать, как ты хочешь, а не как предписывают правила. Но и тезис о народном суверенитете имеет под собой логическую основу, и граждане во время революций доказывают это, в чём и заключается идейный смысл революций. Есть у революций и другие аспекты: освобождения социального пространства под новый способ производства, под «прогрессивные» производственные отношения и др.
   Государство, в сущности, это набор функций, обеспечивающих существование «гражданского» общества. Как абстрактное воплощение власти, оно
должно следить за исполнением правил во всем, в этом его «тоталитаризм», узаконенное социальное насилие.
   Источник революции – несправедливость существующего государственного устройства, значительной осознаваемая частью общества. Тогда судья и преступник меняются местами. Процессы протекающие не в головах, принимают иное направление только благодаря их осознанию и проверке на соответствие идеальным образцам.
   Промышленность, финансы, сельское хозяйство, производство вообще, транспорт, путешествия, открытия, инфраструктура – это «материальная» база истории или их
история и есть содержание истории? Для марксизма (как исторического материализма) основное в этом содержании – отношения собственности, право, государство, развитие через революции. Соотнесение политических бурь с поступательным развитием производства вытекает из чисто внешнего наблюдения,
механизм же связи не показан и не доказан, но сразу было ясно, что этот механизм, как минимум, весьма противоречив, и что действие глубинных процессов
только изредка прорывается на поверхность, как извержение вулканов, а между законом и его действием стоит, прежде всего, сознание.
   Декабристы в случае победы вводят республику и освобождают крестьян, чтобы расчистить дорогу к рынку и установить буржуазную (!) справедливость – что это?
«Объективная цель» или побочный эффект? Несоответствие эффектов и целей – вечный урок истории, так как но оно коренится в биологии, шумы и затухание колебаний мешают передаче сигнала. Сегодня учение об исторической необходимо-
сти, пробивающей дорогу прогрессу через плохо осознанные интересы, выглядит чересчур «идеалистическим».
 
   Экономическая история это аналог энергетической истории (истории отношений человека со средой, а также перетекания, символических ценностей в обществе). Любое живое существо имеют некий врожденный жизненный ресурс и способность его пополнения. Это не всегда механические процессы. Циклы Броделя и теория управляемого хаоса суть попытки также перейти от чистой физики, объективности и
прямолинейности к доле субъективности - через поиск заложенных в природе колебаний: развитие-упадок, хаос-порядок. Самопроизвольная пульсация жизни, ритмы, заряд-разряд – мышление в таких параметрах ведет к чрезмерной биологизации истории. Импульсы жизни, заложенные в человеке и движущие им (питание, размножение, самосохранение, также познание, творчество, экспансия, удовольствие, амбиции, власть, накопление, общение, справедливость, воспитание и обучение, производство, игра/мозговая атака) – все это взаимосвязано и
пересекается. Природа власти рациональна, и принятые ценностностно – причинно-
следственные связи задают направление. Разумное действие  выражает собой компромисс между абсолютной свободой, абсолютной благостью духа, равной небытию, и ограничениями сущностного мира. Поэтому слово «ум», несет ценностную нагрузку, в то же время оно двусмысленно - как нравственное качество. Умный может быть хитрым, коварным и может действовать исключительно в своекорыстных интересах. "Больно умный". Но умный в собственном смысле умен как нравственное существо, поэтому он избирает в качестве своего бога моральную истину, правильное.
   Прямолинейность – нежелание считаться с реальностью. Ум заключается в понимании обстоятельств и умении ими распоряжаться. Упорное следование принципу иногда превращается в свою противоположность, что относится лишь к способам достижения целей. Целеустремленность сама по себе приносит плоды. У Макиавелли сочетание несовместимого – милосердная жестокость – выражает приспособление и компромисс между крайностями. Политик не может быть идеальным образцом для страны, поскольку это человек, вынужденный принуждать, устрашать, по сути, палач на службе общества. Идеалом может быть человек, создающий духовный образ, выражающий дух, убеждающий. Поэт. Философ. Поэтому политик не может быть успешным, он только может создавать видимость успешности, ибо не власть, а созидание - высшая ценность. Если бы власть просто ориентировалась на справедливость, или следовала алгоритму, прописанному в законе, она была бы и вовсе не нужна. Но проводимый последовательно закон рано или поздно всегда превращается в свою противоположность, и его всегда нужно «возвращать» к начальному принципу. Во-вторых, собственно власть всегда есть произвол, произвольное решение, отклоняющееся от стандарта.
   Специфика власти в России особенно связана с этой ее чертой – с вопросом о том, судить по закону или по справедливости, это всегда балансирование между крайностями.
  В России есть и другие особенности такого рода - к примеру, у нас заведомо допускалась всеобщая виновность подданных (кто Богу не грешен…), которая дает возможность терпеть нарушения до определенной черты. Это тоже закон, хотя и неписаный (по-французски "кутюм", обычай, или "обычное" право). Здесь очень существенна дистанция между писаным законом и неписаным обычаем. Причастность к власти стандартно воспринимается как право на произвол. Право ограничивает ее, как мораль ограничивает произвол в общении и в жизни в целом. Наличие в мире законов, ограничений (правовое государство) еще не доказывает наличия управляющего начала, которое ведет этот мир куда-то или судит этот мир. Бог этого мира мыслим как безликое и равнодушное
существо (собственно, не существо, а общее в частном). Принцип ценности, из которого вырастает живая природа, противоречит или противостоит всему остальному, неживому миру, хотя живое есть его часть.
   Ценность имеет количественную сторону (больше-меньше) и направленность (плюс-минус). Время есть ценность само по себе, исходный капитал каждого, который тратится, как шагреневая кожа. Время человека – это вычленение в феномене времени трех аспектов, которые реально неделимы, как Троица. Это парадокс движения, все парадоксы связаны с движением и временем. Вопрос - как  расходовать время. Это вопрос и о функции денег. Деньги - абстрагированная ценность, как и время, потенциальная возможность приращения ценности. Кредитно-денежная система – механизм постоянного количественного приращения (которое съедается инфляцией); задача постоянного роста сейчас по умолчанию ставится перед любой экономикой, и национальной и даже мировой, на самом деле, ошибочна в силу ограниченности ресурсов. Экономический подход к жизни - сопоставление наличных ресурсов и средств и способов их освоения – это формула развития. Тупик одного способа ведет к началу другого. Но это к тому же и иллюзия - с точки зрения ценности прогресса нет. То есть валовой прирост, скажем, демографический – прирост населения – сам по себе не показатель ценности. Население больших городов избыточно, его постоянный приток нерационален с точки зрения развития, но обоснован экономически. Норма прибыли – тоже чистая фикция, вытекающая из динамики рынка, как необходимость постоянного прироста, а он  может быть и «гомеостатичен», в известных пределах.
   Правильная цель экономики – производство, а восе не извлечение прибыли. В
противном случае можно было бы утверждать, что смысл существования человечества заключается исключительно в получении прибыли. Смысл современной экономики можно также приравнять к смыслу существования человечества, в другой, менее одиозной формулировке, чем приращение прибыли, – как непрерывный рост благо-состояния. Именно так, через дефис: прирастает благо. А из этого, или за этим, вытекает и следует всё иное. В неживой природе состояние не отделено от цели, от заданного «идеала», так как последнего попросту нет. Жизнь – в каком-то смысле – начало шизофрении природы, отделения сущности от существования не в бытийном отношении, где они, вероятно, разделены, а в виртуально-субъективном. Субъект постоянно ощущает свою недостаточность, отдельность от собственной цели.
   Экономика, а вместе с ней все общество эволюционируют ли от зависимости -
кто-то сверху «кормит», когда государство регулятор, к либеральной свободе?
Вопрос здесь именно в морали, когда смысл устройства общества и
его эволюции именно в поддержании неравенства. Политика в узком смысле нужна именно там, где есть неравенство между людьми. Хотя оно есть везде, но для политики оно должно выливаться ещё и в умственное подчинение. Человек, который живёт своим умом, для политиков всегда  вреден.

   Можно рассматривать всю историю под углом зрения развития и реализации права. Недостаток правовых подходов к истории в том, что они слишком  формализуют ее понимание. Что есть право? Есть два основных значения слова. Право в значении способности – право, которое имеют; во втором значении – в виде системы норм, имеющих нормативный, управляющий характер. Таким образом, право есть чисто виртуальное, человеческое понятие, не существующее в при-
роде, но опирающееся на объективные предпосылки человеческого существования. Потенциально право нацелено на полное описание механически работающего мира, где все оговорено и согласовано. Но поскольку такое описание невозможно, право всегда утопично. Право это высшее идеальное выражение морали и политики
в плане их компромиссного содержания, то есть согласование желаемого и реального. Но всякая компромиссность ограниченна и условна. Отсюда пресность и, по сути дела, аморальность права.
   Закономерно обращение к высшей справедливости, если мы ее допускаем. Идея божьего суда заключается в централизованном управлении миром, в вере в окончательную справедливость. Право задает рамки для действий в соответствии с принятыми представлениями о справедливости. Исторически видно происхождение права от казусов – люди всегда мыслили конкретно. Право определяет, что можно и чего нельзя. Мораль также это определяет. Отличие в том, что мораль вытекает из какого-то разумного принципа, который может вступать в противоречие с реальностью, но выход из ситуации всегда находится.
    Право определяет не принципы, а казусы – и оно само же описывает ситуации и выходы из них. По праву можно руководствоваться только буквой закона, а не
духом или справедливостью. Теоретически правовые положения должны быть разумными и справедливыми, но их абсолютизация всегда приводит к абсурду. Устаревшие и бессмысленные законы, а такие бывают, подлежат исполнению, пока они не отменены, на это указывает евангельское правило – «суббота для человека».
   Право это попытка оградить общество и от произвола власти, что тоже нельзя сделать в совершенстве. Нарушение, за которое не понесено наказание, перестает быть нарушением, раз оно не стало таковым. Есть также срок давности. В истинной морали же нарушение всегда таково и срока давности в принципе нет.
Право всегда категорично в своих предписаниях, хотя от-дельные его положения могут противоречить другим в силу противоречивости действительности. Всякое отступление от правил формально является преступлением против права, однако в
силу происходящих изменений меняется и закон, поэтому вчерашнее преступление сегодня может быть вполне правовым деянием.
   (Новодворская в 1989 году была завсегдатаем милицейских обезьянников, а десять лет спустя её портрет вывесили в галерее - в ряду самых уважаемых граждан России. Другой пример: некие одиозные фигуры 90-х, воры и мошенники, типа строителя финансовой пирамиды Мавроди времен перестройки, спустя несколько лет могли с гордостью созерцать свои имена, выбитые и выписанные золочёной краской на стенах ХХС, как крупные жертвователи на строительство главного храма страны.)
   С высшей моралью такого не происходит – она является неотъемлемой частью каждого поступка, она привязывается к "здесь и сейчас", и вместе с тем
покоится на самых отвлеченных принципах. В морали нет промежуточности между принципом и его применением, обычной дистрибутивности, присущей праву. С точки зрения морали следование праву может быть и преступно - как вариант для криминального мира. Мораль, строго согласованная с высшими ценностями, т.о., выше права (как милосердие выше жестокости).
   Неисполнение законов разрушает государство, потому что государство есть воплощение права. Однако существует необходимость пересмотра устаревших законов - путем их реформирования. Право, тем не менее, опирается на представление о его особом, священном характере, буквально на потустороннюю санкцию. Сакральность присуща прежде всего морали - в нравственном осознании, а потом уже институционально. Иногда право воплощается в особом человеке, монархе, который является его источником, тогда это субъект права, логически олицетворяющий коллективную волю, народный суверенитет. Сакральность права заключается в его неприкасаемости, даже в атеистическом государстве существует особый порядок изменения законов.

   Право – рабочий инструмент людей в обществе, распорядок их действий в чрезвычайных ситуациях. Мораль – принципы (запреты и рекомендации) поведения в
обществе, но в принципе невозможно идеально соблюдать все законы и предписания – отсюда терпимость к некоторым нарушениям, когда устранение которых вреднее, чем они сами (формула митрополита Платона). Закон сам по себе бессодержателен, это некий набор формулировок и правил. Закон бывает совершенно бессмысленным, но пока он не отменён, его всё же необходимо соблюдать. Предполагается, что законы всегда разумны, а вот природа вообще неразумна, точнее, разум (всеобщее в частном) в ней заложен, как возможность выбора и достижения целей, самих же целей как будто нет. Бог тоже не вполне адекватен, судя по созданному им миру...
   Умение и, главное, право «судить», предполагает определенный уровень знаний,
которые являются частью авторитета. Адвокаты (юристы) малопригодны для политики, хотя на практике именно они и составляют ее кадровый резерв. (Ленин, Робеспьер были адвокатами, Путин и Медведев окончили юридический факультет). Нельзя однако доверять государство юристам – они вечно полны бессодержательных иллюзий и думают, что государство существует исключительно ради права. Их права владеть государством - как в анекдоте про лилипута и толстуху: "Так много, и всё моёёёёё!"
   Адвокат всегда готов отстаивать любую точку зрения, с точки зрения диалогич-
ности мысли это хорошо; возможно, и для судей неплохо, но это рождает высшую аморальность в виде абсолютной личной и корпоративной беспринципности (хотя о двух вышеназванных персонах можно сказать, что они были чересчур принципиальными). Нередко бывали в судебной практике случаи, когда перекупленный известный адвокат начинал защищать противную сторону, используя те же самые аргументы.
   Адвокат вообще склонен рассказывать басни, что роднит его с плохим политиком или бессовестным журналистом; отчасти и с историком, последний все же меньше привязан к злобе дня. При этом хороший адвокат может убедить даже самого себя, то есть быть искренним, провозглашая в суде самую очевидную чушь.
   Демократия в сущности – это синоним распределения власти, поэтому в нее легко вписывается и феодализм. Отсюда понятно, почему разговоры о новом средневековье ведутся с самого начала учреждения в либеральной России демократии. Понятие демократии вообще парадоксально (в Греции оно легко уживалось с рабством, и национальных героев, сначала наградив за подвиг во имя Отечества, тут же казнили - за несоблюдение (пусть и по очень уважительной причине) некоего закона; демократия вообще легко гнобит вчерашних кумиров - законно избранных лидеров и т.д.), потому что она сама вытекает из парадоксального, внутренне противоречивого понятия власти: оправдание насилия ради нравственной цели.

   Награды и наказания – ценностный инструмент власти, средство для достижения социальных целей, обратная связь индивидов с обществом. Но моральный (нравственный) поступок никак не связан и не вытекает сам по себе из ожидания вознаграждения или боязни наказания. Он – результат свободного и рационального выбора в соответствии с требованиями человеческой (моральной), то есть социально-мотивированной природы. Его цель – (само)утверждение коллективного Человека, как части живой природы.
   Власть всегда тяготеет к субъекту, к источнику, от предельно рассеянной власти как демократии - французская революция, в результате которой была казнена королевская семья, в конце концов, привела Бонапарта Наполеона на императорский трон. Чем больше субъектов власти, тем меньше ее самой, тем меньше полномочий, реальной возможности – распыление власти возможно скорее как метафора, так как всякая власть находит свой источник и обоснование в са-
мой себе. Идеальная политическая власть была бы равна ее полному отсутст-
вию, то есть полному самоуправлению человеческих индивидов. Но для реализации такого проекта нужен гениально идеальный политик.
   Во время войн и кризисов римляне назначали диктаторов, централизованная власть обычно сильнее, хотя есть исключения: греко-персидские войны. Но
греки все равно кончили монархией, даже империей, и подражанием Востоку. Великие войны выигрывают, как правило, диктатуры. Европейские великие держа-
вы всегда губило соприкосновение с Востоком, начиная от греков – Александра, римлян, Византии, империи. Причина падения Византии, прямой наследницы
греко-римского мира, заключалась в ее положении межддвух огней, между Востоком и Западом, как двумя мирами. При этом она была не столько форпостом Запада, сколько конкурентом, буфером, который себя уже изжил. Хотя конкретно погубил ее все-таки Восток (турки).
   Обратный процесс – подчинение Востока Западу – начался с Крестовых походов, но реально с колониальными захватами и идеей «модернизации». Идея постоянного обновления, инноваций, утвердилась в Западной Европе, том числе и как идея поиска новых «порядков и способов», но и новых земель, открытий.   
   Эта "неправильная" парадигма, кажется, работает и сейчас: сначала запад беспощадно громил восток (с концы 90-х гг. 20 века), а сейчас, во втором десятилетии 21 века, запад ведёт (сам на себя) восток на запад, который и уничтожит его.

   Во властных отношениях есть два основных аспекта: отношения подчинения и отношения договорности. В последнем преобладает равноправие, уступки
делаются добровольно. Идея такой договорности существовала в античном мире, в полисах. Там власть просто делилась между всеми гражданами (полития), но
это была лишь конституционная и верховная власть. Общественный договор предполагает, что властвующие и подчиненные равноправны, последние передают первым полномочия принятия решений, но и ответственность за них. Это, в общем, демократия, которая равнозначна общественному договору.
   Власть одного тоже подразумевает договор, даже в самой безумной деспотии требуют, чтобы подданные признавали правителя своим благодетелем. Но там ответственность заменяется произволом. После Французской революции договорность стала общим идеалом, так было поднято всемирно-историческознамя «демократии».
Разные понимания слова «демократия» варьируют от простого «власть народа» до синонима справедливости, которая как раз может быть обоснованием власти одного. Первое значение восходит к греческому полису и его теоретикам, вслед за которыми демократией стали называть одну из форм «правильного» (но не по Аристотелю) государственного устройства, присущего городам-государствам. Другими формами были монархия и аристократия. Им соответствуют неправильные формы: охлократия, олигархия и тирания. Но монархия – признак скорее восточных держав-деспотий, империй. «Демократия» в противовес «тирании» в конце концов стала пониматься как наиболее подходящий вид правления вообще, хотя были самые разные понимания терминов, а у греков то переняли и римляне, также отдававшие предпочтение республике. Это отношение к демократии сохранилось - через Возрождение и Просвещение перейдя к американским отцам-основателям, и сегодня оно используется в чисто политических и идеологических целях для обоснования приоритета США как образца. На самом деле, как всякое слово, тем более запущенное в исторический и культурный оборот, демократия, как и политика, государство, монархия, абсолютизм, многозначно и может выступать в разных обличьях. (Ср. социалистическую демократию, страны «народной демократии», в противоположность западной.)

   Почему демократия стала синонимом самого справедливого политического принципа или строя? Всякая власть антидемократична и несправедлива в той мере, в
какой предполагает отношения господства и подчинения. Тем более, что всякая власть как правило представляет собой подчинение большинства меньшинству, отнюдь не лучшему. Народ в демократиях участвует в политике заочно, по выборной доверенности. Древние (и средневековые) республики старались сделать участие граждан в политике действительно реальным, так как только в этом случае политика выполняет свою функцию «общего дела» (res publica - прямая демократия).
   В городах граждан привлекали к управлению по обязанности, выбирали по жребию или очередности. Профессионализация политики всегда ведет к нарушению
справедливости, потому что кто концентрирует в своих руках власть, тот имеет и все ресурсы. Но реально властью всегда владели «профессионалы». В Средние века – по рождению, целое сословие, политические нации, откуда сегодняшняя мода отрицать этничность средневековых народов. Политика – не профессия и не ремесло.
   Политиками рождаются в буквальном смысле слова, потому что это
привилегия, связанная с обладанием определенными полномочиями, передающимися по наследству. Поскольку во многих профессиях есть своего рода привилегии, по край-
ней мере особые выгоды, особенно сегодня, когда большинство репутаций становится дутыми, то часто родители стараются закрепить за детьми свое ремесло. Но в политике это идет еще от античности и особенно Средних веков, когда права получали по рождению, по крови, по благородству, что сопровожда-
лось, впрочем, иерархической «демократией», признанием и уважением достоинства всякого места в мироздании.
   
   Опять-таки, при любой тирании есть неизбежное разделение власти и делегирование полномочий, как элементы «демократии» вопреки централизации. Средневековые короли шли к сословным парламентам и Штатам за деньгами и одобрением войн – оба повода часто совмещались; в остальном их власть ограничивалась судоговорением и жили они за счет «собственных» средств, как первые среди равных, плюс за счет распоряжения выморочным имуществом. Начало становления современных государств – секуляризация церковных владе-
ний. Государство – высший собственник. Если рассматривать Средние века не как эпоху тотальных провалов, а как время своеобразного развития и продолжения того, что было создано и накоплено в Древнем мире, то нужно признать, что в политическом строении общества имелось-таки много демократии в смысле распределения власти.
   Верховным правителем мира признавался Бог, его творец, он присутствовал во всех творениях, ограничивая любую власть и одновременно узаконивая любую
справедливую, то есть, согласно Августину Блаженному, нравственную власть). Средневековому сознанию импонировал принцип единоначалия, однако, сопровождающе-
гося иерархическим распределением власти. Эта идея отразилась в феодальной политико-экономической системе распределенности земель и власти. Но, что менее очевидно, также в устройстве Церкви, начиная с выборности ее глав, и заканчивая монастырскими уставами. Не говоря уже о развитии городского республиканизма, где выработалась своего рода корпоративная демократия: граждане участвовали в политической жизни как персональным представительством, так и от имени тех корпораций (цехов, семей, партий, объединений, союзов), к которым они принадлежали. Но особое право на власть (над людьми) давало благородство (врожденное качество, природа). Оно сочеталось с владением землей и древностью прав. Считается, что на определенных территориях «по праву» живут определенные народы. Это естественное право – биологический ареал. Но человеческое право в
этом отношении основано на истории – на переселениях и завоеваниях.

   Есть два основных смысла весьма популярного ныне слова коррупция:
социально-политический и философский. Синонимы первого – подкуп, разложение, использование власти в корыстных целях. Одна из форм перераспределения благ в
пользу отдельных лиц, меньшинства, власть имущих. Но оплата услуг государственного аппарата так или иначе предусмотрена – в том числе в виде по-
шлин, налогов, привилегий. Во втором смысле под коррупцией, исходя из этимологии слова, можно подразумевать свойство всех вещей ухудшаться, распадаться, в конечном счете гибнуть. В порядке вселенной это свойство необходимо для обновления, из элементов распада возникают новые вещи и организмы, которые ими и питаются. Поэтому для живых субъектов разложение - зло, и гуманисты говорили о возврате к началу для продления жизни организмов, но для живой материи в целом – благо. Коррупция с натурфилософской точки зрения – разложение, распад природных организмов, неизбежное явление, связанное с процессами увядания и грядущего обновления.

   События – не факты, которые однообразны как пыль, а синтетические символы, комплексы понятийно-индивидуальных образов. События суть конструкты, поскольку в них превалирует субъективная сторона – мы сами сочли и назвали это событием. Объективно в нас заложено восприятие жизни как дискретности (наряду с текучестью). Сознание дискретно, и его элементы складываются в события – группы
элементов. Событие – идея, существующая «в умном месте». Запечатленное конкретное.
  Была ли неизбежна Февральская революция? А была ли она вообще? (Она была в марте 1917 года по новому стилю). Обедали ли вы сегодня? Обед – это событие, всегда более неизбежное, чем революция. Но революция неизбежно наступит рано или поздно, обед же может и не наступить вовсе. В формировании идеи о событии есть некое таинство – автоматический механизм ранжирования происходящего в головах массы людей. История состоит из фактов и суждений. Событие сочетает в себе обе стороны, так как имеет координаты времени и места, а с другой стороны – значимость, то есть оценивается по шкале, выработанной зрителем - субъектом истории. Бродель встроил события в динамические циклы. Следствие этого
– вектор направленности – вверх/вниз. Сходство с марксизмом – в неумолимости движения; знание направления (что все равно будет, для индивида это неизбежность). Для нас события – войны, правление государей стихийные бедствия, плюс к ним экономика и социальные изменения, восстания и бунты. Культура, конкретные тексты также являются событиями истории. В факте всегда есть нечто от суждения – тексты суть события. В сущности, история сегодня – это обсуждение множества мнений, за которыми есть некий факт (истина). Объективное в этом – выработка коллективного мнения. Общего с «человеческой» точки зрения.
   Реформы – это бескровная революция. Революция происходит помимо воли отдельных людей, но без технологий, особенно сейчас, она невозможна. Есть как бы естественный ход событий в обществе – изменения происходят медленно, но закономерно, без осознанного и насильственного вмешательства. То есть без социального проектирования.
   Люди как физико-биологические и социокультурные объекты руководствуются своими импульсами, интересами, социальными ролями и интенциями. Причем как в индивидуальной деятельности, так и в кооперации. Капитализм и рынок и суть плоды такого развития, то же теоретически относится и к другим «формациям». Но по мере упомянутого развития и роста упомянутой кооперации совершенствуется и социальная технология, которая является не чем иным, как разновидностью общей технологии жизни. Люди применяют свои взгляды на устройство мира и социума для их приспособления к своим нуждам. Это, собственно, и есть одна из специфических черт человека как общественного животного.
   С возникновением феномена науки к XVII в. зарождается идея научного познания общества, которая привела к теориям его преобразования или – к экономическим теориям или «политтехнологиям».  Всегда существует зазор между идеями, в головах «акторов» истории, и реальными тенденциями развития, слагающимися из множества отдельных поступков и векторов. Отсюда расхождение между реальными трендами и знаниями о них даже у экспертов.  Важность «морали» для истории в том, что история есть ее реальное поле и воплощение. В истории же нет ни-
чего, кроме морали – виртуальности, отражения в головах: не механические процессы, а осознанно-оцененные. Всякий акт общения морален, то есть поддаётся оценке, в том числе и чисто мыслительный.

VII.

   Культура – выражение субъективности по отношению к природе. Собственно человеческое это «генетическая» память, то есть память, передаваемая
искусственным  ("инфекционным") путем. Слово «культура», как и другие биосоциологические понятия, имеет специальные или расширительные значения – культура бактерий, все, что получено путем развития, археологические культуры. Но это тоже сужающий взгляд, так как культура есть всякое преобразование  природы.            
    Слово «мораль» можно было бы заменить словом «культура», если бы оно не было еще больше затерто. Культура тоже часто понимается как синоним ценности ("А ещё культурный человек!"). Любые понятия и достижения одной
культуры доступны представителям других культур, заимствуются ими, а если представитель одной расы и нации вырастает в другой, он ее полностью усваивает. Это говорит о том, что все люди устроены в нравственном смысле одинаково, имеют раз они способны усвоить все идеи и понятия, выработанные практическим
разумом в ходе взаимодействия с природой. Не существует культуры вообще, это всегда конкретный багаж знаний накопленный конкретными коллективами, включая за-
блуждения, предрассудки, предпочтения и т.п. Отсюда вопрос о «правильном» понимании исторических форм бытования культуры.
   Коллектив – это Я как субъект морали, которая в данном случае совпадает с культурной исторически существующей, с культурой как набором ценностей, диктующей конкретные выборы и поступки – хотя они диктуются и природой, но через культуру – природу в преобразованном виде. Это схемы, похожие у всех народов в их разумных принципах, и различающиеся в силу природных и исторических условий – климата, почв, ландшафта, водной сети, наличия ресурсов, степени развития технологии, верований. Может ли быть культура отдельного человека? По определению нет. Субъект истории и культуры – этнос, в отсутствие нации.
   Сейчас вышеназванного субъекта пытаются заменить понятием «цивилизации». Но цивилизация в сущности – синоним культуры в ее историческом бытии, достаточно неопределенный. Цивилизация – это конгломерат культурных народов, связанный общей исторической судьбой, общим культурным багажом. Он может иметь разные политические формы и разные ареалы, но главная в нем именно культурная составляющая. Притом мы обычно не говорим «средневековая цивилизация», тем более ренессансная или цивилизация раннего Нового времени. Современная, может быть, – в отличие от традиционной, раз другой уклад жизни.
   Есть объективные правила ассоциирования субъектов и их атрибутов. Говорят: византийская культура или цивилизация, немецкая культура или культура этрусков,
употребляют и конфессиональные определения – христианская, буддистская, исламская культура. Термин «арийская наука» раздражает в силу подразумеваемого деления наук и культур на полноценные и не очень. Допускают науки политических субъектов – российская, французская, американская анука. Но вообще
наука зарождалась как продукт республики словесности, гуманизма, на неком этапе развития европейской «цивилизации», подготовленном античностью и христианством. Наука изначально космополитична, но её продукты стремятся присвоить себе избранные - сейчас это США.

   Вера теснейшим образом связана с этносом – это взгляд этноса на себя и на мир, его убежденность в собственном вечном спасении, в избранности и пр., что заложено, например, в иудео-христианской традиции, в исламе, имеющем с ней общие корни. Люди верят в бога, потому что они думают, что боги управляют миром, но еще и потому, что им нужно верить в себя и на что-то опереть эту надежду на будущее, на благо, на то, что «добро» в их понимании побеждает или проигрывает в виде жертв. Это сознательно-субъективное отношение к миру, тоже заложенное природой, потому что живое существо не осознает смерти. Это базис-
ная, экзистенциальная противоположность живого и всего остального. Этническая культура связана с верованиями, но это «традиционные» или архаические культуры, которые разрушаются «цивилизацией» Нового времени с её требованием постоянной «модернизации», с ее нивелированием, с ее разрушением культурных барьеров.
   С начала Нового времени, или с его истоков в XII – XIII вв. начинается замена идеи частных культур и цивилизаций – всеобщей (глобальной). Впрочем, она восходит к идее универсальной религии – понимание всеобщности, общечеловечности разума и культуры исторически возникло и раньше – с античной цивилизацией, с христианством, возможно, буддизмом и конфуцианством. А логически оно,
вероятно, заложено в идее Я, которое понимает себя только по аналогии с другими Я, своим продолжением, отражением или противоположностью. Но скорее всего понимание отвлеченной идеи единого приходит одновременно с философией или с монотеистической религией.
   Идея общего корня – это элемент осознания единства всех культур. Культура национальна по форме, но общечеловечна по содержанию. Иисус Христос был  безродным космополитом и общечеловеком, в толковании апостола Павла. На смену этносу шла иная, конфессиональная общность, появилось агрессивное противопоставление этноса и веры. Евангелие изначально написано, веро-
ятно, на греческом, то есть сразу выходило за рамки одного этноса. Что до носителей культуры, то отдельный человек всегда является продуктом нескольких культур, культурного взаимодействия. Он носитель культуры человечества
как вида в данной конкретной форме и на данном этапе, но потенциально он (как модуль памяти) может быть носителем любой доступной ему культуры.
   Можно ли говорить о культуре как наборе ценностей? Для людей их знания являются такой же ценностью, как материальные ресурсы, которыми они обладают: земля, жилища, недра, биосфера, материальные ценности вообще, унаследованные и созданные ими. Культура (цивилизация) – это в одном из смыслов синоним об-
щества; цивилизация – совокупность культурных и материальных ценностей данного этносоциального коллектива, некий продукт относительно замкнутого, обособленного
исторического, материального и духовного развития. С точки зрения ценности культура есть прибавление или развитие того, что заложено природой. У всего
живого одинаковые природные ценности, начиная с бытия – все, что его обслуживает.
   
  Формы культуры – вера (религии), искусство, наука - выражения того, что
раньше у нас называлось общественным сознанием. Это представления о мире в целом, высказывание своего отношения к нему и объяснение его с практическими целями. Они связаны друг с другом исторически и логически. Есть элементарные законы – цикличность всего существующего: начало (рождение), жизнь (продолже-
ние), конец (смерть). Это закон времени. Идея всего - непрерывное
изменения. Откуда берется и для чего нужно бесконечное и бесконечно множащееся разнообразие форм? Нет ответа. Разум пытается свести все к единому, но единое самодостаточно, ему не нужно проходить через цикл жизни. Бог нужен для осознания отдельным человеком своей ничтожности вне социума, высших начал, освящающих общество.
   Бог не оставляет человеку иного правильного выбора, кроме веры в него, которая единственно дает надежду на лучшее. Поэтому вопрос о вере не имеет смысла, зачем его ставить, если ответ предрешён. Бог - великое единое – печется о мелком человеке и отчасти нуждается, по мысли некоторых теоретиков, в нем - как всякий любящий в своем благе – в любимом. Бог стоит над миром и людьми, обладает силой высшей справедливости, а в христианстве – ещё и всепрощения и милосердия.
  Вера имеет дело со смыслами, с нравственными ценностями, с примирением человека и его бытия. Не было бы зла, не нужен был бы и бог. Он выражает ог-
раниченность жизни, ее незащищенность, необходимость компромиссов. В истории Христа показано, что он обладал силой, но отстранился от ее употребления. Это выбор человека, в чем-то презирающего человечество. Он хотел показать тем самым, его негативную сущность - самоутверждения за счет других. Это пример, то обращенный к совести людей.
   В Ветхом Завете нет платоновской мысли о том, что вещи лишь отражают мир идей и вытекающего из нее положения о презрении к миру. Есть псалмы, Экклезиаст, но до монашества отсюда еще далеко. Вера – это архаическая «наука», обслуживаемая архаическим искусством.

   Можно ли быть одновременно христианином и мусульманином, католиком и протес-
тантом или православным? В этом специфика конфессии: истина абсолютна и она противопоставляет тебя всему миру. Так как бог един, он только один. Отсюда противостояние науки и веры: наука не признает абсолютной истины. Истина веры моральна, то есть нравоучительна, ее прескриптивность состоит в утверждении чего-то вопреки, истина науки «объективна», ее прескриптивность основана на технологии: хочешь того-то, поступай так-то. Иначе говоря, на целесообразно-
сти. Вера мало утилитарна, или упрямо утилитарна.
  В «народе» – как толпе «простых людей», противостоящей элите, идеологам, интеллектуалам, высшему классу, – живет языческая убежденность в прямой выгоде веры в сильного бога. Покорность воле божьей заключается в отказе от выгоды и от
мирского блага вообще – фактически от любого блага. Она равна готовности умереть на кресте, принести себя и все свое в жертву. Это вера в хозяи-
на мира.
   Измена влечет за собой казнь. Но казнь – земное наказание, а христианская бесконечная благодать дает надежду на вечное прощение. Из нее вытекает, что если Бог есть, все позволено. Кроме того, Бог настолько выше морали (будучи воплощением блага, чистым благом), что никакое суждение о нем не может его оскорбить.
  Сатана – перевернутое Я Бога, пожирающее дурное. Собственность есть частное единое, противопоставленное вселенскому единому. Логически она есть изобретение дьявола. Отсюда неприязнь к ней у отцов Церкви, хотя далеко не у всех.
  Что такое христианство? Нечто, что содержится во всех конфессиях, признающих себя христианскими, общие для них священные книги, набор идей, якобы высказан-
ных или принесенных или выраженных Христом, Но паулизм уже отошёл от них.
  Связь культуры и исповедания та же, что и культуры и идеологии вообще – связь ее с властью, принятой – официально – системой ценностей.

   Чтобы увидеть чудо, оно должно совершиться на фоне обыденной жизни. Сегодня евангельские сюжеты воспринимаются вдвойне эзотерично, как и вся та эпоха, но для современников и очевидцев та эпоха была средой обитания, поэтому они не хотели поверить в чудо без серьезных доказательств. История Христа – это история
пророка, даже не вооруженного масштабными чудесами, а чудо – это событие,
вероятность наступления которого бесконечно мала. Или предел, к которому стремится такая бесконечно малая вероятность – ноль.
   Существует ли отрицательная вероятность (возможность изменить прошлое? Под чудом понимается обычно видимое нарушение физических законов, примерно то же, что фокус. Сам феномен жизни является чудом с точки зрения вероятности совпадения всех условий, необходимых для ее зарождения. Мы окружены чудесами, которых не замечаем, потому что они привычны. Саморазвитие природы чудесно, бесконечность органических форм, их взаимодействие, функционирование организмов, необыкновенная простота, достигаемая через сложность. Отсюда также возникает идея бога, как художника, творца, источника изобретений и сил, движущих миром. Мир выглядит созданным по разумным законам, но так ли это? Они заложены в нем только potentialiter. Причинность порождает целесообразность при условии наличия субъекта, заинтересованного лица. В предположении о существовании души или потустороннего мира нет ничего необычного – это естественное продолжение наблюдений над явлениями. Настоящее чудо, на самом деле, есть обратное, это существование Я и его телесность, но очень сложно представить себе и понять конечность своего Я, увидеть его глазами привычной нам вечности, незаконченности.

   Ценность искусства в обратимости времени. Художественное творчество – в нем есть социальная сторона - познание себя в зеркале, как должно или не должно быть, как есть, но в идеальном преломлении. Искусство это то, какими себя видят люди в целом и в частности, но не только как есть, но отчасти и как должно.  Это игра с ценностями. В социалистическом искусстве обязательно присутствовала некоторая идеализация – показ людей немного лучше, точнее, желающими быть лучше, чем они ест или чем им дано. Иначе он оказывается гораздо хуже животных, которых ошибочно выставляют синонимом всего худшего в человеке. В животных понимание добра и зла инстинктивно. Благо для них определяется их потребностями как индивидов и представителей вида. Но у них возникают естественные нравственные проявления – чувства благодарности, преданности.
   У людей мораль, выражающая в первую очередь именно видовые интересы, является орудием их выживания, их «власти над природой». Зло в людях - чисто человеческое, осознанно-инструментальное, и никак не животное. Преступник вовсе
не уподобляется зверю, или это сходство только внешнее, так как зверь естественно мотивирован, он не разрушает просто ради зла. Человек же сознателен, то есть виновен вдвойне.

   Искусство – это выражение личного, себя, точки в пространстве. Выражение возможности быть иным, иногда вопреки канону, «благу». Каприз, прихоть художника – выражение наибольшего произвола, присущего искусству и требуемого
от него. Это самая субъективная сфера самовыражения. Но там где есть критерии
нет свободы. (Об этом говорит гофмановский кот). Современное искусство выражает стремление уйти от стандартов, это гипертрофированное чувство «новизны», погони за новым и за своим - ради погони. Искусство всегда – игра со стандартом, с образцом, стремление превзойти его.
   Свобода художника, ученого имеет такую же природу, она немыслима без правил.
Искусство не открывает никаких новых истин. Преимущественно оно утверждает вечные истины, здесь и сейчас. Впрочем, и наука открывает лишь то, что уже есть в природе – в отличие от техники, изобретательства. Однако всегда нужна ирония к себе, чтобы избежать болезни ума. Средневековому юмору присущ садизм. Была ли тогда ирония? Или это примета Ренессанса или сентиментализма.
   Есть образ индивидуального творца, не понятого художника или поэта (которого оценят, и то не всегда, только после смерти, ибо хороший художник – это мертвый
художник. Но у него все равно есть некая аудитория – представление об идеальном собеседнике, к которому он обращается, поэтому любое творчество не совсем индивидуально - оно диалогично). Принципы искусства важны для истории. Долженствование указывает путь, маршрут движения. Искусство в «собственном» смысле также выделяется из искусства вообще, как умение делать нечто. Искусство в узком смысле – это виртуозность, ради украшения жизни, не имеющее целью удовлетворения иных потребностей, кроме «эстетических». При этом искусство становится высшим идеалом жизни, того, к чему нужно стремиться. Это внушенная исторической эволюцией парадигма, которая развивалась с XV до XIX вв., а
теперь заменяется идеалом эстетизированного, то есть подаваемого в красивой упаковке потребления. Так эволюция пришла к культуре суррогатов, производимых рынком, а культура и искусство подчиняются теперь «бизнесу», зарабатыванию денег и приумножению прибыли.
   Архитектура связана со зданием, с идеей строительства, строения, созидания дома, жилища, среды обитания, вообще мира. Архитектура приобщает к вечности,
потому что строят обычно надолго. Если не убояться банальности, то архитектура – каменный якорь среди человеческих волн. Или волн времени. Или музыка в камне.

   Стереотипность, банальность, подражательность противопоставляются новизне в искусстве. Но оно невозможно без некоторой узнаваемости, востребованности, ше-
ствия художника на поводу у толпы, заказчика, критиков. Музыка – пример чистого искусства, его материи, непосредственного действия на эмоции. Впрочем, и в ней может быть историческая составляющая и конкретизация образов через реминисценции. Она воздействует на слух, чувство ритма, но не несет «информации» в узком смысле сведений. Через слуховые символы она воздействует на чувства, чтобы вызвать образы, чья прелесть в неопределенности,
невидимости, отсутствии зримой формы.
   Мелодия – музыкальная мысль, ее понимание требует подготовки, причастности к определенной культурной традиции. Возможно, всякая мысль в своей основе музыкальна, так как музыка заключается в ассоциациях, и разум вытекает из
идей тождества и различия, их чередования. Мелодии уже выражают некоторое мировоззрение, не говоря о культурных формах музыки, пения, синтетических жанрах.
  История как упорядоченное движение – это музыка, написанная природой (Богом), но - при обязательном участии людей. В ней, однако, больше хаоса, чем гармонии. В какие-то моменты можно грозно воскликнуть: "Да это хаос вместо музыки!" Поэтому историки – музыканты, играющие всегда по старым нотам. Восприятие действительности подобно слушанию музыки, в котором без анализа, без специального усилия не выделяются  отдельные партии. Это синтетическое восприятие. Театр – также синтетический воспроизводящий организм. Театр близок истории тем, что тоже воспроизводит ряд событий, то есть наделяет сюжет «метафизической» ценностью - или непреходящей.   
   Приобщение к вечности – это самоцель искусства, истории и музыки, как и жизни вообще. Это высшая рациональность, вытекающая из природы живого, а не из ее познания разумом. Эстетическое наслаждение – это наслаждение не чисто чувственной природы, а пропущенное через «разумные способности», наслажде-
ние пониманием. Фактически, это слияние заданного, заложенного автором, одним субъектом, по определенным исторически выработанным правилам, содержания, с вос-
приятием другого субъекта, зрителя.
  Всякая самоцель может идти во вред первоначальным, объективно заданным потребностям. Вера тоже своего рода театр и разновидность серьезной игры, исторически связанной с магическими обрядами. Что остается сегодня, в обществе современных технологий, от веры, кроме музея? Философская или осознанная вера – необходимость допущения высшего существа для объяснения мира. Она, по сути, рациональна но ее камень преткновения – этика, теодицея. Трудно доказать рациональность зла с точки зрения высшего разума. Высший разум должен быть или морален, или не всемогущ.
   Умение пережить чужую ситуацию как свою, как ощущение собственной гибели, чтобы испытать сочувствие к тому, кого убивают, причем не умственное, а
эмоциональное. Очевидно, это чувство воспитывается культурой, потому что для хищных животных другие животные прежде всего это источник пищи, переживание
которой их не волнует. Так упорно считают, но это неправда. Эксперименты над крысами показали, что если в их распоряжении есть две кнопки, одна из которых "включает" подачу лотка с пищей, а другая "отключает" жалобные вопли другого (невидимого) животного (и прекращает его страдания), то крысы выбирают поголовно второе. Это ли не сострадание, подавляющее инстинкт голода? Мы до сих пор всё ещё очень высокомерны в отношении животных.

   Сегодняшний зрительный ряд - театр, стадионы, концертные залы, всевозможные шоу сериалы на ТВ - вырождается в чисто развлекательное зрелище (римская идея управления толпой, игра на «низменных» чувствах, щекотание нервов убийствами, насилиями, извращениями). Это уже давно большой бизнес – технология получения
прибыли, в том числе путем насилия над психикой, сознанием людей, эксплуатация слабостей и «пороков» - да, это всё никакого отношения к искусству не имеет, это уже чистый широкоформатный шоу-бизнес.
   В мире нет ничего, кроме толпы (Макиавелли), и толпа всегда в конечном
счете возобладает. Это и есть сила стереотипов, на которых строится всякое потребительское общество, это его консервативная, в дурном смысле, сторона. Но в этом же и слабость толпы, которую используют власти. Властвует и пользуется
большинством благ всегда меньшинство, а толпа платит.
   Бытие – бесконечная реализация общей идеи обязательного, в частном – необязательном. Сакральность – особое властное отношение, абсолютная ценность, имеющая социальную санкцию. Бог в общей идее – повелитель жизни и смерти. Христос – сострадатель жизни и смерти, и он в состоянии только принять страдание на себя, в этом его отличие от других богов. Бог должен быть ощущением всей боли и страданий всех живых существ. Это объясняет распятие и оправдывает Его беспомощность, т.к. в замысел Бога, по логике Евангелий, оно входило. Христос не хотел мучений и наступления неизбежного. Но неизбежность сильнее даже Его воли. Так есть ли в неизбежности мораль? По Макиавелли,
все добрые поступки людей вытекают из необходимости. Истина всегда моральна. Истинная мораль это нравственность, во многих языках такого понятие нет и не было изначально. Более того, носители этих языков (почти вся западная Европа) делают вид, что даже не подозревают о существовании этого понятия в других языках (во всех славянских, немецком и некоторых других).
   Это и есть предмет, один из главных предметов науки истории – понять пра-
вильность, или неправильность человеческих поступков в разные эпохи, что совсем не обязательно означает «успешность».
   Христос как литературный образ, литературный герой может быть сильно отличен от того, который существовал бы в жизни, в сторону идеализации. Его харизма заключается в рядовой человечности, за которой кроется тайна - противоречие детективного характера. Бог всегда нес в себе животворящее, порождающее начало (античные боги-идеи), даже оплодотворяющее. Христос тоже дает жизнь – воскрешает из мертвых, но его власть не от мира сего. Ему не нужно воскрешать, это фокус для язычников, истинная жизнь – это жизнь идеи, царство теней превращается в царство истинных вещей. Они имеют порождающую силу, но зачем порождать смертное и тленное? Смерть – как ступень к вечной жизни. Добро и зло, благодать и предопределение, свобода и любовь – дуализм земной жизни, вытекающий из ее несовершенства, хотя воспроизводимый и в понятиях о загробном мире – как дань язычеству, иначе выходит, что бог потерпел на земле полный крах. Зачем искать в страданиях и несправедливости высший смысл?

   В греко-римском пантеоне нет деления на хороших и плохих богов, у них, как у людей, есть свои характеры, и они, как и люди, обидчивы, бывают злы или добры, кто-то больше, кто-то меньше. Источник зла у греков и у евреев разный. Древнейший бог амбивалентен – раздает и добро, и зло. В христианстве бог разде-
ляется на два – абсолютное благо и источник зла. Возможно, от греков идет Августинова идея о благе как бытии и зле – как небытии.
   Змей символизирует мудрость и зло, древо познания добра и зла это отправной пункт для грехопадения. В Библии заложено недоверие к знанию, утверждение о его
ущербности. Античность несет в себе рационализм: на пример, у Сократа есть тождество знания и правильного поведения. Вера в Бога – вопрос чисто моральный. А вот существует ли у морали внешний источник или это чисто человеческое изобретение - в рамках буржуазной морали решается в пользу человека. Если же смотреть с православной точки зрения, да и с феноменологической тоже, нравственные, или высшие ценности, существуют независимо от человека, но могут ему открываться при определённых условиях. (В религии - через апофазу, а феноменологии есть своя методика, в эстетике тоже свой метод, но все они открывают одни и те же истины.)

   Вера в отсутствие Бога – это вера в отсутствие внешнего источника морали. Однако мораль имеет и объективные, в том числе и разумные основания. Функция Бога – поворачивать историю вспять, то есть возвращать истории ее истинный - именно моральный смысл. Бог – средство примирения человека с миром. История, еще раз, – знание того, что было сделано правильно, и что неправильно. Исправлять сделанное по-настоящему невозможно, можно лишь пытаться не насту-
пать на грабли. Пережитые боль и ужас ничем компенсировать нельзя, как и жизнь - о слезинку ребенка.
   Проблема философии религии вытекает из того, что богом можно называть все, что угодно, и люди действительно поклонялись чему угодно, но бог не обязательно предмет поклонения. Идея власти не исчерпывает его понятия. Бог имеет ещё и социальное измерение, тогда речь идет о культе, религии, вере предков, особом роде власти, сегодня – и об особом «бизнесе», и все это серьезно. Это отчасти
война. Но Бог имеет и внутричеловеческое измерение, связанное с поиском истины, познанием, представлением о мире, о месте человеческого индивида. В этом смысле Бог – «святое» внутри человека, даже после полной десакрализации – все равно это синоним его главных ценностей. Но эти ценности культурны, то есть внутреннее социализированы. Существует ли вера как чистое чувство? Как без-умие?
В Новое время произошла десакрализация всего, в первую очередь очевидно сакрального – жизни, смерти, рождения, любви. С тех пор всё рассматривается как средство получения прибыли, как товар.
   Если Бог есть, то все позволено, потому что из морали исключаются те, кто непричастен к сакральному - Бог все простит. Эта идея и породила Реформацию – Бог уже заранее не простил, приговорил, хотя, возможно, и по-божески сочувствует. То есть и Бог не свободен. Зло является условием существования Бога – или он не может с ним справиться, значит он не всемогущ (а то бы устроил мир по-другому), или он сам – источник зла, так как видит в нём необходимость. Это если понимать благо и зло как нечто абсолютное, объективное, тогда Бог может быть просто синонимом блага вообще.
   Но благо в этом случае также немыслимо без зла, это два начала мира, а если благо субъективно, относительно ("что русскому хорошо, то немцу смерть"), то Бог становится по ту сторону, абсолютный Бог исчезает, раз он несовершенен, как любой и субъект. Следовательно, христианский Бог мыслим только как абсолютное благо, но его зависимость от зла как условие его бытия и бытия вообще делает его не всемогущим.

   Задача веры – примирить людей со смертью. Смерть – это переживание. Умереть
должен каждый. Благо – в незнании сроков. Но почему бытие считается изначальным благом? Только ли потому, что оно конечно, быстротечно и никогда не повторится? Но в это все верят. Вопрос о вере некорректен потому, что перед его постановкой нужно точно определить, что такое бог. Вопрос о боге – это вопрос о соотношении материального и духовного, если они реально разделены. Точнее, вопрос о том,
каково отношение бога к материальному миру. Управляет ли последним высшее существо, чистый дух (если бог существует только как идея, спорить не о чем – он просто существует, как любое уравнение. Но уравнение вторично, оно может быть верным и неверным. А бог – это такая идея, которая всегда первична, это истина сама по себе, начало вещей, принцип, дающий им жизнь).
   Если бог, принцип, идея управляет – тогда встает вопрос о целях, так как
управление – это движение к определенной цели, то есть к
некоему благу. Есть ли у мира цель? Должно ли верующему рассуждать о боге? Он ведь пристрастен. Профессиональное знание исторически стало уделом определенного сословия, что привело к сдвигам и в мировоззрении. Но есть разница между мировоззрением масс и элитарным мировоззрением – она возникает необходимо и эта грань не стирается – это вечный феномен. Народная вера имеет свой особый смысл – дело не столько в языческих пережитках. Бог источник жизни, и следовательно, всех благ; отсюда все чудеса и обращение за помощью к святым. Это логическая вера, хотя исторически, возможно, она соответствует язычеству  и более архаическим верованиям.
   Если Бог – живое существо, то как он размножается, питается, рождается и умирает? Если о нем невозможно судить рационально, зачем об этом говорить, тем более создавать культ, приносить жертвы? Бог – важная идея для того, чтобы продумывать цели бытия. Вера – сакрализация истины, наука – десакрализация. Но есть вера и в науку, например, медицину. Наука несет информацию не как абсолютную объективную истину, как в веровании, а как некие точные сведения.

  Вера – средневековый модус сознания – программа работы на том же компьютере, который может работать и сейчас. Во времена Макиавелли совсем не верить в Бога не соответствовало бы правильным представлениям о мире: у каждого времени они свои. Бог, духи, звезды, очевидно оказывали влияние на земной мир, как природ-
ные феномены. Но в представлении гуманистов это был, скорее всего, безликий Бог, некое воплощение законов взаимоперехода добра и зла. Бессмысленно толкования о боге в форме анкеты. Можно говорить о необходимости бога – откуда
она берется – но из иррациональности.
   Зачем он позволяет убивать друг друга, питаться друг другом? Разумно ли это? И какой в этом высший разум? А что какое «высший»? Общее, идея – разумны, прекрасны и целесообразны. Домашние животные должны представлять себе людей в виде богов – помощников, верить в них. Высшие существа, всемогущие, недоступные существа, они умеют открывать холодильник.
   Люди избавлены от той определенности, которая изначально есть в природе. Они могут перевоспитать зверя - в цирке (и в себе). Национальная идентичность связана с вопросом о предопределении – кто осужден, кто будет спасен. Лютер отстаивает особость, национальную в том числе, Рим – универсальность – средневековый ли это принцип или вечный?
   Институциональная вера (религия, конфессия) есть насилие - как идеология, навязанная обществом. Плюрализм – удел научных размышлений. Социализированная вера – как бы материальная данность, объективное. Религия – это ум среднего (простого) человека. «Простые люди» отличаются от «интеллектуалов» (в теории, а на деле люди состоят из того и другого – сейчас он интеллектуал, а через минуту – обыватель) не тем, что они глупее, а тем, что они только умны по-своему. У них коллективный ум на уровне инстинкта, привычка держаться общего. Отсюда особенности поведения толпы.
  Диалог культур строится на том, что понятия одного языка имеют соответствие в
понятиях другого (то же и в языках разных эпох), но полного соответствия не бывает.

   История как творчество должна быть экстремальной, чтобы быть наукой, то есть ставить новые вопросы и двигаться вперед. (Она отвечает только на те вопросы, которые мы ей задаем); создание гипертекста способствует двустороннему движению – от более общего к более подробному и «мелкому» и наоборот, а вообще наука служит, чтобы задавать новые вопросы, а не получать на них окончательные ответы. Автоматизм жизни и поступков: не все, что поступает в оперативную память, осмысливается и осознается. Сознание – это как экран на компьютере, и в нем даже слишком много окон. История, как и психоанализ также позволяет выявить скрытые в подсознании проблемы и механизмы оценки, влияющие на поступки, это нужно для понимания ошибок. Подход историка - рассуждения: разбор случаев или разбор мнений об этих случаях, но не отвлеченные суждения.
   Гуманисты отчасти заменили авторитеты набором цитат. Историк – это человек, знающий, что, когда и кто написал. Во вторую очередь, что, когда и кто сделал.
Но сложнее всего установить связи, свести человека и его
творчество к одной формуле, показать единый процесс в едином интеллектуальном пространстве. Историк не должен замечать, что он думает. а если не думать, зачем тогда нужна история?
   Животные думают, наблюдая. Они думают по заложенным в них программам, но и наблюдают тоже. Они думают, осмысливая поведение человека. даже начинают подражать ему. У добрых умных людей и животные становятся добрее и умнее.
   Цели конкурируют, но абстрактный багаж животных предположительно мал, что может быть ошибочным мнением. Вся разница – люди всё записывают с помощью символических знаков. Они анализируют вещи, разлагая их в уме на составляющие, животные тоже могут делать "записи", а также читать их - буквально, ведь они по запаху могут расшифровать всю информацию об интересующем их предмете. Животные запоминают на всю жизнь, что для них актуально - зло, причинённое им, они помнят долго.
   Ученый должен быть слегка сумасшедшим, чтобы добиться результата. Слепота людей, в том числе ученых, заключается в их привязанности к сиюминутному, к обстоятельствам места и времени. Такова природа сознания,
животные живут в основном данностью. Человеческое сознание способно отвлекаться, но чтобы решить сложную задачу, нужно на ней сосредоточиться.
 
   Поэзия как философия – это особая форма философствования, в которой индивидуальное ощущение выступает в виде общезначимого - с  помощью специальных художественных приемов. Форма может быть самоцелью, как достижение «искусства», но за ней всегда стоит некая мораль. Одна из главных особенностей истории как феномена и истории как науки является ее синтетичность. Конечно, в феномене истории главное и второстепенное не разделяются, но в пределе масса событий превращается в чистый фон, то есть перестает быть историей как таковой, так считает Бродель. История не может быть чисто описательной наукой, она начинается с отбора и заканчивается суждением (оценкой). История – это рефлексия над прошлым, то есть настоящим, уходящим в прошлое. Над настоящим особенно рефлексировать некогда, к тому же, в нём много неопределённости, а над прошлым можно, потому что действия закончены и известны результаты.
Историк – человек, который допускает, что будущее ничем не лучше настоящего, и надежда на новые поколения иллюзорна).
   История изучает индивидуальное. Индивидуальное – то, на что можно увидеть. Увидеть для человека – отчасти уже осмыслить  Осмысление - процесс отрицания индивидуального, подведения вещи под понятие классификации. Дерево – это предмет, увиденный как представитель «вида».  Описание – это придание
смысла или смыслов, по крайней мере словесное.
   Из истории желательно извлекать уроки. Из искусства тоже следует извлекать пользу и нравоучение, сколь бы художник ни презирал толпу. Но история, с точки зрения прагматика, – такое же бесполезное занятие, как и философия. Но она иногда помогает думать. К тому же, чрезмерное отрицание часто перерастает в утверждение. Отрицая философию можно легко попасть к ней в плен.

   Знания о прошлом – в значительной степени это восстановление утраченных знаний. Предмет истории - изучение практического разума другого – другого практического разума. История – для потомков условные обстоятельства, иногда очень далекие. Вроде театра, игры, в которую нужно вживаться. Это и есть
обретение актуальности. Три кита исторической науки: источники, историо-
графия, размышление (анализ, синтез, поиск, исследование, философия). Иррациональность истории – зависимость людей от внешнего. Интеллектуальная агрессивность проистекает из убеждения в своей правоте, в знании истины. Но если истина веры рационально не доказуема, то это не вера. Все истины науки должны быть рационально обоснованными, верифицируемыми, поэтому в принци-
пе наука и вера никак не согласуемы. Наука и вера – два пути от очевидного к неочевидному, скрытому знанию.
   Вера интуитивна, наука дискурсивна. Вера предполагает безоговорочное приятие
догм, наука – отрицает догмы, у неё в голове постоянное сомнение. Источник веры предположительно сверхъестественный источник науки – опыт, эксперимент, открытие и откровение как бы родственные слова, но совсем не синонимы -
так как одновременно противостоят друг другу, так же, как смыслы вроде бы очень схожих выражений: "вперять взор в небеса" и "витать в облаках". Если учёный вперяет взор в небеса, то он точно витает в облаках, хотя ученые, задумавшись, как раз смотрят именно в потолок. Чем он умнее небес?
   История - единственная наука, которая интересуется судьбой конкретных людей. Это роднит ее с искусством.

   Еще раз к вопросу о времени. Время у историков уподобляется пространству, делится на эпохи, повторяющиеся у разных народов несинхронно. Время – это главное ограничение и принуждение для живых существ; мы можем планировать,
надеяться и пытаться повлиять на будущее, но отменить то, что должно случится, нельзя. Или можно? Можно, если иметь достаточно информации и вдоволь необходимых средств, что, в общем случае, в принципе невозможно.
   Говорить с уверенностью о политике, дипломатии, информации и
прочих вещах, которые теоретически представляются вечными, но возникли исторически, для удаленного прошлого всё же неверно. Содержание всемирной истории как борьбы держав за расширение своих владений, за «передел мира» – слишком узко. Все движение истории объясняется в первую очередь не рациональными,  не узко моральными соображениями, а необходимостью, которая диктует, в конечном счете, тот или иной выбор, хотя вся история – противостояние человека необходимости, творчество, вышивание по канве
необходимости. Исторически доказано: культура преображает все потребности людей – от вегетативных до эстетических.
   Нет истории вообще, а есть много историй чего-то, поскольку должен быть сюжет. Но среди них есть и история всего человеческого рода, так как человечество образует коллективный субъект, некий биологический
вид - со своей судьбой и ее поворотами.
   Для истории актуальна динамика – расчет вероятностей. Все события и факты – готовые результаты вероятностей, порождающие другие вероятности. Свершившийся факт уменьшает, а иногда увеличивает вероятность совершения аналогичных фактов. Фактор сознания (воли) изменяет степень вероятности в сторону увеличения. Поле истории – зазор между взглядом современников и потомков. Нет (и не может быть) единственно верной истории, которую следовало бы вечно преподавать в школе и университете. Однако сообщество историков всё же пытается приблизиться к истине, в том числе и оценочно.
   Одна версия всегда неполна – краткий курс не обязательно искажает, но нужно знать также и другие толкования и версии, тогда и родится научная история.
Проблема всемирной истории в том, что за преде-
лами Европы не было писаное «истории». Во всяком случае, сейчас нет открытых документов. Важна также разница между мифологией и наукой – она не преодо-
лена сегодня даже Западом, и до конца, видимо, не может быть преодолена никогда, ведь всякое определение мифологично. Политически корректное стремление к объективности переходит в свою противоположность.
   Есть разные формы исторической работы: проблемное исследование, обсуждение темы, свободная дискуссия, не говоря уже о публикациях и переводах источ-
ников, выдвижении и доказательстве гипотез и т.п. В принципе всякий
текст имеет право на существование, особенно если он исходит от честно мыслящего существа. Скорее всего, это человек, животные пока пишут только в литературных произведениях. Но картины они вроде тоже создают, а картины по-своему тоже тексты. Анекдот хорош, когда рассказан в первый раз. Музыку, напротив, хорошо слушать, когда она уже знакома. История – бесконечное исполнительство всё той же музыки, или её вариаций, разными
людьми.
   Наука изучает феномены, но чем шире подход, тем труднее давать им однозначную оценку. Научное творчество всё более коллективно, в отличие от художественного. Поэзия – в сущности заклинание самого себя, вызывание определенных мыслей и эмоций, создание некой картины в воображении читателя или слушателя. Серьезная поэзия имеет тот неизбежный недостаток, что поэт непременно должен встать в позу, как пророк. Но именно она, её образы, рождают глубокие мысли и чувства.
   Импульс к творчеству приходит изнутри, как непреодолимое желание придать форму бушующим в душе творца чувствам, мыслям, неожиданно или периодически будоражащим сознание. Творчество заключается в переводе этих впечатлений и результатов их восприятия в осознанно воспринимаемые формы. Творчество – это процесс экстериоризации (повторного овнешнения) интериоризированного внешнего.
То есть это объективация субъективизированного объекта, иначе говоря, сначала творец присваивает, поглощает нечто неродное ему, но для того лишь, чтобы затем извергнуть это поглощенное, но переработанное им, вовне.
   Гений – не тот, кто знает и понимает что-то
недоступное, гений тот, кто доступно формулирует важное и общественно полезное, но по какой-то причине невидимое или непонятое другими. Гениальность – это предрасположенность к достижению каких-то социально значимых, то есть вообще собственно человеческих целей. Гений практически не может и не должен быть «успешным человеком» в современном смысле этого слова, потому что успешный
человек внутренне – это всегда средний человек, он устремлен к и своекорыстным целям, хорошо ещё, если хотя бы к благоденствию семьи. Такой успех заставляет идти торной дорогой, он всегда противоречит скрытой сути. Макиавелли говорил о том, что успех – это всеобщий критерий, особенно в политике, но у него была идея новизны, и он понимал, что новые способы и порядки не воспринимаются массами, поэтому все новое, особенно в политике, государственном устройстве заранее обречено если не на провал, то уж точно на большие проблемы.
   Идея успеха стала превалирующей в умах в Новое время, ведь успех несет с собой благоденствие, богатство, славу и власть. Но это внешнее, которое обязательно вступает в противоречие с внутренним; цель человека – гармония и
внутреннее совершенство. Политический успех как расправа над противником, как приход во власть хитростью и ловкостью, по определению глубоко аморален. Власть должна восприниматься не как бенефис, а как бремя, или как профессия палача или мусорщика, разгребающего авгиевы конюшни предшественников.
   Медицина – хорошая параллель к вопросу об обществе – в смысле как его лечить. Но можно сравнить общество и с машиной – чтобы исправить механизм, надо понять, как он работает, так как в машине есть смысл и обратная связь, как в организме.
   Хирургия – самый радикальный, самый скорый, но и самый грубый способ лечения. Политическая революция поэтому похожа на хирургическую операцию, хотя она может быть и очень тонкой. Она может осуществиться и в виде реформ. Макиавеллизм без кавычек сродни медицине, он также пытается найти тонкие методы воздействия - помочь организму справиться с болезнью самому, с помощью лекарств, внушения и пр., но больше всё же уповает на грубые методы.
   Человечество неправо хотя бы потому, что всё больше склоняется к тому, что нет абсолютных ценностей, и современные критерии оценки в известных рамках сейчас особенно зыбки. И никто не может претендовать на то, чтобы быть высшим арбитром морали. История – это постоянная выработка критериев оценки всего, а история как наука это процесс выработки критериев оценки человечности на
данный момент.

   При оценке художественного произведения некогда существовал всеобщий критерий истинности – выражение субъективной, ценностной идеи, которая также несет в себе какую-то социально важную истину. Поэзия – особое состоя-
ние ума, выражающее наслаждение прекрасным, ощущение причастности к истине). Сегодня субъективность как самодостаточная истина настолько на первом плане, что совершенство художественного произведения почти заслоняется бесконечным, ничем не ограниченным «плюрализмом». Сюда примешиваются ещё и финансовые и политические моменты. Для науки критерием становится прямая польза – возможность использовать наработки в производственной технологии и в конечном счете прибыльность. Для искусства – чисто рыночная стоимость. Рынок – одно из главных изобретений человечества, полезных, но и развращающих его. Но не все, что имеет стоимость, является предметом высокого искусства, но этот критерий – редкость может стать решающим при оценке культурных артефактов. Политическая оценка представляет собой институционализированную моральную оценку. Власть есть конентрированное выражение «морали», как некоей императивной истины.
   В государственно-политической жизни сегодняшнего дня существует мода на либеральную демократию, как общественный строй, противостоящий тоталитаризму, при этом плотно закрывают глаза на внутренние противоречия такого строя.
   В науке – особой системе получения патентованных истин, полезных для человека, общества и государства, демократия состоит в свободе мнений, без которой познание невозможно.
Судьба – понятие чисто индивидуальное. Важно ли, кто выигрывает, а кто проигрывает - с точки зрения истории. В любом случае у волка остаются зубы, а у зайца быстрые ноги. Но культура заключается в создании искусственных зубов.
А это - изменение исходного расклада сил. Вопрос – насколько это изменение закономерно. Ценности заложены объективно, но и они, выступая в образе морали, меняются в сторону, противоположную природным правилам игры. В природе, мире нет справедливости, и ничто никому не гарантировано; а добро и зло в смысле жизни и смерти уравновешены. Культура пытается нарушить этот баланс.
   Смысл в истории одновременно и наличествует, и отсутствует. Наличие смысла заключается в целенаправленном движении: человек – целеполагающее существо,
как все живое. Отсутствие смысла связано с ограниченностью жизни и ее общей предопределенностью. Практическая философия отвечает на вопрос как поступать. Жизнь – это бесконечность выборов, хотя они всегда чем-то продиктованы. В процессе истории происходит формирование и накопление ценностей. История учит, как притча, ненавязчиво, не предлагая готовых выводов. Но история поучает
морально: что бывает, что может быть.
   Мы не свободны, мы не можем освободиться от себя, пока живы, и неизвестно, что будет после смерти. Технологическая сила науки и знания в целом убывает по мере воображаемого движения по шкале дисциплин от природы к человеку – человек успешнее действует на природу, чем на себя самого. Рациональность расходится с моралью в том, что истина разума полностью совпадает с достижением цели,
а мораль противопоставляет одним целям другие. Мораль – это социальная рациональность.

    Специфика истории как науки в том, что она описывает собственно жизнь, в ее «практическом применении». Это сфера опыта и практики истории, область ее «экспериментов». «Модернизация» в экономике заключается в изобретении новых способов решения вечных задач и удовлетворения вечных потребностей, главным образом, для управления внешним миром. Управлять человеком и обществом труднее.
В истории общее не соответствует частному. Точнее, исторические обобщения (отвлеченные понятия) не описывают сущности исторических явлений, каждое из
которых имеет неповторимое значение (ценность). Повторяется все, но все неповторимо. Для народов их знаменитые завоеватели – великие люди, но для других
субъектов истории они изверги. Это противоречие человеческой морали и эгоизма, что и называется двойной моралью.
   «Экстремальная» история – это история, основанная на парадоксах, знания и процесса познания. Как набор несомненных истин парадоксы не нужны, как незавершенность - спорны. Всякое движение противоречиво. Текст историка обращается к векам, но прежде всего к сегодняшнему дню. История также – минное поле. Проблема истории сегодня в том, что утрачиваются критерии, заданные по
умолчанию, значения слов по умолчанию. Все базовые принципы подвергаются сомнению, принципы - осмеянию. Это и есть кризис истории как науки – требуется переосмысление ее основ, размышление над целями. Сегодня жизнь напрямую отождествляется с получением прибыли, это синоним некоей ренты. Кому-то удается получать ее с общедоступных вещей. В этом есть некая несправедливость.   Справедливость криминала, как и смерти – в каком-то смысле сегодня тоже видится, как восстановление нарушенного равенства, когда все подвержено риску.
Справедливость в жизни, в динамике – это бумеранг, вера в то, что плохое и хорошее вернётся к тебе. Но есть и безликий закон действия и «противодействия».
Хотелось бы, чтобы история как продукт человеческого разума подтверждала наличие такого закона.
***
   Этот текст - не спор с автором книги "История и мораль" (2014, Москва),  а попытка осмыслить эту грандиозную тему в рамках предложенной Юсимом М.А. аргументации. С этим гигантским трудом настоящего историка можно соглашаться или не соглашаться, но здесь, местами, хотелось всё же показать несколько иной ракурс той же проблемы.

  Итак, выясняется, что отдельные положения Юсима вне контекста выглядят несколько спорно, определенный смысл они приобретают лишь в рамках целого. Ответ на вопрос, что значит "поступать правильно", современная западная положительная этика решает так:
  - правильным считает то, что ведет к поставленной цели, а понятие цели требует наличия субъекта, который выбирает. Если субъект выбирает нужную, правильную «стратегию» и достигает цели, то он поступает разумно, если же действует нерационально и ошибается, он не цели достигает.
   Основополагающие цели, однако, выбираются не совсем произвольно, они заложены в живых существах природой, и в этом надо разбираться.
   Что касается собственно морали (как положительных правил, задаваемых в интересах вида или коллектива - потому что бывает и разрушающая мораль), теоретический их смысл заключается в поддержании баланса в обществе между альтруизмом и эгоизмом, с некоторым перевесом в пользу первого, и это означает в самом общем виде, что если ты никого не обижаешь и не унижаешь, то ведешь себя морально; однако практика сейчас иная. Особенность этой "инаковости" в том, что наиболее неадекватно, аморально ведут себя не маргиналы, а как раз элита и, в целом, верхи. Это, увы, современный тренд. Бывали времена, когда власть в лице короля или президента вела себя мерзко, но это всегда осуждалось - в мировом сообществе находились смелые голоса авторитетных людей, их звучание вызывало общественный резонанс. Сегодня же любое публичное осуждение такого порядка вещей заранее приговаривает критиков к прозвищу "маргинал".

   Если тебя кто-то унижает или обижает, ты можешь защищаться, не выходя за рамки необходимого – «справедливости», в этом суть так называемого «золотого правила морали», которое формулировали прагматики разных времен и народов. Не только в обществе, но и в природе по-своему действует принцип справедливости, или равенства. Ведь если у волка крепкие и острые есть зубы, то у зайца есть быстрые ноги, у каждого - свой шанс. Объективная правильность заключается как в логике движения к цели, так и в критериях выбора этих самых целей, их корни произрастают из основных природных принципов.
  Слова Тютчева о природе:
 «В ней есть душа, в ней есть свобода,
  В ней есть любовь, в ней есть язык»,
актуальны особенно сегодня.

  Часто можно слышать такую формулировку прагматичной моральности: "Не делай другому того, чего не хочешь самому себе". Казалось бы, с позиций прагматики, чем ни идеальный моральный  принцип? Ан нет, ведь мы живём во времена, когда человеку всё дозволено - в том числе, совершить самоубийство, покалечить собственное тело, насиловать и/или убивать детей, а также законно делать прочие гадости в том же духе, главное, чтобы шума не было. И если такой абсолютно свободный человек станет делать то же самое другим или с другими, которые совсем того не желают, он будет очень удивлён - ведь себе он того же самого желает!? А значит, мораль позволяет делать это и с другими людьми. Вот что за принцип лежит в основе конфликтов современности, вызванных эпатажными выходками иных персон. И чтобы его разрешить, надо всё же как следует разобраться с понятием свободы.

   Все это, может быть, и достаточно очевидно: знание правил морали, начиная с базовых принципов, доступно всем людям как по природе, так и вследствие их культурного усвоения путем воспитания и образования, а принципы нравственности, или - высшие духовные ценности надо постигать персонально - всякий раз самому. И это тяжкий духовный труд. Они, сами по себе, не вытекают ни из какой прагматики, ни из устава общества, и никакой сиюминутной пользы (выгоды), кроме самоощущения верности пути, не приносят после их постижения, ибо существуют как  сугубо духовная ценность - независимо от человека и всех его хотелок.
   Более того, способность воспринимать высшие духовные ценности -  и есть собственная природа человека, которая действует во многом автоматически, как инстинкты, не обязательно используя рефлексивные фильтры разума, но конкретное оформление базовых ценностных принципов и вырабатываемые на их основе правила и критерии поведения (высшая мораль) всё же весьма разнообразны для разных эпох и народов, и тем более бесконечно разнообразны совершаемые согласно или вопреки этим рекомендациям поступки людей, их множество и образует поле истории. Иными словами, каждый отдельный случай, в этом смысле, уникален. Однако люди всё же иногда начинают испытывать сами по себе, без всякого принуждения, потребность задуматься над целями, правилами, истинными ценностями жизни, что, в свою очередь, прямо или косвенно влияет на дальнейший ход всей истории.
   Будем всё же верить в доброе человеческое сердце, помня при этом, что под лежачий камень ни шампанское, ни коньяк сами по себе не потекут.

Литература:
 Бродель Ф. Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. М.:  Языки славянских культур, 2004.
 Юсим М.А. История и мораль. М.: ИВИ РАН, 2014.
 Миронова Л.В. Человек и мир ценностей. М.: Образ, 2014.

***
Дуализм войны и мира
/трио о котах/

Люблю я сочную котлетку,
Но съем - и скучно без неё.
Кто мир устроил, словно клетку?
Мне мерзко это бытиё.

Кот Мурр нёс рыбку маме-кошке,
В пути оголодал немножко.
Он долг сыновий позабыл
И рыбку жадно потребил.

Не все ж коты так замарались,
Теперь жить буду в чистоте,
Сегодня лично был morales,
Но что бурчит так в животе?