Матрона тихо прошла по двору, открыла входную дверь, нащупала в темноте щеколду и вошла в комнату. Тусклый свет сквозь стекла давно не мытых окон едва освещал внутреннее убранство избы.
Дарья лежала на кровати поверх покрывала, укрытая старым байковым одеялом. Старушка была полностью одета, в светлом ситцевом платке на голове, из-под которого кое-где выглядывали непослушные седые пряди.
- Кто здесь? – окликнула она встревожено.
- Не пугайся, Даша, это я – Мотя, соседка твоя.
- А? Мотя? Видишь, милая, занедужила я. Хотела прибраться чуток, да свалилась вот, ведро опрокинула…
Присмотревшись, Матрона увидела на полу у окна небольшую лужу, перевернутое ведро валялось тут же. Женщина поспешила вытереть воду, но наклонившись, заметила, что половицы затоптаны, у порога лежал скрученный валиком грязный половик. Недолго думая, она подхватила веник, подмела весь песок, выбежала на улицу, тщательно вытряхнула домотканую дорожку от пыли. Вернувшись, вымыла до скрипа пол, на влажные еще доски постелила половик.
- Что ты делаешь, Мотя? Я отлежусь и сама как-нибудь… Неудобно.
- Лежи, лежи, Даша, мне не трудно. Чистый четверг сегодня, надо избу прибрать, а ты без сил. Как Светлое Воскресенье встретишь? Я чего пришла-то? Яйца красить буду, тебе покрашу заодно. У тебя яйца есть?
- В кладовке есть, конечно, я приберегла. У меня-то всего две курицы осталось, но я собрала, там больше десятка должно быть. Иди в комору, сама возьми, не встану я…
Только то и было в доме съестное, что яйца да картошки ведра два, больше ничего не нашла Мотя в кладовке соседки. «Видимо, она голодная совсем. Есть-то нечего, а сил нет приготовить, не говоря уже про магазин – совсем с ее больными ногами не дойти».
Ничего не сказав, Матрона взяла несколько яиц, тихо притворила дверь и побежала домой. На плите стоял недавно разогретый суп, налила в полулитровую банку, отрезала ломоть свежего хлеба и быстро вернулась.
- Давай-ка, Дарья, я тебе помогу подняться, - с этими словами Мотя подхватила сильными руками старушку под руки, посадила на кровати, подложив под спину свернутую подушку. – Я тебе супа принесла. На, вот, поешь!
- Да не нужно было беспокоиться, я сытая, - Дарья произносила одно, а голодный взгляд говорил о другом, и дрожащие сморщенные руки уже взяли протянутую банку.
Мотя придерживала посуду, отламывала по кусочку хлеб, подавая старушке. Сердце зашлось от жалости к одинокой женщине.
Дарья была одна-одинешенька на всем белом свете. Старилась потихоньку, летом в огороде ковырялась, по воскресеньям в церковь ходила. Набожная сильно, в доме иконами весь угол занят, красивые в резных золоченых окладах, они были укрыты льняными с вышивкой рушниками, древними, как сама бабка, но хорошо сохранившимися.
Никто в деревне и припомнить не мог, откуда она пришла и когда. Словно, век жила она в этой покосившейся избе под сенью старого раскидистого вяза.
Матрона захаживала к Дарье периодически, помощь предлагала свою, да скромная старушка в основном от всего отказывалась, говорила, что Бог ей все дает, что для жизни нужно.
А тут несколько дней старушка не показывалась во дворе, Мотя забеспокоилась, все ли в порядке, человек старый, мало ли? Оказалось, действительно, занемогла бабка.
Дарья суп не доела, поблагодарила, вытерла чистым платочком губы и опять легла. Видно, тяжело ей сидеть, сил совсем нет. Матрона уже подумала уходить, но внезапно пришедшая мысль задержала женщину. Осмотревшись, она подошла к шкафу, заглянула внутрь.
- Даша, давай-ка я тебе сорочку сменю, обмою немного, одежду поменяю, самой тебе не справиться, а сегодня день такой…
- Да, да! Спасибо, милая! Я уж сама просить тебя хотела, да неловко мне… Старая я развалина, неприятно тебе со мной возиться…
- Брось! Все старыми будут, я уж тоже не молодка. За матерью три года ходила, не переломилась. Я тебе помогу, кто-то мне поможет.
- У тебя, Мотя, дочка есть, это счастье большое. А я…как перст, - глаза у старушки увлажнились, губы задрожали, но говорить она не перестала, наоборот, у Моти создалось впечатление, что сейчас Дарья хочет что-то рассказать о себе очень важное.
- В тысяча девятьсот сорок четвертом, на фронте свела меня судьба с одним лейтенантиком. Война войной, а дело молодое, полюбили мы друг друга. Яша мой женат был до войны, но в июле беда случилась, дом его разбомбило, жена погибла, а детки у бабушки в деревне жили – лето же, в школе каникулы, потому и живы остались.
После Победы поехала я к нему, жить стали вместе. Правда, венчаться он мне не предлагал, да и не требовала я, мне с любым и так хорошо, да мило. Марьянка с Павликом ко мне привыкли быстро, стали мамой называть. Я счастливая ходила, день мне светел, ночь коротка, да только своего мне ребеночка хотелось до боли в пятках.
Марьяну обнимаю, а за душу кошки дерут, представляю, как бы я родную доченьку любила… А Яша мой – ни в какую! Говорил, не поднимем мы троих, этих бы прокормить.
Да, жили мы скромно, после войны, сама понимаешь, все на восстановление разрушенного хозяйства уходило. Но где двое, там и третьему место найдется. Муж не понимал меня, ругался, ногами топал.
А я свое дело знаю, все к нему льну, страсть свою показываю, а сама об одном думаю - мне бы забеременеть. И получилось у меня его обхитрить, понесла я к весне.
Беременность тяжелая у меня была, воротило от всего, голова кружилась, в обмороки падала, что ни день. От мужа отвернуло, не хочу ничего, до тошноты, а ему не признаюсь.
А Яша свое требует. Однажды пришел пьяный, набросился на меня, как голодный волк, а я давай сопротивляться. Взбесился, не так, видно, понял, на пол меня швырнул, да давай ногами бить. Я кричу, детей зову на помощь… Да только поздно - что-то оборвалось в животе, горячая волна пошла по ногам, залилась я кровью…
А через полгода узнала, что спутался он с другой женщиной, потом и вовсе к ней переехал. От горя думала, руки на себя наложу. День и ночь плакала, а через неделю собрала свои вещи, написала детям записку, чтобы к отцу шли…
Я на Волге выросла, там все мне любо, а уехала, куда глаза глядят. Этот дом мне монашка одна отдала. Я тогда в монастыре пристанище нашла, не знала, куда податься, когда из поезда вышла на каком-то полустанке. Оказалось, монастырь в тех местах был, туда меня судьба и вывела.
Пока Дарья рассказывала, Матрона обмыла ее тело, вытерла насухо, помогла сорочку чистую надеть, платье, чулки, цветастый платок…
- И ты ничего не знаешь о нем, о детях?
- Ничего, Мотя, не знаю. Сколь раз брала в руки перо, бумагу, а подумаю, вспомню ту боль, так и отложу в сторону. Дети мне не родные, а он сам предал, да еще и самого главного меня лишил. Мне тогда матку вместе с ребеночком моим вырезали, не могли кровотечение по-другому остановить…
Перед уходом Матрона еще раз оглядела избу - все в ней было по своим местам, хоть завтра встречай Светлую Пасху. Проведала старушку в пятницу, покормила, надобности помогла справить, в субботу забежала еще раз, крашеные яйца принесла, пасхальный кулич.
- На всенощную пойду, утром освященное принесу, ты только дождись, Дарья, - Мотя понимала, организм у старушки отслужил, неровен час, Бог призовет к себе. Долгом своим считала теперь – не оставить ее в одиночестве.
- Матрона, - тихо позвала Дарья, когда соседка была уже у самой двери, - открой шкаф, пожалуйста.- Дождавшись, когда Мотя распахнула дверцы, она добавила: - Там на верхней полке пакет… подай его мне.
Матрона, молча, кивнула, про себя подумав, что в пакете что-то очень личное. Спрашивать и разворачивать бумагу не стала, положила старушке на край кровати и поспешила домой.
Светлый праздник Пасхи люди встретили с ясным солнышком и по-настоящему весенним теплом. Вернувшись из церкви, Матрона управилась с хозяйством и поспешила в соседскую избу.
Первым бросилось в глаза маленькое детское платьице, связанное когда-то с огромной любовью, которое Дарья прижимала к груди. Сама она так и лежала, закрыв глаза, с одухотворенным лицом, на котором даже морщинки разгладились. В избе было тихо, лишь лики святых грустно смотрели с икон.
Матрона перекрестилась, подошла к образам и зажгла свечи.
Говорят, умершие в Светлый Праздник Пасхи люди попадают сразу в Рай.