Раис Гималетдинов
Ночной визитер
рассказ
Нас было четверо, живущих в одной комнате общежития техникума. Все мы отслужили в армии. А старостой в группе был я. Кстати, почти вся наша группа состояла из бывших солдат. Хорошо быть старостой в коллективе, где много уволившихся в запас парней. На какие бы мероприятия не направляла нас администрация: дежурства, субботники, работы в подшефном хозяйстве – эти ребята без лишних слов и уговоров брались за любые поручения.
Утро понедельника 3 марта 1986 года было очень холодным, серым и неприветливым. Как обычно, новая неделя в техникуме всегда начиналась с линейки. Но на этот раз построение, почему- то вовремя не объявляли. Преподаватели, в большинстве своем это были женщины, с встревоженными лицами собирались в круг возле окон и негромко, взволнованно о чем-то перешёптывались. Явных или скрытых причин для беспокойства у меня не было, но все же какая-то смутная, неясная тревога начала зарождаться в глубине души.
До нас доносились отдельные обрывки их фраз и восклицаний: «Быковский рейс, …. ночью, все-все, …какой кошмар!»
В многочисленном коллективе такие новости не могут долго оставаться тайной и буквально через несколько минут среди студентов техникума разнеслась весть: ночью, недалеко от города разбился пассажирский самолет, летевший из Москвы в Бугульму. В живых никого не осталось.
Пол качнулся у меня под ногами, перехватило дыхание, дикая жуткая боль и отчаяние остро, глубоко пронзили в сердце. Сознание не верило, не хотело верить услышанному. Расих! Как же так? Не может быть!
Линейку в то утро отменили, студенты с опозданием разошлись на занятия. С гулкой пустотой в голове я тоже отрешенно поплелся на урок. Через несколько минут в кабинет электротехники прибежала секретарша с приказом собраться всем старостам в канцелярии. Директор, немолодой, страдающим одышкой мужчина, был подавлен и чувствовалось, что сведениями о случившемся он владеет не больше нас.
- Поступила телефонограмма из горкома, нужна группа сильных ребят с крепкими нервами, отслужившие в армии, восемь человек и только добровольцы. Вопросов никаких не задавать и дома ничего не рассказывать! Затем он сокрушённо вздохнул, зачем-то переставил часы на столе с одного места на другое и, посмотрев на меня, спросил: «Пойдёшь старшим?»
Вопрос был излишним. Всю дорогу, трясясь в холодном и жестком милицейском уазике, мы проехали молча, тесно прижавшись друг к другу и погрузившись в свои мысли. За оцеплением места трагедии нас встретили местное милицейское руководство, партийное и городское начальство и ещё какие-то чины рангами поменьше. В стороне выстроились машины пожарной части, скорой помощи, отдельной кучкой, молча, топтались водители чёрных «Волг».
Инструктаж для нас провел мужчина средних лет в штатском, с холодными глазами и выправкой полковника. Кратко, без эмоций, он изложил суть задачи, по-командирски четко и грамотно расставил людей, определил маршрут следования и порядок действий. Нам, ещё год назад носившим военную форму, дважды ничего объяснять было не нужно. Раздали общевойсковые костюмы химической защиты и подвели к походному столику возле машины скорой помощи. Девочка – медсестра, в белом халате поверх телогрейки, закоченевшими руками разбавляла в мензурках спирт. «Полковник» - я только так теперь мысленно его называл, распорядился разобрать посуду.
- Выпейте, парни, - как-то по-простому, задушевно сказал он, голос его дрогнул. Казалось, он ослабил в себе на минуту затянутый по долгу службы стальной обруч, – такое горе….
К столику подкатил круглый, как колобок, какой-то комсомольский лидер и, видимо обуреваемый административным куражом на волне горбачевских реформ, сердито поблескивая очками, начал выговаривать «полковнику» о пагубном влиянии алкоголя на молодежь. Жёсткий взгляд последнего и всего лишь пара фраз, о которых я здесь умалчиваю, были ему ответом. После чего тот деятель быстро куда-то ретировался и больше мы его не видели.
Жуткое зрелище предстало перед нами на поле. Щадя чувства читателей я не буду подробно описывать масштабы трагедии, развернувшейся на месте крушения самолета. Разные чувства одновременно одолевали меня: жалость, опустошённость и среди них билась, пульсировала одна мысль - Расих!.
Картина, увиденная нами на грязно-белой панораме, поражала воображение.
Снег, усеянный чёрными комьями разлетевшейся мерзлой земли и густо залитый авиационным топливом, торчащий из-под земли хвост самолета среди вздыбленной воронки, раскиданные повсюду обломки фюзеляжа – всё это создавало впечатление нереальности произошедшего. В неподвижном воздухе висел удушливый, тяжелый запах керосина.
Первая шеренга ликвидаторов последствий аварии состояла из милиционеров более старшего возраста. Им досталось самое жуткое. Но даже взрослым, много повидавшим на своём веку мужчинам было нелегко, я видел, как двоих из них, с побледневшими лицами, пошатывающихся, повели под руки к машине неотложки. Нам дали более щадящее задание – мы должны были собрать до последнего клочка все бумаги, рассеянные по всему полю. Сердце мое сжималось, когда приходилось поднимать с земли перепачканный в керосине чей-то паспорт, с глядевшей на нас фотографией.
К полудню стало припекать высоко поднявшееся мартовское солнце. Под ногами у нас было чавкающее месиво, бахилы до колен заляпались глиной и грязью. Привезли обед, но до еды никто не дотронулся, зато сигареты разбирались махом. Курили все, нещадно, беспрестанно, до одури, до кашля. Всё это время в мозгу у меня непрерывно стучало и билось одно: «Эх, Расих! Какая несправедливость! Ты прошёл огонь, горел в подбитом бензовозе, чтоб вот так нелепо погибнуть.»
Он последним заселился в нашу комнату. Парень как парень, только чересчур сдержанный, с сильно обожженными руками. О себе он много не рассказывал, но мы знали, что он воевал в Афганистане. Армейскую службу вспоминал неохотно, говорил, что там, где он служил водителем, не было никакой романтики. Товарищем он был отличным, хорошо знал математику и всем нам помогал решать задачи. Ещё он сильно страдал от болей в спине. Его мучения особенно усиливались осенью, в промозглые и сырые вечера. «Радикулит – шоферская подружка», - тяжело кряхтя и волоча ноги, объяснял нам после очередного приступа. Однажды он пропустил уроки из-за обострения болезни. Когда я вернулся с занятий в комнату, Расих спал после приема курса процедур в поликлинике. На столе рядом с лекарствами лежали всякие медицинский бумаги, которые он не успел убрать, и на одной из них я непроизвольно прочитал запись: «тяжелое осколочное ранение». Не передать чувств, которые охватили меня тогда. Вспомнилось, что я неоднократно, не зная о состоянии здоровья Расиха, посылал его то на работу в подшефный совхоз, то ставил на дежурство в народную дружину. Что же здесь поделаешь, с меня администрация спрашивала, как со старосты, а я, в свою очередь, вынужден был требовать то же самое с группы. Как всегда, безропотно и молча, он шёл исполнять задание.
На этот раз он находился на очередном обследовании в военном госпитале имени Бурденко. Оттуда, из Москвы, он накануне позвонил на вахту общежития и сообщил мне, что вылетает этим роковым рейсом. И со свойственной ему дисциплинированностью прошедшего войну солдата, с утра сегодня должен был быть на занятиях. Терзаясь чувством запоздалого раскаяния и вины, я брел по полю, исполняя свою тягостную миссию. Память моя услужливо выхватывала эпизоды из нашей жизни, когда был излишне к нему строг и требователен. «Прости, Расих!»
Вечерело. Последние работы проводились уже при свете зажженных фар машин, расставленных вкруговую. Специально дождавшись темноты, один за другим покидали поле автомобили со скорбным грузом. Начальство прибывало всё больше, прилетели представители технических служб и проверяющие из разных ведомств Москвы и Казани. Нас отправили по домам, ещё раз взяв обязательство особо не распространяться об увиденном. «Полковник» при нас позвонил в техникум, чтобы завтра нам дали выходной день. Спать мы легли рано, не ужиная и почти не разговаривая. Молча лежали в сумрачной комнате, слыша дыхание друг друга, зная наверняка, что никто из нас не спит. Меня подташнивало от запаха авиационного топлива, которым пропахла вся наша одежда и обувь, перед глазами, покачиваясь, стояла одна и та же картина, мелькали какие-то разноцветные точки, кружилась голова.
Не помню, задремал я или задумался, было это явью или сном, но вдруг ясно услышал за дверью какую-то возню и царапанье ключа о замочную скважину. В общежитии в эту ночь было потрясающе тихо, будто все студенты, сговорившись, решили соблюсти траур. Шорох за дверью становился всё отчетливее, наконец, ключ, дважды повернувшись, открыл замок. Все мы, не дыша, лежали на кроватях, замерев в ожидании. Я уверен, что мы все в этот момент одновременно думали о невероятном. Напряжение росло…Скрипучая дверь комнаты медленно отворилась и в проеме, на тусклом фоне коридора, освещенного дежурной лампочкой, возникла фигура. Расих! Он тихо начал шарить рукой по стене в поисках включателя. Дальнейшее описать было невозможно. Жалобно скрипнули кровати, одновременно о пол шлепнулись три пары босых ног, опрокинулась в темноте тумбочка, с грохотом что-то покатилось и разлетелось вдребезги. Наконец-то включился свет. Расих в изумлении глядел на нас, вкруговую обступивших его, и с тревогой озирался, переводя взгляд с одного товарища на другого.
Стояло гробовое молчание. Наконец, опустив сумки на пол, он осторожно расцепил наши руки, внимательно вгляделся в наши лица, потемневшие за целый день на ветру и солнце.
- Вот, вам гостинцы, заехал домой к родителям вчерашним поездом, решил разок в жизни прогулять один день занятий. Помолчав, он добавил: «А у вас, чувствуется, была сегодня практика по автомобилям. Вся наша комната пропахла, как керосиновая лавка в Кандагаре.»
2015 год.