На пышном пасхальном седере (это такой специальный ужин, где иудеи вспоминают былое и победоносное, а потом, навспоминавшись вдоволь, победоносно ужинают), мальчик Яша грустил. Он сидел между матерью и семьёй раввина, и обе стороны пугали его скорбным выражением горбоносых лиц. Народ, о котором скорбели мать и семья раввина, тучно клубился вокруг, выглядел бодреньким и здоровеньким, очень даже живым и зверски голодным. Но есть было нельзя. Раввин говорил важное, и важного у раввина было на пару часов.
- Воспоминание, - говорил раввин, - это взгляд не в прошлое, но в будущее. Мы видим, как кровавая полоса на косяке дома обращается в охранный знак. Мы знаем, Кто спас нас тогда, Кто кормил нас тогда. Поэтому мы знаем, что в будущем Он накормит нас…
Евреи внимали с волнением, верили в будущее, особенно ближайшее, где их накормят.
Яша был единственным евреем, который есть не хотел: фаршированная щука пугала схожестью с мёртвыми мутантами-инопланетянами; свёклу Яша считал красивой, но несъедобной; а яйца и дома есть, чего ж их тут есть... Оставалось красное вино, которое сегодня было разрешено к употреблению даже 14-летнему Яше. По традиции все должны были выпить четыре бокала, но у Яши в бокале было на донышке (скорбная мать внимательно следила за тем, чтобы потребление спиртного оставалось чисто символическим).
Вино было вкусное, и в моменты, когда скорбь застилала матери взор и разум, Яша тихо подливал себе из соседней бутылки. Под вино лучше думалось, а мыслил Яша глубоко, цветасто и образно. Яша очень хотел понять, как еврейский голод по свободе связан с голодными лицами вокруг. Ещё Яша хотел знать, что ели и пили на той самой Тайной вечере, на которой один еврей прозрел своё невеселое будущее. Ведь Тайная вечеря тоже была пасхальным седером, так? Значит, там тоже пили еврейское вино с пометкой «Кошер ле-Песах», так? Может в этом вине какие-то такие вещества наркотические, и от него евреи умнеют и зрят будущее? Яша вздохнул и подлил себе ещё.
- Рабами были мы на той земле, но, если бы рабство можно было закопать в землю, если бы рабство можно было бы где-то оставить, просто позабыть, как старую вещь… - говорил умный раввин, и мать внимала каждому его слову. Семья раввина, состоявшая из клонированных, будто еврейские матрёшки, красавиц, сидела рядом. Одинаковые во всём, кроме размера, особи вели себя образцово, слушали внимательно. Трёхгодовалая матрешка, которая сидела следом за пятилетней, иногда проявляла признаки беспокойства, но вторая по величине после матери, призванная следить за всеми последующими, перегибалась через младших, и быстро, будто фокусник, втыкала в розовую физиономию соску.
- Еврейский народ не утонул в Красном море! Не его кровью окрасились волны, и не его кровь растворится в океане народов! - торжественно и густо, будто пророчествуя, вещал раввин, а Яшино воображение уносило его всё дальше от моря Красного в средиземноморские воды. Он вспоминал Италию; вспоминал, как бабушка вела его к фреске в миланском соборе, и как трудно было приблизится к тайне, погруженной в свет Вечери. Фреска плыла, растворялась в молчании. Множество людей стояли под ней; запрокинув голодные лица, они смотрели на белую нарисованную скатерть стола, словно ждали перемены блюд.
Тишина превращает всякое нетерпение в священную паузу перед чудом.
Застыв, вытянувшись, люди ждали чего-то: может быть, слова, может, света; а, может быть верили, что со священного стола упадёт на них кроха опреснока, той самой мацы, которая когда-то давно, ещё до Тайной вечери, падала на евреев прямо с неба.
- Не наша кровь! - воскликнул мудрый раввин, и Яша вспоминал, как, ломая голос, надрывалась экскурсовод: - Ибо сие есть Кровь Моя, за многих изливаемая во оставление грехов! - Яше вдруг стало страшно, что на фреске прольётся, проступит вино, и поплывет красное пятно по белым стенам собора, по бледным обращенным к Нему лицам, по всем скатертям мира...
- И в тишине ночи миновал Он дома евреев, - говорил раввин, - так поднимем же бокал и помолчим, - в зале стало тихо, и в этой неожиданной тишине между двумя огромными мирами, между белым видением Миланского собора и белым солнцем синайской пустыни; между сегодняшним днём и тайным вечером, длящимся века; между вопрошающими матерями, своей и чужой, Яша вдруг громко сказал:
- Так вот о чём Христос говорил: "пусть минует меня чаша сия»! Он не хотел умирать, да? Он просто хотел уйти, можно даже в пустыню, как все… Он любил пустыню...И за что ему такие испытания, а…
Все, кто сидел рядом и имел острый слух (а у мамаш всегда острый слух), обернулись к Яше, который, кстати, был уже порядком пьян. Жена раввина и Яшина мать встретились глазами. Жена раввина посмотрела строго, как будто Яшина мать - средняя непослушная матрёшка. Яшина мать посмотрела испуганно, будто она действительно средняя, но самая распоследняя дочь. Не выдержав взгляда раввинской жены и груза вины, Яшина мать вдруг со всей силы отвесила сыну подзатыльник.
- За что?! - воскликнул философ, и обиженно икнул. «Действительно, за что мне чаша сия…» - подумала еврейская мать, и подлила себе вина; воровато отставила бутыль, стыдливо покосилась на соплеменников. Но соплеменники уже забыли о мальчике: они ели. Они праздновали Исход, поднимали бокалы и провозглашали:
- В следующем году в Иерусалиме!
- Интересно, а в Иерусалиме тоже красят яйца? - робко спросил Яша, и тут же пригнулся, уловив по резкому змеиному рывку, что сейчас снова получит.
- Ага, красят, - зловеще сказала мать, почёсывая ладонь, - вот я тебе дома покажу, как красят…
- А зачем? - без надежды на ответ спросил Яша.
- Чтоб цыплята получились цветные, - прошипела мать, - вот я тебе дома…
- А зайцы? Откуда пасхальные зайцы? Зачем зайцы? - донеслось почти из-под стола, куда тихо сползал Яша то ли по причине опьянения, то ли спасаясь от всплеска насилия.
- Зайцы… - мать улыбнулась, потому что знала, что история про зайцев древнее, чем сама пасха, чья бы эта пасха ни была, - зайцы - символ вечного движения. Это долгая история, я тебе дома расскажу, - она успокоилась, предвкушая дом и разговор, - ты мой заяц, - она глубоко вздохнула, - ты мой пасхальный зайчик... Спасение ты моё, - и нежно погладила место подзатыльника.