Солнечный луч, преломляясь сквозь грязное треснутое стекло, слепит. Ветер принес очередное похолодание. Закрываю ладонью правый глаз, левым вижу размытую картину жизни. Карболитовую настольную лампу шестидесятых, сложенный в несколько раз тетрадный лист под ножкой стула, кусок повисших обоев.
Хлопнула дверца холодильника. Бегу пообщаться с сыном. Запнулся о женские ботинки. Желтая замша темнеет влажными пятнами. В углу ощетинился рюкзак. Распахнутая пасть баула кишит косметикой.
— Ну, здорово! — прижимаюсь к родному телу.
— Здоровей видали,— улыбается, тоже рад. Строгает бутерброды. На тарелке куски хлеба. Режет «сиротскими» ломтями сыр и ветчину. Жаба задавила, говорю:
— Может супчику?
Посмотрел на меня с усмешкой, но колбасные куски стали потоньше. Чтобы исключить следующий вопрос упреждает:
— Это нам на двоих.
На пол падает колбасный шмат. Недовольно косится на меня. Поднимает дырявыми руками кружок, сдувает налипшую грязь и пришлепывает к очередной пирамиде:
— Надюха съест.
Поржали.
Плацкартный вагон восьмидесятых это всегда интрига. После летнего отдыха в Ейске двумя семьями ехали в Волгоград. В Ростове наскребли денег на четыре взрослых билета. Вместо детского проездного для моей дочери купили огнетушитель с портвейном 777.
Проводница в помятой юбке предупредила сразу:
— Кипятка нет, белья нет …
— А что есть? — игриво перебив мадам, спросил я.
— Тараканы.
Перед отправлением в вагон заскочил мужик с пачкой газет и журналов. Глухонемой, долго бегая осоловелыми глазами по пустому вагону, не мог сообразить, где находится. Дермантиновые лежанки вспухли от голода. Оконные рамы были забиты гвоздями. Пол напоминал Сталинград после бомбежек.
Люся вытянула из литературной подшивки кроссворды. Посмотрев в мои честные глаза, литератор заерзал, понимая, что денег за чтиво не получит. Я показал ему дежурную пантомиму из анекдота для слабослышащих. Рукой изобразил зигзагообразное движение рыбы, и ладошкой стукнув по сжатому кулаку, добавил:
— Ёб…ный карась.
Мужик оценил кивком головы мой боевой настрой, глянул на початый флакон и, скривив рожу быстро удалился.
Как только выключили свет, вагон ожил. Шуршало всё. В соседнем купе, почуяв запах еды, стасики пытались приподнять нижнюю лавку. Петли стонали, скрипели, но не поддались.
Портвейн бродил по нашим голодным телам, раскрашивая ночь веселыми картинками. Бурчание в животах только раззадоривало рыжих попутчиков. Лишь доченьке Люсьене было не до смеху. Щекоча пятилетнее создание хитиновыми усами, насекомые вырывали из рук девочки плюшевого мышонка.
Сначала «прусаков» мы просто давили, затем жгли. Вспомнив пароходство, я прислонил пустую бутылку портвейна к стенке. Не успел убрать руку, как наглая тварь уже отталкивала в сторону мои пальцы. Чтобы залезть внутрь у горлышка выстроилась очередь. Остатки липкого шартреза сводили хозяев столыпинского с ума.
Твари, шевеля длинной растительностью, брали на абордаж винный погреб. Когда дите услышало от нетрезвых родителей, что во время сна прусаки могут залезть в ухо, ее охватил ужас. Она предложила умертвлять вредителей электрическим током. Моя школа! Жаль ни одна из розеток не работала.
От заката до рассвета мы боролись с фирменной ростовской нечестью. Под утро темные силы разбежались по щелям. На столе лежал загаженный кроссворд, дно бутылки было усеяно непугаными крылатыми алкашами. Проводница очень удивилась, что к конечной станции добрались все.
Второе угаданное в кроссворде слово начиналось на «Й». Эстонский певец.
Я пою в нашем гоpодке
Каждый день в шумной тесноте
Ты пpидешь сядешь в уголке
Подбеpу музыку к тебе
Пел я когда-то жене.
После вчерашних рыданий на детском «Голосе» был приятно удивлен звездами восьмидесятых у Малахова.
Подбеpу музыку к глазам
Подбеpу музыку к лицу
Подбеpу музыку к словам
Что тебе в жизни не скажу
После оскорбления своего репертуара словами «позорные песенки» отношение к Яку Йоле не изменилось.
Оступился и свернул с пути
Неустанно музыку гнобя
Упадешь, чтоб жизнь свою найти
Не поднимет музыка тебя.