Шёл 1943 год. Над маленьким городком Грязовцем, что под Вологдой, всю ночь кружила метель: она заметала дороги, засыпала снегом железнодорожные пути. Во мгле раннего утра женщины из городка и ближних деревень, отправленные на расчистку путей, медленно собирались у сторожевой будки. Они приходили сюда каждый день и работали с утра до ночи, шесть месяцев в году. Столько длилась вологодская зима, то и дело уничтожавшая их труд.
- Господи, за что же нам такое? – горестно роптали бабы. - Целый день вчера чистили, а сегодня снова всё замело!
И Господь услышал измученных женщин, раздвинул тучи, освободив высокое ярко-синее небо. Мартовское слепящее солнце озарило и хмурый лес за железнодорожными путями, и маленькую станцию, и лица работниц. Ждали санитарный эшелон, но он ещё не подошёл, и бабы побрели к лесу разжигать, заготовленные с вечера, кострища. Они грели кострами землю, разогретая, та подавалась во время копки могил. Вчера таким же поездом привезли много умерших по пути в тыл раненых солдат.
Наконец, подошёл эшелон. Женщины бежали к теплушкам и совали в протянутые руки, кто вареную картофелину, кто горсть пареного гороха или луковицу, завёрнутую в чистую тряпочку.
- Слава Богу, сегодня все живы! – крикнул солдатик с забинтованной головой, высунувшийся из вагона. - Принимайте, бабоньки, беженцев.
Из теплушки на дощатый настил с трудом спустились две старые, бедно одетые женщины – одна тащила сидор, мешок с завязанным устьем, другая несла завернутого в байковое одеяло ребенка. Марья, баба из рабочей команды, отогнула край одеяла и запричитала:
- Ой, горюшко, опять покойник!
Первая беженка после этих слов осела в сугроб.
- Нет! – закричала вторая. – Живой он, живой! Марик, очнись! Это он от голода такой бледный. Из Ленинграда мы - блокадники.
- Господи, Иисусе! До чего же вы худые да чёрные. Бабы, тащи сюда, у кого что осталось!
Мальчик открыл глаза, похожие на две крупные ягоды чёрной смородины и зажмурился от яркого солнца.
- Слава тебе, Господи! – перекрестилась Марья.
Женщины окружили беженцев, зашумели, засуетились. Кто котелок с травяным настоем протянул, кто остаток варёной картошки.
Приезжие со слезами на глазах благодарили.
- Куды девать-то их будем? – спросил Федяй, одноногий возничий на санях, приставленный бригадиром в помощь бабьей команде.
- Вези в Веняково, к Лукичихе, у ей места много, или к Паране, она баба добрая, не откажет, - ответил бригадир.
В деревне сани подкатили к добротному, новому дому с резными наличниками и высоким крыльцом.
- Лукичиха, принимай людей! – крикнул Федяй.
На крыльце появилась костлявая, широкоплечая баба. Молча, поглядела на беженцев, поджала тонкие губы и заявила:
- Племяш приехал с бабой, негде спать. Вези дальше!
- Ну, что ты за человек, Лукичиха! Побойся Бога, ведь они из самого Ленинграда бегут, две недели в пути да по теплушкам, пусть хоть обночуются!
- Негде! – обронила Лукичиха, и закрыла дверь.
Возница повернул сани в сторону крайней избы. Маленькой, старой, но ещё крепкой этой избой владела вдова, Прасковья, или попросту, Параня. Именно к ней обычно посылали приезжих.
- Прасковьюшка, принимай гостей! – крикнул Федяй.
- Гостям всегда рады, вот только тесно у меня, спать придётся на печке да на полатцах, - улыбчиво проговорила маленькая ладная женщина, вышедшая им навстречу.
В избёнке Прасковьи добрую половину всего помещения занимала русская печь. За дощатой переборкой, отделявшей печку и кухонный стол от горницы, стояла железная кровать с горкой подушек. В тесной, но безупречно чистой горнице, кроме кровати виднелся пузатый комод, покрытый вязаной салфеткой, над комодом в рамке под стеклом красовались парадные фотографии самой Парани и её мужа. Всю мебель, включая: комод, стол, пару грубых табуреток, скамью шириной в одну плаху когда-то сколотил и покрасил коричневой масляной краской бывший хозяин. На скамье можно было рассадить гостей, а при необходимости уложить одного человека спать. Зато на печке – раздолье, лежи и грейся, хоть впятером.
Беженки застыли у порога, обессиленные, измученные голодом, страданиями и дорогой. Первая выронила сидор из рук и тихо заплакала. Вторая судорожно прижимала к груди ребёнка и озиралась по сторонам. Хозяйка засуетилась, принимая гостей:
- Проходите, гости дорогие, разболокайтесь, самовар на столе. Угощение, правда, никакое – кипяток да картошка, сами знаете, война!
- Что вы, что вы! Спасибо большое, мы картошки давно не ели, - слабыми голосами благодарили женщины.
- Давайте сюды мальчонку! Ох, какой лёгкий! Да у него жар, никак, - хлопотала Параня.
- Он просто ослаб, устал в дороге. – Робко отвечала одна из женщин.
Хозяйка подала гостям валенки, накормила, чем Бог послал, мальчика заставила выпить отвар лесных трав и всем постелила на печке. В комнатке разлился аромат багульника, зверобоя и дикой мяты. Это было последнее, что они ощутили, прежде чем обеспамятеть в глухом сне.
Беженцы спали почти сутки, когда они проснулись, солнышко уже проникло в маленькие, низко поставленные окошки избы, и сияло в начищенных боках самовара. Стояла оглушительная тишина, казалось, они находятся на краю света. Война и смерть, страх, голод и холод, последние четырнадцать дней в теплушках – всё унеслось куда-то, прошло, как звук. И на свете был только этот, затерянный в снегах, маленький дом с большой печкой, по-матерински обволакивающая теплота и долгожданный покой.
Параня давно хлопотала по хозяйству - доила козу, носила дрова, разметала от снега дорожку, ведущую к калитке. Возвратившись в избу, она застала своих постоялиц отдохнувшими и умиротворёнными. Только мальчик всё ещё спал и тяжело дышал во сне, на лбу мелкими капельками проступила испарина. Женщины всполошились. Хозяйка подошла к ребенку:
- Фершала надо, - решительно сказала она и выбежала из избы.
Через час приехал сухонький старичок-фельдшер, Иван Ильич. Он осмотрел ребёнка и с облегчением сказал:
- Пневмонии нет, дыхание чистое, а температура - так ведь на печке спал! Питья больше давайте, да покормите мальчонку, только немного, чтоб с недоеда плохо не стало.
- Как зовут-то тебя? – спросил он у ребенка.
- Марик, - слабым голосом ответил тот. - Марк, значит. Святое имя. А вас? - повернулся он к женщинам.
- Мира, Фира, - представились они.
Мириам, Эсфирь, сестра их Маргарита и сын её Марк - звучание этих имён и ритм, заложенный в их сочетании, прятались в шелесте страниц Библии, лежащей на подоконнике в старом доме на Васильевском острове.
Эти женщины со своей старой мамой и их маленький мальчик Марк обитали в большой комнате коммунальной квартиры, такой родной, пахнущей пылью и мастикой, с большим окном за прозрачной тюлевой занавеской, с книжным шкафом, раздувшимся от книг, с двумя узкими железными кроватями, стоящими вдоль стен, и пружинным матрасом на дощатой подставке. В углу – швейная машинка «Зингер», за занавеской вешалка для одежды. В этой комнате, расположенной у выхода на чёрную лестницу, всегда жила их семья. Здесь звенел смех весёлой, подвижной толстушки Миры, миловидной и какой-то удивительно уютной и тёплой.
- Всем бы иметь таких драгоценных дочерей, как ты у меня, Мириам, - говорила когда-то мама, - твоя сила и дух твой будут держать эту семью, когда Бог возьмёт меня к себе!
Здесь витал кроткий голос Фиры, сияли ей большие, печальные глаза. С нею их дом был всегда наполнен любовью. Про неё мама говорила:
- А тебе, Эсфирь, быть ангелом-хранителем Миры и Риты. Без тебя и твоей любви они не проживут и дня.
В этой комнате, полной света, росла самая молодая из сестёр, хорошенькая, стройная Рита, ей стоило бровью повести, и все мужчины от пятнадцати до семидесяти лет готовы были бежать за ней, как за мечтой.
- Ты продолжишь наш род, девочка моя. На челе твоём Божья печать и в груди твоей золотое сердце - говорила мама, - на тебя все надежды мои!
Здесь же появился Марик, в то время, как Рите исполнилось сорок, Мире шестьдесят, а Фире пятьдесят четыре года. И комната наполнилась его звонким голосом, беготнёй, смехом и счастьем.
Сёстры работали вместе в бутафорском цехе Кировского театра оперы и балета, все ленинградцы испокон веков называли его "Мариинкой". Они шили костюмы для спектаклей. Театр был их жизнью, работой и семьёй. Весь мир незримыми нитями, как в золотом коконе, сходился для них в сказочно-прекрасном пространстве пятиярусных лож, за тяжелым расшитым занавесом и под расписным потолком.
Марик рос в бутафорском цехе, среди костюмов и ярких декораций, оторванный от реальной жизни и её нужд. Маленького доброго мальчика, его красивую маму Риту и добрых тёток, знали и любили все театральные. Так хорошо, так весело было жить и вдруг, война!
Мир сломался, как детская игрушка. Окружённый немцами город погрузился во тьму. С каждым днём становилось тяжелее. Голод и холод, эти главные враги людей, правили теперь их жизнью. Выменянное на еду, из дома постепенно исчезло всё и комната опустела. Остался лишь матрас, на нём спали теперь все трое. Думали, нельзя жить без света и тепла. Оказалось – можно, если есть хоть немного хлеба и воды… Мира, Фира и Рита бродили на работу и с работы, как во сне, едва переставляя распухшие от голода ноги.
Теперь вряд ли узнали бы в седой, тощей старухе со слезящимися глазами, былую Миру. Но она не сдавалась, и держала своё маленькое семейство на плаву.
Тихая Фира неожиданно преобразилась: каким-то чудом она собрала все свои малые силы, зажала в кулачок, и дала старшей сестре, так необходимую ей, опору.
Серая от усталости и голода, Рита, превозмогая себя, после работы ходила отоваривать хлебные карточки.
Хуже всех чувствовал себя маленький Марик, он постоянно просил у мамы и тётушек хлебушка. Они с любовью отдавали ему большую часть своих пайков, но и этого недоставало для сохранения его хрупкой жизни. Тельце Марика истончилось, сухая, шуршащая кожа обтянула ребра и косточки рук и ног. Он даже плакать перестал, тихо лежал на матрасе под грудой тряпья и смотрел огромными пустыми глазами в потолок. Женщины были близки к отчаянью, но друзья помогли устроить ребёнка в больницу, там детям давали чуть больше еды. Счастливый, он так и не узнал о гибели мамы…
Как-то раз, получив по карточкам хлебные пайки на себя, сестёр и Марика, по дороге домой, Рита решила сократить путь и зашла в тёмный переулок. Её убили за кусок хлеба и оставшиеся карточки. Тело нашла и увезла на кладбище похоронная команда - сёстрам даже не удалось попрощаться с ней. Горе, отчаянье, близость смерти заставили женщин забрать Марка из больницы и ценой огромного напряжения сил в начале сорок третьего года выбраться из Ленинграда. Их отправили в Вологодскую область.
Слух о беженцах из Ленинграда прошёл по деревне и уже вечером в избу по очереди стали заходить колхозники и приносить - кто картошку, кто лук, кто «опекушки» - лепешки из клеверной "муки", картошки и воды - небогатое военное угощение, но дарилось оно от чистого сердца. Весь вечер в глазах Миры не просыхали слёзы, она благодарила и плакала.
Из любопытства заглянула и Лукичиха. Лиду, которая уже давно забыла, как её звать-величать, прозвали Лукичихой за вредный характер: дескать, народ плачет от лука, а она многим в деревне до слёз насолить успела, да и на общественных работах никогда не убивалась.
- Нероботь! - говорил про неё бригадир. – Как дома у себя, дак всё приделает, а на колхозную работу не спорая, вечно хворает.
Войдя в избу Парани, она цепким взглядом обвела приезжих и, заметив на руке одной из женщин золотое колечко, быстро сказала:
- Меняю кольцо на мешок картошки!
- Бесстыжие твои глаза! – запричитала Параня, - картошки нам своей хватит!
- А может у вас машинка швейная есть? – перебила Мира, – я бы поменяла, кольцо старинное, мамино, из червонного золота.
- Добро, - согласилась Лукичиха, - сейчас принесу. У запасливой бабы было две машинки, старая и совсем новая.
- Милая, не связывайся ты с ней! – убеждала Параня.
- Почему? Ведь должны же мы где-то работать. Будем обшивать вас, нехорошо у людей на шее сидеть!
- Да что вы такое говорите, война ведь, делиться надо, чем можем, -возмущалась Параня.
Однако вскоре в избе застрекотала машинка, и народ потянулся к беженкам с заказами. Люди обносились, особенно плохо было с нижним бельём. Прасковья как-то призналась:
- Уж год, как без панталониев хожу, стыдно сказать, а делать нечего, других-то нет. И в Грязовце в магазине нет. Хорошо, хоть я не одна такая, все почти голые ходим, как в старину.
Ветшала и верхняя одежда, но люди надеялись что-то починить, залатать, перелицевать.
- Они, буди, швеи, - рассуждали деревенские, - уж эти-то из ничего могут вещь изладить.
И беженки старались, всем сердцем желая ответить добром на добро.
Время шло, вторая половина апреля выдалась на удивление тёплой. Казалось, природа хотела наградить людей за лютую зиму - на угорах из-под прошлогодней травы показались жёлтые глазки мать-и-мачехи, нежным жёлто-зелёным пухом оделись вербы у реки, на берёзах и тополях набухли почки, на лугу щетиной проклюнулась молодая трава. Прасковья с Фирой копались в огороде. Мира латала и перешивала старые вещи: кому пиджак, кому юбку, кому платье. Люди благодарили, кто, чем мог: денег в колхозе отродясь не было.
Марик заметно выправился за те несколько недель, что они жили у Прасковьи и мечтал познакомиться с деревенскими ребятишками. Он ещё был очень худ, но детский организм, несмотря на скудную пищу быстро окреп - с лица исчезла нездоровая бледность, глаза сияли радостью из-под тёмных кудряшек.
Среди деревенских детей выделялся рослый парнишка со смешным именем Лялька, внук соседки бабы Насти. На самом деле его звали Олегом, но городское имя в деревне не прижилось, вот и стал он Лялькой. Мать привезла мальчика из города к бабке Насте и сгинула в военном лихолетье, а отец погиб на фронте. Лялька, белобрысый, ушастый и с весны до осени обсыпанный яркими веснушками мальчишка, смотрел на мир широко раскрытыми бледно-голубыми глазами. Суровая жизнь в тылу изрядно поработала над его воспитанием. Деревенская детвора, словно стайка вездесущих воробьев, постоянно перемещалась с места на место в поисках чего-нибудь съедобного. И тут Лялька был впереди всех: беднейший, он знал, где и чем можно поживиться в поле, на речке и в лесу. С голодухи он научился брать чужое, за что и был порот бабкой не раз и не два. При первой встрече с «беженцем» он смерил его взглядом и сердито спросил:
- Как тя звать?
- Марик, - тихо ответил тот.
- Ха-ха-ха! - покатились со смеху деревенские, бабье имя, Марья!
- И ничего не бабье! – покраснел Марик. - Мне тётя Мира говорила, что человек по имени Марк написал Евангелие.
Такую книжку Лялька видел дома, бабушка часто читала её по вечерам, без молитвы не садилась за стол и его заставила выучить "Отче наш".
- Ну, ежели так, то пойдем с нами на гумно!
На крыше гумна бормотали дикие голуби, а под стрехой в гнёздах можно было найти кладки голубиных яиц. Лялька ловко забрался на крышу, набрал яиц и раздал их ребятишкам. Марик смотрел на пёстренькие голубиные яйца и в глазах у него стояли слёзы.
- Чё ревёшь? - удивился Лялька.
- Птенчиков жалко! - прошептал Марик.
- Да, я ведь не все яйца взял, а по одному из каждого гнезда, и неча жалеть дармоедов, они колхозное зерно жрут.
Выпив сырые яйца, ребятишки понеслись смотреть, как скотник Гоша выгоняет коров и выводит на выпас огромного быка Мирона. Радуясь солнцу и первой траве, тощие колхозные коровы, мыча, трусили на пастбище. Ослеплённый с непривычки солнцем, Мирон упирался, но, увидев в руках у Гоши корку мякинного хлеба, шумно потянул влажными ноздрями и послушно двинулся вслед за ним. Позвякивая колокольчиками, стадо свернуло к речке Ивняшке. Летом речка мелела и зарастала осотом и камышом, а весной разливалась не на шутку, покрывая часть луга и опушку леса. В устье Ивняшки из небольшого ближнего озера заходила нереститься рыба.
- Робя, айда к речке, Федюнька поймал вчера щуку в бочаге! - крикнул Лялька.
Ребята стайкой понеслись к реке. Лялька добрался по мелководью до промоины, снял с себя рубашку и возбужденно закричал:
- Есть! Щука, подъязок и ещё, ещё! Марька, сымай рубаху!
Лялька связал рукава у рубашек, сунул в бочаг и стал водить ими из стороны в сторону, перекрывая рыбе выход на волю. Рыба заиграла, забилась. Брызги, сопровождаемые криками и смехом, летели во все стороны. Ещё немного, и средних размеров щучка с несколькими подъязками и окуньками попала в западню.
- Ура-а-а! Попались! Во, уха будет! - радовались дети.
Лялька уговорил ребят искупаться в ледяной апрельской воде, и ребята дружно полезли в Ивняшку. У Марика сразу губы посинели от холода, худенькое тело покрылось «гусиной кожей». Продрогший, но гордый, он нёс в подоле рубашки свою первую в жизни добычу. Дома Марик вывалил рыбу в таз и с восторгом показывал её тетушкам и Паране. Лялька щедро отдал ему щуку и пару подъязков.
- Неужели сам поймал!? - изумлялись Фира и Мира.
- Да, он всему тут научится, - говорила Прасковья, ласково гладя мальчика по голове, - и нашим огольцам есть чему у него поучиться. Вон, как он хорошо читает, знает сколько, а в школу ещё только этой осенью пойдёт. И чужого никогда не возьмёт, не то, что некоторые. Марик понимал на кого намекает Прасковья, но о лучшем друге, чем Лялька, и мечтать не мог.
Ночью у Марика поднялась температура, он метался в жару и бредил. Жар не спадал трое суток. Иван Ильич сокрушался:
- В блокаду парня спасли, а сейчас похоже на крупозное воспаление лёгких!
Фельдшер принёс для Марика оставшиеся от старых запасов порошки и велел ждать кризиса. Тётушки совсем пали духом и неподвижно сидели у постели племянника, а Параня истово молилась. Баба Настя подсунула под подушку мальчика иконку Святителя Николая. Дома она сердито выговаривала Ляльке:
- Окремёлок поганый, зачем повёл парнишку в холодную воду, вишь, как мается, натужной!
- Марик, мальчик мой дорогой, ты слышишь меня? – со стоном повторяла Мира.
Неожиданно Марик открыл глаза и попросил пить. С этого дня он пошёл на поправку, но долго помнил ледяную речку, пойманную рыбу и восторг от трепетавшей в руках щуки.
В конце июля на колхозном поле поспел горох, и Лялька повел ребят, есть свежие стручки. Ни с чем не сравнится вкус хрустящих, сочных створок гороховых стручков, в недрах которых зреют крошечные сладкие горошины! Ещё слаще кажутся стручки именно на колхозном поле, ведь каждую минуту может появиться объездчик Силантий, охраняющий горох от потравы. Мужик он злой, захочет, так и плетью по спине перетянет, а уж так выругает, думаешь, лучше бы ударил. Вдруг самый младший из всех, Пашутка, тонко, срываясь на визг, крикнул:
- Робя, бежим, объездчик!
Мальчишки прыснули, кто куда, но Силантий в тот день пребывал в благодушном настроении и только озорно засвистел им вслед. Собравшись у деревни, ребята обнаружили - Марика нет. Дождались, пока объездчик исчезнет из виду, и побежали искать городского мальчишку.
- Марик, Марька, Марк! - кричали они, но тщетно, он как сквозь землю провалился.
- Куды девался? – гадали ребята. – В поле ям нет, речка далёко.
Долго искали ребятишки Марика, вдоволь наревелись, устали и, пригорюнившись, отправились в деревню - звать на помощь взрослых. Больше всех переживал Лялька.
- Может, его лешой уташшыл!? - пискнул Пашутка.
- Ну да, днём лешие не бегают, и крест на ём, - рассудил Лялька.
Ближе к вечеру пошли мальчика искать всей деревней. Бабка Настя случайно наткнулась на Марка у самой кромки леса. Наевшись гороха, он мирно спал, держась за майку, туго набитую стручками.
В деревне Миру и Фиру отпаивали валерианой, а бабка Настя на радостях хлопнула стопку чего покрепче, не забыв, впрочем, отлупить Ляльку вицей. Да что ему эта вица?! Сунул в штаны клок сена, лупи, сколь хошь!
Уходило ещё одно военное лето, оставляя весёлую память о походах в лес за малиной и грибами, о поганках в корзине у Марика. Ребята смеялись над ним, а он постепенно набирался деревенского опыта и сил. Он совершенно окреп за это первое лето в Венякове, загорел и стал похож на остальных мальчишек. А его тётушки втянулись в деревенские будни, кроме шитья, работали вместе с Параней в поле, помогали собирать и запасать на зиму грибы, ягоды и травы.
- Хоть и городские, а не белоручки! - одобряли бабы.
Старшие дети засобирались в Грязовецкую школу. Младших собрали в пустующем доме на краю деревни и предложили Фире учить их читать и писать. А уж образование позволяло ей сделать уроки замечательно интересными - учиться к ней ходила малышня со всей округи. Марк вместе с друзьями тоже пошёл в первый класс. В импровизированной школе не было парт, книг и тетрадей, не было ручек и чернил, но было большое желание учиться. Вместо парт сидели на скамьях, за сколоченными на скорую руку дощатыми низкими столами. Писали карандашами на обрывках старых газет, на любой бумаге, будь то старые конверты, открытки или счета из лавки. Кончилась и эта бумага - писали на бересте. Лялька учился лучше всех, на уроках быстрее всех выполнял задания, и Марик гордился дружбой с ним и рассказывал о городской жизни и о театре.
Однажды по радио сообщили, что блокада Ленинграда прорвана. Все плакали от счастья, а Мира сразу засобирались домой. Женщины уговаривали её остаться до весны:
- Что тебе там делать? Если у нас голодно, то в городе и того хуже.
- Как вы не понимаете? Там наш родной дом, работа! – волновалась Мира.
Однако ради Марка решила остаться до весны. А где весна, там и лето, и осень - так незаметно пролетел ещё один год, и ещё.
9 Мая 1945 года объявили День победы, все плакали и смеялись одновременно. Кто-то радостно встречал мужа, отца или сына, а кто-то плакал над похоронкой. Похоронок было гораздо больше, чем вернувшихся с фронта солдат. Но общая радость по поводу окончания войны объединяла всех.
Лето 1947 года выдалось жаркое, в поле недород - картошки выросло мало, да и хлеб не удался. А государство по-прежнему забирало у деревни всё – скот, яйца, молоко, скудный урожай. Лялька носил тару с молоком на сборный пункт, правда, выпивал по дороге кружку, давал и Марику, а потом доливал водой из колодца.
- Так нечестно, - шептал Марик.
- Ага! Народ честный - карман тесный! Рвём, да лезем, - объяснял ушлый Лялька, - иначе не проживёшь!
За трудами и заботами незаметно подобралась долгая зима. Вечерами маленькие окна изб светились тусклым светом трёхлинейных керосиновых ламп. Вернувшиеся с фронта немногочисленные мужики собирались в старом клубе, обсуждали, как будут строить в деревне мирную жизнь. Спорили до хрипоты, и уставая от разговоров, просили Фиру почитать что-нибудь вслух. В конце концов школьные книги закончились и чтица перенесла посиделки к Паране в дом. Она стала пересказывать содержание книг памятных с детства. Особенным успехом пользовался «Собор Парижской Богоматери». Бабы и мужики рассаживались на табуретки, на скамью и прямо на пол, а ребятня располагалась на печке и на полатях. Тишина во время рассказа стояла невероятная, нарушалась она лишь всхлипыванием баб, да покашливанием мужиков в особо трогательных местах. Об этих «чтениях» в деревне помнят и рассказывают до сих пор.
После Победы почти три года прожили беженцы в Венякове. Мира выезжала в Ленинград несколько раз, и ей, удалось вернуть их старую комнату, занятую чужими людьми, и прибавить к ней ещё одну, совсем маленькую, для Марка. Неотвратимо наступала пора прощания.
На станцию Миру, Фиру и Марика провожала вся деревня. С обеих сторон было пролито немало слёз. Марик, не стесняясь, плакал навзрыд, Лялька хлюпал носом и просил писать, а лучше приезжать летом, говорил, можно будет ходить в ночное, жечь костер, печь картошку. Бабы, отворачиваясь, совали беженцам в руки деревенские гостинцы, звали в гости. Пришла и Лукичиха. В общей суматохе она вложила что-то в руку Мире и исчезла. Наконец поезд тронулся, стал набирать ход и Мира разжала ладонь. В руке лежало мамино золотое колечко. Мира бросилась к окну, но Лидии и след простыл...