Уже давно стемнело. Мороз сковал тишиной таежные просторы, выдавливая иногда из деревьев подобие стона, да, нет-нет, раздавался в тайге треск, подобный выстрелу, далеко слышимый в густом студеном воздухе. Воздух сух и колюч настолько, что невозможно вдыхать его носом, не прикрывшись шарфом. Где-то за сорок пять – не меньше.
Я улыбнулся: тяжелый полушубок, ватники, валенки и все надетое под них совершенно не чувствовалось. Все было таким легким и неощутимым. «Слава богу, в такие морозы обычно не бывает ветра», - подумал, остановившись посреди неширокого зимника. Захотелось просто постоять – посмотреть на окружавшее меня чудо.
Высокая луна, как хороший уличный фонарь, изливала свой яркий свет на болотистую, с правой стороны, равнину, почти лишенную деревьев. Снег, искрящийся всеми гранями неизмеримого количества снежинок, отражал его, и от этого, казалось, было еще светлее.
Я стоял и слушал напряженную тишину, осознавая свое великое одиночество среди бескрайних просторов Крайнего Севера. Не хотелось шевелиться, потому что громкий скрип снега под ногами наверняка уничтожил бы это щемящее чувство одновременного величия и ничтожества. Черное небо с редкими, но, несмотря на лунное сияние, яркими звездами подчеркивало бесконечность бытия вселенной по сравнению с крохотным существованием человеческой жизни. И одновременно с этим ощущалась сила разума, постигающая эти вселенские просторы - сила проникновения в тайны Бога, тщательно скрываемые от любимых чад.
Постояв еще какое-то время, пока растворялась в мыслях концентрация чувств, я вдруг ощутил остывание воздушной прослойки между телом и скованным запредельным холодом внешним миром. «Пора!»
Под ногами, разорвав тишину и заменив собой чувство великолепия мира, громко заскрипел снег. Я еще потоптался на месте, разглядывая окружающее меня пространство, вдруг утратившее пронзительность своей прелести, и пошел дальше.
Дорога, обвалованная еще не высокими стенами бурого, с болотной травой и мхом, снега протянулась до самого леса, перпендикулярно черневшего вдалеке. «Еще идти и идти».
Вызвался я сходить на другую точку – площадку под буровую установку, подготавливаемую дорожно-строительной бригадой, потому что других желающих не нашлось. Конечно, нарушались инструкции - пошел один в такой мороз, да еще ночью. Но у нас, где правит бал его величество «авось», что делается без нарушений?
На Потанайких площадях, подходивших к Оби, были замечены волки, но я надеялся - в такой мороз вряд ли их встречу. Плюс к тому у меня на плече ружье. Да и дорога не длинная – всего каких-то семь километров.
Страха не было. Было умиротворение, связанное с одиночеством. Сигаретный и папиросный дым, переполнявший жилой вагончик, пустые разговоры о работе и о бабах, то есть, по сути, ни о чем – все надоело. Плюс к этому еще и болтовня, по поводу недовольства теми, кто в данный момент отсутствовал. Достало. Я всегда в таких случаях ощущал досаду. И пару раз в запале останавливал таких балагуров. Один раз это даже закончилось дракой с одним мужиком из АТК – автотракторной колонны, обслуживавшей нашу экспедицию. Вообще, конечно, контингент в АТК, да, впрочем, и в самой экспедиции – мама не горюй. Если не вдаваться в подробности, каждый третий прошел места не столь отдаленные. Кстати, не столь отдаленные от тех мест, где вела поисковые работы наша геологоразведочная контора. Как поется в песне, «где зона видит зону, где бичевозные вагоны недалеки от шабаша».
Сознание, зацепившись своей причинно-следственной сутью за последнюю фразу, вытащило из памяти ассоциацию с одним из таких вагонов.
Наша бригада бичевозом «Приобье – Серов» ехала из Пантынга – с базы - в поселок Советский. В аэропорт. Пора было лететь домой – закончилась пятнадцатидневная вахта.
В сознание вплыл образ Валеры – свердловчанина, попавшего тогда в неприятный и достаточно опасный переплет из-за своей беспредельной глупости, на которую только он, вероятно, и имел все земные права. Дело в том, что любимым словечком Валеры почему-то стало неприглядное по всем статьям слово «пидарюга». И он по своей беспросветной тупости использовал его, и где можно, и где нельзя. Вообще-то понятие «нельзя» к Валере отношения не имело, потому что представить его без матов – вещь невообразимая. Он не матерился, он разговаривал матами. И это у него получалось безобидно - так, что уже никто не обращал внимания на его нецензурный поток сознания. Просто все, кто с ним имел дело, улавливали смысл сказанного больше между строк. Да еще по жестикуляции, на которую Валера Пустовойтов тоже был мастак. Жесты восполняли недостаток слов.
Одна из любимейших фраз, которой Валера выражал, как несогласие со своим визави, так и солидарность, лишь по-разному окрашивая чувственно – «да ты такой же пидарюга, как и я». Этим он и обрезал все претензии, которые возникали в отношениях с товарищами по бригаде, и этим же, что в его глазах, видимо, было верхом симпатии, хотел показать свое расположение к человеку.
Тот день выдался пасмурным - со слегка накрапывающим дождиком - и довольно прохладным, как бывает иногда еще ранней осенью. Приятно пахло лиственной прелью и влажным с железнодорожными приправами воздухом. Ожидание между приходом «вахтовки» - «Урала» с будкой - на маленькую станцию со строением, похожим на сарай, и приходом «бичевоза» «Приобье-Серов» затянулось. С одного боку, дорога домой – это всегда напряженное ожидание. Ну а с другого, как говорит Жванецкий, у нас с собой было. И маленький коллективчик из пяти человек - бригадное звено - желало быстрей водрузиться в поезд и начать отмечать окончание двухнедельной вахты.
Наконец, заскрипел тормозами поездок, состоящий из тепловоза и шести вагонов, на которых бессменно красовались таблички «Серов-Приобье», независимо от того, в каком направлении двигался состав. Замызганный от долгой и неблагодарной службы вагон, по опыту, должен был встретить нас неприветливой сыростью: характерных дымков над составом не наблюдалось.
Проводница с грязными руками грязной же тряпкой все же протерла поручни.
Валера оказался ближе всех к дверям.
- Пустовойтов, - крикнул наш звеньевой, - занимай первый свободный отсек, далеко не ходи.
- Явольт, - послышалось уже изнутри тамбура, - Валеру нещадно подпирали сзади.
Когда все ворвавшиеся – по-другому не скажешь – разместились по полкам и поезд, просвистев, тронулся, мы стали доставать, что у кого было, а вернее – что осталось. А осталось, в основном, сало да купленная в экспедиционной столовой буханка белого хлеба. Ко всему этому разнообразию сала добавились еще пару шницелей из той же столовой, несколько луковиц и головка чеснока. На две бутылки «керосина» - нижнетагильской отвратительной водки - да на пятерых, закуски - валом.
До Советского – полтора часа тягомотной, с длинными остановками езды. Через полчаса все мы уже были довольны жизнью, громко разговаривали и не менее громко жестикулировали. Третья бутылка – от проводницы - уже откупорена. Иванович – наш звеньевой, сорокатрехлетний - авторитетный для таких балбесов, как мы, которым чуть за двадцать - человек, уже наливает из нее.
- Иваныч, твою мать, наливай полней, - кричит, улыбаясь, Валера, - а то что-то эта пидарюга меня сегодня не берет.
- Перебьешься, Пустовойтов, тебе и так уже, я смотрю, слишком хорошо. Может, кружок пропустишь, а то с русским языком совсем уже связь потерял.
- Не, Иваныч, твою мать, ты мужик или пидарюга какой-то? Наливай до краев.
- Валерик!? – Иванович повернулся к нему, - Еще раз вякнешь, и дальше будешь только закусывать.
Валера сразу успокоился, потому что Иванович слов на ветер не бросает. Мужик конкретный. Был когда-то военным - прапорщиком. Случайно застрелил, находясь в карауле, женщину. По недоразумению. Отсидел целый год в СИЗО, пока тянулось расследование. Суд его оправдал, но служить он больше уже не мог – армейская атмосфера удручающе действовала на психику.
Вагоны по мере движения все более заполнялись. Пассажирам приходилось уплотняться. И к нашей компании на одной из остановок подсело трое парней с рюкзаками в «энцефалитных» костюмах.
Суть да дело – в нашей компании пополнение. У них тоже было, и они легко вписались в нашу атмосферу.
И вот тут-то и случился казус с Валериком. Разгоряченный выпитым и общим настроением братания Валера совершил оплошность, чуть не ставшую для него последней. В порыве чувств к новому собеседнику он, кладя ему руку на плечи, воскликнул:
- Братан, да ты такой же пидарюга, как и я.
В нашем отсеке на секунду все, как по команде, замолчали, потому что в процессе разговора выяснилось, что ребята – бывалые, и мест не столь отдаленных не избежали, и вообще – к символике запроволочной относились серьезно. Так что занесло Валеру в порыве братских чувств совсем не в ту степь.
Парень, к которому наш Валерик лез обниматься, резко вскочил, сунул руку в карман, и тут же вытащил. Раздался еле слышный звук выбрасываемого из рукоятки лезвия.
Все замерли. Это мгновение, мне показалось, растянулось безмерно. Я видел недоумение на лицах товарищей. Искаженное животным страхом лицо Пустовойтова. Свирепый оскал парня с ножом. В этом молчаливом оцепенении завис ужас приближавшейся точки невозврата.
И тут до меня долетел, словно из другого мира, истошный рык Ивановича. И время снова пошло.
- Стоять! – заорал он, - Не дай бог кто рыпнется, - и тут же перехватил руку парня с ножом, - Спрячь! Пока делов не наделал. Сейчас идешь со мной. Перетрем в тамбуре, - Сидеть! - рявкнул на одного из парней, который попытался встать. И тот послушно опустился назад, - Всем сидеть и ждать. Мы сейчас вернемся.
Отсутствовали они и долго, и недолго – минут пять.
- Пустовойтов! Извинись перед человеком.
- Братан, прости, - запричитал Валера, словно только и ждал этого момента, - Да ты меня не понял…
- Я тебе не братан, фраерок. Скажи спасибо своему бугру, а то б я тебе брюхо-то вспорол.
- Извини, брат, еще раз, - сказал Иванович, - А ты, тупая скотина… - он сделал паузу, - не дай бог, услышу от тебя хотя бы еще раз это слово, сам тебя задавлю.
Парни забрали рюкзаки и ушли куда-то.
Думаю, как и мне, всем хотелось узнать, о чем же это там Иваныч говорил с Валериным крестником. Но спросить в этот раз никто так и не решился. Мы чувствовали себя детьми по сравнению с ним, так лихо разрулившим ситуацию, которую разрулить, как нам в тот момент казалось, совершенно было невозможно. Мы до самого Советского, несмотря на то, что все уже казалось прежним, пребывали в оцепенении. Периодически кто-то выдыхал удивленное «ммда-а».
Иногда скулил Валерик, надоедая Ивановичу тем, что он по гроб жизни ему обязан, пока тот, не выдержав, не крикнул ему «заткнись»…
Обратной дорогой я уже так не чувствовал холод: то ли тело от ходьбы согрелось, то ли мороз пошел на убыль. За четыре часа я успел добраться до соседнего звена - сказать, чтобы они завтра, когда будет сеанс связи, сообщили о поломке у нас рации. Успел поужинать у них, отдохнуть и вернуться назад.
В вагончике немного дымно, но тепло и уютно. А еще можно снять ставшую вдруг в помещении тяжелой одежду и растянуться на кровати.
Был бы котом, замурлыкал бы от удовольствия.