Вы помните, как злой тролль сотворил глумливое кривое зеркало, в котором люди и весь мир представали в обличье ужасном и отвратительном? И как потом разбил его, и как эти отравленные осколки поразили множество людей – кого в глаза, кого в сердце, кого в душу... Помните?
А вот меня, в ранние мои годы, судьба поставила перед зеркалом совсем иным. Конечно, и оно было кривовато, но совсем другого свойства, чем зеркало злого тролля. Люди и весь мир в нем отражались такими добрыми и прекрасными! Каковы они далеко не всегда, и уж точно вовсе не все…
И это волшебное зеркало – геологический факультет МГУ. Нет, оно, к великому моему счастью, не разбилось, цело, но все же в сердце и душе его осколки… Нет! Лучше – отражения!
Теперь, конечно, я вижу мир иным, увы. Но все ж целительные отблески сего зерцала сидят во мне, в моей душе и сердце. Я люблю их, берегу, я утешаюсь ими еще и теперь, по прошествии целой жизни.
И вот они - из тех, что в памяти застряли попрочней и те, что позабавней. И те, пригодны для оглашения…
Откуда пошло есть…
То есть, с чего я вообще оказался на геолфаке. Сказать честно – по причине собственной пассивности. Ну, уродился таким. Но был у меня школьный дружок, Колька Соколов, пацан, напротив, донельзя активный. В общем история про Шустрика и Мямлика. Колька чуть где заслышит о каком кружке или секции (а было их тогда полным-полно и все бесплатно ) – сразу туда. А что б не скучно, кого-нибудь тянет за собой. Вот как то (это осень, класс седьмой) в нашем школьном гардеробе появилась большая, и, как помнится, цветная афиша с приглашением в школьный кружок при геологическом факультете МГУ. Колька, конечно, немедленно туда намылился, а я, вот ведь перст судьбы! попался ему на глаза именно в тот самый момент. Ведь мог бы и кто-нибудь другой, но оказался именно я! Главным занятием в этом кружке были так называемые экскурсии по карьерам. То есть шатание шумной, большой, дурными голосами поющей толпой сначала по электричкам, а потом по грязи каждый выходной день. Кстати , единственный в те поры. И первая для нас с Колькой такая экскурсия случилась, помнится, в Гжель. Нас предупредили, что будет очень грязно, и что б обулись соответственно. Для меня нашлись соседские сапоги, а для Кольки – собственные его галоши. Экскурсия вышла успешная, в смысле вернулись все живые и здоровые, но галоши Колька безвозвратно увязил в юрской глине и был этим сильно удручен. На мой взгляд, даже чрезмерно. Но я ж не подозревал, каковы для него последствия! Тетя Люся, мама его, казалась мне такой тихой и ласковой… В общем, получил он за эти галоши все, что за такой семейный ущерб причиталось, и от геологии отстал. Я же сапоги сохранил, хотя и здорово изгваздал. Но мне за это ничего не было, и я в геологии застрял.
Это даже хорошо…
В смысле, что пока нам плохо. Это я к тому, что поступить на геолфак мне удалось не сразу. Хотя конкурс, по МГУ-шным меркам был не ахти какой – человек 5 – 6. И это до сочинения. По первому разу срезался я, помнится, на устной математике (кажется так). Но запомнился мне экзамен по физике, который тогда я таки сдал. Было это в аудитории с огромными двусветными окнами. И стоял у такого окна экзаменатор, мужчина небритый, мрачный и помятый – что костюмом, что лицом. И глядя в это самое окно, признаться сильно запыленное и даже просто грязное, спросил он меня, что же происходит со светом в плоскопараллельном стекле. И я пролепетал, что де разлагается он там на спектральные свои составляющие. И тут он, довольно резко ко мне повернувшись, и улыбаясь сардонически, ядовито осведомился: «Почему же мы тогда не видим мир – ха! – в радужном свете!?» Трехдневная щетина, красные глаза, набрякшие подглазья, и такой вопрос … Я не нашелся, что ответить. Но четверку он мне все же поставил… С тех пор и до сих мила мне эта аудитория, 415-ая. Хоть не был в ней уже бессчетно лет. Случилось там и еще одно приятно-памятное мне событие, но много позже, в другие времена. Может попозже туда и вернусь.
И что же тут хорошего?
А хорошо то, что оказавшись на год за бортом обетованного своего геолфака, я пристроился на работу в одну из его полевых партий. Десятки лет протекли, не все вспоминается, а что и помню, так не дам голову на отсечение, что так именно оно и было, а не моя ностальгическая фантазия… Работала партия в Туркмении, начальником был Леонид Михайлович (Ленечка) Расцветаев… Чем мы там занимались?.. Много-много лет спустя, на десяти-…, а может и пятнадцатилетии этого славного коллектива, Л.М. Расцветаев, подводя итог его плодотворной деятельности, с законной гордостью отмечал, что за отчетный период партия отрыла ноль месторождений как рудных, так и нерудных полезных ископаемых, но вышла на рекордное число научных публикаций на аспирантскую душу…
Но мне тогда до этого было, как до… Ну может, до прошлогоднего туркменского снега. Дорога в плацкартном вагоне поперек страны через Ташкент в Ашхабад в компании пары студентов-расстриг, широко известных в узких околоуниверситетских кругах - Юры Де-Рюгина и Маши Де-Пармы под бесконечную декламацию стихов Цветаевой и прозы Паустовского («…крик станций – останься, вокзалов о жалость…», «… вошел Сташевский уверенный и насмешливый…»); веселое существование на базе в ашхабадском пригороде Гажа - 17 коп. в день, сыр чанах, суп из черепах, неосторожно выползших встретить науруз на красно-зеленые холмы копетдагских предгорий; и бестолочь маршрутов вдоль иранской границы в сопровождении веселых погранцов; прирученная кобра в палатке… Казалось бы - ну где тут геология!? А вот поди ж ты – для меня она была такой. Тогда.
Химия любви и чуть-чуть математики
Второй раз поступал я на геолфак естественно через год и уже не встрепанным пацаном, а вполне себе юношей, да в паре с любимой (тогда) девушкой, которой мы вместе готовились к поступлению на геолфак, а может и вообще… В тот год экзамены были уже другие – одна из двух математик была заменена химией. И эта химия в итоге разлучила нас. Дело в том, что я ее, к своему удивлению, успешно сдал, а вот дама сердца моего драматически срезалась, хотя превосходила меня в этой науке на голову. Если не на две… Но вышло так, что блестяще ответив на все вопросы по неорганике, она столь же блестяще срезалась по органике. Ни единого не то что неправильного, а просто ответа! Причем экзаменатор, глядя в ее сплошь пятерочный экзаменационный лист, понижал и понижал вопросы, но увы!.. Ее заколодила и она не ответила ни на один. Вплоть до формулы метана. И это обстоятельство разлучило нас, как выяснилось, навеки. Я прошел на дневной геологический, она на вечерний географический, и как то так, силою вещей, пути наши разошлись…
Но все могло сложится иначе. Судьба, или экзаменационный синдром, сыграли свою шутку и со мной, в этот раз на устной математике. Веселые ребята-математики, по виду аспиранты, если не лаборанты, узнавши кто я такой и откуда, плотоядно потирая ручонки в один голос воскликнули «Ага, мальчик с Арбата!» (хотя на самом деле я с Никитских ворот) и зарядили меня такими вопросами, что я очутился в таком же ступоре, что и моя любимая на химии. Но, пока я сидел, якобы готовясь отвечать, а на самом деле оплакивая свою горькую судьбину, сзади до меня донесся шепот с классическим грузинским выговором, который на письме не воспроизвести: «Слушай, дорогой, что такое иррациональное число?» И будто бы пелена упала с моей соображалки! Роковые инопланетные письмена на листочке с заданием обратились ну просто в таблицу умножения, которую я расщелкал влегкую и сразу! Иррационально? Да! Но никогда, ни до, ни после не бывал я так успешен в математике!
Некоторые особенности приема на геолфак (год 1962)
В тот год, и до, да кажется и после, считалось предпочтительным набирать на геолфак не зеленых школяров, а людей с производства и приравненных к ним дембелей. В нашем потоке дембелей собралось человек, пожалуй, до пятнадцати и почти все они срезались на языке. Причем преимущественно на немецком. И вот они собрались у дверей учебной части (все в форме и при регалиях) получать свои документы – аттестаты и, по-моему, экзаменационные листы. Как свидетельство, что были не в длительной самоволке, а пытались отмазаться от последних месяцев службы на совершенно законных основаниях. (Для тех, кто уже не в курсе: тогда служили в армии три года, а на флоте четыре. Краснофлотцы, правда, на геолфак не шли.) Теперь представьте: дело в июне, поступивший посылает к себе в часть большой горячий привет, а не поступившему путь обратно и дослуживать, как медному котелку, до октября, а то и до декабря – такие на тот момент были правила игры. Перспективка! Особенно глотнувши университетского воздуха… В общем, настроение в рекреации пятого этажа, где все это происходило, было самое смурное. Но тут к ним вышла лично завуч, Татьяна Степановна Балякина, и скомандовала построение. И вот они колонной по два, с Татьяной Степановной во главе, отправились на шестнадцатый, по-моему, этаж, где был кабинет немецкого языка. Здесь она скомандовала им «вольно» и скрылась за немецкой дверью. По словам участника, совершенно достойного доверия, из-за двери некоторое время слышался нарастающий шум, оборвавшийся на высокой ноте. После чего Татьяна Степановна вышла, что говорится усталая, но довольная, и велела заходить по одному с экзаменационным листом наперевес. А потом они как из пушки выскакивали оттуда каждый со своим трояком, честно заработанным Татьяной Степановной.
Так вот был создан костяк будущего курса – старосты групп, комсорги, профорги и прочая номенклатура, избранная на самой демократической основе лично Татьяной Степановной, светлая ей память, пока живы помнящие.
О моей несостоявшейся комсомольской карьере (О, моя несостоявшаяся комсомольская карьера!)
На самой заре времен, то есть в начале первого семестра, произошли выборы комсомольской вертикали, от комсоргов групп, до председателя комитета комсомола факультета. Мне почему то достался пост члена (!) факультетского комитета (или бюро?) если память не изменяет, по культуре. Чем уж руководствовалась Татьяна Степановна, делая такой выбор – ума не приложу. Очки ли, общий пристукнутый вид «мальчика с Арбата», метод «случайного тыка» - не знаю. Отказываться мне в голову не пришло, и на целых два семестра я оказался вынужден по крайней мере раз в неделю терять свое драгоценное время на сидение за длинным столом в узкой комнате комитета (или бюро) комсомола геологического факультета МГУ. За два семестра набралось таких заседаний несколько десятков, но запомнилось единственное. На нем разбиралось дело одной моей сокурсницы. От нас (бюро или комитета) требовалось дать (или не дать) ей характеристику для стажировки аж в ГДР! Хорошенькая такая девочка, стояла в торце нашего длинного стола, под прицелом десятка пар глаз, с ноги на ногу переминалась… Неловко было мне, неловко было и ей. Подозреваю, что за нас. В общем не пустили мы бедолагу в немецкий рай, с формулировкой «не потому что ты плохая, а потому что недостаточно хорошая». После этого положил я в душе своей, что больше ноги моей в этом бюро-комитете не будет. И сбылось. И на этом моя комсомольская карьера завершилась.
И как в дальнейшем показала жизнь – всякая иная тоже.
«На годы долгие запомним Крым…»
Это слова из студенческой песни о крымских практиках, которые достались нам от предшественников по этому замечательнейшему времяпровождению. О, крымские практики! О, полигон! О, Крым! Всего не передать, но хоть кое что…
«В горах Тавриды семь лет подряд
Стоят палатки за рядом ряд…»
Это строки из бессмертной «Поэмы о броме» сочинения В. Сапожникова («Рыжего»), моего одногруппника. Поднесь всю эту очаровательную ахинею помню и былым знакомством с автором ее тихо горжусь…
Эти ряды палаток стояли (вроде и посейчас стоят) за околицей большого села «Прохладное», исконное имя которого Мангуш. Но что мы знали тогда о крымских татарах!
Третий месяц без стипендии. Месяц из них дома, на родительской шее, месяц на полигоне, на казенных харчах… Я не один такой. По итогам четвертой сессии случилось массовое лишение стипендии, уж не помню за что. То есть ясно, что за какой то трояк, но за какой - увы, склероз. Выходной, маршрутов нет, до отчетов дело еще не дошло, выйти в свет (в Симферополь, в Ялту, да хоть в Обсерваторию, в магазин) не на что. Солнце яркое, небо ясное, тоска и скрежет зубовный. Прозябаю в палатке (десятиместная шатровка, вся бригада в сборе и в том же состоянии). Отлежал все бока. Вдруг глас извне: «Чего сидите!? Там Татьяна степуху раздает!» И затем: «Да не толпой! Она велела, что б по очереди!» И вот, наконец, я, оборванный и босой (то есть натурально – в драных трениках и без обуви) вхожу в прохладу преподавательского корпуса, в святое святых – резиденцию Татьяны Степановны Балякиной. Перед ней на столе графин с водой, стакан, ведомость, ручка и пачка почтовых конвертов… И вот один вручается мне. Расписываюсь, выхожу, дрожащей от волнения ручонкой открываю… О! Там степуха за все три месяца, почти что семьдесят рублей! Это незабываемо!
Час потехи
Воскресный выход в Ялту. Решение принципиально - только пешком и только по прямой! Туристическая схема Крыма, горный компас, четверо веселых… не скажу – идиотиков, но и не полная норма. Ведь действительно, так и шли - по азимуту. Дорога – не дорога, ручей – не ручей, забор – не забор… Разве что дома огибали. Но - что значит «дурная голова»! Вышли после ужина, часов, наверно в семь и еще до полночи остановились у какой-то буровой вышки на лесистом «затылке» Первой гряды. Там горел большой костер и галдела порядочная разномастная толпа туристов. Мы спросили их, как пройти в Ялту. Ну так, шутки для… У нас же схема и компас! Туристы пожимали плечами, а самый главный у них, инструктор, сказал, что про Ялту знает, а идти туда три дня по желтым стрелкам… Мы не поняли, но он показал и мы увидели. Действительно, на каменной тропке виляющей мимо костра, нарисованы желтой краской стрелки. Вот они то и указуют Ялту. Все просто и понятно. Но три дня! У нас-то выходной единственный и он, считай, уже идет! И мы, едва дождавшись рассвета, ломанулись по своему азимуту.
Вокруг туман, туман, туман… Мы все в легких рубашонках – сырой озноб, немеющие руки… Все вверх и вверх и вверх, а вдруг – сразу крутизна, обрыв. И ведь учили же дураков, что Первая гряда – классическая квеста! То есть такая гора, у которой один склон пологий, а другой – обрыв. Но нет, спуск по вертикали оказался для нас полной неожиданностью. Но зато, когда мы, почему то живые и не поломанные, вывалились из тумана, нашим глазам открылось зрелище, иначе как божественным не называемое! Ярко-бирюзовое море, ярко синее небо с яростным солнцем и ярко-белыми облаками, безумной высоты кремовые обрывы низвергающиеся к зеркалу моря и зелена лента с бело-пестрыми вкраплениями между подножием обрыва и морем – Южный берег Крыма с его городами и поселками. А прямо перед нами, перед носом были ограда из колючей проволоки и сплошной колючий кустарник. Послышались шаги – хруст щебня под многими медленно идущими ступнями. Уж не знаю почему, но мы быстренько перекинулись через колючку и затаились в кустах. Но это оказались безобидные отдыхающие, по холодку совершившие скромный подвиг – пешее восхождение на яйлу. И тут наш полевой командир, Юрка Костин – высунул из заросли свою физиономию, да нет, прямо уж скажу – свою разбойничью рожу, скуластую, стальноглазую, неопрятными клочьями поросшую – и без всяких «здрасьте» и «будьте любезны» тыча рукою вниз хрипло вопросил: Это что за город? И ответное растерянное блеянье: Я-я-ялта! - прозвучало для нас, как победные фанфары. Азимут таки вывел!
Непоколебимая линия
Год на дворе 1964. Второй курс, предмет - история партии, читает преподаватель по фамилии Фурманов (ничего не напоминает?). Мужчина на наш взгляд пожилой, а точнее древний, ходит с костылем, однако бодро, энергично. Аудитория снабжена этакой низенькой эстрадкой, на которой стол, типа президиума и трибуна, самая натуральная, хоть графин ставь. С нее товарищ Фурманов темпераментно внушает нам все что положено, в том числе, как все ужасно было до ХХ съезда, как замечательно стало после и какова во всем этом основополагающая роль ленинского ЦК и лично первого секретаря Никиты Сергеевича Хрущева.
И вот наступил тот самый день, когда стало известно о смещении со всех постов волюнтариста Н. С. Хрущева и об избрании на все его посты верного ленинца и выдающегося деятеля партии и государства Леонида Ильича Брежнева. А ровно на следующий день с самого утра, первой парой у нас как раз история партии. Пришли все, и кто отродясь не ходил. С замиранием сердца ждем - как же он теперь будет выкручиваться!? Но какие же мы все были все-таки сопляки со всем своим детским нигилизьмом! Товарищ Фурманов не вошел – влетел в аудиторию, не поднялся - взмыл на подиум, рубанул, будто шашкой, костылем поперек трибуны и победительно оглядывая наши ряды, торжествующе воскликнул: - Ну! Что я вам говорил! Поняли теперь!
И мы поняли. Мы поняли, что да! Что из этих людей можно делать что угодно – гвозди, шурупы, болты… Они же останутся собой. Ныне и присно и вовеки веков и аминь!
Только для понимающих
Опять Крым, полигон, практика по геологической съемке. Что она такое – объяснять долго и здесь ни к чему. Но это самая суть, сердцевина нашей профессии. Учебная группа разбита на бригады, по 4-5 человек, у каждой – свой руководитель. Среди них – Пряхин (имя-отчество ко стыду своему не помню ). Он гидрогеолог, полевик, доцент, фронтовик, вообще крепкий мужик. В том числе и в смысле поддать. А в поддатии имеет таки слабость - обращаться к нашему брату -студенту с такими словами: - Станут вас спрашивать – каков таков человек есть Пряхин? Отвечайте: Пряхин есть таков человек, что бреется опасной бритвой… Понимающие люди - поймут!
Черешневый сад (не фестиваль)
Все там же, и снова практика по съемке, но геодезической. По старой памяти продолжало считаться, что геологу это нужно. И где-то правильно… Мне, например, в профессии не помешало.
Регулярные проходы к месту геодезических упражнений через черешневый сад и розовую плантацию. Не знаю, откуда плантация, а сад местные называли «татарским».
Плантация нас не интересует – что с нее взять, а вот сад интересует весьма (июнь-июль – самый урожай!). Интересует настолько, что из правления колхоза к нашему начальству поток жалоб. И вот строжайший приказ начальника полигона полковника Варенышева: При движении до места работ инструмент с себя не снимать! Инструмент, надо сказать в ту доэлектронную эру довольно увесистый – рейки, штативы, мензульные столики, теодолиты, планшеты, нивелиры, кипрегели… В общем, по деревьям особо не полазишь. Почему это драконовское правило не нарушалось, сейчас уж и не скажу. Но реально не нарушалось. И вот бредем, изнывая под грузом, а мимо носа, то бишь взгляда, проплывает черешня – бордово-красная, медово-желтая, бледно-розовая… Ну в общем, по сортам. И тронуть ее, заразу, не моги! Но нет ничего невозможного. На курсе у нас был такой Цезарь Тедеев. По части ягоды, правда, в основном «клубнички», он был воистину Цезарь (в смысле «пришел, увидел, победил»). К тому же он то ли мастер, то ли кандидат в мастера по гимнастике. Но все ж и ему судьба уготовила не одни лишь розы. Достались и шипы. Дело в том, что в своей бригаде он был единственный мужчина. И это для него вроде бы и хорошо. Но он, как истинный мужчина, принял на себя весь груз – ответственности и оборудования. Поэтому в ежедневных походах за геодезическими знаниями и обратно его просто не было видно. Подчиненные ему девчонки без всякого зазрения совести навешивали на него все, что на бригаду полагалось (список выше), а сами тащились сзади, жалуясь на жару и усталость, а также хныча по поводу невозможности прохладиться и подкрепиться сочной, сладкой и такой полезной ягодой. И сердце джигита, наконец, не выдержало. Он, как был, обвешанный ящиками с инструментом, штативом, рейкой и даже стационарным зонтом (правда сложенным), легко вознесся на самую верхушку самого плодообильного древа и осыпал свой гаремчик целым дождем вожделенных плодов. (Ремейк старой истории об Адаме, Еве и яблоке – не находите?). Правда Цезарь в этой истории не пострадал. И с дерева не рухнул и под санкции не попал. Ведь он не нарушил командирского запрета. Как и положено, он ни на единый миг не снял с себя бремя инструмента. И тому весь курс был изумленно-восхищенным свидетелем.
Судьба татарского сада
И другая черешневая история, несколько более травматичная. Тоже полный соблазна проход через черешневый сад. На пути громадная двуствольная черешня, каждый ствол в полобхвата. Высокая крона не усыпана – залита ягодой – темно-бордовой, лаково блестящей, каждая чуть ли не со сливу… Трясем – никакого эффекта. Ну просто, хоть плач! Тогда мой одногруппник Володя Иванов, пацан килограммов этак под сто прочных костей и каменных мышц (для наглядности – боксер-нардеп Николай Влуев чем то на него смахивает. Хоть происходило это все лет за десять до рождения последнего) так вот, Володя легким скоком взметывается в развилку стволов, упирается мощной спиной в один ствол и мощными руками начинает раскачивать другой. Дерево, поняв, что шутки закончились, содрогнулось, скинуло несколько ягодок, затем издало протяжный скрипучий треск и… И один из ее якобы могучих стволов надломился и рухнул к нашим ногам. А Володя еще более легким скоком уносится вдаль, похохатывая с этаким привизгом, совершенно не соответствующим его комплекции. И мы, на это глядя, тоже гурьбой последовали за ним. Не знаю, куда бы привело нас это позорное бегство, но нашелся-таки среди нас один здравомыслящий, с холодной головой - Саня Смирнов (если кто смотрел неплохой сериал «Оттепель» внешне он - вылитый его герой, кинооператор Хрусталев). Стоять! – крикнул он так убедительно, что все мы действительно остановились. Не помню точно, что он говорил дальше, но точно - ничего цензурного. И мы покаялись в своей минутной слабости. А потом, под руководством того же Сани, на руках благоговейно отнесли древо метров за сто от родных его корней и завалили его сеном из случившейся поблизости копны. Точнее сказать – перевалили эту копну на сломанное дерево, таким образом его замаскировав. И потом всю оставшуюся практику ходили туда-обратно мимо этой копны, всякий раз подкрепляясь черешней, которая от разу к разу, увядая, становилась все вкусней и вкусней.
И невдомек тогда было нам, невеждам, что мы пародийно повторили некий кусочек крымской истории – разорив татарский сад, продолжали пользоваться его плодами.
Отчего волосы дыбом
Геологические знания внедряли в нас упорно, неотступно и всяческими способами. В том числе и так называемыми факультативными практиками (то есть в отличии от обязательных). Одна из них в зимние каникулы на Кольском полуострове. Горняцкий поселок Ревда (есть и кольская Ревда, не только уральская), редкоземельный рудник. Главный (может и участковый) геолог – невысокий, ладный, плотно сбитый, энергичный, весь как на пружине водит нас по своему обширному хозяйству – штольни, квершлаги, орты, уклоны – мятущиеся лучи налобных фонарей, вспышки отраженного света на кристаллических гранях по каменным стенкам… Длинные-длинные подъемы и спуски по дощатым кладям с частыми, через полшага набитыми поперечинами. Что, неудобно? – вопрошает наш Вергилий – А как положить на плечики ящичек с рудой килограммчиков на 20, так станет о-о-чень удобно!.. Музейной красоты коллекция минералов в его кабинетике… Потрясающая горняцкая столовая с в-о-о-т такущими кусищами мяса и бесподобным черничным морсом на запивку… Беспробудный сон в отведенном помещении –биллиардная в доме (а может и дворце) культуры. Весь мужской состав в спальниках на полу, единственная дама, Лида Сим – на биллиардном столе. Пробуждение и одномоментный шок. Ой, что это там, наверху!? Такое черное, страшное, на зеленом фоне… Нет, это не голова Горгоны! Это корейские лидкины волосы встали дыбом от долгого трения о биллиардное сукно…
Снежная пустыня с возрастающей из нее округло-двуглавой вершиной – горою Вавнбет. По словам местных аборигенов по саамски это значит задница. Причем не любая-всякая, а конкретно женская. Такой вот, якобы, конкретный язык… Хотите – верьте, хотите – проверьте… Но тогда мы вовсе не по этой части. Мы пришли добывать гакманит – минерал, на солнце меняющий цвет с мясо-красного на травяно-зеленой и обратно – под рентгеновским излучением. Откуда информация – уже не помню. Однако нашли канаву со вскрытой гакманитовой жилой, наколотили штуфов, промерзли, как цуцики. И отогревались у подножия той самой горы костром из обломков лыж, которых здесь оказалось целое месторождение. Потому как, оказывается, помимо гакманита здесь была и местная горнолыжная трасса. А лыжи у тогдашних и тамошних горнолыжников были все больше деревянные. Гакманит же наш действительно-таки выцвел на солнце. А вот удалось ли кому восстановить его в исходной красоте под жестким рентгеном – не знаю. Да вряд ли. Было бы – уж наверно не удержался бы. Похвастался.
«Ихний царь нашему царю фигу показал! Умрем за батюшку-царя!»
Как-то в начале то ли второго, то ли уже третьего курса нас всех вместо занятий направили на картошку. Ну, знающие понимают, а не знающим уже и не объяснишь, что оно такое – «на картошку»! Если совсем коротко – было весело. Если чуть пространнее: остров на Москве-реке, где она из Москвы выпадает, на нем рапсовые поля (картошка – это вообще, у нас конкретно - рапс). Одна протока широкая, через нее ходит паром. Другая – узкая, через нее - узкий же деревянный мостик. Высоко над мостиком деревня, за деревней – МКАД и автобусная остановка, за ней – Москва и свобода. Весь курс – мальчики, девочки – человек сто пятьдесят, длиннющая полуземлянка – овощехранилище – набитая топчанами и нашими шмотками. Перед землянкой длинный вкопанный стол, скамейки, плита. Это пищеблок. Где и какой туалет – не помню. Ясно только, что типа сортир. В тот вечер бригада, дежурная по пищеблоку готовила нам на ужин… вареники с творогом и капустой! В чью безумную, или похмельную голову пришла эта вопиющая идея!? Вареники, самолепные, на 150 прожорливых персон! Да к тому ж на ужин!
В общем так: густые сумерки, огни костров, огонь из под бака, в который засыпаются и почти сразу извлекаются эти самые вареники, стол, на котором наши обезумевшие повара докатывают тесто и долепливает вареники, едоки там и сям притулившиеся с мисками и лишенцы, с шумом осаждающие вожделенный бак… И в это благолепии вдруг визг с надрывом и подвыванием… Я решил, что кто то обварился. Но нет, все оказалось хуже. Это одна из наших барышень вернулась из самоволки. А путь с автобусной остановки, вы помните, через деревню. И ей показалось, что кто то там на нее посягнул. Но она, вырвавшись, примчалась, громко вопия об отмщении. Поскольку к этому времени мы все уже успели если не перезнакомиться, то получить друг о друге некоторое представление, конкретно этой якобы пострадавшей, в общем то никто не поверил. Но, тем не менее, тут и прозвучал клич, который я вынес в заголовок. «И веселою гурьбой звери кинулися в бой». Когда наша голосящая толпа преодолела мост и подъем и уже втянулась в слабо освещенную деревенскую улицу, навстречу выдвинулось энное количество мужиков, настроенных, в отличии от нас, вполне серьезно. Некоторые из них уже с кольями, а некоторые по ходу выворачивали их из попутных заборов. Не знаю, не знаю, чем бы все это закончилось. Но случилось, чего не ждал никто, да и ждать то никаких разумных оснований не было. Один из наших парней… Нет, не так! Один из самых авторитетных наших парней, Колька Юхнин – спортсмен, геофизик и просто красавЕц - вдруг окликнул кого-то из противников по имени. И тот отозвался. Как только выяснилось, что тут «своя своих не познаша», кольеносцы потенциального противника немедленно повыкидывали свое грозное оружие и развернулись к нам тылом. Дескать штык в землю! А мы, давно поняв, что зарвались и заврались, с легкой душой вернулись к своим остывшим вареникам.
Куда течет Курга-река?
Однажды мы, то есть практически та же ялтинская команда восходителей, решили покорить походом что-нибудь этакое северное. Мечта созрела, но все-таки не хватало какой ни на есть конкретной цели, что бы эту затею оправдать. И тут, не помню уж при каких обстоятельствах, нам на глаза попался образец сланцев с включениями ну просто гигантских гранатов-альмандинов. И мы поняли, чего мы хотим, и без чего нам жизнь не мила. На образце была наклеена этикетка с его именем «кеанит» и всякими сопутствующими сведениями. И стало ясно, что путь нам лежит в хребет Кейвы, что на Кольском полуострове, за неведомым Ефим-озером. Про Кейвы было написано в этикетке, а про Кольский и Ефим-озеро мы узнали, изучив геологическую карту СССР, висевшую в рекреации шестого этажа. Поскольку Кольский на самом севере, то есть в настенной карте очень высоко, более детально ситуацию нам разглядеть не удалось. И вот на основе столь точных сведений был разработан детальный план экспедиции типа толстовского «ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…». План предусматривал наличие байдарки и некоторой суммы денег. Предполагалась, что «ди эрсте коллоне», то есть одна пара, будет плыть на байдарке с основным грузом. Правда, нам не удалось установить, куда течет Курга-река, и соответственно, плыть нам по течению, или против. Но такая мелочь нас не смутила. Байдарку дала Нина Павловна Шумова - лаборант кафедры и официальный куратор нашей группы. Вообще о ней (о Нине Павловне, не о байдарке) разговор особый. А вот откуда взялись деньги – не помню. Скинулись, наверно. Откуда ж еще. Что точно, так это кроме денег, главным образом на проезд, были еще домашние харчи. Причем Юрка Костин захватил сало. Которое я в те поры еще не только есть, но просто видеть не мог. Ничего национально-религиозного. Не принимала душа, да и все тут.
Август месяц. Проторенным путем добрались до станции Оленья, вышли со всем своим хабаром под осеннее приполярное небо и тут же вымокли до нитки. И больше ни разу не просохли до самого своего возвращения в родные пенаты. До поселка Лав-озеро, столицы саамского края, добрались автобусом, а через само Лав-озеро, на устье, (устье, не исток!) Курги-реки добрались на своей байдарке, буксируемой моторкой местного рыбака. И вот, на кургинском устье, в саамском чуме, я первый и единственный раз в жизни ел, нет, хавал! красную икру большой деревянной ложкой из большой деревянной миски.
Потом была осенняя тундра в ее разноцветьи, в россыпях морошки и голубики, сладкой и слегка пьяной от ночных заморозков, уходящие из под ног кочки, хлюпающий мох между ними и дождь-дождь-дождь, то моросящий, то сеющий, то льющий. Были перекуры с перекусами всухомятку и привалы с глотком спирта под сало - для сугрева. Вот когда я познал всю прелесть и желанность сала! С тех пор, как промокну или промерзну – сало первое дело! После спиртного, конечно… Спирт, вкупе с салом, был в юркином ведении. Он, как старший, понимал в этих делах, то есть выпить и закусить, лучше всех нас. Все спиртное у него делилось на «беленькое» и «красенькое». Причем цвета были совершенно ни при чем. Беленькое – это водка любого цвета, включая «Перцовку», «Горный дубняк» и «Стервецкую». Сюда же коньяки, самогон и вообще все, что горит. Или хотя бы обжигает глотку. Закусь тоже имела у него свою бинарную классификацию, а именно – харч прогонистый и харч нажористый. Ясно, что, к примеру, сало - харч явно нажористый, а какой-нибудь плавленый сырок – прогонистый. Вот такой вот Юрка… Светлая ему память, пока живы помнящие…
Когда дождь сменился снежком, мы поняли, что экспедицию пора сворачивать. Тем более, что там, далеко, на большой земле, в нашем высотном храме, занятия начались, и мы уже который день, как прогульщики. Одно утешение – староста, все тот же Юрий Васильевич Костин, при нас, кому ж прогулы отмечать!?
И мы вернулись в целости и сохранности. Все, кроме байдарки. Она, свернутая по мокрому и не просушенная, тихо сгнила в общежитии у Юрки под кроватью. Но Нина Павловна так ни разу нас ею не попрекнула, и даже просто ее не помянула.
О пользе кагора
Нина Павловна Шумова… Да, лаборант, да, куратор… Но кем она была нам на самом деле? Классная дама, надзирательница, главврач в дурдоме, заступница, утешительница, кредитное учреждение… Все вместе. Просится на язык – «мама»… Но в те поры сирот меж нами вроде не было. Среди многих прочих принятых ею на себя обязанностей было первоприсутствие на некоторых наших мероприятиях (все-таки не на все приглашали). Это и дни рождения, и завершение сессий, и сборы после практик… И безропотно принимая наши приглашения, а иногда и сама инициируя такие междусобойчики, она неукоснительно требовала одного – что бы на столе непременно присутствовал кагор. Так как она вообще спиртного ни-ни, к чему и нас призывает, но если уж без этого безобразия никак, то только кагор. Ибо он не только безвреден, но где-то даже и полезен. И на эту ее удочку даже кое-кто ловился, главным образом, конечно, участницы этих застолий. И так продолжалось до самого диплома.
Диплом мы тоже, конечно, отмечали и тоже, естественно при участии Нины Павловны. Каково же было наше изумление, когда она, с отвращением отвергнув протянутую ей рюмку кагора, потребовала такую же, но с водкой. Вскоре выяснилось, что всю жизнь она пила и пьет исключительно водку, ненавидит крепленые вина вообще и кагор в особенности и все что было до сего момента - не более чем педагогический трюк, жертва во имя нашего здоровья и неокрепших душ. Что было нами понято и оценено.
Совпало так, что к моменту нашего выхода в свет, Нине Павловне пришла пора подумать о пенсии. Соль в том, что по тогдашним порядкам пенсию можно было начислять от зарплаты вообще максимальной по жизни. И начальство (наверно это был завкафедрой, профессор Горшков Георгий Петрович) в оставшуюся до пенсии пару лет решило пристроить ее на какую-нибудь пристойную по зарплате должность…
Боже мой! Ведь это что выходит? Выходит, что когда она нас курировала ей было около пятидесяти! Всего то! По мне, сегодняшнему - молодая дама, то есть в самом соку… Но это я так… Крик души…
Так вот, ей на пенсию, а нам в профессию! И вот жизнь разложила свои карты так, что троица ее бывших подопечных, Паша Окороков, Толя Полетаев и я оказались сотрудниками Туркменской экспедиции нашего же факультета. Той самой, о которой я уж поминал здесь раньше. Возглавляли ее все тот же Леонид Михайлович Расцветаев и Михаил Львович Копп. Его я тоже знал - еще по геологическому кружку. Он был там как бы преподаватель. Наверно в качестве общественной нагрузка на студента. И было резонно решено, что такой гоп-компании требуется какое – то здравомыслящее начало. И стала Нина Павловна у нас заместителем начальника по хозяйственной части. И много претерпела, сей груз неся, но нас по прежнему не выдавала и не выдала.
Помню ее растерянность, когда она принимала эту должность вместе с одиннадцатью тоннами бензина на полевой сезон. «Куда же я его дену!?» - чуть не плача вопрошала она, а мы, такие все из себя полевые волки и зубры, отвечали ей: «В сумочку, Нина Павловна, в сумочку!» Потому что знали уже, что это талоны… Однако надо сказать, что освоилась она в своей новой должности в момент и все вернулось на круги своя. То есть мы – бестолковые подопечные, а она мудрая попечительница.
Светлая ей память, пока живы помнящие.
На что похожа Евразия
Помянул я тут вскользь нашего завкафедрой профессора Георгия Петровича Горшкова. Громадная личность, достойная не только обширных мемуаров, но и целых монографий. И не мне их писать. И близок был к нему не слишком и слишком уж несоразмерен ему был в той жизни. Как, впрочем, и в этой. Вот просто маленький штришок, по-моему много говорящий о человеке.
Узкий кабинет, занятый почти весь большим диваном и большущим письменным столом. Над столом во всю стену – тектоническая карта Евразии под редакцией академика Д.В. Наливкина. По столу, в носках, похаживает Георгий Петрович и что то подрисовывает на ней цветными карандашами. Чего я попал к нему в кабинет – сейчас уж не помню. Вроде как что то связанное с моей дипломной работой. Да и не суть.
Итак, весьма не молодой, невысокий, весьма осанистый, но при этом очень и очень подвижный человек, волосы пегим ежиком, трепетно мною почитаемый (обычно на весьма почтительным расстоянии) ходит передо мною босой по собственному рабочему столу и рисует что то на почтенной карте, время о т времени становясь на цыпочки, а то и подпрыгивая. Сюр! Наконец он оборачивается ко мне и спрашивает – Ну как? Я что то мычу в полном замешательстве. На что похоже? – продолжает допытываться он, поводя рукою по карте. Сверхъестественным усилием воли я возвращаю себе способность здраво смотреть на вещи и здраво смотрю вслед движениям его руки. И в какой то момент вдруг вижу! Из хитро извивающихся контуров и мозаики разноцветных пятен, как это и положено быть на всякой уважающей себя геологической карте, повылазили и повысовывались всякие забавные, а то и страшноватые существа. Какие то заячьи, собачьи, носорожьи головы, многоногие медведи, какие то рогатые бегемоты и бог весь еще какие чудища, вызванные из тектонических глубин Евразии фантазией заведующего кафедрой динамической геологии МГУ, соавтора базового учебника по общей геологии, профессора и прочая и прочая и прочая Георгия Петровича Горшкова. Причем минимальными изобразительными средствами. Какие-то небольшие дополнительные черточки, штришочки, точечки, пятнышки на грандиозном абстрактном полотне академика и Героя Социалистического труда Д. В. Наливкина – и пожалуйста! Готово не менее грандиозное, но уже сюрреалистическое полотно ранее объявленного автора!
Очень довольный собой и, кажется, моей реакцией (широко разинутый рот и часто лупающие глаза), Георгий Петрович довольно легко для своего возраста и комплекции соскочил со стола и устраиваясь в кресле для беседы доверительно вымолвил – Вы только Дмитрию Васильевичу не говорите. А то он обидится…
Ну конечно! При ближайшей же очередной встрече моей с ленинградским академиком Наливкиным я ему тут же все выложу, и конечно же в самых разнузданных тонах!
Вот такой вот завкафедрой. Светлая память ему, пока живы помнящие…
Декан и другие
Раз уж тема задета, возьму на себя смелость и чуть-чуть ее разовью. Это я о наших (моих) учителях. Естественно – лишь в меру моего личного впечатления. Как нас учили – отображение объективной реальности, данной нам в ощущениях. А ощущениям тем, на момент написания этих строк, уже без малого пятьдесят лет. Так что извините, если что не так. Впрочем, извинения эти скорее в адрес тех, о ком поведу речь. А еще точнее – их, увы, памяти.
Итак.
Алексей Алексеевич Богданов, декан факультета. Естественно, профессор, член многих академий (кроме АН СССР), председатель международных обществ и комиссий и прочая и прочая и прочая… Двухметровый в рост, метровый в плечах, серебряно-седая шевелюра и в ее просветах красная кожа, громогласный, в выражениях не стесненный. В движении подобен даже не танку или тепловозу, а какой-то природной стихии – селю или лавине. Иностранные гости не редкость на геолфаке и Алексей Алексеевич самолично водит их по своим владениям, объясняясь по-французски и при этом по-русски почесывая затылок. Алексей Алексеевич читает основной для нас курс – Геологию Союза. И это захватывающее действо. Огромная аудитория амфитеатром – 611-ая, или Большая геологическая, огромная вертикально двигающаяся доска (типа поставленной торчмя бесконечной ленты), огромный лектор, только что не заслоняющий спиной эту доску - он в основном спиной к аудитории, потому что сопровождает свои слова черчением по доске. Для этого в его ладони (так и хочется сказать – «длани») горсть цветных мелков, которыми он из лекции в лекцию рисует геологическое строение огромной страны будто изящнейшую японскую гравюру. Иногда отходит на шаг, закинув голову вглядывается в свое творение, возвращается, что то стирает, или подрисовывает. На всю жизнь у меня в подкорке его изречение – «Красота карты (геологической М.С.)– критерий ее верности». У меня практически не было личного общения с Алексеем Алексеевичем – раз – два и обчелся. Но – памятно.
Экзамен по той самой геологии Союза. Предмет базовый, основа основ. Соответственно и экзамен – серьезней не придумаешь. Принимает Варвара Васильевна Фениксова, в те поры, по-моему доцент и Алексея Алексеевича по учебным делам правая рука. Дама серьезная, но не вредная и к студенту доброжелательная. Билеты разобраны, в аудитории тишина, спокойствие, все готовятся, ничто беды не предвещает. Подходит моя очередь, я, не чуя худого, подсаживаюсь к Варваре Васильевне, набираю воздуху, что бы отрапортовать билет, как вдруг! Как вдруг гром, грохот, дверь нараспашку, только что не с петель, и в аудиторию… не знаю как точнее сказать, врывается, вламывается, в общем является Богданов. Занимает место Фениксовой и уж не помню, выслушав или не выслушав мой лепет по билету, начинает задавать свои вопросы. Собственно, вопрос получился один, так как я на него не ответил. Вернее, ответил неправильно. Я неправильно обозвал Магнитогорскую структуру – то ли антиклинорием, вместо синклинория, то ли наоборот. (теперь уж грешным делом действительно не помню, что это на самом деле). Но тогда я просто не мог этого не знать, видно от волнения оговорился. А вот этого-то в общении с Алексей Алексеевичем делать было нельзя категорически. Ибо он питал особую слабость к уральской геологии и именно ей посвятил немало времени и мела в своих лекциях. В общем, в результате за дверью последовательно оказались: моя зачетка, я, а за мною - и сам Алексей Алексеевич! Было так. Зачетку он брезгливо донес до двери и бросил за порог, я добровольно последовал туда же, а его самого вслед за мной вытолкала Варвара Васильевна. То есть самым натуральным образом, обеими руками в спину, с криком «Вы мне экзамен срываете!» Это была сцена! Нельзя сказать, что вроде как пичужка защищала свой выводок от ястреба. Нет! Варвара Васильевна была отнюдь не пичужка, даже в сравнении с Алексей Алексеевичем, но что то этакое здесь все же присутствовало. Впрочем, закончилось все для меня вполне благополучно. Я пересдавал Наталье Петровне (надеюсь, не переврал, если переврал, надеюсь, что простит) Четвериковой – тоже сотруднице Богданова. На мое рыцарское предупреждение, что, де, изгнан лично Алексей Алексеевичем, она только хмыкнула, завела меня в ту же аудиторию, на тот момент пустую, и ушла, замкнув меня в ней. Видимо полагая, что я надежно вооружен «шпорами». И выпустила приблизительно через полчаса, с «хор.» в зачетке.
Была у меня и еще одна встреча с Богдановым, и тоже совершенно не лестного для меня свойства. Я уже сотрудник факультета, но не полноценный, а как бы ущербный – числюсь не в штате, а по НИСу, то бишь по научно-исследовательскому сектору. А это, как говорится, две большие или четыре маленькие разницы. И вот у НИСа новоселье. Все его экспедиции, партии, отряды и лаборатории переселяют из разных, порой весьма экзотических, мест в старое здание МГУ на Моховой. Точнее, на улице Герцена (ныне, как и в старые времена – Большая Никитская), в тот корпус, где знаменитый Зоологический музей. И я, начальничек маленького отряда, вроде бы из меня одного и состоящего, тоже переселяюсь. Выделенная мне (в компании с кем-то, теперь уж и не помню с кем) комната на втором этаже, метров 25, высоченные потолки, громадные окна, битком набита старой мебелью, горами папок, сброшюрованных отчетов, журналов, просто бумаг россыпью (что взять - докмпьютерная эра!). И в этом гадюшнике я – такой маленький и незаметный. И вот опять, с шумом и громом является Алексей Алексеевич Богданов. И не один. Вместе с ним Владимир Алексеевич Кудрявцев – заведующий кафедрой мерзлотоведения, профессор, опять же многая прочая, и вообще на тот момент глава советской школы мерзлотоведов . Первый сдает, а второй принимает должность декана геолфака. По этой причине и совместный обход владений. Про Богданова я уже писал, ну а Кудрявцев габаритен лишь чуть менее, но далеко не так авантажен. И при их появлении комната становится заметно меньше, а я еще незаметнее. Оба профессора некоторое время с неудовольствием оглядывают представший им бедлам, замечают, наконец, и меня.
- Что это у вас здесь такое?! – с неудовольствием вопрошает Богданов на правах пока еще хозяина. Я пытаюсь объяснить, что, мол, переезд, что я вот только-только, что основной хлам от прежних хозяев… Чувствую – не пронимает. Добавляю, что мол сегодня же все разберу… - А что же до сих пор? – в прежнем ключе вопрошает Богданов. И я наивно отвечаю – Да все дела… И тут они оба в изумлении – Это какие же у вас дела?!
А и правда. Это какие же такие - у меня! - дела…
Повторюсь – все это было уж так давно! А память как то сама собой, по ей только понятному принципу, запечатлела моменты, лица и слова. И потом - это же не мемуары, а осколки… Что прочней всего засело…
Вот еще один. Орлов Юрий Александрович. Академик, завкафедрой палеонтологии, директор палеонтологического института, бог знает кто еще, но точно – выше только звезды. А на его профессиональном небосклоне – уже и никого. У нас читал курс палеонтологии позвоночных. Набивалась полная аудитория, кому надо и кому вовсе не надо – просто послушать завораживающую речь. И это про монстров-то, вымерших в туманном геологическом прошлом! Причем до всякой динозавромании нашего времени! Ну ладно, мы, съемщики. Наткнувшись на костные остатки в породе, худо-бедно, но должны понимать различия меж бронтозавром и мегатерием, или меж, не знаю, птеродактилем и каким-нибудь стегоцефалом. Но вот гидрогеологи, геофизики, петрографы или скажем, минералоги – им-то оно на что!? А вот поди ж ты! Набивались и они. Сейчас бы сказали – шоу! Я скажу – это был спектакль одного актера, и добавлю – гениальный! Юрий Александрович – длинный, худой, на мой тогдашний взгляд не старый даже - древний, но не по годам подвижный, по ходу лекции как бы преображался в каждого из своих «героев». Он то ступал мамонтом, то крался тигром-махайродом, то прыгал цераптором, а то парил археоптериксом… Можете не верить, но бывало лекции его завершались аплодисментами аудитории! По рекреации Юрий Александрович следовал несколько как бы вприпрыжку и с высоты роста в прыжке озирал нашего брата (и сестру) – студента в перерыве между парами. Иногда, признав кого то, окликал. Из нашей группы такой чести удостоился Володя Сапожников по кличке Рыжий (я уж поминал его в одном из «осколков», как автора бессмертной «Поэмы о броме»). Он и правда был крепко рыж и этим конечно выделялся даже в битком набитой аудитории. Его Юрий Александрович приветствовал почему-то молодецким: «Все по девкам шляешься?» А впрочем… Имело, имело основания! Даже более средней студенческой нормы.
Вспомнив академика Орлова, не могу не вспомнить академика Белова. Белов Николай Васильевич, завкафедрой кристаллографии и кристаллохимии. То же фигура мирового (без преувеличения) масштаба. Среди неисчислимых званий и постов – председатель (президент) международной организации кристаллографов (это не точная формулировка, но суть). У нас читал курс кристаллографии. Но если лекции Орлова были захватывающим спектаклем, то лекции Николая Васильевича – тяжким послушанием. И вот как это было. Лекция читалась в Большой геологической аудитории - та что амфитеатром. Сам Николай Васильевич садился на демонстрационный стол, рядом с моделями кристаллов и кристаллических решеток, прикрывал глаза (а может быть это было его постоянная мина – от постоянной же работы с микроскопом) и слегка покачивая ногой ровным голосом излагал материал, время от времени указывая на соответствующую модель, которую при этом поднимал, а если надо и поворачивал ассистент (ка). Все в его изложении было логично, закономерно, крепко сцеплено – как атомы в той самой кристаллической решетке. Но лишь до той поры, пока ты не упустишь хоть единое слово в этом потоке информации. А упустил – свободен! Можешь дальше не напрягаться – смысл утрачивался полностью. Так, во всяком случае, происходило со мною. Поскольку для нас, «чистых» геологов, кристаллография была все же предметом не профильным, большой трагедии из этого не случилось. Но впечатление от личности осталось.
Вот жанровая сценка. Автобусная остановка «Клуб МГУ». Конец дня, студенческая толпа и неразбериха, автобусы набиваются битком и сверх того. Пытаюсь догнать очередной и вижу: из полуоткрытых задних дверей держась одной рукой за что то внутри, другая с портфелем на отлете, полы плаща развеваются, едет по своим делам академик и президент Н. В. Белов. (На тот момент лет около семидесяти пяти). А вот рассказ уже из других времен от моей однокурсницы и его аспирантки Тани Евстигнеевой (если я за давностью лет ничего не перепутал). Она защитила кандидатскую и решила это дело скромненько отметить прямо на кафедре. В то время действовал запрет на банкеты по научным поводам (это еще задолго до антиалкагольной кампании) и защитившийся народ перешел на полуподпольные междусобойчики. На самое почетное место усадили, естественно, Николая Васильевича. Но еще до первой здравицы его на этом месте и вообще в поле зрения не оказалось. Татьяна кинулась выяснять и ей сказали, что вот-вот, только-только, еще и дверь не захлопнулась! Она тут же послала мужа догнать и упросить хоть на пару минут. Муж, тридцатилетний лось, бросился исполнять. Кафедра располагалась (верно и сейчас расположена) на четвертом этаже и было известно, что Николай Васильевич лифтом не пользуется. Хотя, надо заметить, это не такие этажи, как сейчас этажи, а это этажи - какие надо этажи. В общем, гонец вернулся минут через десять и на вопрос супруги, где же академик, развел руками, добавивши: «Не догнал!» На тот момент Николаю Васильевичу где-то за восемьдесят.
Мне повезло. Достаточно в моей судьбе было преподавателей достойных и почитаемых и любимых. Почему же я здесь именно об этих двух? Это не риторический вопрос. Это мой вопрос самому себе. Что то в них было иное, не такое, что ощущал я даже в том своем сопливо-безмятежном состоянии духа и разума. Теперь я понимаю, или мнится мне, что понимаю, чем было это самое «что-то, не такое, иное»… Был это воздух свободы, который они успели вдохнуть в своей юности, и которым продолжали дышать и в старости. Тот воздух, которого уже не досталось другим моим учителям, а их младшим коллегам и ученикам. Путано объяснил? А четче и сам не понимаю.
Рассмешить Господа…
Помянул я в предыдущем осколке преемника Алексея Алексеевича Богданова на посту декана геолфака - завкафедрой мерзлотоведения Владимира Алексеевича Кудрявцева. Личность того же калибра, значения и влияния, что и Богданов, но иного темперамента и других внешних проявлений. С ним у меня непосредственного общения не было, и речь здесь о нем по ассоциации. И вот по какой. Учился я и делал первые шаги на профессиональном поприще в роли гордого тектониста. И пробегая рысью по третьему этажу высотного здания МГУ (в просторечии «храма») из буфета к лифтам, бросал я, ну не скажу пренебрежительный, но несколько высокомерный взгляд на табличку с указанием – «Кафедра мерзлотоведения». И думалось мне в эти мгновения, что де мол где-где, но здесь мне не бывать никогда, ни за что и нипочем. И что же?! Тринадцать лет! Целых тринадцать лет, может быть лучших лет моей жизни, пришлись на эту кафедру, прошли именно за той самой дверью, именно с той самой табличкой! Не считая, конечно, полевых сезонов… Вот и поспорь с мудростью, вынесенной в заголовок…
Люди и лыжи
Этот осколок все о том же, что и предыдущий. О людях, что учили нас. Профессии и жизни. Поздно я взялся за тему. Многое ушло из памяти, еще больше перепуталось и к оглашению не пригодно. Но уж что осталось!
Лебедева Наталья Борисовна. Ничего она у нас не читала и практических, сколько могу припомнить, не вела. Была она на кафедре доцентом и как бы спецпредставителем Владимира Владимировича Белоусова. А это в мировой геологии фигура первейшей величины – член-корр, директор Института Физики Земли и многая, многая, многая прочая. У нас на факультет он организовал лабораторию тектонофизики, где пытались в комнатных аквариумах моделировать разные тектонические процессы планетарного размаха. Нельзя сказать, что безуспешно, но как то без внятного конечного результата. Но, может, таковой недостижим в принципе? Судить не берусь. Так вот, Наталья Борисовна была его местоблюстителем в этой лаборатории. Но мне запомнилась не этим, а сама по себе, своей очевидной незаурядностью. Внешне она более всего походила на приму-балерину по завершении блистательной карьеры – стать, грациозность, походка, осанка… При всем том была она одержимой горнолыжницей. На то время (шестидесятые), и на ее возраст (ну, скажем, за пятьдесят) – увлечение не самое массовое. В нашей группе учился ее сын Сашка, Александр Израилевич Лебедев. Незадолго до диплома ему подарили (не знаю кто) полную горнолыжную сбрую - лыжи, ботинки и костюм. Все, естественно, импортное, явно не по доцентским достаткам. И вот Саша, готовясь к феерическим преддипломным каникулам в Карпатах, поехал опробовать свои обновки в скромный подмосковный Турист. И там переломился через импортное, сертифицированное, гарантировано самораскрывающееся крепление так, что диплом пришлось отложить на год, да и после не год и не два отходил сначала на костылях, а потом с палочкой. Перелом у него случился множественный, оскольчатый. В ЦИТО его собирали на титановую пластину титановыми же шурупами. На его полуеврейское счастье шурупы оказались из бракованной партии и у парня начался костоед, или по научному остеомиелит.
За это время Наталья Борисовна (отчаянная голова!) успела два раза сломаться, срастись и забыть, а Сашка все шкандыбал и шкандыбал.
Уже существенно позже случилось так, что Наталья Борисовна получила от университета квартиру и мы, уже сотрудники факультета, помогали ей с Сашкой переезжать. Так уж было тогда принято – по возможности не связываться с советским сервисом, а обходиться силами родных и друзей. Платой за это обычно, и в нашем случае тоже, служило участие в новоселье. Иногда за это приходилось крепко напрягаться. Особенно когда переезжали семьи глубоко интеллигентные, отягощенные большими библиотеками и, главное, пианино, или хуже того, роялем. Здесь же был вариант облегченный. Значительную часть имущества семейства Лебедевых составляли бесчисленные лыжи, горнолыжные ботинки , палки и… костыли. Наталья Борисовна так и говорила: здесь распродажа полных горнолыжных комплектов!
Культ топора и его жертва
Топор - это просто топор, плотницкий инструмент, а жертва – это я. Нет, буквально меня не усекали топором, но все же, в каком то смысле…
Июнь, высокогорное озеро в Верхоянье. Озеро подо льдом, вокруг него базовый лагерь экспедиции, вокруг лагеря – сопки в чахлом редкостойном лиственичнике и потоках серого замшелого камня. В самом лагере «смешались в кучу кони, люди», а также олени, собаки и студенты. Кони, олени, собаки и отчасти люди – каюры и радисты - прибыли сюда своим ходом, караваном из приленского поселка Жиганск. Недалеко - всего каких то пара месяцев пути. Остальной же народ – геологи, техники, рабочие-канавщики, а также и студенты – вертолетами за последние три-четыре дня. В дальнейшем весь этот табор должен, разбившись на партии, проследовать далее – каждая партия к своему месту работ. И это будет моя производственная практика. А пока, получивши палатку и спальник, я пытаюсь обустроиться на время ожидания, продолжительность которого мне неизвестна. Надо полагать, что палатка выдана все же не лично мне, а в моем лице какому-то коллективчику, состав которого я не помню. Но помню, что заботы по устройству быта каким то образом оказались на мне. Имея определенный опыт в постановке палаток, я понимаю, что без топора никак, а его и нет. Бреду по табору озираясь и вижу среди палаток безобразно провисших, сморщенных и перекошенных одну крепко устроенную и барабанно натянутую – на срубе и каркасе. Из-под сброшенного полога торчат ноги обутые обстоятельно, по домашнему - в меховые чуни. Обращаясь к ним спрашиваю-прошу: Не найдется ли у вас топора? Мне на часок… Безо всяких слов из-за полога протягивается рука с топором, и только следом голос – Вернуть не забудь…
На ходу рассыпаясь в благодарностях, возвращаюсь к своему месту и принимаюсь за дело. Пока выискивал и вырубал колья все шло путем, тем более, что топор оказался просто бритвенной остроты. Но когда дело дошло до самой установки, случилась катастрофа. Но я об этом не догадывался. А дело в том, что заколачивая колышки обухом, я пару-тройку раз каким то образом умудрился садануть острием по камушкам. И я понес топор хозяину вместе словами благодарности, а также с зазубринами. Но слова мои не потребовались. Мне не пришлось и рта раскрыть. Мне оставалось только слушать. Не буду повторять, что довелось мне о себе услышать. Хорошо и то, что хоть до рукоприкладства не дошло.
Через месяц-полтора, уже в самый разгар работ, наш радист (по тем временам очень значительная фигура в составе партии) после очередного сеанса связи, высунувшись из своей палатки ( барабанно натянутой – на срубе и каркасе) обратился ко мне – Эй! (я же студент, а значит «эй») Эй! Витька (или Толька, или Мишка – его коллега на том конце радиоволны) извиняется, что облаял тебя за топор. Говорит – по горячке. Мы с ним из Жиганска с марта караван гнали, без правильного топора никак. А ты его по камням… Короче, извиняется…» И он скрылся в недрах своей образцовой и совершенно секретной палатки.
Я оценил поступок своего обидчика и окончательно проникся уважением и к нему и к топору.
Дикий олень, или согджой
Та же самая верхоянская практика. Переход с базового лагеря, что на озере, на «лист». То бишь туда, где партии предстоит работать, а мне практиковаться. Караван из двух-трех десятков вьючных оленей, каждый из которых представляет собой довольно жалкое зрелище (шерсть клочьями, ребра наружу, обломанные рога), а уж вместе - что говорится, без слез не взглянешь. Кроме того, четверо или пятеро каюров, при них с пяток собак. Ну и сама собственно партия. Это трое геологов, радист, двое работяг (измайловские алкаши, на лето оторвавшиеся от родимого продмага) и я, бедный студент. Почему алкаши именно измайловские? Очень просто. Они родом из того самого двора в Измайлове, где в одном из подвалов имело постоянное местопребывание эта самая экспедиция. По теперешнему говоря – офис.
Путь наш на «лист» не близкий, и вот уж воистину «через реки, горы и долины». На этом пути три или четыре ночлега – налегке, под открытым небом, благо июнь - время благодатное. Ни дождя, ни снега, разве что слепень, он же паут… Но он тоже ночью спит. И вот одно из таких пробуждений – утренний озноб, острая необходимость покинуть согретый спальник и азартный громкий шепот где-то близко, но вне прямой видимости – Да рядом, рядом же! Вон за той сопочкой! Сейчас тронуться до подъема вернемся! (Это только общий смысл, очищенный от матерщинки). Вылезши из спальника вижу, что это один из «измайловских» подбивает одного из каюров на что-то интересное. Набиваюсь в участники и вот мы рысим вслед за каюром. Он верхом на олене – на всякого не сядешь, но это отдельная тема. Тут важно, что он верхом, а мы бегом. На бегу мой напарник через сип, отдышку и опять матерщинку объясняет, что завалил согджоя (то бишь дикого оленя) и сейчас мы его разделаем, оттараним на стоянку, и будет нам слава, почет и вообще счастье! А ему еще простят, что он притырил партийную мелкашку. И вообще отдадут ему же в постоянное пользование, как лучшему добытчику. В таких мечтаниях мы действительно довольно быстро, часу не прошло, добираемся до места доброй охоты. И правда - на берегу ручейка, почти в воде лежит туша оленя. Добытчик, весь в азарте, аж дрожа, бормочет – Ща, ща, ща я ему яйца, а ты (это мне) давай по быстрому костер… Ща мы их поджарим, это ж первое дело… Как то мне, мальчику городскому. не очень верится, но смотрю, уж не взбалмошный продмаговский алкаш, а каюр, этакий вполне себе таежный житель, со своим бритвенным ножом лезет бедной животине в пах и… застывает в недоумении. Нет, не это не важенка! Это вполне себе олений мерин!
Немая сцена! Потом во мгновение ока туша разделывается, на нашу московскую долю выпадает закопать потроха и шкуру, остальное грузится частью на оленя, частью на нас же и в том же темпе возвращаемся на стоянку. Здесь все уже готовы в путь, но нас похоже еще не хватились. Когда все проясняется, нас, участников авантюры, начальство подвергает внушению, всех вровень, без учета меры вины, а затем все партия с большим поспешанием покидает стоянку, унося с собой криминальное мясо. Меня удивляет и смешит вся эта суета, по моему представлению на совершенно пустом месте. Ибо место на мой городской взгляд действительно и абсолютно пусто – горы в тундре и в каменных развалах на все обозримое… нет, необозримое пространство! Но как же я ошибался! Нас таки нашли! Но это уже другая история.
Исчезнувшее искусство
Год одна тысяча девять сот и шестьдесят шесть. Дипломная практика. Село Ярцево. Не то, что на Смоленщине, а то, что на Енисее. Собираемся в большой кольцевой маршрут по рекам… Всех имен не помню, но точно – Ослянка, Большая Черная, Подкаменная Тунгуска, Большая Столбовая, et cetera. По такому случаю сборы основательные и среди основного снаряжения – бочки для засолки. Поэтому мы у ярцевского бондаря. Помню длиннющий сумеречный сарай, вместо потолка решетка из слег, а на них вывешены те самые клепки самого разного размера, под разные бочки и бочонки – от крошечных, на ведро, до огромных, на двухсотку. И все они, большие и маленькие, вывешены наподобие коромысел. То есть на обеих концах у каждой подвешены равные гирьки, так что вся конструкция пребывает в равновесии. И бондарь при нас на одной из этих клепок груз менял. Пригружал ли, или напротив, разгружал – не помню, но этим добивался нужного изгиба. Такой вот технологический процесс. Мне с этого потом достался, по чину, ведерный бочонок хариуса. Который (хариус) почти весь, увы, пропал. Слишком нежная рыба для такой длительной транспортировка: Ярцево – Енисейск – Красноярск – Москва.
Рожденный ползать…
Несмотря что геологу по всеобщему предубеждению положено ходить, время от времени доводилось и летать.
Я, все еще молодой, работаю под руководством хорошо известного в определенных профессиональных кругах Михаила Владимировича Пиотровского. Интереснейший, я бы сказал незаурядный человек, оценить которого по достоинству я все же не сумел. Ныне списываю это на тогдашнюю свою молодость. Ну, например, среди многих его чудачеств, предметом его жадного интереса была Италия. История, искусство, быт, природа… Я не понимал, ну что он нашел в этой глухой европейской провинции, когда кругом такое творится - космос, повороты рек, соревнование сверхдержав и прочая каша в голове!? Теперь, жадно поглощая Тацита, Светония, Цезаря, наконец; упиваясь бесподобным англо-американским сериалом «Рим» - я, кажется, начинаю его понимать…
Так вот. Мы с ним на аэровизуалке (то бишь на аэровизуальных наблюдениях). Преинтереснейшее занятие, особенно если по ходу удается не заснуть. Но данный случай не тот. Грузовой АН-2, он же «Антон», он же кукурузник. Первый пилот он же командир алданского звена по фамилии не помню, в народе зовут Боярин. Прозван так, думаю, за загривок. Очень впечатляющий. Почти что вровень со спиной. А спина в половину пилотской кабины. Про второго пилота не помню, сам сижу на штурманской жердочке в дверях этой самой кабины. Обзор в пилотский фонарь – вид прекрасный! Тайга, мари, впереди по курсу сопки в снеговых шапках. Михаил Владимирович вооруженный диктофоном и фотоаппаратом мечется по салону от борта к борту и от иллюминатора к иллюминатору, в упоении тратит пленку и надиктовывает свое видение чудес натуры. Мне он подает команды на изменения курса (правее, левее, выше, ниже), я транслирую их Боярину, тот не повернув головы мгновенно реагирует. Видимо заинтересовавшись чем-то мелким, Михаил Владимирович ручкой показывает мне: мол ниже, ниже! Я подаю Боярину – ниже. Самолет проваливается. Но Пиотровскому мало, требует продолжения. Я послушно транслирую, самолет послушно продолжает снижение. В пилотском фонаре и в иллюминаторах стремительно замелькали верхушки лиственниц. Михаил Владимирович в полной ажиотации кричит мне – Медленнее! Я транслирую Боярину. И тут все это грандиозное сооружение – загривок, спинища - чуть приоборачивается в мою сторону и, очень спокойно – Тогда упадем… Я, еще не осознав юмора положения, передаю в салон – Тогда упадем… И ответ – после паузы, досадливо - Тогда не надо…
Ну что здесь такого? А вот врезалось и не уходит…
Общая деменция, или запрет на профессию
Полевые работы, «поле» – это одна из коренных ипостасей нашей профессии. Можно даже сказать – ее квинтэссенция (если я правильно употребляю это слово). Геологом нельзя стать за письменным столом, в учебной аудитории, в библиотеке, в конторе (по теперешнему - в офисе) и даже в интернете. Только в поле. А уж потом, или параллельно – все выше перечисленное. Но это еще не все. Поле – это также средство существования для нашего брата (и сестры). Ибо к тем нашим (условно) ста рублям в месяц добавляло столько же или около того. То есть помимо чисто профессионального значения, поле имело также и значение житейское. И притом весьма значимое. То есть пролететь мимо полевого сезона для нашего брата (и сестры) было весьма и весьма прискорбно. Причиной же такого пролета могли быть обстоятельства самые разные, и в их числе – состояние здоровья. Каковое должно было быть подтверждено соответствующей справкой. А уж она, эта справка, обменивалась в нашем отделе кадров на командировочное удостоверение на полевые работы. За чем и следовало восприятие прав на все причитающиеся полевику материальные блага. Как то: полевые, порайонные, высокогорные, безводные, энцефалитные и т.д, и т.п. И желательно, что б все одновременно…
Это все была присказка. Сказка же такова. Один из сотрудников нашего коллектива (Южно-Якутская экспедиция НИСа геологического факультета МГУ) Гаврилов Анатолий Васильевич, засомневался в состоянии своего здоровья и поэтому побоялся идти за вожделенной справкой в нашу ведомственную поликлинику, где на него имелся определенный компромат. А вместо того решил пойти кривым путем и получить ее по блату. Для чего обратился к другому нашему сотруднику Афанасенко Владимиру Евгеньевичу (светлая память и земля пухом) - на тот момент начальнику вышеназванной экспедиции. То есть к личности по определению сугубо серьезной и ответственной. А у этой серьезной личности был родной брат – врач. Притом довольно высокого ранга. И личность тоже серьезная и ответственная. То есть проблем не должно было возникнуть – ни медицинских, ни организационных. И не возникло. Толик получил свою справку и, счастливый, побежал с нею в кадры. Но вот там то и возникла проблема. Одна, но какая! Завкадрами прочитала справку внимательно, чего Толик не сделал вообще никак. Поэтому и реакция у них была разная. Толик чистосердечно радовался, а кадровичка была приведена в состояние ступора. Ибо в справке значилось: «Общая деменция. Категорически противопоказаны все виды физической и умственной деятельности». Насчет запретов деятельности Толик понял и, думаю, где то в глубине души не возражал бы… Но что есть деменция, да еще и общая, ни тот, ни другая даже не догадывались. А «Википедии» тогда еще не придумали. И лишь время спустя последовало авторитетное разъяснение от сугубо серьезных братьев Афанасенко: деменция – это слабоумие. А общая деменция – ну это уж вообще!
Вот и доверяй после этого блату и сугубо серьезным ответственным личностям!
А сколько ты стоишь…
Кстати, раз уж затронута материальная сторона дела. Те же времена, тот же Алдан. То ли выходные, то ли какой-то вынужденный простой. Мы с Михаил Владимировичем Пиотровским проводим время на базе. Этим гордым словом именуется красный уголок в общежитии местной геологической экспедиции. Комната большая, в ней, кроме наших двух раскладушек, электроплитки и чайника все, чему положено быть в красном уголке. В том числе и ростовой портрет Ленина на стене, противоположной входу. А наша входная дверь по коридору рядом с парадным. Поэтому к нам нередко залетают по ошибке. Как правило «под шафэ» или того круче. Обычно извиняются, некоторые на момент столбенеют, а один даже непроизвольно выдохнул: «О! Светлый образ!» Кругом лето, хоть якутское, но жаркое. В двух шагах от общежития, под горку – ручей, на нем плотина и пруд – бывший дражный полигон, а на тот момент – вполне приличный для Якутии пляж. Михаил Владимирович, как человек, обремененный годами и ответственностью, работает в прохладе с документами, а я по молодому легкомыслию, прожигаю жизнь на пляже. Лежу, обсыхаю и согреваюсь после якобы теплой, в смысле не ледяной воды. Рядом устраивается парень, постарше меня, по всему видать – механизатор. Бульдозерист, вездеходчик, водила, может буровик. Окунуться не спешит, а может и не собирается, явно предпочитает разговор. Так и выходит. Зачин разговора для Алдана обычный – кто, откуда, сколько выколачиваешь. Это все его вопросы. Отвечаю. «Геолога» и «москвича» пропускает без интереса, а на мой ответ по зарплате – «Сто пятьдесят», реагирует живо: «В неделю?» На ответ «В месяц…» отворачивается и больше меня в упор не видит, как и не слышит моего оправдательного лепета насчет полевых, порайонных, энцефалитных и тому подобных мелочах и глупостях. Такое вот классовое самосознание…
Скверный анекдот
Перечитал самого себя и остался на губах некий слащавый привкус. Надо заесть кисленьким либо солененьким.
Помните самый короткий советский анекдот? Если кто забыл, напоминаю – «Еврей-дворник». Так вот, я – персонаж этого самого анекдота.
Итак. Год 1993, а может четвертый, может и пятый. Точно не помню, но где-то между развалом и дефолтом. Продолжаю числиться сотрудником некогда очень и очень серьезной, а на тот момент полуживой, или полумертвой конторы «Мосгипртранс» (изыскания и проектирование железных дорог – многие тысячи километров, в том числе и БАМ). Должность имею приличную – заместитель главного инженера проекта (замГИПа), но без материальной составляющей. Зарплату не платят, хоть есть работа, хоть нет ее. Труд за «палочки». Как в нормальном послевоенном колхозе. Правда, и присутствия на рабочем месте особо не требуют. Дни и недели проходят в поисках шабашки. Некоторые, особо продвинутые, сбиваются в артели по разным направлениям. Например, бурение на воду по садовым участкам, или монтаж гаражей -«ракушек». Есть и такие, что шабашат по половой части. То бишь полотерствуют в стенах нашей же конторы. Благо в ней 23 этажа. Получается что-то вроде покраски Бруклинского моста – не успели закончить, как пора начинать. И вроде бы хватает на поддержку штанов. Я же, как человек по обстоятельствам, да и по складу не артельный, ищу прокорм самостоятельно. И вот один из вариантов, по мне, так очень удачный. Место дворника в одном из бывших владений бывшего союзного олимпийского комитета буквально в двадцати шагах от места основной работы. Владение это – служебное здание, гараж, большущий двор с газоном посредине и довольно длинный проезд между двором и улицей. Кому все это принадлежит на время нашего сотрудничества - мне неясно. Из людей общаюсь только с постоянно озабоченным завхозом, да с какими то откровенными братками на проходной. Гараж меня не касается вовсе, в здании я получаю зарплату, причем довольно регулярно, а вот двор и проезд – это мое. В бесснежное время я должен их прометать, а снежное – соответственно расчищать. С мусором особых проблем не было, кроме разве конфликтов с дворником соседнего дома, в контейнеры которого я свой мусор контрабандой пристраивал. Но вот зима… Все работы выполняются средствами малой механизации. Летом то что - метла, совок да ведро, но вот зимой… Зимних инструментов три – лом, скребок и движок Движок, если кто вдруг забыл – этакая широченная фанерная лопата. Налегаешь на рукоятку и на манер бульдозера гонишь перед собой снежный сугроб, растущий по мере продвижения. Часть снега удавалось складировать прямо во дворе, на газоне. Часть же, ту что в проезде, я, как заправский дворник, насобачился выгонять движком непосредственно на улицу, под колеса проезжающего транспорта. И вот во время одного из таких рейсов, я, уже хорошо разогревшийся, как говорится – на пике формы, энергично-весело с напором гоню свой снежный вал, выгоняю на тротуар и … прямо в ноги генерального директора ОАО «Мосгипротранс». То есть своего верховного босса. Заваливаю его снегом по колено, притом едва не сбивши с ног.
Настроение мое при этой нежданной встрече таково, что я вместо приличествующих извинений задаю вопрос с глубоким подтекстом: - Ну как?! (де мол высококвалифицированный специалист и все такое прочее…) На что он мне в убежденной простоте ответствует – Нормально! И продолжает путь на свое высокое рабочее место… Рынок, однако! Ну и что ж, что дикий…
Вот пока и все. Все «ума холодные наблюденья и сердца горестные заметы». Хотя на самом деле они не холодные и не горькие, а теплые с усмешкой и милые с горчинкой. Если что то еще всплывет – само, без принужденья – наверно добавлю.