КРЕСТИНЫ Геннадий Гончаров
Женька родился в страшные сибирские морозы. В январские крещенские дни. В глухой таёжной деревушке. Сюда, к повитухе, привезла свою дочь её мать, когда пришло время рожать. Городским больницам старуха не доверяла.
- Мальчонка, - сообщила повитуха молодой матери. – Держи. Покорми. И открыла дверь в кухню, где ожидала окончания родов бабушка.
Новорожденный был первым внуком многочисленных детей старухи Любови Васильевны. Восемь нарождённых ею сынов сгинули в круговерти гражданской войны. На чьей стороне они воевали – на стороне белых или красных - Васильевна не знала. Не интересовалась. Не понимала. Они по очереди уходили из дома, едва достигнув шестнадцати, семнадцати лет, и пропадали. При ней остался один сын, глухой со времени падения с купола церкви при порушении крестов, да три дочки. Две старшие девки давно уже были в замужестве. Однако бог не послал им деток. «Комолые», - горько шутила Васильевна. Младшая, Клавдия, в девятнадцать лет выскочила замуж и вскоре забеременела.
- Слава Богу – говорила старуха, осеняя себя перстом, - послал Всевышний мне внука. Услышал мои молитвы.
Теперь бы окрестить, и пусть матереет. Да вот зятёк …
Зять, муж Клавдии Степан, слыл яростным комсомольцем. В их доме он появился на постой по разнарядке председателя, недавно организованного колхоза.
- Вот вам, Васильевна, парнишка. Молодой. Не пьёт, не курит. За проживу и корма, будет платить сколь надо. Договоритесь. Бурить тут у нас под деревней будет. Угли ищет.
- Партейный, пади? - недружелюбно обронила старуха, и подняла на него глаза.
- Комсомолец я, - опередил Степан председателя.
- Всё един! Живи. Дом большой. Вон в той горенке будешь жить. Кормиться с нами. Деньги нам не помешают. Моего старика бог прибрал.
- Ну, мама! – прошептала Клава, выглядывая из-за её плеча.
- А ты помолчи! Я тебя припомнила, косомолец. Ведь это ты со родным братом о прошлом годе, да моим Яшкой крушили церкву в Каменке? Аль нет?
- Ну, я, бабка! – вызывающе откликнулся Степан. – И не в Каменке, а в Красных Зорях.
- Дерьма-то! Красных! Отродясь предки нарекали село Каменкой. Посколь одни камни окрест, и на камнях стоит. А богохульцы твои пришли, село спортили. Молельный дом осквернили. Вот ОН и скинул Яшку с купола. Да не убил. Оставил вам, как укор. Калекой. Для острога. Вон он в углу сидит, лыбется. Узнал, пади, тебя.
Яков, глухой сын Любови Васильевны, сидел на лавке у окна и бессмысленно улыбался. При падении с купола церкви, он не только потерял слух, но и чуток умом повредился. Он не слышал, о чём говорили его родственники, но догадывался, что Степан, его приятель, будет жить в их доме.
И Степан поселился у вдовы Васильевны, муж которой утонул несколько лет тому при сплавлении плотов леса по порожистой реке Топи.
За Степаном утром, чуть завиднелось, заезжал угрюмый извозчик на лошади, забирал его, других работников, постояльцев из соседних деревенских домов, и развозил их по буровым станкам. Уезжал Степан рано, возвращался затемно и почти не общался ни со старухой, ни с глухим сыном, ни с юной её дочерью Клавой. В воскресенье, в единственный его выходной, Степан отсыпался до полудня, обедал, потом что-то много писал в толстую тетрадь. Ложился рано и засыпал.
Несмотря на свою молодость, ему недавно исполнилось восемнадцать, Степан был обласкан новой властью. Он искренне уверовал в популярные лозунги большевиков о свободе, равенстве и братстве. Не сомневался, что вся власть теперь принадлежит народу, земля крестьянам, заводы рабочим. Безоговорочно принял объявленную большевиками борьбу с религией. «Религия – опиум для народа!» - повторял он, услышанную где-то фразу своим молодым приятелям комсомольцам, секретарём которых они его выбрали. И первым вызвался с приятелями и родным братом сбить кресты с деревенской церквушки. В эти же дни церковного батюшку с семьёй арестовали и куда-то увезли. Вскоре после этого Степана назначили руководителем буровой бригады, и рекомендовали в члены партии большевиков.
Как-то в субботу, когда Степан вернулся с работы, отхарчивал и собрался, было, уйти к себе в горенку, Клавдия окликнула его и пригласила на деревенский хоровод.
- Чего тебе сидеть бирюком в избе. Айда на вечеринку. Весело будет. Песни попоём. Ты же на гитаре хорошо играешь, на балалайке.
И Степан пошёл.
Весь вечер он не отходил от ладной, весёлой, симпатичной певуньи Клавдии. И на следующий день понял, что он влюбился. Через месяц сыграли свадьбу. И в положенное время родился мальчик.
Жили молодые в ладу. Дружно и в согласии. Но вот со старухой, с матерью жены, Степан часто вел жаркие споры. Любовь Васильевна не признавала нынешнюю власть. Большевиков и комсомольцев поносила за их жестокость к священнослужителям, за насильственный загон крестьян в колхозы. За разор справных хозяйств у работящих семей. Особенно гневалась старуха, что сокрушили веру в Бога, палили и превращали храмы в непотребные склады, арестовывали попов.
- Вот вы, партейные, церква сгубили, попов постреляли, в тюрьмы загнали. Мешали они вам? Кара падёт на вас всех свыше. Бог он всё видит. Вот ты скажи мне, мил человек, куда я понесу твоё чадо крестить? Всех святых отцов в округе извели. Нехрестью мальчонка будет расти?
- Ты, Васильевна, о нашем сыне не печись. Он родился для новой, счастливой жизни.
- Ага! Часливой! То-то портки с вас валятся! Я-то не доживу, не угляжу вашу жиcть часливую, а отрок твой подрастёт, припомнит тебе всё. Вот глянешь! Сам-то крещённый? Крест пади, носишь?
- Родители крестили. Тёмные были. А крест скинул, как комсомольцем стал.
- Ага! Ты светлый! Глянем, как тебя твои косомольцы спасут, случае чего. Крест кинул!
Такие споры возникали почти каждый вечер, и всегда по воскресным дням, когда Степан оставался в доме.
Васильевна тайком пыталась узнать стороной, что, может быть, где-то сохранились не загубленные большевиками священнослужители, чтобы в скрытности от Степана окрестить внука. Однако люди были либо запуганы и отговаривались незнанием, либо действительно всех попов в округе истребили. Так и рос малой без креста.
Как-то следующей зимой, когда мальчонка уже начал бегать, вернулся с работы Степан с приятелем.
- Что на ужин сегодня, Васильевна?
- А пусто сёдня в дому. Шаром покати. Я те ешо надысь толковала, исть неча будет.
Степан сердито забегал по просторной избе.
- Ты вот, скажи мне, Васильевна, ты же помнишь прошлую жизнь. Раньше, бывало, до колхозов, прибежишь домой, отрежешь краюху хлеба, слазишь в подпол, достанешь шмат сала, намнёшься. А теперь чего?!
- Власть-то ваша, косомольска, - откликнулась старуха с полатей.
- Ничего, бабка! Вот построим коммунизм, и заживём.
- Ага, если до того на погост не снесут. Клавк, дай ему затирухи, осталось там чуток.
Через два дня Степана ночью забрали. Донёс приятель. За крамольные речи, о лучшей жизни до большевиков, его упекли в лагеря, и он сгинул. Больше его ни старуха, ни жена, ни сын не видели.
- Дождался зятёк частья, - ворчала старуха. – Своих служивых власть ничтожает. За что парня сгубили. Семью осиротили. Отрок нехристю растёт. Попа не сыскать ни близь, ни подоль.
Женьке шёл седьмой год. Осенью готовился идти в первый класс. За месяц перед войной узнала Васильевна, что старшего брата Степана Прокопа сняли с партийной должности секретаря города. Вскоре после ареста Степана, как родственника врага народа. Однако не арестовали, не вычистили из партии, не сослали в лагеря. А отправили в далёкий таёжный посёлок Багзас директором лесхоза. Заготовлять лес. Прокопу отдали в посёлке большой сруб, освободившийся от семьи предыдущего руководителя леспромхоза. Прокоп вывез туда жену, дочь и сына. Приглашал привезти на лето Женьку. В мае, как только установилось тепло, Женька с бабушкой поехали к Прокопу.
Прокоп был весёлым, ничуть неунывающим человеком. На партию, что выгнала его с партийной должности, зла не имел. Однако, как поняла Васильевна, по срывающим отдельным репликам, чуток прозрел. При жене и старухе не скрывал своего критического отношения к партии, да и к власти. Но при народе, на собраниях говорил правильные речи. Леспромхозом руководил властно, уверенно и грамотно. План по лесу выполнял и перевыполнял.
- Прокоп, не таись, - приставала к нему Васильевна, - иде ты деток своих покрестил? Твой Ромка на два года моложе моего внучка, а с крестом на шее бегат. Окрещён, стало быть. Иде?
Прокоп либо отшучивался, либо отправлял Васильевну к жене «мол, она где-то нашла попа и окрестила детей». Однако Маруся, жена Прокопа, отделывалась неведеньем, и, пряча глаза, сваливала крещение своих детей на родственников. Но Васильевна чувствовала, Маруська чего-то знает про крещение, но скрытничает. Должно быть, боится за партийного мужа.
Тогда старуха исподволь стала осторожно повыспрашивать деревенских товарок.
- Иде дитёв своих окрестили? – с напускным равнодушием опрашивала она местных старух.
Но бабки тоже отговаривались незнанием, или переводили разговор на другие темы. Поняв, что от старух ничего не добьёшься, Васильевна стала аккуратно пытать стариков. И один сосед по улице неожиданно посоветовал ей настойчивее обратиться с этим вопросом к Прокопу: «Он всё знает. А мы, селяне, меж собой порешили, про то никому ни гугу».
- Ты вот что, Прокоп, не крутись. Старики всё о тебе знают. Но берегут тебя. Нешто думашь, я проговорюсь? Укажи, где попа найти?
- Ладно, Васильевна, сведу тебя с попом. В воскресенье и пойдём.
В первый же выходной Прокоп занёс старухе два накомарника. – Накинешь на себя и на племяша. Тайгой пойдём. Комара пропасть будет. Сейчас и тронемся, после перекуса.
Вскоре Прокоп, Васильевна и её внук покинули посёлок, спустились с обрыва, перешли мосток через мутную речушку и углубились в тайгу. Старуха не оглядывалась, а то бы она увидела, что почти все жители посёлка высыпали из изб и смотрели им вослед с обрыва. Они знали, куда направлялся Прокоп со своими родственниками.
Прокоп шагал впереди по едва заметной тропинке. Вскоре и она исчезла. И Прокоп повел старуху и её внука по невидимым, только ему одному известным приметам. Прокоп часто останавливался, озирался во все стороны, даже смотрел зачем то наверх, и снова пробирался по таёжному бурелому. Плотное облако комарья витало над медленно пробирающими фигурками людей. Комары нещадно впивались во все открытые места тела. Вскоре Женька захныкал, доведённый укусами кровопивцев. Бабушка пыталась отгонять от внука комаров, но это помогало мало.
- Ты, Жень, руки засунь в карманы, аль в рукава. Не так грызть будут. Скоро дошагаем? - обратилась она к Прокопу.
- Да через пол часика должны быть, - ответил Прокоп, взглянув на часы.
У Женьки уже ручьём катились слёзы под душным накомарником, когда вдруг неожиданно деревья расступились, и они вышли на небольшую поляну.
В центре поляны стоял крохотный домик. «Даже не домик, а избушка на курьих ножках, - подумал Женька, - как в сказке о бабе Яге».
Тут дверь избушки со скрипом отворилась. Женька даже зажмурился от страха, а ну там покажется настоящая баба Яга. Но из двери вышел низенький согбенный старичок с длинной седой бородой.
- Надо же, - прошептал Женька бабушке, - день, а старик днём и в халате. В чёрном.
- Это не халат, внучок, это ряса.
- Бог послал добрых людей, - проговорил старик неожиданно звонким и высоким голосом.
- Доброго здравия, отец Серафим, - проговорил Прокоп, стягивая с головы накомарник.
- Низкий поклон, батюшка, - в пояс поклонилась Васильевна.
- Здравствуй, дедушка, - обронил Женька и спрятался за бабушку.
- Благослови вас Господь, - поклонился священник, и осенил всех прямым перстом.
- Вот, батюшка, - заговорил Прокоп, - мальца привели к вам. Надо бы окрестить парнишку. Уж больно его бабка настаивала. Не мог отказаться, уговорила Васильевна. А малой племянник мой. Сын моего родного брата Степана и её дочери. Прокоп указал на старуху.
- Это, которого заарестовали? - утвердительно спросил поп.
- Его, - вздохнул Прокоп.
Помолчали.
- Ну что ж, - тяжело перевёл дух священник, - окрестим. Заночуете у нас, аль как?
- Да нет, батюшка, сегодня и вернуться надо. А ну начальство с города нагрянет. Спросит, куда директор девался? Селянам я сказал, отвечать «по колбу* пошёл начальник». Пока вы племяша готовите, я сгоняю по окрестностям.
- А не надо никуда ходить. Моя попадья сегодня с утра брала колбу по сограм*. Возьмёте с собой.
- Матушка, - крикнул поп в сторону дома, - где ты?
Из дверей вышла попадья в долгом чёрном платье и повязанном подбородком чёрном платке.
- Ты колбу сегодняшнюю, матушка, не солила ещё? – спросил он её.
- Нет.
- Ты вот чего, переложи-ка её в туесок к Прокопу. Пусть заберёт.
Попадья забрала туес и ушла в дом.
- Спасибо тебе, отче.
- Это тебе спасибо, Прокоп. Не ты бы, сидеть мне, а то и куда выше определили. Не опасаешься за себя?
- Побаиваюсь, конечно. Но ещё страшнее станет, если не буду делать что должно.
- Доноса не страшишься?
- Пришлого народа боюсь. А своих селян нет. Все староверы. C Богом в душе. Твёрдость имеют. Не донесут. А чужие не едут сюда. Глушь. Да и я стараюсь со стороны людей не принимать. Так что пока я тут начальствую, вам, отец, нечего боятся… Да, я тут принёс с пудик муки, бутылёк масла растительного. На первое время хватит. А вы списочек готовьте, в чём нуждаетесь. Чем сможем, поможем. Недельки через три-четыре навещу.
Женька хотя и слушал разговор дядьки с попом, но ничего не понимал. И ничего не запомнил.
- Ну что, отрок, пошли в избу, - обратился священник к Женьке. – Крёстным вы, Прокоп, будете? А крёстной,
наверное, Васильевна станет. Канон позволяет.
Вошли в избу. Поп раздвинул тяжёлый холщовый занавес, разделяющий единственную комнату на две части. Первое, что увидел, да и удивился Женька, был огромный деревянный восьмиконечный крест. Крест возвышался от пола до самого потолка. К концам распятия было прикреплено голубое полотно с изображениями креста и обнажённого распятого человека на них. Перед крестом стоял высокий, почти с Женьку, медный подсвечник с толстой свечой. Громадность креста настолько поразила Женьку, что, может быть, именно поэтому и не сохранилось в его памяти остальное убранство избы. Кажется, за высоченным крестом стоял небольшой столик с толстенными раскрытыми книгами. А все стены были увешаны иконами различного размера.
Позже, значительно позднее, Женька припомнил, что поп срезал с его головы волосы, и сделал ему больно. Наверное, поэтому и запомнил. Больше ничего из таинства крещения не осталось у него в памяти. Да и вообще из того времени.
Нет, сохранилось. И тот случай Женька помнил всю жизнь. Было это уже осенью, когда бабушка приехала за ним, чтобы увезти его от дяди в школу. И он, Женька, чуть не утонул у неё на глазах. И как его спасла двоюродная сестра. И как бабушка плакала над ним, лежащим безвольно на бечевнике. И как она причитала, что он, Женька, стало быть, ещё угоден Богу. Мог ОН и не заметить внучка, если не окрестили.
Так бы эта история и канула навсегда в вечность, в забвение, если бы Женька спустя годы не вернулся в Сибирь после окончания института навестить родных. Бабушку он застал ещё живой. Хотя ей шёл уже восемьдесят девятый год.
- Хорошо, что ты вернулся, внучок. Хоть глянуть на тебя перед смертью. Я тут приготовила одёжку, в которой меня положат. Так уж ты острожь их, моих непутёвых родственников, чтобы они не пропили её.
Она достала узелочек и развязала его.
- Вот красно платье, ни разу не одёвано. Это тапочки белы. Подушечка, чтоб мягче лежать было, тоже бела, - и бабушка улыбнулась своей доброй улыбкой.
– А это чо? – бабушка достала небольшую записную книжку. – Никак это твои каракули?
Женька раскрыл книжицу и с трудом прочитал несколько коротеньких фраз. «Всё лето жил в деревне Багзас у дяди Прокопа». На следующей странице было «Сегодня меня окрестили». И ещё. «Чуть не утонул». И даты. Больше никаких записей в книжке не было.
- Ой, бабушка, спасибо тебе, что сохранила записки. Это же я начинал вести дневник. Я и теперь пишу.
И Женька как-то вдруг ярко и отчетливо припомнил и лето у дяди Прокопа. И крестины. И как тонул.
- Бабушка, а где сейчас дядя Прокоп?
- Сообщили ему о твоём приезде. Завтра должён быть. Не пять ли лет уж, как освободнили его с лагерей. Вскоре после смерти ирода.
- Сталина, что ли, бабушка?
- Я и говорю, ирода.
Прокоп приехал через два дня. После первых объятий, ахов и охов, Женька попросил дядю рассказать ему о священнике, который окрестил его, о лагерях, и почему он туда попал.
- То-то и оно, - начал дядя, - из-за попа я и угодил в лагеря. Ты же не помнишь, малой был, когда в войну вернули народу веру. Церкви открыли. Службу в них разрешили. Ну, я и раззявил варежку – свобода! И весной, за год до окончания войны, и вернул из тайги отца Серафима с женой. А к тому времени, я уже без опаски, как же, попов повыпускали с лагерей, служения по церквям шли, поделился с приятелем по партии о своём батюшке Серафиме. Я ж его с попадьёй около десяти лет в тайге прятал… Давай-ка, племяш, выпьем.
Выпили. Закусили.
- Ох, не могу, - дядя отвернулся, достал грязный носовой платок, и начал вытирать глаза.
- Ну, ну, дядя Прокоп, успокойся. Всё, слава Богу, уже позади.
- Вот и я думал, что всё в прошлом. Теперь можно и не таиться. И ведь что! За почти десять лет никто из деревни Багзас на меня не донёс. Почти сто человек о попе в тайге знали. А тут близкий приятель по партии, друг, можно сказать, бумажку на меня в органы снёс. Его имя я уж сейчас узнал, недавно.
Дядя снова помолчал.
- Ну и вызвали меня в КГБ. Обвинили за сокрытие врагов народа и меня врагом. Исключили из партии. И сослали в Казахстан на десять лет. Случилось это сразу после войны. А освободили нас в пятьдесят третьем, вскоре после смерти Сталина.
И дядя подробно рассказал, как после назначения его директором лесхоза и приезда в Багзас, он узнал, что у родственников скрывается от властей беглый священник. И все в посёлке знают об этом. Дядя собрал нескольких мужиков, и предложил им срубить для попа в глухой тайге зимнюю избу. Мужики согласились, и в неделю поставили тёплый сруб в десятке километров от Багзаса. И поклялись хранить тайну.
Вскоре Женька уехал от родных. Перед отъездом бабушка повесила ему на шею серебряный крестик. – Носи, внучок, теперь можно.
Через год бабушка умерла. Не виделся Женька больше никогда и с дядей Прокопом. И вдруг, совершенно неожиданно, лет пять назад, он получил от дальних родственников толстенный том записок своего дяди Прокопа. В короткой записке ко мне родные сообщали, что дядя Прокоп в этих записках подробно описал всю свою долгую жизнь. В том числе и о лагерях, и об укрывательстве священника, и, даже, о некоторых тайнах своей личной жизни. Однако, за год до своей смерти, умер дядя в 2003, на девяносто втором году, он уничтожил страницы своих записок о лагерях, о спасённом священнослужителе. Он снова начал бояться. Не за себя. За остающих жить в России своих детей и внуков.
*колба – дикий лук, черемша (на алтайском наречии в Сибири)
*согра – болото в сибирской тайге (на алтайском наречии в Сибири)