Из цикла: Защищая прошлое - сражаемся за будущее
Война превращает в диких зверей людей,
рожденных, чтобы жить братьями.
Вольтер
***
Несколько странно приучили нас, славян, к выхолащиванию собственной памяти! Многие из нас не просто забывают своих родственников – не знают краткую родословную… Конечно, иногда бывают объективные причины, но практически все люди, считающие себя умными, а порою – интеллектуальной элитой общества, не помнят своих предков, в крайнем случае – дедушка и бабушка. Прадедов и прабабушек, уже точно никто не помнит – ни какую фамилию они носили, ни каким богам молились. И так – из поколения в поколение (по вине старших) предается забвению генеалогическое древо рода…
***
Первые робкие шаги по дорогам «Неизвестного Дзержинска» привели автора к сыну Морозова Михаила Ефимовича – Виктору.
Михаил Ефимович родился в 1914 году на Алтае, в поселке со странным названием Садовый, расположенным на равнине, переходящей сначала в тайгу, а далее – в предгорье; однако его мама была сама родом из Курской области. К большому сожалению, сегодня уже нет возможности восстановить тот путь, каким образом эта семья попала на Донбасс, и почему.
В памяти Виктора остались обрывки, услышанных в детстве, семейных разговоров, что в конце 30-хх его родственники выезжали из Дзержинска, на родину матери, но тогда ее сестра наотрез отказалась ехать – осталась. Спустя некоторое время, они снова вернулись в Дзержинск, а вскоре грянула война.
Никогда сын не расспрашивал родителя о войне, лишь ловил его скупые воспоминания в беседах с друзьями, или бывшими фронтовиками. Наиболее яркий эпизод из детства запомнился Виктору Михайловичу, когда он спрашивал у своего отца: - Пап, тебе было страшно на войне?
- Да.
Услышав ответ, ему стало очень стыдно за родителя – краснел и волновался. Раньше, тайком перебирая родительские ордена и медали, он все время внушал себе: «Отец у меня – такой Герой, каких редко бывает на свете, и он всегда всех побеждал на свете, и поэтому никого и ничего не боялся!». Однако услышанный ответ: «Сынок, иногда не страшно было, а очень страшно» – навсегда болью врезался в детскую память.
В течение многих лет, часто возвращалась одна и та же мысль: «Лучше бы он тогда меня обманул! Лучше бы сказал, что он ничего не боялся!». Слишком долго пришлось жить сыну с отцовой правдой в сердце, и неблагодарными мыслями, пока сам не понял, что такое война, отслужив в ГСВГ23 в 1969 году, где среди солдат срочной службы были еще живы воспоминания о чехословацких событиях… Передвигавшегося по Германии, Виктора часто одолевало грустное размышление: «Где-то же здесь отец прошёл военными дорогами, топчась кирзовыми сапогами по немецкой грязи да пыли».
Сейчас-то, конечно, он понимает – был неправ, и, осуждая себя за детскую непосредственность, думает: «А я на его месте смог бы хоть одну «Звезду»24 получить?
Ведь на войне награды не раздают по очереди, а получает тот, кто заработал. Не бывает, чтобы можно было раздавать награды: это – тебе, а это – тебе». Уже, будучи взрослым, узнал цену не только вознаграждениям…
Виктор не знает – как отец уходил на войну; помнит, что тот был шофером, и, видимо, отчаянно крутил «баранку», если награжден двумя орденами «Красной Звезды» и орденом «Отечественной войны». Сержант Морозов – «рабочая лошадка», видимо, был на хорошем счету у командования – ведь звания за «просто так» не давали в военное время. Он не мог ни вспомнить, ни посчитать, сколько машин было у него за войну, говорил, мол, много. Последнее время ездил на «Студебеккерах», и хотя машины – американские, но наши солдаты часто их называли «Черчиллями». В произношении «Студебеккер» и «Черчилль» – разница ощутимая; второе выражение – не сложное, да и звучит несколько красивее. Несомненно, русскому мужику, крестьянину, было легче выговорить «Черчилль», чем «Студебеккер».
Сослуживцы Михаила не могли нарадоваться вновь полученными мощными машинами. Хвалили, правда, на всякий случай, импортную технику – вполголоса, несмотря на то, что грузовик мог даже отечественный танк взять на буксир.
Однажды командир полка, обходя расположение своей части, остановился подле Морозова, копошащегося у грузовика. Затем, махнув рукой на сержанта, вытянувшегося по стойке «Смирно!», мол, занимайся своим делом, обошел вокруг «Студебеккера». Остановился, достал из кармана трофейный серебряный портсигар, протянул руку шоферу: «Угощайся». Приказ командира – закон для подчиненного. Присели на бревно. Закурили, с наслаждением затягиваясь дымком. Командир молчит, солдат – тоже. Докурили. Перед тем, как встать, подполковник положил руку на плечо Михаила, и сказал: - Ты, Морозов – хороший солдат! Нужно было бы тебе уже давно «старшину» дать.
В ответ, сержант лишь молча пожал плечами.
- А кого я тогда вместо тебя за баранку посажу? - задумчиво спросил командир, и тут же скороговоркой добавил. - На сверхсрочную службу не думаешь оставаться?
- Нет.
- Ну, тогда и на кой ляд оно тебе надо?..
- Да мне вообще ничего не нужно, скорее бы Берлин взять, да домой – на Донбасс…
- Так ты же родом с Алтая?
- Донбасс – всегда был широкой душой, он всех принимает, да навсегда не всяк там останется…
В военное время бойца на машину посадить – считалось, чуть ли не как сейчас его усадить за штурвал самолёта. Это сегодня, почти каждый мужчина может водить авто. А раньше? Даже если научится в прифронтовой полосе крутить баранку – а мотор подрегулировать, ходовую часть подправить, тот же скат поменять?
С утра, бывало, на колёсах, а через некоторое время уже без транспорта, но – живой. И день-два – без автомобиля, а потом вызывает командир, и отдаёт распоряжение: «Ты, ты, бегом на железнодорожную станцию – получать новую технику».
Порой, даже так случалось, что, получив грузовики, бойцы не доезжали до расположения своей части – опять бомбёжка, артобстрел. Вокруг колонны автомобилей, превратившейся в движущуюся мишень, рвутся снаряды. Тут бросить бы машину, да в поле убежать – упасть на землю, свою защитницу, в любую яму, или рытвину, хорошо бы – за горку, бугорок, и ты спасен, а из десяти машин – ни одной целой. Но обычно Морозов решал по-другому: продолжал двигаться, рассчитывая, что в двигающееся авто попасть сложно, и тогда доезжали, хотя борта машин были иссечены осколками. Но иногда получалось – попадали под ураганный огонь, и тогда в оба конца приходилось больше протопать, чем проехать. И шоферов часто снайпера убивали. Сначала выстрелит бронебойным патроном по грузу, и если не взорвется, тогда – по кабине…
Базируясь при аэродроме, наблюдал такую картину: не хватало стрелков на самолётах, и тогда, бывало, брали простых солдат-строевиков – лишь бы умел стрелять.
Однажды «безлошадного» Морозова взяли стрелком; а Виктор, будучи мальцом, и слушая эти откровения отца о войне, спросил: «Папа, а тогда вы, сколько немцев сбили?».
- Да не мы – нас сбили. Немец вокруг нашего самолёта летал, но, видимо, пилот был очень опытный, потому, что не попадал в сектор обстрела. Потом заулыбался, показал большим пальцем на землю, мол, я сейчас вас туда отправлю. Что и сделал… При падении, у самой земли – выпрыгнули из самолёта: и я, и лётчик. Упали на пшеничное поле, и пострадали не столько от удара о землю, сколько от случившегося пожара, да ещё пришлось метаться по горящему полю от открывшего по ним огонь немецкого пилота; тот полет закончился сильными ожогами.
Виктор вспоминает, что, обучаясь в Дзержинском горном техникуме, часто слушал рассказы учителя, бывшего фронтовика, лётчика, рассказывавшего, о тех (сегодня кажущихся нелепостью) случаях, когда партии отечественных самолётов приходили с заводов в странном виде: самолёт вроде есть, и на нём присутствует обычное вооружение, и даже летает, но в то же время, вместо металлической обшивки каркас был обтянут… странной парусиной25. Сбив такой самолёт, и если было доступно созерцание его обломков, немцы долго вокруг ходили, удивляясь – как это сооружение вообще может не только летать, стрелять, но и вопреки всем законам аэродинамики выделывать фигуры высшего пилотажа. Асы Геринга были просто шокированы техникой противника; при бомбежках, они сбрасывали над аэродромами листовки с издевательским текстом, что советские летчики отважные, да самолеты у них бумажные…
Однажды получилась история, из-за которой гвардии сержант Морозов, чуть было не попал в штрафную роту.
Приехал какой-то генерал-инспектор и заметил необычную картину: возле костра сушатся сапоги и портянки личного состава автовзвода, а их обладателей сержант гоняет босиком по снегу. Высокий чин посмотрел на них, шапку снял, пот со лба вытер, и давай разгон устраивать, мол, враг народа подрывает боеспособность части, гоняя бойцов босиком в зимнее время, чтобы все они непременно заболели перед боем; это скрытый враг, и им должен заняться особый отдел, и чем быстрее, тем лучше для общей победы.
В общем, было дело… «Вредителя» вызывали два-три раза в особый отдел. Как же – генерал приказал разобраться. И сколько не доказывал Морозов, что человек, знакомый с тайгой знает, как себя вести в экстремальных условиях – ничего не помогло. Им вплотную занялись следователи-особисты. Пришлось находчивому сержанту писать несколько объяснительных на тему: почему он так поступает со своими подчинёнными.
Командир части, возмущенный неожиданным поворотом дела, все-таки сумел доказать, что сержант, бывший охотник с Алтая, делает правильно: сухая обувь в зимнее время – залог здоровья, а пока сушится обувь – нужно давать ногам встряску, разгоняя кровь, только, таким образом, можно не дать им замерзнуть. Подполковник сумел защитить своего подчиненного, оперируя фактами, что за весь период подобной сержантской практики, в его подразделении не было ни одного случая самозаболевания. И, конечно, если бы бойцы просто сидели и ждали, пока высохнут сапоги и портянки, тогда, замерзнув, точно заболели бы… Но у Морозова, вне сомнения, специалисты в особом отделе попили кровушки…
Вскоре, во время очередного визита, генерал согласился с действиями сержанта, и при случае сказал подполковнику: - А тот парень – все-таки молодец, сообразительный…
Так Михаил Ефимович чуть было не попал к соседям – штрафникам. У них одно время на передовой штрафники стояли, большинство которых были его бывшие земляки – сибиряки. Немецкие снайперы ночью ловили любой огонёк на нашей территории. Приказ отдан по полку: «Не выдавать себя ничем, на позиции даже не курить, в силу того что идет охота немецких снайперов». Но штрафники спокойно разжигают костёр – варят пищу, словно это распоряжение их не касается. В штабе только головой качают... А снайпера предпочитали ночью штрафников не стрелять, иначе к утру те в отместку, где-нибудь в стороне, обязательно просочатся, и вырежут… Потому, как подобная месть уже вошла в привычку – с теми, русскими, кто через слово вспоминает… мать – лучше не связываться. Они – отчаянные ребята, кому уже нечего было терять. Штрафные роты первыми идут для разведки боем, взятия высоты, прокладывать путь в минных полях. Все «дыры» ими затыкало командование. Ведь что стоила жизнь каждого из них? По меркам того времени – ничего! Поэтому для поддержки своего авторитета, а, может быть, скорее всего, просто, ради куража, они проделывали такие дерзкие вылазки, кончавшиеся обязательной смертью нескольких солдат противника, и оставленной запиской: «Так будет всегда с теми немцами, кто ночью поднимет руку на нашего брата из русского штрафбата». И эта тактика срабатывала психологически – ведь людям, заочно приговоренным к смерти, терять было нечего. В атаке им отступать нельзя – сзади свои родные солдаты скосят из пулеметов, собранных руками жен и матерей тех самых штрафников…
В отечественных фильмах, конечно, не был озвучен этот факт (мораль не позволяет), но, идя в атаку, штрафники, вспоминали родившую их, ту святую женщину, и крики сотен глоток сливались в едином диком вопле: «…твою мать!», порой заглушавшим звук танковых моторов, и наводившим больше ужаса на осажденных немцев, чем стройное многотысячное «Ура!» предыдущего штурма. Иначе быть не могло. Как им кричать: «За Сталина!», «За Родину!», если они сами, мягко говоря, обрекли их на медленное ожидание «высшей меры социальной защиты»? В живых, правда, всегда мало штрафников оставалось, слишком мало…
Благодаря своему командиру полка, не побоявшемуся перед генералом отстоять своего солдата, Морозов остался жив. Возможно, выжил бы и в штрафроте – ведь трижды был ранен, но где, когда, при каких обстоятельствах – рассказчик не мог поведать.
Рассказывал Морозов, что люди, под конец войны, начинали бояться тишины. А если сегодня подвезли спирт – значит, завтра будет наступление, а когда выдавали больше нормы, то обязательно будет жестокая сеча, и мало кто из них увидит следующий рассвет. Хорошо идти на штурм, если на землю ложится предрассветный туман, но так бывало редко. Перед наступлением обычно время замедляет свой ход, по крайней мере, всегда так казалось. Начиналось гнетущее ожидание атаки.
Стрельба началась – бойцы окунулись в свою стихию. Завыли невидимые «Катюши». В ответ легли вражеские мины возле окопов, заставляя освободителей Европы вжаться в землю, быть может, в последней попытке слиться с ней, матушкой (какая разница: немецкая или русская?), дающей силу им, и, при крике: «Вперед! За Родину!», выталкивающей их на пьедестал, или на бронзовую плиту…
И бывало много случаев, когда не офицер поднимал своих людей в атаку, а находился отчаянный храбрец – бросал клич; результат поступка: подразделение решало боевую задачу, поставленную перед ним, а смельчак начинал шагать вверх по «командирской» лестнице. И, конечно, есть логика в этих словах. Одно дело, когда взводом, или ротой, вместо погибшего командира командует мальчик из училища, или же воин, прошедший с боями не одну сотню километров, и знающий, что, если упустить момент атаки, тогда потери их подразделения будут в десятки раз выше, и, возможно, его смерть придет за ним гораздо быстрее, чем… хотелось бы. А близкая Победа над Германией тем более подстёгивала: быстрей, быстрей – добить врага, но остаться живым, пусть раненым: без руки, ноги, но обязательно – живым!
В результате формирования, после последнего ранения сержант Морозов попал во 2-ю ударную армию на 2-ом Белорусском фронте. Сжималось кольцо вокруг Германии. Начались бои за Померанию. Михаил рассказывал, что в этих сражениях стрелковые роты выбивало – оставалось до двух человек; с батальона (в живых) до 15 человек.
Советским войскам сопротивлялись эсэсовские соединения, сохранившие боеспособность. Эсесовцев в плен не брали – с ними был разговор короткий, точно такой же, как у немцев с нашими моряками и шахтёрами. Но ведь СС! Это же вершина арийской расы! Генофонд немецкой нации! Правда, на другой чаше «импровизированных» весов войны стояли наши земляки, и порой бескозырка венчала голову с восточным типом лица. И если случалось пленить эсесовца, то не было ни одного случая, как показывали в советских фильмах, где они, на первом допросе, безропотно рассказывали все свои тайны.
Дорого досталась победа на земле Померании: 55 тысяч человек погибли на поле брани, 180 тысяч – ранено, из которых свыше 7% вскоре умерло в госпиталях, и около 20% осталось влачить свое дальнейшее существование инвалидами.
А сколько наших солдат полегло на освобождаемых территориях! Сколько европейской земли обагрено кровью советского солдата! Сколько их, изуродованных и обожженных, еще умрет в лазаретах!
Мы вспоминаем с гордостью оборону Севастополя, мол, защищали его 250 дней. Да, насмерть стоял советский воин, но «немец» жалел своих солдат и не посылал их в откровенную «мясорубку», а город взял измором: закончились продукты, боеприпасы – и защитники оставили Крым. Назад Советская армия вернула славу Российского флота за четыре дня. Победа? Победа! А сколько наших отцов и дедов полегло за эти грозные четыре дня?!
Вспоминая о жертвах, которые СССР понес в живой силе, невольно пробирает дрожь, и вспоминаются слова Виктора Астафьева: «Мы победили мясом».
Михаил Ефимович Морозов, несмотря ни на что, выжил и оказался достойным сыном своего народа. 4 мая 1945 года гвардии сержант Морозов М. получил из рук командования вторую Красную звезду.
Демобилизовавшись, работал горным мастером на участке шахтного транспорта шахты имени Ф. Э. Дзержинского. Тут необходимо отдать должное – где еще можно в шахте было работать после трёх ранений… Потом коногонил. Когда-то, в 20-хх, он переболел оспой, поэтому тонкий ненавязчивый шахтёрский юмор приклеил к нему прозвище «Красавчик», вдобавок его лицо резко выделялось на фоне густых воронёных волос.
В мирное время награжден орденом «Трудового Красного Знамени». Умер в 1961 году.
P. S. Морозов В. написал стихотворение, посвященное своему отцу; что им двигало в тот день – он до сих пор не может объяснить. Хотя был один связывающий момент: накануне он вспомнил рассказ отца, об одном фронтовом эпизоде…
Двигаясь на машине к передовой, Михаил узнал местность, вид которой навсегда врезался в память: большое поле по периметру было обсажено пирамидальными тополями. Именно здесь, на этом поле, при отступлении их часть накрыл вражеский артобстрел. В живых осталось всего семеро бойцов… Он долго смотрел в окно кабины, всматриваясь в воронки за тополями, словно в надежде, что сейчас кто-то из знакомых выберется из нее на край, и помашет ему рукой, крича: «Обожди, Михаил! Не гони-и-и…».
***
Грустно что-то и обидно,
Мне бокал вина налей,
Чтобы было лучше видно
Свечи стройных тополей.
Не томи, я – не задира,
Лучше запрягай коней,
Да за батьку-командира
Мне еще чуть-чуть налей.
Мы – уедем, нас – забудут,
Ночью темной, средь полей,
Освещать дорогу будут
Свечи длинных тополей.
Дал Бог в битве устоять,
Не упасть в жестокой сечи…
Обелисками стоят –
Тополей высоких свечи…
2010 г.
Примечания
23 Группа советских войск Германии.
24 Имеется в виду орден «Красной Звезды».
25 А. Гитлер, будучи уверенным в стремительной победе на Востоке, не просчитал последствий, неизбежных для Германии в случае долговременной войны. Колоссальные сырьевые и людские ресурсы, а также применение труда большого числа заключенных, позволили Советскому Союзу скорыми темпами наладить военное производство. Невысокое качество готовой продукции оборонная промышленность временно компенсировало ее количеством.
3 января 2011 г.