В армии меня выперли из комсомола. Факт подобного наказания был не ахти как значителен, без комсомола я всегда прекрасно обходился. Но вот события, сопутствующие оному исключению, были достаточно интересны — о них я тут и расскажу.
1.
Дело было в Закавказье, когда я служил то рядовым, то ефрейтором, то снова рядовым, то еще черт знает кем в войсках тамошнего военного округа, неподалеку от древнеисторического города Ереван. Меня волнообразно повышали после удачных стрельб (должность моя называлась "вычислитель тактических ракет") и разжаловали при посадках на гауптвахту. С позволения читателя, дам более подробную географическую справку о районе моей службы, поскольку привязка к конкретным ориентирам важна для понимания ситуации.
Моя в/ч 42225 располагалась километрах этак в семи-восьми севернее города. Чтобы попасть в в/ч из города, надо было проколесить по лезущей в горку серпантинистой дороге (справа - парк, слева - книгохранилише Матенадаран), миновать пригород с названием КанакЕр (ударение на последний слог), выехать на обширное лавовое плато и сойти на остановке Мгуб. Этот самый Мгуб находился к востоку от шоссе, а между шоссе и Мгубом произлегала железная дорога, через которую был перекинут легкомысленный висячий мостик, вихляющий во все стороны в такт шагам и издающий барабаноподобный грохот, когда по нему идешь не босиком и не в валенках, а в солдатских башмаках. Подчеркиваю — не в сапогах, а в башмаках. Таков был элемент обмундирования солдат, служивших в жарком Закавказье. А вторым характерным элементом была "мобутовка" - не гимнастерка, а рубашечка с короткими рукавчиками и отложным воротничком, почти гражданская, если не обращать внимания на ее традиционный гнойно-поносный армейский цвет и пришпиленные к плечам погоны рядового (ефрейтора, сержанта). Мобутовский гардероб венчала дурацкая шляпа с дырочками, напоминающими точки у мухомора.
Простите, я отвлекся. Чего это я там рассказывал? Ага, про географию района. Стало быть, протопав по вихляющему и грохочущему мостику, попадаешь в поселок Мгуб, населенный в основном курдами и скорпионами, а сразу за поселком - КПП части. От остановки автобуса до КПП примерно километр.
Через КПП я ходить не любил в той же степени, в каковой дежурившие там младшие офицеры не любили самовольщиков. За самовольщиков начальство драло младшим офицерам жопу. А особенную неприязнь стражи воинских врат питали ко мне, злостному бродяге, усматривая в моем существе личность, готовую за два-три часа хмельной свободы выменять священное знамя части, идеи Коммунизма, Партию, Правительство, Центральный Комитет и саму Родину впридачу. Несколько раз в самовольных отлучках отлавливал меня местный "опер", начальник особого отдела (КГБ) товарищ лейтенант Евгененко. Однажды, поймав меня в очередной раз во Мгубе, куда я бегал за сигаретами, и влепив традиционные десять суток "от имени командира части", грозно предупредил:
- На гауптвахту садишься последний раз, сукин сын. Еще раз поймаю, двинешься под трибунал и в дисбат на пару лет. Это я тебе обещаю. Понял?
- Понял.
- Не понял, а "так точно"!
- Не понял, а так точно.
- А сейчас бери бумагу и пиши расписку, что сознаешь высокую воинскую ответственность и клянешься больше никогда не нарушать беспорядки в плане самовольных отлучек из расположения гарнизона! И водку никогда не пьянствовать! Поймаю - засажу по полной программе!!
- Есть, засажу. Давайте бумагу.
"Я, ефрейтор Козлов, согласно настоящего документа торжественно клянусь никогда больше не покидать самовольное расположение части..." Что я там еще написал, не совсем отчетливо помню, поскольку в голове у меня вихрились совсем другие мысли. Через пару недель ожидался большой выпивон по случаю дня рождения моего друга Миши. Миша сидел на губе, так что вся нагрузка по подготовке выпивки ложилась на одного меня. Это в гражданских условиях можно легально и беспрепятственно купить в ближайшем гастрономе водку и накрыть стол. А в армии - откуда деньги? Четыре рубля восемьдесят копеек, ничтожное ефрейторское жалованье, целиком уходило на курево. Рядоаой Миша получал вообще три восемьдесят. Чтобы разжиться средствами на выпивку, надо было резво рыскать по окрестным полям и поселкам в поисках пустых бутылок, пригодных для сдачи по двенадцать копеек за штуку. Потом, поймав момент, выбраться во Мгуб с парой солдатских вещмешков и тару эту сдать. После чего, ибо в мусульманском Мгубе спиртного не продавали, учинить дальний рейд за вином или водкой в Элар или Арзни. Ну, и в итоге осуществить само мероприятие, для которого на территории в/ч помещения отнюдь не предусматривалось. Излюбленными местами попоек был у нас с Мишкой красивейший каньон близ курорта Арзни, поселок Птгни ("Птга", где закусь висела в виде яблок и абрикосов прямо над головой), "Хаш-шашлычная" в ущелье реки Раздан неподалеку от Киевского моста в Ереване, или просто полынные поля за забором части.
Мне крупно повезло: на губу я в тот день не загремел (посадочных мест не было), рейд по окрестным деревням (в смысле поиска стеклотары и ее сдачи) оказался успешным, а на следующий день, за полдня до посадки, имея в кармане шесть рублей выручки, я плодотворно сгонял в село Элар — купил там пару фугасов хмельнющего (двадцать два градуса) вина по имени Ошакан. Схоронил бутылки за свинарником, в живительных струях арыка по ту сторону забора, взял зубную щетку, мыло и с чувством исполненного долга отправился сидеть.
На гарнизонной губе мне удалось перестучаться с Мишей и сообщить ему об успешно выполненной акции. В сём исправительно-трудовом учреждении я как ни старался вести себя смиренно и раскаянно, все же схлопотал пять суток добавки - не помню уж за что, и вернулся обратно в батарею в критический момент, когда надо было срочно "сервировать стол". Но тут выяснилось довольно печальное обстоятельство - юбиляр отсутствовал. А если подробнее, то Мишка, выйдя с губы неделей ранее меня, влип в Ереване в драку, получил пивной кружкой по черепу и был доставлен в нейрохирургическое отделение городской больницы. Впрочем, когда выяснилось, что под гражданскими шмотками скрывается самый натуральный военнослужащий, Мишу быстренько переправили в армейский медсанбат, расположенный в вышеупомянутом Канакере, в поселке между расположением части и славным городом Ереван.
От в/ч 42225 до Канакера всего четыре километра. После обеда забегаю на кухню за какой-то закусью и там же, возле кухни, "с черного хода" пролезаю сквозь забор. Сую в мешок бутылки. Там, в укрытии валунов, учиняю обычный ритуал перед отправкой в самоход: выворачиваю наизнанку шляпу и "мобутовку", дабы ни звездочка на лбу, ни ефрейторские погоны на плечах не возбуждали нездорового интереса встречных лиц. Впрочем, мера была явно лишняя, ибо маршрут я наметил в обход жилья по колхозным полям и пастбищам и встретить мог разве что какого-нибудь колхозного пастуха или самовольщика, подобного мне самому. Через часок, успешно одолев четыре километра бездорожья, оказываюсь на территории медсанбата. Солнышко клонилось к горизонту. Вечер был воскресный, тихий и солнечный, порхали мотыльки и чирикали птички. Окна одноэтажного здания были открыты настежь, так что вычислить Мишкину дислокацию мне не составило особого труда.
Хотел проорать: "Миш, вылазь, керосинить будем!" — и осекся, ибо несчастная жертва граненой кружки покоилась на кровати замотанная бинтами, бледная как смерть и без явно подаваемых признаков жизни, а только мычала.
Поскольку Миша оказался совершенно не годен к роли партнера по выпивке, а одному мне пить было в лом, я начал поиск собутыльника, с коим можно было бы осушить пару фуфырей за пошатнувшееся здоровье моего друга. Не без труда откопал и выволок на лужайку здоровенного парня грузина в сочетании с его костылем и гипсом, вольного борца из спортроты, драматически травмированного на соревнованиях.
— Спасыба, дарагой, нэ пью я, нылза. Рэжым нэ пазваляет.
— Да какой на фиг режим?? Вон, друг с разбитой башкой валяется, а ты что — за его здоровье выпить не хочешь? - возмутился я.
— За здаровье можна. Адын глаток толка.
И представляете, этот сукин сын солнечного Сакартвело, спортсмен чертов, действительно почти не пил. Обе бутылки пришлось приговаривать мне одному. И докушался я до такого печального состояния, что не заметил, как в общении с борцом перешел на грузинский язык, хотя ни слова на том наречии не знал ни до, ни после описываемых событий. Не заметил я также и наступления темноты. Когда спохватился, что пора бы вернуться в батарею, небо было обсыпано звездами, средь которых вертелись, приплясывали, покачивались и корчили мне идиотские рожи две луны.
Возвращаться "партизанскими тропами", кои днем привели меня в медсанбат — глупее затеи не придумаешь, если не горишь мазохистским желанием обломать себе ноги и свернуть шею. Как мне тогда казалось, самое правильное решение — выйти на шоссе, оседлать автобус и чинно доехать до остановки Мгуб. А там, хоть ноги и неважно несли, доплестись до казармы. Патрулей на этом участке нет, а офицерская братия давно пьет чай, а то и чего покрепче, в "курятниках" офицерского городка. И никому нет дела до пьяного ефрейтора, шляющегося в вывернутой наизнанку мобутовке черт знает где.
Тропинка, ведущая к автобусной остановке, оказалась для меня слишком узка и веером расходилась в разные стороны. Впереди во мраке маячили, приплясывали две калитки в заборе, через одну из которых не без труда мне удалось протиснуться. Земля под ногами гуляла как палуба яхты в десятибальный шторм с картины маэстро © Айвазовского. Из тьмы, ослепляя глаза множеством прыгающих и мигающих фар, надвигался на меня раздвоенный автобус марки ЛАЗ-695. Мне с чудовищным трудом удалось догнать бегущую куда-то, шатающуюся вправо-влево заднюю дверь, поставить ногу на ступеньку и схватиться руками за две вертикальные штанги, обрамляющие вход. На задней пассажирской скамейке сидело безобразно располовиненное существо, размытые контуры которого по мере приближения моего носа к объекту вдруг съехались в кучу и олицетворили реальный образ товарища лейтенанта Евгененко, КГБ-шника, начальника особого отдела части, грозившегося посадить меня в дисбат по факту поимки в самоволке. Товарищ лейтенант в упор глядел на меня немигающим взглядом и выражение лица имел как у американского шпиона Джеймса Кларка, задержанного бдительными органами советской контрразведки и только что раскусившего ампулу с цианистым калием - хотя, по логике событий, такое выражение лица в данный острый момент должен был иметь отнюдь не он, а я. Меня, понятно, словно ураганом сдуло со ступеньки обратно, в черную зловещую ночь. Контуры Евгененко вновь разошлись, но лишь на мгновение. Створки автобусной двери наоборот, съехались в кучу и ЛАЗ покатил в сторону Мгуба - а я, парализованный ужасом, остался в одиночестве на темной мертвой дороге. Я глянул в небеса: луна там висела только одна. Она больше не кривлялась и не прыгала.
2.
Зачем строить вытрезвители, нанимать персонал, заниматься бюрократической волокитой? Чуть приподними голову несчастного страдальца над поверхностью тротуара, накинь на шею петлю, не затягивая, а второй конец веревки привяжи к бамперу ментовского газика. Главное - дать клиенту понять, что твои намерения серьезны. Вмиг будет трезвее, чем космонавт за четырнадцать минут до старта.
Теперь дергался и крючился в судорогах уже не окружающий меня ночной антураж, а я сам. Надо ж такому случиться! Через пятнадцать-двадцать минут этот поганый козел товарищ особист лейтенант Евгененко прибежит в часть, ворвется сначала в казарму, потом в дежурку, устроит переполох. Встрепенется полусонный оперативный дежурный, ночным звонком разбудит командира части товарища майора Горского и вернет его в перманентное состояние душевного неравновесия. В казарму бросится орава офицеров-понятых, дабы официально зарегистрировать факт моего отсутствия. Тут же из недр штабного сейфа выплывет белым лебедем моя расписка с торжественной клятвой не бегать по самоволкам. А с юга, из ереванской комендатуры, поднятой на ноги истерическим звонком товарища майора Горского, по крутой серпантинистой дороге помчится на предмет моего захвата уазик со злорадно ухмыляющимся, садистски потирающим руки комендантским патрулем, от которого не скроешься ни в какой придорожной канаве. А дальше как по нотам - локальный разбор дела, трибунал, дисбат, и долгожданный дембель оттянется на два долгих и малоприятных года.
И точно: со стороны Еревана выскочили из тьмы две фары. Для патруля, вроде, рановато. Я бросился наперерез, растопыренными руками загораживая машине путь. От резкого торможения "Волгу" занесло, из кабинки выскочил кентуха то ли с монтировкой, то ли со шведским ключом в руке.
— Мужик, — ору не своим голосом, - погибаю, спаси!! И начал судорожно и лихорадочно выворачивать с изнанки мобутовку и шляпу, дабы показать напуганному водиле, что я не какой-то там проходимец, грабящий по ночам частный транспорт, а бравый ефрейтор нашей доблестной Советской Армии.
К счастью, мужик моментально вник в ситуацию. "Садысь!" — орет. "Лети, родной, быстрее птитцы" — умоляю, — "обгони вон тот автобус, который только что отошел".
Не прошло и трех минут, как я кубарем вывалился из Волги на обочину. Бросив затравленный взгляд на фары ЛАЗа-695, грозно надвигающиеся из тьмы, я опрометью бросился в сторону войсковой части, не успев даже поблагодарить своего столь удачно подвернувшегося на моем скользком пути спасителя.
Здесь необходимо обмолвиться о некоторой специфической особенности безветренных южных ночей. Кто бывал в Закавказье, тот знает, что ночи эти - идеальный проводник звуков. За километр слышишь треск сломанной кем-то веточки или верещание цикады. Но со страху я забыл об этом дьявольском акустическом свойстве местных ночей. Перебегая через висячий мостик, грохотом ботинок я оглушил всю округу, а в первую очередь - бегущего следом товарища лейтенанта Евгененко. Пару минут спустя, уже подлетая к забору части, я сам был оглушен донесшимся сзади громом сапог моего преследователя.
Ласточкой перелетел через оградку (Валерий Брумель отдыхает), и как мне показалось, пересек территорию гарнизона по стелющейся траектории, не касаясь земли никакой точкой тела. Влетая в открытое окно казармы, внешне я мало чем отличался от торпеды, таранящей борт транспорта Густлофф, разве что пылью на поверхности, которая с моего железного аналога была бы моментально смыта пенящейся океанской волной. Едва успел крикнуть ребятам «Мужики, спасайте!» и, скидывая на лету мобутовское обмундирование, винтом врылся в пространство между одеялом и матрасом, приклеив затылок к подушке. Тотчас раздался негромкой плюх - это кто-то из друзей шлепнул мне на пузо консервную банку с окурками. Другие, пошустрив пару секунд около, занырнули в свои койки и замерли.
В предбаннике казармы раздался невообразимый грохот. Не выслушав рапорта дневального, разъяренный товарищ лейтенант Евгененко, подобно недорезанному бешеному быку, ворвался внутрь и врубил свет.
— Батарея, подъем, мать вашу ..... !!
Дернувшись, я приоткрыл заспанные глаза и узрел над собой остолбенелого товарища особиста.
— Козлов, зараза... а как ты здесь очутился??
— Простите, товарищ лейтенант... — мямлю спросонья, — а где я должен быть? Это моя койка... я всегда тут сплю...
Евгененко растерянно заморгал. Некоторое время он простоял в замешательстве с полуоткрытым ртом. Потом вдруг дернулся, схватил мои башмаки и начал профессионально вертеть их перед лампочкой, видимо, отыскивая следы бурой пыли, характерной для района Канакера. Никакой пыли, ни канакерской, ни местной, на башмаках и следа не было — ребята успели то ли вычистить мои ботинки, то ли подменить.
Евгененко в расстройстве посмотрел на мою мобутовку, аккуратно сложенную на тумбочке, на пепельницу поверх моего живота и снова захлопал глазами:
— Я ж тебя, сукина сына, пять минут назад в самовольной отлучке в Канакере видел!!! Ты ж, гад, нос к носу со мной в автобусе столкнулся!!!
На сей раз хлопать глазами наступила очередь мне. Мужики потом рассказывали, что сцена выглядела чрезвычайно натурально.
— Я? В Канакере? Да что вы, товарищ лейтенант. Как же я мог? Я же ж письменно признался, что с самоволками завязал. Вон у вас в сейфе моя расписка лежит. Наверно, вам показалось.
Особист вдруг начал хватать ртом воздух, словно полудохлая селедка, выброшенная лазурной волной на берег живописного высокогорного озера Севан. Мужики вокруг загалдели:
— Товарищ лейтенант, да Бог с вами! Козлов никуда не уходил, после ужина в шахматы играл сам с собой в ленинской комнате, потом в сортире сидел, потом в каптерке, потом зубы чистил в умывальнике и лег спать, как дали отбой...
— А где напился? — проорал Евгененко, отмахиваясь от очередной волны перегара, несущегося со стороны моего законного лежбища.
— Это другой вопрос, к самоволкам никакого отношения не имеющий — отвечаю я с гордым достоинством.
Еще пару минут товарищ лейтенант Евгененко стоял неподвижно с разинутой варежкой, напоминая собой никем не созданную статую Квазиморды из бессмертного романа В. Гюго "Собор парижской в бога матери". А потом яростно махнул рукой и бегом умчался из казармы, чуть не растоптав по дороге ошалевшего дневального вместе с его тумбочкой.
3.
Утро выдалось туманным и пасмурным, как бы предвещая, что ничего хорошего не будет. А растормошил меня задолго до подъема, еще в утренних сумерках, дневальный.
— Извини, старик, я не виноват, - печально произнес воин, - из штаба звонок поступил, чтобы ты к тумбочке встал заместо меня.
Я — к тумбочке??????? Деда третьего года службы - и к тумбочке??!!!! Худшего позора невозможно было и придумать. Но делать нечего, пришлось занять место салаги-первогодка и красоваться у проклятой тумбочки, пока весь личный состав батареи не ушел строем на завтрак.
Меня же заместо завтрака направили в штаб части, вернув на пост молодого дневального, выковыривающего из зубов остатки свинины.
В штабе, в кабинете командира части, меня злорадно поджидала внушительная комиссия во главе с самим командиром товарищем майором Горским. А также присутствовали на кворуме нижеследующие официальные лица: начальник штаба товарищ майор Зиновьев, замполит части товарищ майор Попов, старшина батареи товарищ старшина Балабон (увы, умерший вскорости), комсорг части товарищ старший сержант Рябинкин. Ну и конечно же, начальник особого отдела товарищ лейтенант Евгененко, лицо которого было покрыто пятнами, динамически меняющими цвет.
— Ну, военнослужащий Козлов, - начал замполит елейным голосом, — рассказывайте, где и как вы провели вчерашний вечер...
— Есть, - отвечаю браво. — Вечер по уставу начинается в шестнадцать ноль ноль. До восемнадцати ноль ноль занимался изучением уставов в классе самоподготовки. До девятнадцати ноль ноль имел личный отдых. Потом пошел на ужин. Потом ... - замявшись, я сделал некоторую паузу.
— Что - потом? — оживился майор Попов.
— Ну, а потом... Друг у меня, Миша, в больнице. А у него вчера был день рождения. Решил я, это... того... ну... за его здоровье выпить. Забрался в каптерку... ну... и того, клюкнул самую малость. Я понимаю, что пьянство в рядах личного состава - большое зло, с которым надо всеми силами бороться. Я был не прав. Поэтому официально прошу вас наказать меня самым строгим и беспощадным образом. И я твердо обещаю, что встану на путь исправления, как это уже имело быть место с тотальным искоренением моих бывших самовольных отлучек из расположения гарнизона.
Некоторое время царило молчание. Лицо лейтенанта Евгененко медленно переливалось цветами побежалости, которые наблюдаются, если в пламя газовой горелки поместить предварительно отшкуренный железный гвоздь.
— Ну?
— Что — ну? Торжественно обещаю, что пить не буду больше.
— Не крути мозги! - зарычал сорвавшийся с цепи Евгененко, — сучий потрох, наглый брехун, рассказывай, что ты делал вчера в Канакере, как там очутился? Я ж тебя, гада, своими глазами видел, когда ты в пьяном безобразии, с обмундированием наизнанку, пытался в автобус влезть. Я ж тебя, сволочь такую, чуть было не поймал. Я ж сам видел, как ты в хвосте у меня на Волгу садился, как автобус обгонял и как из машины в сотне метров впереди выпрыгивал. И топот твой слышал по мостику, когда за тобой гнался. Что, скажешь, не было всего этого?!
— Не было, — отвечаю уверенно, твердо и четко.
— Товарищи, — психопатически орет товарищ лейтенант Евгененко, вытаскивая из кармана партбилет, — вот этим документом я клянусь, что все было так, как я рассказываю!
Такой вопиющей наглости от советского офицера, жертвующего священным партийным билетом ради утверждения откровенного вранья, я никак не мог ожидать. Волна благородного возмущения затмила мне голову. И, выхватив из кармана мобутовки свой комсомольский билет, я дико проорал:
— Неслыханное кощунство, недостойное советского офицера!! Он втаптывает в грязь священный документ, цены которому нет!! Вы нагло врете, бывший товарищ лейтенант, пользуясь недоказуемостью фактов и пытаясь такой ценой свести со мной личные счеты!! Вон из Партии! Вон из Советской Армии! Стыд, позор, срам!! Вот (швырнув комсомольский билет на стол), я клянусь комсомольским билетом - заберите его, если этот пока еще не разжалованный лейтенант Евгененко прав!
Билет у меня с жадностью забрали, посадили (от имени какого-то маршала) на пятнадцать суток на губу. Исключили из комсомола. Но уголовного дела так и не завели за отсутствием доказуемых фактов.
Эпилог
Это еще не конец истории. Множество отсидок отодвинуло срок моего дембеля на три долгих месяца. Старые друзья разъехались по домам, новых не появилось. Я неприкаянно болтался по части, не зачисленный в состав ни одного подразделения, коротал дни в гарнизонной библиотеке, писал письма домой и считал дни. На меня все рукой махнули. Дембельские бумаги поступили на меня из верхов где-то лишь перед Новым годом.
И вот я, наконец, покидаю пределы части во вполне пристойном виде - переодетый в гражданку, облаченный в китайского производства элегантный плащик, в руке чемоданчик, другая рука в кармане, в зубах дымящаяся сигаретка. Прохладный декабрьский вечер. Двигаюсь на вокзал, где формируется "штрафной" эшелон для доставки домой подобных мне нарушителей. Бросаю прощальный взгляд на плывущие побоку офицерские "курятники". Дверь одного из них настежь открыта, а в светящемся проеме - контур замполита части товарища майора Попова, подзывающего меня пальчиком.
— Ну, Козлов, ты и мерзавец, — говорит. — Уходишь, не попрощавшись. Что, обиделся? Сажали много? Так за дело ведь сажали.
— А я и не спорю, Игорь Александрович, — отвечаю замполиту, обращаясь к нему по имени-отчеству, а не "товарищ майор". Правильно сажали разгильдяя, претензий ни к кому нет.
— Заходи, что ли, если не опаздываешь, водки выпьем. Ты ж, вроде, любитель выпить? А опаздываешь, так ничего, дам молодого с машиной, докатит тебя до вокзала.
Хлопнула дверца холодильника, на столе нарисовалась покрытая капельками росы бутылка "Столичной", потом курочка с плиты, огурчики, помидорчики... Это ж надо - один из самых ярых борцов с солдатским пьянством бывшего непутевого солдата водкой угощает и отменной закуской потчует.
— Ну, бывший воин, - разливая зеленую по стопкам, говорит товарищ майор, — хоть и хреновая дисциплина у тебя была, солдат ты был в общем хороший, дело знал, на учениях за троих работал. Спасибо тебе.
— Спасибо на добром слове, Игорь Александрович, — отвечаю, держа в руке холодную стопочку. И чувствую, что майор неудержимо подъезжает ко мне на кривой козе с самым главным вопросом. Так оно и оказалось.
— Ну, вояка... Вот сейчас уже давай, отвечай всю правду-матку, не томи душу. Ты ж, считай, человек уже гражданский. Кто старое помянет, тому глаз вон — правильно, а? И за твои старые грехи никто уж тебя никуда сажать не будет. Ни на губу, ни тем более в дисбат. А я точно, как обещал — вот поговорим, поужинаем, дам тебе салагу с машиной, довезет тебя до вокзала, чего бы у тебя там в прошлом ни было. Ну, скажи: был ты все-таки тогда в самовольной отлучке в Канакере или нет?..
В голове у меня снова помутилось, как тогда, на допросе в кабинете командира части. Волна негодования вздыбилась во мне, как цунами после взрыва вулкана Кракатау на Малайском архипелаге. Стопка в водкой чуть не брякнулась на пол, но я сумел достойно удержать ее в руке и поставить на стол рядом с дымящейся курицей.
Майор с нетерпением ждал ответа.
Я с трудом обрел дар речи после охватившего меня потрясения. И уже на пороге сдавленным голосом, в котором вибрировала на высокой ноте смесь обиды с презрением, произнес, обращаясь на "ты': — Эх, майор... Знал бы я, что напоследок ты мне в душу плюнешь, обошел бы твой поганый курятник за километр..."