Вечер в Подмосковье выдался тихим и безоблачным. Я не был здесь долгие пять лет и потому с жадностью впитывал всё, малозаметное постороннему. Внешне, кажется, с тех пор ничего не изменилось, но самое потаённое, глубинное проявляется, как правило, в деталях.
Старая деревня Луч и пригородная станция с тем же наименованием находятся в пятидесяти километрах к югу от Москвы по Симферопольскому шоссе. Здесь уже не один десяток лет существуют садовые товарищества, среди которых и наше.
Я сижу на рассохшихся, местами сгнивших ступеньках заброшенной, неухоженной и одичавшей дачи кузины. Сюда никто не наведывается, а потому всё заросло бурьяном. Со стороны всё выглядит забыто, неподвижно, безжизненно, медленно угасая, не надеясь на возрождение. Трава в рост человека, просевшее крыльцо, заколоченная наспех парадная дверь, отвалившаяся кое-где фасадная пластиковая вагонка.
Но эти неудобства ничуть не нарушают мой покой. Сижу и сижу себе бездумно, умиротворённо, опершись спиной на брус покосившихся перил. Закрыв глаза, вслушиваюсь в тишину, изредка прерываемую стрекотом кузнечиков, щебетом пролетающих птиц и шорохами неизвестного происхождения. Кажется, так бы и просидел здесь вечно, отрешенно от мира, вне событий, не замечая времени.
Здесь хорошо дышится, нет городской суеты и скученности. Нет салонного сюсюканья и пустословия.
Воздух свеж, прозрачен и обилен. Он словно напоен пряными запахами полевых трав, ароматами хвойной коры и опавших листьев леса, подступившего к изгороди. А надо мной много-много голубого неба. Когда пространства много, и ты сполна насыщен его дыханием, невольно начинаешь вникать в детали, разглядывать мир в другом окуляре, под другим ракурсом, радоваться незначительным фактам и случайным предметам, попавшим в поле зрения.
Это происходит со мной, здесь и сейчас...
Всматриваюсь, как высокие, тонкие стебли осоки, рано пожелтевшие в это лето, то замирают на фоне зелёной листвы, то едва заметно колеблются, чуть наклоняя свои отяжелевшие колоски навстречу друг другу; кланяются в каком-то плавном, только им известном танцевальном ритме.
Чуть поодаль, обнажив свой ржавый скелет, ещё живёт своим счастливым прошлым наша беседка. Когда-то упругие листочки дикого плюща, плотно прижавшись к ней, обвивали, оберегали от назойливого солнца и моросящего дождя. А зимойрыжие, пожухшие листья заботливо укрывали каркас от толстого слоя снега. Это было похоже на любовь двух начал разной природы, разного темперамента. Мы часто и охотно пользовались этим затаённым, затенённым благом, пока плющ рос и укрывал свою возлюбленную от невзгод. Но он своё отжил и сгорел в одночасье. Теперь там, в оголённом теле беседки, раздолье вольным ветрам и косым дождям. Они терзают её, разъедают, а она всё стоит и стоит, держится из последних сил в ожидании чуда.
Слева, на соседнем участке, огороженном от меня металлической сеткой-рабицей, - высокий двухэтажный белый дом с крутой серебристой мансардой. Вокруг него выстриженный, заботливо ухоженный газон, цветочные клумбы и фруктовые деревья. Весь приусадебный антураж выглядит вполне достойно, чинно и респектабельно.
Это мой дом. Я его задумал, любовно вычерчивал планы и фасады, прорисовывал интерьеры и сложные детали, вплоть до сочленений конструктивных узлов. Потом активно участвовал в процессе возведения здания, а по завершении строительства прожил в нём много счастливых лет.
Увы, теперь он чужой...
Кажется, даже с тайным немым упрёком искоса смотрит на меня - изменника. Мне, действительно, нечего сказать ему, а если и скажу, он всё равно не поймёт, не примет моих оправданий.
Чужие оказались довольно милыми и словоохотливыми людьми. Сразу вычислив во мне прежнего владельца, видимо, по рассказам соседей, смущённо, как бы извиняясь за "содеянное", непомерно нахваливали дом, благодарили за комфортную планировку и благоустройство участка. Я, в свою очередь, не без гордости, вежливо кланялся и бормотал что-то пустотелое, невнятно вегетарианское: типа, спасибо вам за ваше спасибо, я рад, что вы рады, и прочую бессмыслицу.
Вечером того же дня, стряхнув меланхолию, долго бродил по знакомым дорожкам нашего садоводства, не уставая удивляться переменам. Пять лет пролетели как миг, но это, оказывается, много для растительности, обильно орошаемой влагой. Деревья выросли, раскинулись вширь и оттого сузили пространство, сократили дальность обзора. Это ничуть не ухудшило общей картины, может быть, даже наоборот, но это другое полотно, по своему живописное, многослойное, но уже другое, другая реальность.
Густой малинник, дико растущий вдоль оград, нарочито хвастался своими яркими ягодами. Его гроздья, низко кланяясь налитыми, уже покрасневшими, но ещё кисловатыми плодами, призывали отведать их. Поддался, шагнул, чтобы достать и попробовать ягодку. Сморщился, но мужественно дожевал.
В паре метров от меня, путаясь в многочисленных стеблях, шумно и испуганно выпорхнул скворец. Я своим непрошенным, внезапным появлением, не желая того, нарушил его вечернюю трапезу.
Через несколько шагов ещё одна забавная неожиданность. Навстречу мне стремительно несётся юный лабрадор. Деловитый отрок спешит, рвётся, боится куда-то опоздать, а посему натужно тащит на поводке девочку лет десяти-одиннадцати. Она, предельно вытянувшись, строгим голосом безуспешно пытается осадить пылкого дружка, но он не внемлет командам. С трудом справляясь с его настойчивостью, чуть не падая, девчушка еле поспевает за напористым, не по возрасту окрепшим псом. Приблизившись, щенок пару раз недовольно тявкнул в мою сторону, но как-то незлобиво, так, между прочим, для порядка. Мне не страшно, бывалый собачник, но стайка молоденьких соек, до этого живо обсуждавшая в стороне что-то насущное, заволновалась, встрепенулась и полетела прочь от сварливого существа.
На окраине посёлка - небольшой живописный пруд, долгие годы бывший местом постоянных наших прогулок и летних купаний. Дело к августу, он обмелел, кое-где покрыт планктоном, но со временем, с тех пор как мы расстались, стал ещё краше. В девять вечера ещё по-летнему достаточно светло. Уходящие лучи солнца ещё золотят верхушки деревьев вокруг водоёма, а они, словно на подиуме, красуясь, с удовольствием демонстрируют свой вечерний наряд. Сначала во весь рост, дав разглядеть себя натурально, воочию, а затем вторично, чуть затаённо и картинно, в отражённом зеркале тёмной неподвижной водой глади.
На этом месте мысленно запнулся, повествование застопорилось.
Зачем я всё это описываю, кому интересна, навеянная странной грустью, частная жизнь праздного, никчемного человека? Не знаю. Возможно, извечная человеческая потребность поделиться, излиться. Или странная страсть складывать ощущения в слова, выстраивать из них мозаичные фразы-эмоции. Это как курение - привычка хоть и приятная, но вредная, надо бы бросить, но всё ждёшь подходящего понедельника, а он никак не наступает.
А может, ещё и потому, что, испытав все прелести бегущей скоротечной жизни, со временем начинаешь понимать: только притормозив, можно в полной мере разглядеть богатство, доставшееся нам бесплатно. Увидеть эту роскошь можно, только замедлившись, прекратив погоню за призраками.
Призраки не отбрасывают теней...