Я пришел домой, уставший после последней ночной смены. Уселся на кровать и в предвкушении предстоящих выходных, не раздеваясь, завалился на бок. Обхватил руками подушку и моментально провалился в сон.
Мне снилось, как я, молодой капитан 13-го истребительного противотанкового полка, сижу в окружении солдат и с огромным аппетитом наворачиваю гречневую кашу из котелка. Сержант Багиров, ловко орудуя половником, до краев наполняет подходящим бойцам протянутые котелки. Тут же старшина из канистры разливает в кружки водку – наркомовские сто грамм. Солнце, зацепившись за вершину Карпатской горы, лучами освещает поляну, на которой мы расположились, заглядывает в наши котелки. Перебрасываясь шутками, все заняты трапезой.
Вдруг послышались окрики часовых, затем скрип телег. К нам подъехали две кибитки. Первой управлял старый цыган, обросший седой бородой и взлохмаченной, торчащей во все стороны шевелюрой, а второй молодая, очень красивая цыганка. Такой красоты видеть мне раньше не приходилось. Вьющиеся крупными кольцами волосы, спускались на ее плечи, прикрывая большой, узорный платок. Юбка в крупный горох, собрана и зажата коленями. Из накрытых кибиток, как горох, начали скатываться детишки. Их было много: пятнадцать – двадцать. Грязные, лохматые, в рваной одежде, свисающей клочьями, они молча выстроились в несколько рядов вдоль кибиток и голодными глазами уставились на источающую приятный запах полевую кухню.
– Здрасте вам! – вырвалось у меня. – Вот и пополнение. Считай, целый взвод.
Встал, подошел ближе. Детишки с испугом в глазах начали жаться друг к другу. Я протянул котелок с остатками недоеденной каши. Десятки детских рук протянулись к нему. Моему примеру последовали и остальные бойцы.
– А ну-ка, мелюзга. Подходи сюда смелее! – Багиров встрепенулся и начал усердно выскребать остатки каши из котла. Насытившись, детишки повеселели, осмелели и вскоре мы наслаждались концертом.
Цыганка, сидя в кибитке, пела и играла на гитаре. Старик, стоя за ее спиной, виртуозно орудовал на скрипке. Детишки задорно, весело танцевали под музыку. Мы смеялись, хлопали в ладоши, кто-то не сдерживался и тоже пускался в пляс.
Так продолжалось несколько дней. Каждый вечер, как только солнце начинало цепляться за вершины гор, появлялись кибитки. И каждый вечер заканчивался задорными песнями и плясками. Но в один из вечеров кибитки не появились. На следующий день мы обнаружили их на минном поле. Противотанковые мины сработали безжалостно. Еще дымились воронки от мин. Окровавленное тело цыганки лежало рядом с перевернутой сгоревшей кибиткой. Юбка в крупный горох издали была похожа на большую божью коровку, получившую в народе название Солнышко.
– Похоронить бы надо. Как-то не по-божески оставлять их здесь – сказал кто-то.
Я повернулся. Более десятка солдат стояли за моей спиной, обнажив головы.
– Как без саперов? Там же мины, – с тревогой сказал я.
– Разреши, капитан. Не впервой. Мы их осторожно перетащим.
Через час семнадцать тел лежали вдоль разбитой гусеничной техникой дороге. Похоронить не успели. Подъехала машина. Из нее вышел замполит полка в сопровождении майора ГУКР СМЕРШ и трех автоматчиков.
– Что, сука! Цыганские песни очень любишь? Советских бойцов на мины посылаешь? Румынам – фашистским прихвостням – продался? – лицо майора перекосилось в злобе.
– Ты не пыли майор! Что, по-твоему, цыгане не люди?
– О, капитан, да ты забыл, с кем разговариваешь. Я же тебя сейчас шлепну на месте, как предателя.
От удара прикладом я упал на окровавленное тело цыганки, обхватив руками ее юбку в крупный горох.
Проснулся. Губы шептали: «Солнышко, солнышко, полети на небо, там твои детки...».
Настроение было испорчено сном. Будильник на столике показывал шесть часов вечера.
Подошел к окну, открыл створки ниши, где хранились продукты. Выбор внутри был небольшой. Включил радиолу «Муромец». Шипя и мерцая, она нагревалась. Вскоре зазвучала песня «Синий платочек» в исполнении Клавдии Шульженко, затем вторая – «Давай закурим».
Я тоже закурил, облокотившись на подоконник, выглянул в окно, которое выходило на улицу Кирова, пожарную часть с вышкой и огороженный забором небольшой рынок, освещенный двумя уличными фонарями. Вдоль рядов еще прохаживались немногочисленные покупатели, а продавцы уже сворачивали торговлю, укладывая свой товар в баулы и мешки.
Музыкальный концерт по радио закончился. Началась трансляция выступления Хрущева. Я никак не мог настроить волну, поэтому речь его звучала то громко, то еле слышно. Он с негодованием, иногда почти переходя на крик, говорил о том, что в Гондурасе правит Хунта. Разорвав дипломатические отношения с революционным правительством Кубы, Хунта показала свое истинное лицо империализма. Мне, как и всем советским гражданам, было интересно узнать, какое лицо у империализма. Я уселся поближе к радиоле и начал внимательно прислушиваться к скрипу половиц над головой.
Точно, скрип доносился сверху. Значит Колян уже дома. Я подошел к батарее и несколько раз ударил ложкой по радиатору. Сегодня была не только последняя ночная смена, но и получка. И я не имел морального права ее утаить. Ответ последовал незамедлительно. Через пять минут нас было уже четверо.
Все мы трудились в разных подразделениях, но уже в новой единой системе Норильского комбината. Мы были уже не зеками с нагрудными номерами, работающими под бдительным взором охраны за дневную пайку, а вольнонаемными трудящимися с полным пакетом гражданских прав. За свой труд получая неплохую заработную плату.
Старая «Система», долго проявляя дальнозоркость, держала нас на мушке прицела. Прикладами, заставляя вгрызаться в мерзлоту, каждый раз напоминала о нашей ничтожности. Устраивала соревнование, выставляя как приз право остаться в живых.
Плохо видящая перед собой «Система» шла на ощупь. Часто просто по нашим головам, при этом глубоко втаптывала в грязь.
Но умер всего один человек. «Система» как-то сразу стала близорукой. И обнаружив под ногами нас в очень большом количестве, переломанных, обезличенных, грязных, униженных, как-то неопределенно извинилась. А чтобы не смотреть нам в глаза, кинула в общую массу и перемещала для однородности.
Боясь снова привлечь к себе внимание, мы доживали под общими лозунгами, плыли в общем потоке. Одобрительно кивали вместе со всеми, не соглашались тоже вместе со всеми. Но никогда не теряли надежды на полное восстановление зрения у «Системы». И ожидали молча со стороны, стараясь не приближаться.
Подойдя к столу, выгребли наличность. Подсчитали. Полученную сумму разделили на стоимость одной бутылки спиртного. Результат разделили на количество присутствующих. Итог огласили вслух. Литр водки на каждого, плюс остаток на приличную закуску.
Небольшое сомнение, что лучше брать; водку или спирт, разрешили сразу. Остановились на спирте, решив разбавить его засахаренным брусничным морсом.
Пока Колян и Митяня бегали в магазин «Енисей», мы с Федей как-то вяло начали обсуждать положение в Гондурасе. Нас больше тревожил другой вопрос, а догадаются ли мужики взять курево. В воздухе повисло мучительное напряжение. А когда Колян вернулся и выложил на стол несколько пачек «Примы», а Митяня вытащил из авоськи крупного чира и со словами: «Смотрите, какой зверь в сетку попался!» – положил его на стол, напряжение спало.
В кастрюльку с брусничным морсом вылили три бутылки спирта. Перемешав, процедили через марлю и уже малиново-красный с перламутром напиток вылили в графин.
Затем все занялись приготовлением согудая. Федя очищал от чешуи шкуру жирного крупного чира. Я чистил ядреный лук, смахивая рукавом выступающие слезы. Колян нарезал хлеб. Митяня разбавлял в глубокой тарелке уксус, смешивая с горячей водой. Затем порезанный кольцами лук запарили уксусной приправой. Порезанные куски сырой рыбы Федя побросал в кастрюлю, добавил немного растительного масла, посолил, обильно поперчил. Добавил туда распаренный, процеженный лук. Накрыв кастрюлю крышкой, начал встряхивать ее. Через десять минут закуска была готова.
Разливая спирт по стаканам и сглатывая слюну от аппетитного вида содержимого кастрюли, все внимательно слушали речь Никиты Сергеевича. Первый тост, конечно, подняли за Кубу, клеймя позором Гондурас.
Закусывая согудаем, простодушный Федя Фалькинберг спросил:
– Мужики. А вообще, где эта хрень – Гондурас? – поставив нас в затруднительное положение.
Я мысленно покопался в голове, точно зная, что рядом с Украиной его нет, так как прошел и прополз на животе от Черного моря до Полесья в составе 4-го Украинского фронта. В итоге наши предположения и догадки разбросались на карте Мира в трех противоположных направлениях.
Колян, инженер, восстанавливавший Днепрогэс, и получивший свой срок по статье 58 (Контрреволюционный саботаж) не стал заморачиваться с ответом, а тупо сказал:
– А хрен его знает, – нагнулся над кастрюлей, отыскивая более лакомый кусок рыбы.
Митяня, делая очередной вираж графином над стаканами, прищурившись, спросил:
– А зачем тебе это знать, немец? – Федя сделал умное лицо.
– А вдруг придется на собрании выступать.
– Тебя что и на собрание приглашают?
– Да. Как правило, по случаю Победы 45-го. Чтобы показать живого немца.
Колян, поднимая очередной стакан, вдруг высказался кардинально жестко.
– Да пошел он на …этот Гондурас! Опять какие-нибудь недоедающие папуасы бананы между собой поделить не могут.
Его единодушно поддержали все. Правда, Митяня, морщась после выпитого стакана, засомневался:
– Партия такие высказывания не одобрила бы! В Гондурасе есть Вильеда Моралес. Его правительство всегда было за народ, – он шмыгнул носом.
– Какая партия? – Колян усмехнулся. – Твоя партия эсеров и меньшевиков! Ты что забыл, по какой статье ты топал сюда ножками из Дудинки.
После этих слов все притихли. Потому что все они когда-то протопали по этой дороге. Еще молодые, но уже состарившиеся растоптанной душой, они уже не верили в омоложение. Зная, как не подбрасывай птицу с подрезанными крыльями, она уже никогда не полетит и тем более никогда не начнет парить. Федя опять сделал умное лицо:
– Митянь. А кто такие эсеры?
– Социалисты-революционеры – по жизни. И мелкобуржуазные контрреволюционеры, – словами Верховного Трибунала ВЦИК отрапортовал Митяня и, посмотрев на Федю, вдруг спросил:
– А ты, немец, на Родину то собираешься?
Федя опустил на стол натруженные мозолистые руки. На левой руке фаланги четырех пальцев были сплющены. Результат первого допроса в НКВД.
– Так у меня в Казахстане никого не осталось. С женой пожил только месяц. Где братаны, не знаю. Мне же как младшему всего десять лет дали. А братанам – по пятнадцать, без права переписки. Где они и живы ли до их пор, не знаю.
Все замолчали, потому что никто из них не знал о судьбе своих близких. Помнили лишь свой общий срок по приговору в пятьдесят лет на четверых.
– Слушай, немец! Давай выпьем за то, что нас не грохнули с тобой тогда, четвертого августа, когда было принято решение ликвидировать наше пятое отделение. Помнишь, как мы ползали с тобой среди трупов. За те нары, под которыми мы с тобой схоронились. И за ребят, которых положили перед нами. За август пятьдесят третьего, – Колян подошел к Феде.
Все выпили стоя. Говорить не хотелось. За много лет, проведенных в Норильлаге, нас приучили молчать. Потом опять выпили молча. На следующий день мы с Коляном пили вдвоем. Бегали за водкой и пили. Потом я пил один. Сколько дней прошло не помню.
Пришел в себя от громкой музыки. Цыганская песня стащила меня с кровати. Посмотрел на радиолу. Она была выключена. Выглянул в окно. Обошел всю комнату. Заглянул в шкаф - пусто. Вышел в коридор. Никого. Вернулся обратно. Прислушался, может у Коляна музыка играет? Песня смолкла, наступила тишина. Я сел на кровать и начал вспоминать, какое сегодня число, день недели. Вдруг услышал рядом с собой возглас, пронзительный, призывающий:
– Ах, други! Чавелэ-ромалэ!
Полилась музыка. Зазвучала песня надрывная, печальная, где-то совсем рядом со мной. Я резко нагнулся и заглянул под кровать. Темнота, нет никого. Осторожно потянулся рукой к ковру, висевшему на стене, отдернул его за край. Так вот же где они. Шатры, кибитки. Большой костер. Вокруг костра цыганки в цветастых ярких кофтах, таких же цветастых юбках, высоко взмахивая подолами, босиком танцуют прямо за кроватью. "Откуда в Норильске цыгане?" – подумал я и начал понимать, это уже «белочки».
Быстро стал одеваться. Выскочил во двор. Почти бегом преодолел улицу Пушкина. Вышел на Ленинский проспект, ярко освещенный фонарями. Первый выпавший сентябрьский снег блестел синевой и приятно хрустел под ногами. Часы на здании гостиницы «Норильск» показывали три часа ночи. Ускоряя шаг, прошел мимо памятника Ленину и пошел через дамбу в Старый город. Над горами небосвод полыхал Северным Сиянием. От этого начала кружиться голова, почва уходила из-под ног. Я несколько раз упал и, стараясь не смотреть вверх, начал прижиматься ближе к ветровым отбойникам.
Только дошел до середины дамбы, как снова услышал музыку. Оглянулся. За мной ехали несколько кибиток. Цыгане стояли в полный рост в ярких рубахах, шароварах, некоторые в жилетках на серебряных пуговицах. В руках гитары. Пальцы в перстнях, скользили по струнам, рождая веселые мелодии. Женщины, в многоярусных юбках из атласа, в кофтах с вышивкой бисерным шитьем, в экзотических серьгах, кольцах и браслетах шли за кибитками. В такт музыке, размахивая руками и ударяя в бубны, подергивали плечами, поворачивая гибкие тела.
Меня догнала кибитка. Старый седой взлохмаченный цыган управлял ею стоя. «Где-то я его уже видел», – мелькнуло у меня в голове. Старик взмахнул над моей головой кнутом. Я пригнулся, ожидая удара. Кнут вдруг выпал из его рук и превратился в скрипку. Он заиграл. Полилась мелодия надрывистая, протяжная. Звук скрипки внезапно оборвался. Кибитки исчезли.
Я стоял у знакомого мне двухэтажного здания. Здесь находилось наркологическое отделение. Только собрался нажать копку звонка, как услышал за спиной женский умоляющий голос:
– Вольдемар! Куда ты уходишь? Не торопись. Взгляни на меня.
Я осторожно обернулся. Так это же та самая, красивая, молодая цыганка из Прикарпатья. В той же полупрозрачной блузке. Она хитро улыбнулась, спрыгнула с кибитки. Огромная копна вьющихся волос веером поднялась вверх и, опускаясь кольцами, накрыла грудь, плечи. Узорная шаль сползла, упала прямо под ноги. Она прошла по ней, не обращая внимание. Юбка в крупный горох волочилась по снегу, заметая отпечатки следов. Ступая босыми ногами, она протянула ко мне руки и запела: «Ой, Ромалэ! Ай, Чавалэ!»
Кибитки подъезжали одна за другой. Их становилось все больше и больше. Цыгане спрыгивали с них, подключаясь к общему хору. Песня звучала все громче и громче, разлетаясь по
Заводской улице. Потом выплеснулась на Горную и дальше, цепляясь за столбы с ключей проволокой, начала взбираться по склонам горы Шмидта. Достигла Зоны. Ворвалась в открытые ворота. Проникла в барак, где я когда-то сидел. С нар начали подниматься заключенные и, подталкивая друг дружку, устремились во двор. Все улыбались, смеялись, показывали на меня, кричали:
– Ну и Вольдемар. Вот молодец. Ну, дает!
Охранник на вышке спросил:
– А что означает это имя – Вольдемар? И почему он не в бараке, со всеми?
Ему бросились объяснять, что имя означает "знаменитый властитель". А властителю нельзя в барак, нельзя со всеми.
Цыганка подошла, нежно взяла меня за руки. Ее руки были мягкие, бархатные, теплые. Детишки, в рваной одежде, танцуя, окружили нас. Музыка стала играть «Дану-Данай». Держась за руки, мы пустились с ней в пляс, глядя друг другу в глаза. Все кругом завертелось, закружилось, все быстрее и быстрее. Я начал терять ее из виду.
– Вольдемар. А Вольдемар! Ты меня слышишь?
Цыганка вдруг начала растворяться и снова появилась в белом халате. Я пригляделся. Передо мной стояла уже знакомая мне дежурная медсестра и держала меня за руки.
– Что опять цыгане? – спросила она. Я утвердительно кивнул головой.
– Давно пьешь?
– Не помню.
– Значит, давно.
– Ничего, Вольдемар. Сейчас тебе будет лучше. Поспишь. Отдохнешь.
Она направилась ко мне, держа в руках шприц. Из-за ее спины выглянула все та же молодая цыганка. Она черными красивыми глазами пристально смотрела на меня. На огромных ресницах зависла слеза, сорвалась и покатилась по щеке, затем вторая, третья. Заиграла скрипка. Печальная мелодия проникла в грудь, успокаивая и лаская сердце. Я последний раз взглянул ей в глаза. Она с грустью улыбнулась мне и прижалась к моей щеке. Ее волосы пахли полынью. Я тоже улыбнулся. И уткнувшись ей в грудь, вдруг заплакал. Она гладила меня по голове и тихо шептала:
– Все хорошо, Вольдемар. Все будет хорошо!