В роду Михаила Булгакова были святые. Возможно, именно поэтому его душа представляла такую лакомую добычу для тёмных сил. И всё-таки, роман «Мастер и Маргарита» заканчивается словами о Понтии Пилате, а не о Воланде. Кем был пятый прокуратор Иудеи? И почему его образ стал таким важным для Мастера?
Раньше считалось: первая жена – от Бога, вторая – от людей, третья – от дьявола. Говорят, нечто подобное Булгакову в юности нагадала цыганка. Конечно же, он отлично знал, с кем живёт. Двуликая сущность его последней жены не представляла для него загадки. Живя с ней, Михаил Афанасьевич исполнял обещание, данное Воланду, – отречься от первой любви. В своём мистическом романе писатель даёт понять, что забыл даже её имя, – «Варенька или Манечка, платье полосатое». Но в действительности всё было иначе. На смертном одре Булгаков звал эту женщину и просил у неё прощения.
– Я – твоя жена, Миша! – чуть не плача, говорила Елена Сергеевна.
– Не знаю тебя. Тасю позови!
В вечности писатель хотел быть с первой супругой. Но женщина-демон мечтала стать душеприказчицей мужа и не собиралась делить его с другими. Тогда он пошёл на хитрость. Создал образ, назвал его Мастером и отдал ведьме Маргарите. Поэтому Мастер получился какой-то искусственный, безвольный: во всём слушается свою повелительницу, в сшитой ею шапочке ходит. А душу свою поместил в Понтия Пилата. Возможно, вспомнил евангельский диалог между Христом и прокуратором Иудеи:
– Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?
– Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше.
Понтий Пилат был наделён властью прокуратора. Булгаков стал врачом – тем, кто в силу профессии властвует над жизнью и смертью. Иногда писатель злоупотреблял своим призванием. Однажды он сделал жене аборт, опасаясь, что ребёнок может родиться больным.
– Миш, у нас будет маленький.
– Тася, разве ты хочешь родить урода? Я морфинист, забыла?
– Ну и что? Я чувствую, это необыкновенный малыш. Возможно, святой. Вскоре после его зачатия у меня были такие видения – райские! Я хочу сохранить этого ребёнка, во что бы то ни стало. Он спасёт нас.
– Скорее, погубит окончательно.
– Неужели у тебя поднимется рука убить собственного сына?
– Да, сам всё сделаю.
Придя в себя после операции, Тася увидела, как муж моет руки, и сказала:
– Ты похож на Понтия Пилата.
– Интересно, чем же?
– Приговорив к убийству, умываешь руки. В этом ребёнке к нам пришёл Бог, а мы с тобой его убили.
– Дурочка ты! Плод – ещё не ребёнок.
Но Тася грустно покачала головой.
– Нет, Миша, ты не прав. К тому же, этот малыш – особенный.
– Откуда ты знаешь?
– Это он меня надоумил колоть тебе дистиллированную воду вместо морфия. И спас мне жизнь. Ведь сегодня я могла умереть от сильного кровотечения. Но всё обошлось. Я впала в забытьё и наблюдала как бы со стороны. От нашего ребёнка шёл свет – такой яркий, что я ослепла. Он остановил кровь, а потом я увидела его среди ангелов. Это было так красиво и торжественно, что я заплакала. Мне захотелось вернуть его – даже ценой собственной жизни. Но это уже было невозможно.
– Ты слишком впечатлительна, Тася!
– Думай, что хочешь, Миша. Но я и другое видела – то, что будет.
– Расскажи!
– Вот ещё! Не буду я ничего рассказывать.
– Ну, что ты, Тасенька, дуешься? Привиделось тебе чёрт знает что, а я виноват.
– С бабой ты там был. Еленой её называл, за руки хватал. Ненавижу!
– Успокойся. Никакой Елены не знаю и знать не хочу. Я же тебя люблю, дурочка! Никого другого мне не надо.
– Не верю! Вечно ты по бабам шастаешь!
– К кому бы я ни шастал, а всегда к тебе возвращаюсь.
– Молчал бы лучше, изменник! Помнишь, как ты в меня примусом кидался? Если б знала, что ты от меня уйдёшь, разве терпела бы такое?
– А куда б ты делась? Это твоя священная миссия, Тася. В горе и в радости.
– Вот именно. Зовёшь меня, только когда тебе плохо: «Тася, спаси, помоги, помираю!» А как полегчает, так сразу я – дурочка, и молиться на тебя должна. Тоже мне гений непризнанный!
– А я и есть гений, Тасенька. Живи до старости – увидишь.
– Разве с тобой проживёшь долго? Чуть что не по тебе – и уж готов меня застрелить или примусом в голову.
– Когда я стану знаменитым писателем, каждая женщина сочтёт за честь быть рядом со мной. Тогда я перестану тебя мучить. Но с кем бы я ни был – никогда тебя не забуду.
– Ну, ты и скажешь, Миша! Писателем! Тоже мне, Лев Толстой нашёлся! Я-то думала, ты в медицине собираешься гением стать. Например, найдёшь лекарство от старости или научишься выращивать оторванные конечности.
– Труд врача – священная миссия. Я её недостоин.
– Не выдумывай! Ты хороший врач. Помнишь, как мы с тобой роды принимали? А сколько ног вместе ампутировали! И ту девочку, умирающую от дифтерита, помню. И как ты ей трахеотомию делал, и плёнки из горла высасывал. Этого не забудешь.
– Хорошая у тебя память, Тася! А я вот хочу забыть – и не могу. Даже во сне вижу, как приходит пациент и просит помочь. Осматриваю его и понимаю – ничего нельзя сделать. Но надо притворяться и спасать живой труп.
– Ты никогда мне этого не рассказывал.
– Зачем? Это же мой пациент, пусть и нереальный. Кто он – я не знаю.
– А ты спроси, как его зовут.
– Спрашивал – не говорит. Называет себя Мастером. Смахивает на шизофреника. Говорю: «Вам не ко мне, обратитесь к психиатру». А он только улыбается и кивает. И я чувствую, что сам начинаю сходить с ума.
– Просто ты устал, Миша. Работаешь почти без отдыха. Даже во сне.
– Знаешь, Тась, кинуть бы работу ко всем чертям – и уехать подальше отсюда. Жаль, некуда. Но как подумаю, что придётся быть врачом до самой смерти – жить неохота.
– А ты не думай о будущем! Просто живи.
– Не могу! Как-то после очередного укола морфия отключился и попал – ни за что не поверишь – на сто лет вперёд. 21 век. Огромная больница – несколько этажей. В смотровой – обнажённый до пояса больной. И вдруг вбегает тамошний доктор и одним ударом убивает его! А я ничем не мог помочь – лишь тупо смотрел, как умирает человек. Ненавидел себя в ту минуту! Будь она проклята, эта священная миссия! Душегубы мы, а не врачи, Тасенька…