Пристроившись на своем зеленом раскладном стульчике между шпалами, он выжидал уже больше получаса. Старый, пропахший костром и нестираным бельем рюкзак валялся рядом на насыпи. Время от времени бродяга схватывал металлическую стопку, второй рукой наливал себе из бутылки. Выпивал залпом. Доставал из кармана карамельку, туго спеленутую в фантик, разворачивал, откусывал кусочек. Старался наполнить сладкой слюной рот, чтобы заглушить в горле горечь паленой водки. В воздухе пахло свежестью после недавнего весеннего дождя. Мужчина вдыхал всей грудью, широко раскрывая рот, как будто пытаясь наглотаться этого свежего воздуха про запас.
Вдруг в темноте ночи отчетливо раздался гудок. До этого разговаривавший сам с собой человек обратился к еще не видимому поезду: «Я здесь! Я жду тебя! Уже давно! Смотри, даже стульчик с собой принес». Он быстрыми, резкими движениями налил себе еще водки, судорожно глотая, выпил, откинул в сторону стопку. Навстречу неслось гудящее страшное с горящими глазами. Машинист, увидев на пути человека, отчаянно сигналил. Ринувшегося было прочь мужчину сбило, зацепило, поволокло по насыпи…Через какое-то время с визгом и скрежетом поезд остановился…
***
Сашка был единственным племянником тетки Веры. Других родственников у погибшего не было. Отменив все дела, она приехала из другого города на опознание. Патологоанатом, деловая женщина с короткой стрижкой и в квадратных очках, со смаком докуривая сигарету на крылечке районного морга, очень обрадовалась, что нашлись родственники. Её помощница было метнулась туда, где лежал покойник, но главная её предупредила, обращаясь к Вере: «Посмотрите лучше фото». В парне с исхудавшим лицом и заостренным, давно не бритым подбородком, женщина с трудом узнала племянника. Лиловатый цвет лица, черный, гнилой лист, прилипший к щеке, говорили о том, что Сашкина душа давно покинула его тело. Патологоанатом стала объяснять, как он умирал, несла что-то про травматический шок, про сильнейший удар, повредивший внутренние органы (отчего такой цвет лица), про отрезанную ступню… Вера села, попросила воды.
***
Хоронила на кладбище в райцентре. Она да еще мужики-копальщики. Выпив водки, они сочувственно расспрашивали, что да как. Один из рабочих, бровастый старик с большими жилистыми руками, перекрестившись, выдохнул: «Молодой ишшо. Младше мово Сеньки. Господи, прости!»
Вера попросила оставить её одну. Поплакать вдоволь на могиле племянника, чтобы никто не смотрел. Сашку она не видела уже лет пять. Он звонил иногда, когда еще был сотовый, пока не пропил его, заложив у местных старух, торгующих спиртом. Живя в одном поселке, Вера часто брала Сашу еще ребенком к себе, чтобы не видел пьянок в родном доме. Когда тетя перебралась в город, видеться перестали. Ей вспомнилась детская Сашина улыбка, щечки с ямочками, вспомнилось, как он выбегал из комнаты, обхватывал её ноги своими ручонками и кричал: «Верочка приехала!»
Женщина закусила губу, слезы затуманивали глаза, расплывались даты, выбитые на табличке… Несмотря на сугробы грязного снега, на кладбище уже тоже чувствовалось дыхание солнечного апреля, на деревьях вовсю тенькали птицы, настойчиво приглашая к разговору.
Свою сестру Наташу, Сашину мать, Вера хоронила пять лет назад. Да-да-да, тогда она и видела последний раз племянника. Как же он жил все это время? Работать в поселке негде, да у него еще и судимость, не брали никуда. «Саша-Саша, а чем я могла бы тебе помочь? Ты ведь знаешь, что я одна всю жизнь двоих детей тяну. Оленька медфак заканчивает, у Артема в прошлом году было пополнение: девочки-близняшки родились. Им тоже помогать надо. А что я могла бы тебе дать? С работой в городе помочь? Так ведь, Саша, ты выпить любил, что скрывать. Устроила бы тебя, а ты бы подвел. Помнишь, ты приезжал как-то к нам и даже вроде бы нашел работу. А потом исчез, и Олина первая стипендия вместе с тобой. Прости, Саша, не знаю, как могла бы я тебе еще помочь».
***
Позже в поселке Вера узнала, что племянник три года назад горел в лесной избушке. Спал пьяный да вовремя проснулся, выскочить успел в одних трусах. Так в поселок и пришел. Лежал потом в больнице, ожоги лечил.
В прошлом году чуть не утонул. Хорошо, что рядом Динка была, овчарка соседская, которую Сашка часто в лес с собой брал. Она-то его за рукав и вытащила из воды, да еще и покусала, чтобы пришел в чувство. Так он, спасенный, тогда и уснул на берегу с собакой в обнимку.
И ведь всегда в лес один ходил. Не было у него друзей: после тюрьмы людей дичиться стал. Так все лето и осень жил в лесу. Люди его тоже не любили: раз попался за воровство, значит, уже на все жизнь клеймо - «вор», доверять такому нельзя. А то, что ему тогда пятнадцатилетнему жрать нечего дома было, - так это никого не волнует. И подставили, и посадили, уже взрослого, за украденную стиральную машину, которая, как потом оказалась, и не работала вовсе.
Вера вспомнила, как Сашка на похоронах матери, опрокинув в себя очередную стопку водки , сказал: «Вишь, тетка. Мы Стервины, и подыхать будем друг за другом, как стервы. А какие-нибудь стервятники так порадуются, что нас нет, да еще и спляшут на похоронах. Вот так». Он вскочил и яростно понесся вприсядку вокруг стола. Ошеломленная выходкой, Вера тогда закричала: «Хватит! Прекрати балаган! Наташа все-таки моя сестра и твоя мать!» Сашка тогда выпрямился, блеснул звериными глазами: «Ненавижу! Ненавижу всех вас, всех людей! И себя ненавижу!»
Если бы не вбежавший на крики сосед, хоронили бы буяна сразу же вслед за матерью: Вериных сил не хватило бы отобрать у него кухонный нож.