Начались допросы свидетелей. Главным свидетелем, конечно же, был Женя. Его больше не возили с нами в автозаке, и не закрывали в «стакан». Он передвигался, и постоянно находился в окружении оперов. В зале суда он сидел в первом ряду, и вёл себя нагло. Ничего он не изменил в своих показаниях. Рассказал всё ярко и красочно, на каждого указал пальчиком. Дикарь в ходе каждого заседания никак не реагировал на происходящее. Он надеялся «соскочить» через психушку, и изображал какое-то своё молчаливое помешательство. Когда заговорил Жэка, Дикарь откуда-то извлёк лезвие, и молча начал резать себе вены на запястьях. Поскольку происходило всё у всех на виду – все это и увидели. В зале сначала послышался женский визг. Потом поднялась невообразимая суматоха. Крики, грохот стульев. Ситуация разрасталась, как снежный ком. Все повскакивали со своих мест. Кто-то проклинал Женю, кто-то падал в обморок. Один из конвойных судорожно пытался открыть нашу клетку, но у него не получалось; дрожали руки, а сзади напирала толпа обезумевших родственников и друзей. Другие конвойные пытались оттеснить людей от клетки, а Дикарь молча и сосредоточенно продолжал кромсать себе вены. Сначала на одной руке, потом на другой. Его белые штаны были залиты кровью, а под скамьёй образовалась её внушительная лужа. Женю с белым, как мел лицом опера оттеснили к судейскому столу, по которому судья тщетно грохотал деревянным молотком. Никто из нас, находящихся в клетке, не пытался помешать Дикарю. Все мы знали, что это часть задуманного им плана. А потому мы просто повскакивали со скамьи, и пытались сквозь общий шум докричаться до своих близких. Успокоить их. Такой реакции мы не ожидали. Я пытался жестами объяснить матери, чтобы она оставалась на месте. Показывал Соне, чтобы та держала её. Бесполезно. Мамка моя зачем-то ринулась в самую гущу, пытаясь пробиться к клетке. И вот я вижу, как один из конвоиров упирается ей пятернёй в лицо, и пытается оттолкнуть. Меня клинит. Я сквозь прутья дотягиваюсь до мента, хватаю его за погон, и тяну на себя. Он оборачивается, лицо искажено паникой. Я тяну его, он выкручивается. Погон вместе с куском ткани отрывается. Конвойный по инерции падает в толпу, я с погоном в руке – в угол клетки. Он орёт. Я ору. Все орут. Конвойных становится больше, чем родственников. Клетку, наконец, открывают. Дикарь уже в отключке, и его подхватывают сразу несколько, и пробиваясь сквозь толпу спешно уносят. Нам заламывают руки, клацают наручниками, и волокут упирающихся прочь из зала.
В результате этого инцидента судебный процесс был отложен на две недели. За оторванный погон мне ничего не было. Тот конвоир не стал раскачивать это дело. Дикарь отлёживался в сан.части, а я почти каждый день перекрикивался с Соней. Она приходила ко мне на «маяк», и наше громкое «воркование», думаю, осточертело всей тюрьме.
Через две недели заседания продолжились. Перед судом предстала свидетель Лена. Девушка Жэки. И тут мы все смеялись. Хотя смешного мало было. Ленка пришла на суд то ли под наркотиком, то ли бухая, то ли больная. Её шатало, взгляд был отсутствующим. Несколько раз она переспрашивала судью о формулировках, на заданные вопросы отвечала невпопад и с опозданием, смотрела куда-то в потолок. То она, казалось, вот-вот упадёт. То вдруг она начинала беспричинно хихикать. Было непонятно; то ли ей очень хорошо, то ли очень плохо. Когда её расспрашивали относительно меня, заявила, что я в Алматы не в первый раз. Что приезжал сюда часто, и каждый раз, как приезжал, останавливался у них с Женей. Что с Дикарём я знаком давно, и очень дружу. «Проспись иди, курица» – посоветовал ей из клетки Амбал, и в зале засмеялись. Ленка сорвалась с места, и выбежала из зала. Бабушка «божий одуванчик» очень порадовала, когда клялась и божилась, что ошиблась тогда в торговом доме. Оказывается, видела она не меня, а какого-то огромного горилло-подобного громилу. Очень смешно она изображала «того громилу». Всех повеселила. « А ентот не-е!! Ентот худоват. Не он, точно» – подытожила она своё выступление. Водитель же извиняющимся тоном сообщил судье, что никого из нас раньше не видел. Остальные потерпевшие по моим эпизодам в суд не явились. Тот день закончился чудесно. Когда нас сажали в автозак, у всех – и у конвойных, и у родственников – было хорошее настроение. Все улыбались. Нас с Дикарём зачем-то поместили в отдельный от остальных отсек. «Сюрприз!» – улыбнулся мне Дикарь, и через пару минут к нам в автозак конвоиры подсадили Дашу и Соню. И мы поехали. Наши подруги были очень весёлыми, а конвоиры парнями были добрыми. Они не могли отказать девушкам в их просьбе. И ещё им очень нравились зелёные бумажки. Поэтому автозак ненадолго остановился, а один из конвоиров метнулся кабанчиком за пивом.
Однажды нас везли на очередное заседание. Автозак остановился. Одному из конвойных захотелось что-то прикупить себе в ларьке. И наш малолетний Ивашка под это дело, вдруг стал проситься в туалет. Мол, придавило, сил терпеть нет, и всё такое. Конвой у нас был постоянный. И мы вроде как даже «сдружились», если можно применить данное слово. Сложились у нас «доверительные» отношения, и конвоиры ни в чём нам не отказывали. В разумных пределах естественно, и естественно же за деньги. Поэтому Ивашкина просьба старшему конвоя не показалась странной, не углядели в этом подвоха и мы. А Ивашка, оказавшись на улице, взял, да и сиганул в кусты. Но силёнки подвели, и его догнали. Когда его закинули обратно в автозак, он очень сильно перед всеми нами извинялся. Я сначала не понял за что. Ну попытался пацан удрать, ну не получилось. Зато попытался. Красавчик, чего там. Только с того дня отношение конвоя к нам изменилось. Теперь нас привозили, и увозили в наручниках. Свиданий с родными и любимыми ни за какие деньги не разрешали. Даже передачи на обед стали шмонать. И пропускали только разрешённые по списку продукты. Такую Ивашка совершил западлянку. Получил потом от Дикаря.
С остановками и продолжениями судебный процесс длился уже второй месяц. Каждый из нас давал показания по всем эпизодам дела. Раджа, Амбал, Марик и Иван отказывались от первоначальных своих признательных показаний. Заявляли, что они были из них выбиты на следствии. Дикарь тупо молчал. Я гнул историю про то, как помог загрузить незнакомым машину. Женя всех топил. Адвокат мой, сука, отмалчивался. Однажды я спросил его, какого хрена он делает в суде. «Для антуража что ли ты здесь сидишь, урод?!» Оскорбился, мудило. Моё опознание с корейцем перед прокурором никак не оспорил. Даже не прокомментировал!!! Зато однажды заявил судье, что на момент совершения всех эпизодов, кроме разумеется торгового дома, я вообще находился в своём родном городе. Сдавал сессию. Неожиданно! У меня, получается, появилось алиби. Но не адвоката в том была заслуга. Родители подсуетились. Преподаватели моего родного колледжа все за меня очень переживали, и сделали официальную справку, что в «нужных» числах я сдавал экзамены. Суд отложили ещё на пару недель, проверить данную информацию чтоб. А пока столичные опера «рыли» в моём городе, здесь в Алматы родственники подельников и мои по очереди наведывались «на приём» к судье. Вообще, все родственники наши как-то сблизились. Беда, говорят, сближает людей. Ходили друг к другу в гости, делились новостями, полезной информацией, расценками. Судья, ведущий процесс, имел фамилию Мамбетов. Судья Мамбетов хорошо ориентировался в расценках. А ещё он был любителем сладкого. На встречу с господином Мамбетовым пошла Соня. Она настояла перед моими, убедив их, что обо всём договорится сама. Судья ей огласил неподъёмную сумму за то, чтобы дать мне минимальный срок. Потом прямым текстом заявил, что заработать скидку Соня может прямо здесь, в кабинете. Диалога вобщем не получилось.
Слушание возобновилось, и было оглашено, что я действительно на момент совершения преступных действий по восьми эпизодам, сдавал экзамены. Более того, опера проверили железнодорожный вокзал и аэропорт. Выяснилось, что я в данных числах не выезжал(!)-не вылетал из родного города. Хвала всеобщему бардаку! Таким образом моё алиби подтвердилось. Я ликовал. На мне фактически осталось лишь соучастие в одном эпизоде. Без умысла и по незнанию. За такое меня, с учётом «первого раза» и всех моих похвальных грамот-характеристик, должны были отпустить из зала суда. Либо с условным сроком, либо с отсиженным. На тот момент я уже одиннадцать месяцев парился в СИЗО. Но я учился быть реалистом, и понимал, что Мамбетов меня не отпустит. Соня же ему ничего не дала. Поэтому я, мои родители и моя любимая расчитывали на закон. А по закону если вина не доказана, но судья сомневается в невиновности подсудимого, он может дать ему лишь минимальный срок. Три года. Из которых год уже отсижен. А что такое два года? Пшик, и ты на воле.
Процесс вступил в финальную стадию. Прокурор стал запрашивать для нас срокА. Для меня было запрошено семь лет усиленного режима. В день оглашения приговора на суд меня провожала вся хата. Все мне желали «Ак жол», что в переводе с казахского означало «светлого пути». Даже суровый Бекен пожелал мне удачи. Как бы там ни было, а из хаты «3-5» я уходил навсегда. Теперь либо воля, либо «осужденка». Я надел красивую белоснежную футболку, надушенную одеколоном Фаренгейт (подарок Софии), и вышел, как сказал один поэт, «навстречу судьбе».
Перед тем, как суд удалился на совещание, каждому из нас было предложено сказать своё последнее слово. Дикарь промолчал. Ивашка попытался разжалобить судью, и выдавил из себя слезу. Сказали Раджа, Амбал и Марик. Сказал и я. Так, ничего особенного не произнёс. Не виноват. Не повторится. Отпустите. После небольшого перерыва - «Встать! Суд идёт!» А потом «Именем Республики Казахстан...», и понеслось. Жэку освободили из зала. Дикарь получил 10 лет усиленного режима, из запрошенных прокурором 15-ти строгого. Раджа – 5 лет усиленного вместо запрошенных восьми строгого. Ивашка – 3 общего режима, из пяти запрошенных. Амбал и Марик – по 4 года усиленного, из семи запрошенных. Рамиль Гизатуллин, то есть я, был признан виновным в совершении трёх эпизодов разбойного нападения, и приговорён к шести годам колонии усиленного режима. Это вместо семи запрошенных. У меня отвисла челюсть. Мать в слёзы. В зале шум. Смотрю на своих подельников – они как будто довольны своими сроками. Даже Дикарь улыбается. Ко мне подошёл адвокат: «Будешь писать кассационную жалобу?» Мой ответ: «Иди на х...!»
Нас спустили в "стакан". Дикарь был в возбуждении. Он был доволен.
- «Кто напишет «касачку», придушу!» – обратился он к подельникам. А никто и не собирался что-либо писать. Всех всё устраивало. Всех. Кроме меня. Я сказал, что буду писать. Дикарь не ожидал, что я стану перечить. Пребывая в СИЗО, мы очень сблизились. Он явно рассчитывал в дальнейшем видеть меня рядом, а потому посвящал в свои планы. Так когда-то проговаривался вариант, что если нас осудят, то мы уйдём в одну зону. Там стараниями друзей Дикаря, и благодаря его связям, нам будут созданы все условия для комфортного проживания. А через год-два мы уйдём на волю «по актировке». И теперь он смотрел на меня с разочарованием.
- «Как же наш разговор, Рама? Если ты напишешь «касачку», все мы будем сидеть в СИЗО, и ждать на неё ответа. В зону уйти никто не сможет! – Дикарь начинал заводиться – А если сделают пересуд, то и мне, и всем им – он ткнул в каждого пальцем – вернут запрошенные срока!» Я не знал, что ответить, но начинал понимать, чем руководствовался обиженный вниманием судья Мамбетов, когда выносил такой беспредельный приговор.
Автозак вёз меня обратно в СИЗО. Я был подавлен. Начинался новый этап моей жизни. Самый страшный.