Может, хватит писать, сочинять? Может, это никому вовсе не нужно? Да и о всём, что волновало и тревожило лично меня, я, кажется, уже поведал многостраничной заветной тетради: и о любви-нелюбви, и о верности, и о неверности, и о человеческих сомнениях, и об уверенности в своей правоте, и о нежности чувств, и об их чёрствости, и о корысти, и о... Пожалуй, довольно. Да и, похоже, устал... если не могу написать ни единой вдохновляющей строчки. Всё какая-то чушь, дребедень. Надоело.
С такими мыслями, после безрадостной «творческой» ночи, я рано утром вышел покурить на балкон, где у меня в большущем цветочном горшке оживало пересаженное растение, в марте месяце подобранное мною у мусоропровода шестнадцатого этажа. Кто-то от него отказался. Бледный шнурок с тремя пожелтевшими листками на нём. У нас его, помню, называли «сплетнями». Многие его не любили и даже боялись держать у себя, в доме. Говорили, что оно притягивает сплетни. А кому понравятся сплетни о себе и о своих домочадцах? Вот и здесь, похоже, кто-то неизвестный испытал на себе его неблагодарное коварство, и выбросил.
А я его зачем-то подобрал... хлипкий шнурочек с тремя листиками в предсмертном состоянии на нём. Спас, не думая о последствиях. Пересадил в объёмный цветочный горшок, и поливал его трижды в неделю. По вечерам, перед тем, как засесть на всю ночь за письменный стол. Так что утром и днём я его и не видел - вначале шёл на прогулку, потом пил чай, что-нибудь читал, просматривал интернет новинки, ещё что-нибудь подобное или кто-то совсем бесподобный, и укладывался спать до новой встречи с тетрадью.
А тут - раннее синее утро. Возмужавший, буйствующий май. И песни проснувшейся природы.
В полумраке рассвета, в просторном цветочном горшке, под упруго зазеленевшим растением с новым листком на крепком шнурке, сидела горлица. Бежевая, с чёрным шарфиком вокруг беленькой шейки. Сидела, и не собиралась улетать, даже когда я вошёл на балкон. Похоже, вся ушла в процесс рождения яйца. Её не смутило ни моё присутствие, ни вспыхнувший затем огонёк зажигалки, и даже ни слова, обращённые к ней.
- Вот те раз! - сказал я. - Вот и здравствуй! А где же ты моталась всё это время, что даже не долетела до своего гнезда?
Она меня просто не замечала. Она «рожала» яйцо.
- Ну, рожай! - сказал я.
Покурил, и ушёл. Но ушёл не гулять, как всегда, а почему-то вернулся к письменному столу. И ещё почему-то написал первую строчку рассказа, которая никак не давалась всю ночь. И, опять же почему-то, последующие строчки, не о весне написал, не о лете, а о снежной зиме:
«Когда ночью идёт тихий крупный снег, то одинокому сорокалетнему Василию Ширшову из деревни Грибки снится белый щенок.
И когда снегопад перерастает в жуткую метель, одинокому немолодому Василию Ширшову из деревни Грибки по-прежнему снится всё тот же белый щенок... И ещё - хорошенькое личико девушки Раи.
А, когда, ближе к рассвету, метель утихает, одинокому сорокалетнему Василию Ширшову из деревни Грибки, в полной тишине, чудится лай собаки, которой в его дворе никогда не водилось»...
Потом через стекло двери осторожно заглянул на балкон.
Горлицы под зелёным кустиком «сплетен» не было. Там белело снесённое ею яйцо.