Тощая луна вонзилась рогом в оконную раму и сияла ярче солнца. Василий закрывал глаза руками, подушкой, заполз под кровать, а рогатая просочилась сквозь стекло, примостилась рядом и больно кольнула в живот.
- Вставай!- Карась тряс Василёво тело.
Боль от живота побежала под лопатку, заможжило левое плечо и неприятно онемел мизинец на кисти. Василий никак не мог ухватить поболе воздуха.
В легких места не осталось, а желалось ещё и ещё. Казалось, он раздулся кожаным мячом и лишь вздохнёт - взорвется неминуемо.
- Ё-ёпт, - прошипел Карась, - Тарас, беги в санчасть, Васька кончается!
Тощий зек глянул на фиолетовые Василёвы губы, полотняно-белое лицо, открытые глаза со слезой.
- Э-э-х, кабы не ногами вперед нынче Ваське освобождаться, - выдохнул шумно, - давай его на одеяло. Покеда туда-сюда - откинется братуха. Тащим!
За время что «казлы» локалку открывали, да дежурный прапор на выходе из «жилки» с глупыми вопросами - у дверей санчасти огрузнел Василий, захрипел, шевельнулся судорожно и вывалился из одеяла на бетонное крыльцо.
Тело подхватили санитары и потащили, будто черти за серую дверь, откуда послышалось размеренное чавканье и неприятный шум рваной гармошки.
- Чё тама? - настороженно спросил Тарас.
- Реанимацию делают, - безучастно ответил санитар.
/ казлы – добровльные помощники адмимнистрации колонии
Локалка – участок ограничивающий территорию барака.
Жилка – общая жилая зона, включающая все «локалки»/
- Убил я её, батя, убил, - тощие Колькины пальцы нервно теребили мятую рубаху, сухие губы дрожали, а в глазах страх ли, сожаление?
- С утра нажрался! – Василий ткнул ладонью сына в лоб. Колька свалился на отцовскую кровать, ухватил зубами пухлую подушку и завыл по-бабьи.
Пил сын запойно. И ничем не отвлечь, не вразумить. Лупил его Василий, умолял слезно, а никак. Затянула пьянка мутью чумной. Из красавца в тощего доходягу обратился. Порой не узнавал отец сына, ни по голосу ни с лица и кабы жили порознь мог и пройти мимо, не приметив.
- Да, пропадает парень, - Федор, сменщик Василия, вздохнул тяжко, - его бы лечить. Говорят, помогает. Гипнозом, или спираль какую вшить. Моего свояка бабка отшептала, вот, пятый год без сивухи. Ты отвел бы его к кому, глядишь и толк будет.
- Силком, на веревке? Нет. Его усыпить бы и на стол, где спирали вшивают. Но кто ж возьмется, без согласия личного. Болезнь, однако. У ней, у болезни этой корень выдрать – вот и спираль! Э-эх, была бы колумба эта своей, без разговору и выворотил! Здесь, Федя, баба всему виной.
Влюбился сынок его по весне. Цельный год за раскрасавицу кочетом бился, что ухажеров имела бессчетно. Здоровый молодец к двадцати годам вышел. Девки к нему хороводами, а он к ней… Так и свадьбу сыграли.
А ко второму году неприятность вышла.
Василий – машинист тепловоза, сын - помощником. Бывало на трое суток и уходили по маршруту. Любовь Колькина привыкла к табелю жизни такой. Из командировок встречала мужиков домом опрятным столом парадным. Василий в радости в блаженстве от хозяюшки чуткой. Без жены сына воспитывал, за десять лет забыл ароматы сарафанные, а теперь, эдакая чудность зеленоглазая в доме.
В день тот, с утра хмарью небо завесилось, ветер пыльный воронками мусор по улице заворачивал. Сверху брызнет скудно дождём мелким и вновь пылища. Солнце в духоте из-за серости небесной выглянуть не в силах. Так и маялось до захода пятном замаранным.
И Василию муторно; за грудину как кислотой плеснули, жмет сила неведомая, сердце бьется часто и вроде за нитку кто его дергает.
Перед выездом врачиха и узрела перебои сердечные. Вознамерилась «скорую» вызвать, да не позволил Василий.
Колька в путь-дорогу, а он домой. И лишь в парк вошел в духе зелени свежей, встряхнула его сила неведомая и как народился заново: ни середыш не чувствует, ни болей каких. Легкость ощутил – взмахни руками и в темное небо звездное к луне синеокой.
Успокоился машинист, на душе мелодия душевная лестницей в небо и как помолодел на десяток лет.
Так в дом и вошел, где в аромате одеколона незнакомого сердце вновь и трепыхнулось.
У порога чужие ботинки белой кожей в свете лунном светляками бледными. Из зала музыка томно саксофонит и стоны Любкины сладостратные.
Долговязый мужик молча с ложа соскочил, одежку в охапку и без трусов на улицу.
А Любка, не прикрывшись, так, полулежа на Василия и уставилась.
Ох, и до чего красива бестия! Семафором замер хозяин, в полумраке рот разинувши. От вида тела дивного взгляда не отвесть, а в глазах её звезды небесные отражением, губы улыбкой смущенной, от чего Василию и неловко.
Развернулся и лишь шагнул к выходу, а она уж у ног его! Руку шершавую своими, бархатными охватила, губами жаркими ласкает, по щеке слеза бриллиантятся.
- Простите меня, простите, - шепчет. К ноге его прижалась собачонкой виновато и сделай шаг Василий, так и тащилась бы не отрываясь.
Ночь хозяин в баньке на полоке отлежал при мыслях душу изглодавших.
В утро неведомое чувство охватило, от чего признаться страшно – влюбился старый?! К крыльцу приблизился и навроде дом не его - без позволения хозяйки не войти. Так и стучал в собственную дверь, как на постой просился. А в ответ ни шороха. Проник в сенцы, вором по углам зыркает, вперед заглядывает, осторожно в зал, спальню, кухню оглядел – никого. Лишь чудесный дух давно забытого начала женского. Голова вскружилась, тоской закручинило, тревогой душа полнится, а не понять: с мерзкого ли случая предательства Любкиного, иль с того, о чем теперь и подумать совестно.
К приезду сына не объявилась невестка. Колька к отцу с вопросами, а тот сказать не знает что. Иди, говорит, ищи по старому месту жительства.
К вечеру пьяным и заявился. Глазища красные, мутной пеленой заволоченные, не понять куда смотрят.
«Белую» из кармана на стол, стакан до краёв и махом в глоток одолел! Губы тонкие теперь лаптами влажными, с угла рта капля водошная по подбородку, к шее и закатилась под рубашку к сердцу ближе.
- Убъю суку! – рявкнул. Кулаком по столу ж-жах! Бутылка кверху, брюхом на стол и потекла водка ручьем вольным, в удовольствие булькая.
С того и жизнь в болото тинное. Так полгода и год, и вот уж ко второму… Василию сменщика нового, а Кольке по литру кажен день.
Сын о жене молчит, а отцу и спросить время не выбрать. Пьяный в усмерть Коленька каждодневно. И не понять; отмечает ли с пузырем полюбившимся встречу сладкую, иль заливает печаль-кручину по девке-изменщице.
Теперь, от жизни ли такой, иль от болезни, что подкралась незаметно, погрузнел Василий и, одолев «полтинник» пришедший, все чаще на сердце жаловался.
Как-то в полдень, на вокзале приметил девку пьяную с блатного вида парой мужиков и признал в шалаве длинноногой свою невестку. Сердце затрепетало, наткнулось на колючку больную, да и замерло.
Синевою звездной мир зашелся и разглядел Василий родственников-друзей ушедших
в потусторонье, а среди них Любовь с глазами влагою наполненными. Две слезы рубиновые на щеках бархатных застыли… Скрежетнуло в груди, полыхнуло светом ярко; по привокзальной площади безлюдной, листок измятый ветерок волочит, так и пристал к Василёвой ноге, как приклеенный.
Сын лишь к утру явился: «Убил!..».
Отистерилcя Коленька, подушку порвал, да в перьях в ноги к отцу и рухнул.
- Что делать, батя?- голосом чужим. Смотрит снизу глазищами в пол лица со страхом и надеждой.
Выслушал отец о смертоубийстве сотворённом, представил зримо и место, и время. Из горлА, не отрываясь, впервые в жизни бутылку водки враз и одолел. И тут же велел Кольке молчать обо всем по гроб жизни.
Следствие недолго длилось, от адвоката Василий отказался и с повинной получил сыновьи десять лет.
-2-
За серой дверью ухнуло утробно, металлом звякнуло неприятно, отворилась она со скрипом - тленом повеяло. Санитары в рубахах черных тело Василёво на носилки ловко уложили.
- Эт, как же случилось такое? – Карась заморгал часто, - на волю ему нынче, ужель радость такую не снес? – и утер слезу мелкую.
- Письмо вчера Василёк получил. Сосед его отписал: Николашка дом продал и пропал, уж полгода как, - Тарас глянул на серую дверь, перекрестился и шагнул к выходу.