На фотографии наша группа перед выпуском
___
Наступил момент выбора дипломной работы – металл или железобетон. У меня не было никаких сомнений – конечно, металл. Сначала мой диплом шел по кафедре экономики, возглавляемой Горбушиным, молодым амбициозным ученым, но по мере продвижения работы стало ясно, что нужно перейти на кафедру металлоконструкций.
Наша компания разделилась пополам: Ян Ивановский с Виктором Харитоновым выполняли дипломную работу по железобетону, а я с Игорем Шляпиным по металлу. Игорю негде было разместиться дома с таким количеством чертежей, и он каждое утро приезжал ко мне к восьми часам утра. Папа работал на очередной стройке, и их с мамой дома никогда не было. Но у нас постоянно останавливались разные командировочные, и всех приходилось кормить.
В то время у нас жил Маргулис, который работал на восстановлении Сталинграда. Он был главным инженером в тресте металлоконструкций. Первой работой, которую мы с Игорем выполняли, был расчет статической схемы сооружения. Это была очень сложная работа.
Руководителем Игоря был сам заведующий кафедрой металлоконструкций Беленя, а у меня – Веденников, очень серьезный человек, к тому же мастер спорта по альпинизму. В восемь часов утра мы втроем завтракали, Игорь любил белый батон с вареной колбасой, а Маргулис – с ливерной. Однажды мне пришло подкрепление. Игорь пришел с огромной кастрюлей с борщом, который сварила для нас Мария Петровна, мать Игоря. Чтобы борщ не разлился по дороге, крышка была плотно примотана проволокой к кастрюле.
Игорь обгонял меня в работе. Несмотря на свой веселый нрав, к учебе он относился серьезно. Ко всем он умел найти подход, даже к моей маме; мама с ним вспоминала молодость и выкуривала папироску.
Выдающаяся дипломная работа была у Нины Дорошкевич. Михаил Сильвестрович, ее отец, приехал с Дальнего Востока и устроил Нину на работу на Фрунзенскую набережную, где были сложные свайные основания под строящимися домами. Нина тогда проделала огромную работу, и ее сразу взяли в аспирантуру. Я в то время я чертила очень медленно, но грамотно, умела хорошим шрифтом сделать подписи. У меня был проект цеха, фасад. Я с раннего детства видела много чертежей фасадов цехов, но мода – на фасады цехов тоже существует мода, – менялась, и мне нужно было создать нечто новое. В работе мне никто не помогал, папы не было в Москве, а проект мой был достаточно сложным, чтобы мне могли помочь его коллеги. Мой руководитель проверил все мои расчеты и чертежи и остался доволен.
Я была уверена, что все будет хорошо. Нам с Ивановским назначили защиту диплома в один день. Ивановский защищался первым, я в это время развешивала на стендах свои одиннадцать листов и устанавливала подрамник с фасадом, но это не мешало слышать, как он очаровывает приемную комиссию. Следом за Ивановским выступала я в красивом строгом платье. Я чувствовала себя уверенно, отвечала на все вопросы и даже улыбалась. После небольшого перерыва Ивановскому объявили высший балл – пять. Я его поздравила. Я все ждала, что вот и мне сообщат мой результат.
Ивановский как-то незаметно скрылся, как потом оказалось навсегда. Девочки из нашей группы вызвали секретаршу Любу и допросили ее. Люба рассказала:
«Кацанович поднимал руки вверх с криком «расстреляйте меня, диплом сделан не самостоятельно, мы ее выпустим без диплома со справкой, что она послушала курс в шесть лет!»
Кацанович дружил с семьей Ивановского, и это было важно, как станет ясно позже.
Я просидела у деканата до самого вечера. Наконец вышел Трифонов:
«Мы вам поставили «четыре».
Я закричала:
«Почему «четыре»?»
Трифонов как заклинания повторял слова Кацановича. Я потащилась домой. Папа где-то достал настоящий торт «Пралине». Я ничего не стала рассказывать о защите. Мама сказала, что весь вечер звонит какая-то женщина, и тут же она позвонила. Это была мать Ивановского:
«У вас мой сын?»
Я ответила, что он защитился рано утром и сразу же ушел. Она ответила очень грубо:
«Вы лжете.»
В тот момент я еще не знала, какое меня ждет распределение.
Меня распределили в Ишимбай Татарской ССР на строительство, которое в тот момент еще даже не началось – котлован, лагерь, колючая проволока и вышки с «вертухаями». Я попыталась договориться с какой-нибудь проектной организацией, но мне объяснили, что мое дело уже передано на Лубянку, а вырваться из этой системы было невозможно. Меня вызвали в деканат, дали корочку диплома и попросили самой все заполнить. Отпуска мне не полагалось, а предписывалось немедленно явиться на Лубянку к восьми часам утра.
Я вошла в это страшное здание, про которое столько слышала с раннего детства. Мне выписали пропуск и объяснили, что без подписи лица, к которому я направлена, выйти из здания я не смогу. Люди, которые со мной говорили, были совершенно безликими:
«Где голова, где хвост.»
Я отказалась от распределения в Ишимбай, причины моего собеседника не интересовали. Сообщили еще об одном условии. Я должна была выписаться из Москвы и поставить печать в паспорте о выписке, но я этого не сделала, поскольку это означало бы покинуть Москву навсегда.
Оставалось только ходить на Лубянку каждый день и надеяться, что распределение каким-то образом заменят. Утром я приходила, вечером уходила. Там бывали неприемные дни, и тогда я целый день лежала на кухне под папиным летным комбинезоном. На улице у меня из глаз лились слезы, меня останавливали прохожие, я сама этого не замечала. Папа пытался мне помочь, но его знакомые генералы-строители ему объяснили, что отдел кадров КГБ – организация независимая, и они бессильны.
Несколько месяцев я отправлялась на Лубянку каждое утро. Сотрудники этого учреждения проверяли мой паспорт, но поскольку печати о том, что я выписалась из Москвы, все не было, меня сразу отправляли в коридор сидеть там до вечера. Однажды утром в коридоре я встретила студента с другого факультета из нашего института, Ярослава.
Пока мы сидели в коридоре, он мне объяснил, что он потомок тех белочехов, которые застряли в Сибири во время Гражданской войны. Он распределялся в Ишимбай как член семьи репрессированных. Он спросил:
«У тебя есть парень?»
Я ответила:
«Вроде был, но у нас столько родственников с обеих сторон, что меня совместно и трудоустроили.»
Ярослав ответил:
«А у меня никого нет, и я всегда думал, что иметь родственников хорошо, поехали со мной я не подведу».
В кабинет нас вызвали вместе. Пожилой майор был приветлив:
«Ярослав готов на вас жениться, вот вместе и поезжайте по назначению.»
Я отказалась. Майор нам тут же подписал пропуска на выход. И мы с Ярославом вместе вышли на площадь.
Меня несколько дней не вызывали на Лубянку, а когда вызвали я попала тому же пожилому майору:
«А невеста, Ярослав уехал, я постараюсь устроить тебя поближе».
Первый адрес был – Бутырская тюрьма. Я долго не могла найти вход. Два охранника провели в отдел капитального строительства. Там сидел пожилой человек:
«Кого они присылают, тут столько закоулков в этой крепости, тут и мужику страшно, убьют и не найти.»
Следующее направление было в Управление детскими колониями. Там меня секретарша вывела в коридор:
«Ни в коем случае не соглашайтесь, детки еще страшнее взрослых.»
С Лубянки меня перевели в Московское управление лагерями и трудовыми колониями, которое находилось в Газетном переулке напротив телеграфа. Меня направили в управление принудительными работниками, находящуюся в центре Москвы. Объекты строительства этой конторы были около станций Савеловской железной дороги в лагерях.
Наша компания после распределения распалась. Игорь Шляпин попал в Теплоэнергопроект, который находился рядом с МИСИ, и проработал в нем до пенсии. Виктор Харитонов, под покровительством родственника, попал на строительство военных объектов морского флота и отбыл на место назначения в морской форме, которая ему очень шла, Ивановский распределился по предварительному договору в Гипротеатр. Когда ребята ему сказали о моем распределении, он рассмеялся:
«У нее такой мощный отец, он все сделает».
Мне придется сделать некоторое отступление и объяснить, что собственно произошло. Все дело было в Ивановском. На наш курс он пришел не сразу. Он прерывал занятия из-за операции по восстановлению подвижности пальцев руки после ранения в Карпатах во время войны. Он прошел войну, был старше нас лет на пять и соответствовал идеалу любой послевоенной девчонки. Помню монолог Люды:
«Он не в гимнастерке, а в хорошем костюме. Носит два ордена – «Красной звезды» и «Отечественной войны». Когда здоровается с дамами, низко кланяется, уступает место».
С первых дней, как жители самого центра Москвы, Ивановский общался со Шляпиным и Харитоновым. Мы тогда жили в Измайлово. Наше знакомство с Ивановским произошло после его странной просьбы срочно привезти какие-то старые чертежи и именно в воскресенье. Встречу мы назначили у метро Измайловская. Для этого мне пришлось проехать восемнадцать остановок на трамвае, а он приехал из центра на метро. Я пришла раньше его, и он мне сделал выговор, что девушка не должна приходить на встречу раньше мужчины. Это оказалось нашим первым свиданием.
Нас сблизило то, что мы хотели учиться и учиться хорошо. Мы стали вместе заниматься, и это было необычайно продуктивно. Вместе сдавали экзамены, подсказывали друг другу. С ним я чувствовала себя защищенной, как позже оказалось, совершенно напрасно.
Некоторые предметы были нам не по зубам, никакие учебники не помогали. В одном из них был задействован почти весь греческий алфавит, а экзамен принимал сам автор учебника академик Власов. Академик любил женщин и не стеснялся положить руку на коленку беззащитной девушке, но у меня был защитник, и Ивановский сказал при всех:
«Викторовна, я тебя знаю, ты можешь нагрубить Власову, не делай этого, и я хоть и очень ревнивый, разрешу ему подержаться за резинку от чулка».
На экзамене Ивановский заморочил Власову голову: он задавал академику вопросы, а потом в восторге бил себя по лбу, когда Власов ему объяснял. Все закончилось благополучно. На лекциях мы сидели вместе, и если не успевали записывать, то я доставала лекции у старших курсов.
Кроме Нины Дорошкевич, никто из нашей группы ничего не знал ни о нашей семье, ни о наших родственниках, погибших в блокаду, ни о разоренной квартире, ни о Сталинграде.
Мы прожили с Ивановским два года. В какой-то момент собирались пожениться, но и его, и моя семья были категорически против. Его семья считала, что мы купаемся в незаслуженных благах, а моя мама была в полном ужасе от самомнения Ивановского. Чем ближе был диплом, тем больше портились наши отношения. Последнюю точку поставил сам Ивановский, когда сказал мне, что не собирается на мне жениться, хотя и не против по-прежнему жить вместе, поскольку не хочет иметь ничего общего с моей семьей. Я возмутилась, напомнила ему, что он обещал мне семью и детей. Ян был оскорблен, что я не согласилась на его условия, и ушел. Все это произошло во время практики перед дипломом.
Мне было больно и обидно, я глупо надеялась, что все еще наладится. Но дело осложнилось тем, что среди друзей семьи Ивановского было несколько высокопоставленных врагов моего отца. Мой отец нажил себе врагов еще в Сталинграде, когда, как и обещал, после восстановления металлургического завода отпустил инженеров домой, в Ленинград. Партийное начальство было в ярости, они хотели, чтобы инженеры остались и построили еще один завод, а еще лучше – остались бы в Сталинграде навсегда. Сами они, меж тем, при первой возможности отбыли в Москву. Когда стало известно, что папа проигнорировал распоряжение начальства, второй орден Ленина, который должны были вручить, отозвали, а в личном деле появилась соответствующая пометка.
Мое распределение было отличной возможностью расквитаться с нами обоими. Папа ничем не смог мне помочь. После первого месяца на Лубянке я поняла, что никогда Ивановскому этого не прощу.
Мне пришлось проработать в системе два года до смерти Сталина. Несмотря на то, что вся эта история сильно испортила мне жизнь, за это время я сумела познакомиться с замечательными людьми, но об этом я расскажу позже.
А Ивановский так никогда и не женился. Только переплывал от одной дамы к другой, пока окончательно не вернулся к маме.