ГЛАВА ТРИДАТЬ ТРЕТЬЯ.
КАПЛЯ МОРОЖЕНОГО.
Я
Твоё приближение
Чувствую
Кожей
Как на голый живот
Капля
Мороженого
Ты
Когда просто
Рядом
Дышишь
Я вдохнуть не могу
Только пульс
Слышу
Ты
Генератор
Статического
Электричества
Каждый волос
Дыбом
В присутствии
Твоего
Величества
Ты
Бездонная синь
Над маковкой
Эвереста
Задыхаюсь
Лечу
Чувствую
Мы
Вместе
Просыпаюсь
Смотрю в потолок
Мне под ним
Тесно
Я
К тебе прикоснусь
Ты почувствуешь?
Интересно…
***
День белый, как молоко. Кисельными берегами расползается в нём заоконный пейзаж – зыбкими тротуарами, домами, как свечи, оплывшими. Бледные дневные сумерки, что пришли на смену дрожащим утренним, растворяют углы, постепенно сгущаясь до консистенции плотных вечерних – серых, не синих, как хотелось бы.
Аверинская фигура, словно брошенная кукловодом марионетка, никнет над очередной чашкой чая. Радзинский присматривается:
– Коль, ты сегодня не причёсывался что ли? – Он подходит и пятернёй энергично приглаживает его растрёпанные белые волосы. Тот уклоняется вяло и отводит взгляд. – Колюня, – Радзинский подвигает табурет и усаживается рядом, – может, тебе заняться нечем, и ты поэтому киснешь?
Аверинский взгляд наливается свинцовой тяжестью, губы сжимаются тонкой полоской.
Радзинский хохочет:
– Прости. Я забыл, что ты как ядерный реактор – снаружи не заметно, что работает, а внутри – ого-го!
Аверин вскидывается возмущённо, но Радзинский гасит этот порыв в зародыше – нежно обхватывает аверинское лицо ладонями и ласково проводит большими пальцами по ярко зардевшимся скулам. И целует невесомо – в кончик носа. И прижимает к себе, чувствуя сквозь рубашку – горячо – аверинские щёки пылают.
Не стыдно – ни капли. Не страшно – совсем. Радзинский махнул на аверинские комплексы рукой и окончательно решил для себя, что всё делает правильно. Выдохнул. Расслабился. И сердце согрелось. Почему он должен бороться со своей щедрой на чувства природой? Ведь им движет Любовь – в самом возвышенном и чистом смысле этого слова.
– Ко-о-оля… – Радзинский со счастливым вздохом прижимается щекой к аверинским волосам и неспешно гладит Николая по напряжённо прямой спине. – Хочешь, я тебя искупаю? У меня масло есть – не помню какое, но специально для ванн.
Аверинские плечи неожиданно расслабляются под его руками.
– Ты совсем спятил, Радзинский? – Николай приподнимает голову и с интересом заглядывает товарищу в его бесстыжие кошачьи глаза. – Сколько пальцев? – Он оттопыривает мизинец и помахивает у него перед носом.
– Какая мне разница, сколько у тебя пальцев? – блаженно улыбается тот. – Я тебя люблю. Со всеми твоими пальцами.
Аверин со стоном прячет лицо у Радзинского на груди.
Они поговорили-таки откровенно – уже перед самым отъездом – там же, на крыльце эльгизовой избушки. Тогда Аверин, измученный чрезмерными, с его точки зрения, знаками внимания со стороны Радзинского, раздражённо заметил, что христианская любовь не нуждается в чувственных проявлениях.
Радзинский в ответ принялся с жаром доказывать: плотоническая любовь – блеф, пустышка, обман. Если Любовь не просачивается в материю, в плоть, она так и остаётся нереализованной потенцией. Простое соприкосновение тел раскрывает глубинные внутренние силы человека. Да это просто НУЖНО каждому для гармоничного, радостного и плодотворного существования. Это фундамент, база, нормально функционирующий тыл – для любого, чем бы он ни занимался. А для духовной работы – обязательное условие. Иначе человек будет транслировать лжеаскетическую духовность, обманывая себя и других.
– Ты сейчас говоришь о браке, – с тоской в голосе воскликнул Аверин.
– Не только, – не смутился Радзинский. Хотя внезапно осознал, что так оно и есть – только в полноценном браке могут быть реализованы все те условия, которые он озвучил. – Природа любой настоящей связи между двумя человеческими существами – одинакова, что в браке, что в нашем с тобой случае, – упрямо добавил он.
Аверин только скрипнул зубами, а Радзинский уверенно продолжил вещать, что обмен энергий, их соединение преображают, питают, творят тонкие структуры человеческого существа. Люди, благодаря такому синтезу переходят на новую ступень осознания, овладения недоступными им без того возможностями. Только целостность двоих должна быть тотальной – охватывать все уровни человеческого бытия. Простое механическое соединение тел без духовного, ментального, витального единства ничего не даёт. Поэтому нужно найти того единственного человека, который станет для тебя персональным волшебным ключом к твоей божественной сущности.
Аверин, до того момента нервно меривший шагами пятачок перед домом, резко остановился, взлетел вверх по ступенькам и требовательно заглянул Радзинскому в глаза.
– Я мужчина, – чётко и раздельно произнёс он.
Видно было, что Аверин при этом с трудом сдерживает эмоции. Что ему хочется хорошенько потрясти Радзинского за грудки, а ещё лучше – окунуть его в бочку с холодной водой, которая стоит под водосточной трубой.
– То есть с остальным ты согласен? – победно ухмыльнулся Радзинский.
И тогда Николай окончательно сдался.
– Согласен, – устало подтвердил он.
И Радзинский на радостях обнял его покрепче. И теперь делал это при каждом удобном случае, игнорируя вялую реакцию соратника на свои действия. Вот как теперь.
Аверин колупает ногтем помутневшую от времени пластиковую пуговицу на старой рубашке, в которую одет сейчас Радзинский, и думает о чём-то своём.
– А пойдём-ка, друг мой Викентий, в постель! – неожиданно предлагает он.
– Тебя понести? – Радзинского не смутить уже ничем. Он окончательно всё понял – про Аверина и про себя. В их отношениях нет, и не может быть ничего пошлого и двусмысленного. Можно обнимать, целовать, прикасаться, не одёргивая себя каждую секунду. И не переживать по этому поводу – жить в полном согласии со своим внутренним ощущением правды. Не бояться, что кто-то неправильно поймёт. Чёрт возьми! Он, Радзинский, искал этого человека всю свою сознательную жизнь! И теперь будет у кого-то спрашивать одобрения?!!
Аверин гаденько хихикает, когда Радзинский с кряхтением поднимает его на руки, и откровенно хохочет, когда тот с надрывным «хэх» – словно тяжеловес штангу – роняет его на постель.
– Ложись, родной. – Аверин похлопывает ладонью по шерстяному клетчатому пледу, которым застелена кровать. И глядит – так призывно, так чувственно, что Радзинский начинает подозревать какой-то подвох. Но он решительно сбрасывает тапки и послушно вытягивается рядом с Николаем.
А тот не торопиться лечь. Он, как правильная японская жена, сидит на пятках, сложив руки на коленях, и с улыбкой Радзинского разглядывает. Потом наклоняется и нежно проводит ладонью по его лицу.
– Ке-е-ша, – сладко шепчет он. И ловит его растерянный взгляд, фиксирует, выпивает глазами всю силу. – Ке-е-ша…
***
Неказистый бетонный забор – за ним буйно кудрявится листва одичавшего санаторского парка. Ржавый турникет-вертушка, через который так трудно протискиваться с велосипедом. Ровные, побелённые стволы тополей, которыми, словно аллея, обсажена улица, ведущая внутрь посёлка. Дорога идёт всё вниз и вниз, а потом деревья вдруг расступаются и – дух захватывает – такой бескрайний простор открывается взгляду.
Перед зданием школы – огромное поле. Сегодня местные команды играют в футбол. Завораживающее зрелище: миниатюрные фигурки в нарядной красной и зелёной униформе перекатываются по отливающей шёлком изумрудной траве, как будто ветер их носит – то сбивает в кучу, то рассеивает резким дуновением по всему полю. Мяч взлетает безумно высоко и несётся над землёй ликующей кометой. Короткие отрывистые фразы, которыми обмениваются игроки, поглощаются лёгкой сияющей далью, замирают, комкаясь в воздухе. До слуха доносится лишь эхо, в котором слов различить невозможно.
По краю горизонта выстроились в ряд игрушечных размеров деревянные домики – в основном одноэтажные. Вокруг каждого палисадник, в котором бродят куры, а кое-где – гуси и утки. Там сонно, вяло и тихо. А посередине – в фокусе этой реальности – школа.
Радзинский из детства помнил, что это было необычное здание. Высокие арочные окна чуть не от самого фундамента, суживающиеся кверху колонны у входа – казалось, что вся эта простая прямоугольная конструкция непонятным образом устремляется ввысь. Как? Почему? Откуда это странное ощущение?
Во сне Радзинский неожиданно понял, откуда, как и почему. Поскольку увидел, как это ветхое строение выглядело изначально – это был храм. И ныне плоская, будто огромным ножом срезанная крыша была увенчана раньше тянущимися ввысь бутонами золотых куполов. А полуразвалившийся кирпичный сарайчик неподалёку оказался не до конца разобранной колокольней.
Во сне Радзинский вошёл в этот храм. Свет объял его со всех сторон, ослепил, затёк в лёгкие, прерывая дыхание. Растворённый солнцем воздух омывал настенную роспись, оживляя неяркие краски. И казалось, что фрески излучают человеческое тепло, что в телах святых под тяжёлыми складками одежд бьётся пульс, что в их глазах горит живая мысль.
Лепестки свечного пламени выглядели бледными и прозрачными, теряясь в этом солнечном великолепии – словно призрак огня, а не сам огонь трепетал на высоких золотых светильниках перед иконами, сливаясь в пышные пылающие соцветия.
Храм внутри оказался огромным. Радзинский всё шёл, и шёл между квадратных колонн к алтарю, перед глазами проплывали условно-палестинские пейзажи со стилизованными скалами, причудливо изогнутыми деревьями, напоминающими японские миниатюры, тщательно прописанными камнями под ногами библейских персонажей, и аккуратными, лишёнными архитектурных деталей ровными стенами выбеленных домов.
Царские Врата были открыты. Перед ними курился пронизанный солнцем кадильный дым. И в этой дымке Радзинский увидел сидящую на престоле фигуру. И растворился в созерцании. Такого покоя, блаженства и умиротворения его сердце не ощущало ещё никогда. Любовь оказалась как океан – она не спрашивала ни о чём, ласково принимала в свои объятья, омывала, укачивала, игриво плескалась вокруг. Очистительные слёзы умиления закипали внутри от её нежных прикосновений.
Радзинский почувствовал, что по левую руку стоит Аверин. Его присутствие ощущалось, как полнота, завершённость и абсолютное успокоение. В порыве восторга и благодарности Радзинский пожелал, чтобы так было всегда. И с надеждой протянул Николаю на ладони тоненький ободок неизвестно откуда взявшегося кольца. И поплыл, поплыл – его подхватили ликующие волны торжествующего хора.
Открыл глаза. Уставился в непонятно когда сгустившуюся темноту.
– Радзинский, ты неисправим, – раздался справа грустный аверинский голос.
– Это плохо? – Радзинский повернул голову, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, кроме смутно выступающего в ночи силуэта. Наощупь нашёл аверинскую руку и сжал его холодные пальцы.
– Наверное, это хорошо, – вздохнул Аверин. – Просто я ещё не оценил своего счастья. – Он придвинулся, повернулся на бок и уткнулся лбом Радзинскому в плечо. – Не буди меня, я жутко устал, – предупредил он, засыпая почти мгновенно.
Радзинский тоже повернулся к Аверину лицом, подсунул свою руку ему под голову и осторожно прижал к себе, обнимая. Другой рукой он нащупал за его спиной краешек пледа и завернул его, укрывая таким образом крепко спящего Николая.
Сон не шёл. В памяти всплывали подробности недавнего видения. Размышляя над ними, Радзинский начал понемногу понимать, чего добивался аспирант. Он хотел показать своему безумному товарищу, что такое Божественная Любовь, полагая, что это отрезвит его и направит его сердечную энергию в правильное русло.
«Я неисправим? По-моему, я абсолютно правильно устроен», – успокоил сам себя Радзинский. Он не заметил никакого противоречия между своим и аверинским взглядом на спорный вопрос. Поэтому не стал больше ничего анализировать, а вместо этого принялся сочинять очередное стихотворение.
Почему-то захотелось мысленно вернуть лето, и с Авериным, которому явно не хватает солнца, поутру летним теплом поделиться.
Я утону в цветах и травах,
И в пенной зелени садов –
Многоголосых, многоглавых,
Обильных сладостью плодов.
Прохладой яблоневого цвета
Я остужу своё лицо.
Из капли солнечного лета
Я подарю тебе кольцо.
Я подарю себя впридачу
И этот щедрый яркий мир.
Моей любовью дар оплачен,
Моей душой устроен пир.
А от тебя совсем немного
Взамен хочу я получить –
Ты раздели со мной дорогу –
Я только так умею жить.