Дремлющим майским деньком читаю новости МК.
«Эрдоган поручил Йылдырыму сформировать новое правительство Турции».
И мгновенно в ответ Чемберлену сгибается фигой строка.
От Белокаменной до белого Надыма
Усвоить должен каждый летчик навсегда
Давутоглу, баши Йылдырыма
К дуплу не подпускайте никогда.
Анюта появилась в моей жизни, как солнце после нескончаемой полярной ночи: желанно, неожиданно, надолго. Копна каштановых волос, нос с горбинкой, родинка на лобке. Тонул когда-то в её глазах, словно в колодцах.
Девушка в ЗАГСе, перечитывая моё заявление несколько раз, переспросила:
— Вы ничего не путаете: женились в 1988 году или 1998?
Вот так одним росчерком пера можно было скостить себе десятку. Срезал бы, но только последнюю. На первый червонец рука не поднялась.
Вся прелесть начальных отношений, слегка припорошенная лоском приличия, предстала в последние годы во всей своей ужасающей красе.
Период любви и сбывшихся надежд не променять на блеклую остывшую лаву страстей.
Отколовшийся кусок этих последствий стоит передо мной и мнётся. Новые носки, на выбритом лице блуждающая улыбка. Знаю, денег надо. Начинает издалека:
— Как тебе рубашка? — белый строгий батник заправил в рваные шорты.
— Издеваешься? — без паузы бью прямотой.— Сколько?
— Навалилось всё сразу: сессия, звукозапись, Надюхина днюха.
— Может, цветочками отделаемся? — пробую его на вшивость.
— Не-е,— демонстрирует цепочку и щиплет майку.— Ролики ей хочу подарить.
— Если в голову, то лучше шарики. Влезают легче.
Кладет мне руку на плечо:
— Юморист, что ли?
Холодные фаланги пальцев сжимаются. Жуть как больно. Терплю. Душу режет двоякое чувство, более отдающее мазохизмом. Смотрю прямо, спокойно. На кухне щелкнул электрический чайник. За дверью грохочет детская коляска. Медленно затихает цокот женских каблуков.
Не выдерживает взгляда, сдается. От двух мужских улыбок лампочка в коридоре, будто светом надулась. Заплясало отражениями зеркало.
Иногда и слов не надо. Глянул собеседнику в глаза, и словно в душу залез.
Угадывая настроение, культурную составляющую в общение двух босяков внёс телевизор:
Невозможным оказалось
взгляд от взгляда отвести,
и тисками сердце сжалось
в мысли: - Господи, прости!