“...А вот еще со мной случай был, как-то зимой,” - сказал Митрич, и устроившись поудобней, на табуретке у печки, принялся рассказывать.
"Холодно было в ту зиму жутко. Стою я на остановке. Народ в кучку сбился, прям как пингвины. Стоим - ждем. Долго ждем. Но автобус все-таки пришел. Как водится, здоровые сибирские мужики отшвырнули прочь всех старушек, матерей с детьми и хлипких интеллигентов. Но, в общем, те тоже сели. Поехали.
На задней площадке, около самых дверей, стоял такой дядька с не по- нашему добрым лицом и в дорогой собольей шапке. И, вроде, тоже похож, по всем приметам, на здорового сибирского мужика, однако сел одним из последних, все пропускал всех, даже подсаживал. После него только парнишка молодой втиснулся. Шустрый такой, все с шутками-прибаутками, а сам по сторонам глазками так и шныряет.
Остановка. Двери нараспашку - народ повалил. И вроде все уже вышли - кому надо. Вот-вот двери закроются. И тут парнишка этот, шустрый который, хвать шапку-то соболью с мужика и шмыг в дверь! Дверь - хлоп и пошел автобус. А дядька этот, под шапкой, лысый совсем, так и стоит! Хоть бы слово сказал! Молчит, да лыбится!
Тут жалеть его все стали. Даже смотреть-то на его лысину голую и то холодно. А больше всех бабка одна жалеть стала. Непонятно даже, чего больше жалела, толи мужика этого, толи шапку его. Как завела шарманку свою, видать, профессионалка была: “Ой, как же ты сиротинушка без шапки-то? И как же ты родимый на улицу пойдешь? Ой, и прохватит тебя горемычного лютый мороз! И помрешь ты кормилец от менингиту проклятова-а-а!” Так всех достала! Будто на похороны мы в этом автобусе едем.
Стали на бабку шикать со всех сторон. А мужик - знай себе стоит - едет, да улыбается. Ну, тут все ясно всем - шизик! Богатый шизик! Был видать умный - на шапку-то заработал. А теперь вот, съехала крыша от дум непосильных, да и шапку сперли. Смотрят на него все - жалеют. Тут одна женщина шарф ему протягивает: “Возьмите,- говорит - хоть это, а то больно даже на голову вашу смотреть!” А мужик тот разулыбался еще больше. “Спасибо,- говорит - вам. Только не надо мне. У меня сейчас новая шапка на голове вырастет”.
Посмотрела на него женщина и заплакала. Видать у самой мужик или еще кто из родни, такой же шизик. Вот и жалко ей, до нестерпимости. И тут (!) вдруг (!) смотрят все, а у мужика на голове и впрямь растет что-то. Пригляделись. А оно быстро так растет, и вроде как нитки шелковые. Сначала одни нитки росли, этак сантиметров на пять, а потом на них шляпки образовались, как на грибках, и слились в одно. Глядь, а это подкладка шелковая! И даже клеймо фабрики виднеется! А сквозь нее уже другие полоски лезут, потолще, будто кожаные! А потом, такая же история, со шляпками. И вот, уже кожаный верх вырос над подкладкой! А уж на коже и ворс появился. Дорос до своей длины, да такой густой и пушистый - прямо лоснится весь и блестит! А последними шнурки выросли и повисли по бокам, как положено. А шапка уже другая получилась, не соболья.
Мужик улыбается и говорит, негромко так, а на весь автобус слышно: «Это чернобурый песец. Я о нем думал, когда шапку растил». Народ так и ахнул! Кто смеется, кто крестится. А один мужичок так испугался, - проситься наружу стал. Бьется об дверь, что воробышек об окно, кричит, значит, водиле: “Открой дверь, твою мать! Выпусти, так тебя и растак!” Выпустили его.
Тут к мужику чудесному, по-быстрому, притерся один, в дубленке, с барсеткой подмышкой, и в сторонку его, в сторонку тянет. “Давай, - говорит - братан, с тобой поработаем. Я, - говорит - лед эскимосам могу толкнуть, а не то, что классный товар. Меня на барахолке “Золотой язык” зовут”. Только мужик отмахнулся от него сразу и говорит: “Нельзя мне это. А почему - расскажу сейчас”.
Вот и объясняет, а все затаились, глаза и даже рты некоторые граждане поразинули - слушают. “Работал я, - начал он рассказывать - всю свою сознательную жизнь токарем на заводе и все мечтал хорошую шапку себе справить. Да не было их раньше нигде. А если и были - то денег не хватало. Детишки подрастали. Одеть - обуть, накормить надо. Так и ходил в кроличьей. И тут случилось мне как-то заболеть страшно. Думал - помру. Три недели пластом лежал. А когда оклемался малость - опять беда. Все волосы на голове выпали. Стеснялся я сильно. Мужики на работе ржут. Даже парик пробовал носить - смех один! А о шапке дорогой еще сильнее задумываться стал.
Вот лежу как-то вечером, перед теликом и о шапке, по привычке, думаю. И тут, вдруг, чувствую - зачесалась голова. Потянулся почесать, а там нитки растут. Ну, вы сами уже видели, как это происходит. Вот и выросла норковая шапка. Жена обрадовалась. Говорит мне: “Теперь заживем! Давай не скажем никому. Будем шапки растить и продавать!” И стал я шапки выращивать в полной тайне, а жена с работы уволилась и с утра на рынок. Только прошла неделя - дома “дым коромыслом” - всего навалом! А мне не в радость. И голова так болеть стала - думал, помру теперь точно! Ан, нет! Смекнул я, что нельзя нам шапки те продавать! Потому как это Дар Божий!
Вот теперь, так отдаю. Ну, само собой - все родные и друзья - в соболях - горностаях. И вообще, всем отдаю - кто понравится. И от этого даже чувствую себя лучше. А хоть и лысый, а все знакомые говорят, что шибко помолодел в последнее время”. И впрямь - мужик красивый был, хоть и лысый. Кожа чистая, блестит. Зубы белые. Глаза изнутри, так добром и теплом и светятся! И вроде как всем тепло от него и радостно стало.
Снял он с головы чернобурую свою шапку и той женщине, что шарф ему давала, протягивает. Говорит с улыбкой: “Возьмите, - мол - за доброту Вашу ко мне”. А она испугалась - отпрянула от него. Весь народ ей в один голос: “Бери, дура, пока дают!” А она зарделась вся и молчит. Но только видно, что не возьмет она.
А мужик тут ей и говорит: “Возьмите, не себе, брату Вашему. Она ему впору будет. И, может, полегчает ему немного от нее”. А она как зыркнет на него глазами. “Откуда, - мол - про брата моего тебе известно?” А мужик только улыбнулся, грустно так: “В глазах твоих, - говорит - прочитал это”. Взяла женщина шапку, к груди прижала и вышла на остановке. А мужик еще несколько остановок проехал и за это время другую себе вырастил, да только почему-то старую, кроличью. В ней и вышел.