Сим. Начало без продолжения

                (из моей биографии)
1. Калининградский сельхозтехникум
       В июле 1955 года я защитил дипломный проект на тему: «Водоснабжение фермы крупного рогатого скота». На время дипломного проектирования нашу группу разбросали по учебным заведениям в ближайших к нашему Гусеву городам. Я попал в город Озёрск. Небольшой, компактный городок, утопающий в зелени. Через него, как и через наш Гусев, протекают притоки реки Преголь. Оба они истекают из небольших польских озер, а пройдя эти города, соединяются перед Черняховском и дальше текут, образуя уже полноводную реку. После защиты диплома меня пригласили к директору техникума Матвею Михайловичу Овчарову. Матвей Михайлович хорошо меня знал, вернее должен был знать еще с первого курса. При поступлении я завалил какой-то экзамен, но моя тетя Аня, мамина сестра, сходила к завучу, а им тогда был Овчаров, пожаловалась на военную судьбу нашего поселка и он разрешил пересдачу. Я был маленького роста, один метр сорок один сантиметр, может даже чуть ниже, щупленький и не мог подавать никаких надежд. Матвей Михайлович предложил зачислить меня в группу бухгалтеров, но я воспротивился, вспомнив, что в нашем колхозе им. Ленина работал бухгалтером молодой парень, потерявший обе ноги на фронте, и мне всегда было жаль его и за покалеченную юность, и за столь не мужскую работу. Группы механиков, агрономов и зоотехников были заполнены, свободной была только группа мелиораторов, куда меня и определили. Где-то на третьем курсе Матвей Михайлович стал директором, а завучем назначили преподавателя экономики, совсем юного Леонида Ивановича Абалкина, много позже он станет академиком и заместителем Председателя правительства страны. Но вернемся в кабинет Овчарова. К выпуску я немного подрос, рост мой хотя еще и не дотягивал до среднего, но я уже был похож на нормального подростка, с которым можно было говорить на любые темы. Матвей Михайлович посмотрел на меня, потом на оценочный лист, сказал спокойно: -На тебя с обоих практик, из Литвы и Таджикистана, пришли не просто хорошие отзывы, но и просьбы направить к ним на работу.
     Матвей Михайлович немного помолчал, затем сказал тихим голосом: -С работой выпускникам этого года будут проблемы, наше Министерство совхозов расформировано и все вы получите свободные дипломы. Но в отношении тебя мы приняли решение предложить тебе пересдать экзамены по нескольким дисциплинам за первый курс, ты получишь красный диплом и направление в один из Ленинградских вузов. Как ты к этому относишься?
     Вопрос прозвучал неожиданно, я не ждал подобного, но я точно знал, что учиться в вузе не буду, потому что мне не на что будет жить. Даже сейчас я жил только на стипендию, которую мы ежемесячно передавали в столовую, где нас кормили. Денег из дома мне не присылали, их просто не было у моей мамы, в колхозе денег на трудодни не выдавали. По осени выдавали то, что произвели, но это нужно было еще переработать. Наш ветряк был разрушен во время войны. Мы группировались, запрягали лошадей и везли зерно на водяную мельницу за три десятка километров, чтобы там зерно превратилось в муку; рассчитывались с мельником той же мукой или зерном. Зерна гречихи, ячменя, проса тоже требовали переработки.
     Директор ждал моего ответа. Я понимал, что у него нет лишнего времени и ответил: - Я давно, Матвей Михайлович, решил после техникума поступать в военное училище. Там полное государственное обеспечение, да и военные специалисты еще нужны в наше время.
     Матвей Михайлович воспринял мои слова спокойно, подумав, сказал: - Что ж, это твой выбор. В жизни важно поступать так, как решил сам, но наше решение в данной ситуации для тебя было бы предпочтительным.
     Мы попрощались с Матвеем Михайловичем. Мне он очень нравился своим раздумчивым спокойствием и даже то, что иногда он непроизвольно дергал головой, результат контузии, не отталкивало, а, наоборот, притягивало.
     Я ничего не сказал о нашем техникуме. В немецком Гумбиннене здесь располагалось юнкерское училище. Здание было небольшое, компактное, в три этажа. На третьем располагался актовый зал с раздвижными стульями. По полу из дубового паркета, отливавшего блеском воска, легко скользили ботинки и подошвы хромовых сапог, модных в то время. В выходные, когда зал был свободен, здесь устраивались танцы и это было самым любимым местом отдыха для всех нас. Мы кружились в танце, впитывая в себя звуки вальсов, они и сейчас, когда я пишу эти строки, звучат во мне: «Осенний сон», «Амурские и дунайские волны», «Вальс цветов», «На сопках Манчжурии». Здесь мы приглядывались к друг другу, заводили знакомства, не помышляя пока ни о чем большем. В этом зале мы услышали о постигшем страну горе, смерти И.В. Сталина. Те, кто находился в президиуме, плакали, не скрывая слез. Но мы еще не прониклись его масштабом и воспринимали потерю спокойно.
Напротив техникума располагалась спортивная площадка. Чуть в стороне, за сетчатой перегородкой, зал для занятий спортом в зимнее время. Невдалеке находился и стрелковый тир. Там я получил третий спортивный разряд. На тренировках выбивал и на второй, а на соревнованиях у меня почему-то было одиннадцать отверстий от пуль на мишени. В таких случаях судьи снимают «десятку». Я был далек от человеческих подлостей и не обращал на это внимания. Мне было легко тренироваться в тире, муж тети Ани, Павел Григорьевич, оставшийся ради меня на сверхстрочную службу, принес домой немецкую малокалиберную винтовку. Дядя делал всё для моего взросления, у нас появилось и ружье шестнадцатого калибра, с которым я ходил зимой по окрестностям города.
     В здании техникума, прекрасно сохранившемся, не смотря на боевые действия при взятии Гумбиннена нашими войсками, и сейчас можно было видеть следы его принадлежности. Подвал с мощными толстыми стенами. Окна выполнены в форме бойниц, закрывающиеся изнутри с бронированными дверьми. Понятно, здесь готовили тех, кто в 1941 году направился завоевывать СССР.
    Вообще городок был по-своему уютным. В центре стояли хорошо сложенные пятиэтажные дома, улицы выложены брусчаткой, телеги у них ходили на резиновых шинах, чтобы меньше издавали шума. А вот на окраине был своеобразный рай. Там сплошь одноэтажные кирпичные дома, покрытые черепицей. Дома утопали в зелени с небольшими огородами. С улицы они огораживались невысокими заборами из прочной сетки с крупными ячейками. Немцы жили открыто, радуясь жизни, общаясь с соседями.
     Когда я прохожу по улицам города, где я живу, вижу какие коттеджи воздвигают новоиспеченные толстосумы и жулики разных мастей, непрозрачные заборы из металлических листов двухметровой высоты, понимаю: им есть что прятать от людских глаз.
     Но вернемся в наш техникум. Получив диплом и оформив документы на выезд из города, я зашел в военкомат и здесь случилось то, что я не мог предвидеть даже в воображении. Узнав о цели моего прихода, сотрудник сказал: - В этом году направлений в военные училища нет, ничем помочь не могу. Никита Сергеевич Хрущев сократил численность армии и, соответственно, корпус офицеров. Но выход есть, у вас призывной возраст и вы, если не передумаете, можете стать офицером, находясь на службе в армии. Желаю успехов!
     Упоминание о Никите Сергеевиче высветило кусочки памяти. Как-то я заболел и мать повезла меня в райцентр Хомутовку в больницу. Давая лошадь, бригадир попросил по пути взять еще одного больного, Ивана Ивановича Калинченко в Заречном. Этот небольшой поселок, стоявший у речки напротив села Романово, относился к нашему колхозу. Заречным мы его не называли, для нас он был Казаяровкой, а Ивана Ивановича все мы звали «дед Свистач». У него с детства не сгибалась одна нога и он перемещался, опираясь на палку. Нога к тому же постоянно дрожала, а он то и дело матерился. «Свистачем» его прозвали потому, что он всю жизнь нанимался пастухом и свистел в дудочку, собирая коров по селам, где пас стадо. Усевшись поудобнее в сани, дед поматерился, хотя все мужики нашего села никогда этого не делали в присутствии женщин, затем продолжил разговор, который в его сознании велся бесконечно. Посетовав на бесконечные трудности, он вдруг заговорил об одном их тех, кто сейчас находился в руководстве страны, Никите Сергеевиче Хрущеве. Не знаю, где в тот год работал Хрущев, в Киеве или в городском комитете партии Москвы, но он был членом Политбюро ЦК ВКП(б), значит, находился на вершине власти. Хрущев, выходец из села Калиновка, что в трех километрах за Хомутовской, в детстве работал у Свистача подпаском. Потому дед и обрушился на него с обвинениями в неустроенности жизни. Подняв палку, он потряс ею в воздухе, сказал, перемежая обычные слова с матом: - Если бы я знал тогда, что он станет таким, доведет страну до ручки, я бы засёк его кнутом!
     Свистач, как и все пастухи того времени, имел очень длинный кнут, который производил звук, подобный винтовочному выстрелу, если его направляли куда следует. Такого звука боялись коровы.
- Бывало пошлю его развернуть коров, он их развернет, а сам ложится в борозду и спит. Кричать бесполезно, не слышит. Я поднимусь, подойду ближе и как лясну кнутом. Никита вскочит и наутёк от меня. Зря я тогда не засёк его!
     Но вернемся опять в наш техникум. Мне не хотелось уезжать. Он дал нам, мальчишкам и девчонкам, не только необходимые знания для вхождения в жизнь, он распахнул окно в иной мир, который нас окружал. Мне приятно, что все учащиеся нашей группы, относились к учебе серьезно и ответственно, и мне радостно открывать альбом с фотографиями выпускников 1955 года. С фото смотрят директор техникума Овчаров М.М., завуч Абалкин Л.И., преподаватели. Как много дали они нам. Особенно преподаватель дисциплины «Гидротехнические сооружения», он же ответственный за нашу группу все годы учебы, Игнатов Михаил Петрович. Мы дорожили им, а за глаза называли «Михлюда», не вкладывая в прозвище чего-то недостойного. Но мне даже сейчас неудобно, что иногда, меж собой мы называли его не по имени-отчеству. Как я хотел бы увидеть сейчас его и извиниться за всех нас бесшабашных. Врезалась в память Суворова В.М. Она постоянно правила мою «хохлацкую» речь с преобладанием «оканий» и добилась своего. Позже мне многие говорили, что у меня особенно чистый говор. Но больше всего запомнились те, кто ежедневно находился рядом, ребята и девчата. Как я хотел бы услышать голос хоть одного из них. Жизнь разбросала нас по стране и я никого из них не встретил. Вот они: Соня Мороз, Женя Васильева, Алексей Семенов, Рая Савельева, Саша Лавренков, Аркаша Петров, Боря Румянцев, Тая Соловей, Коля Маслёнкин и многие другие. В двух группах нас было тридцать шесть человек. Несколько фамилий ребят я сделал именами героев в своих произведениях, это дань нашей детской памяти. На снимках нет Жени Прибылова, его до окончания техникума призвали в армию, но мы, несколько человек из группы, направляясь на практику в Таджикистан, списались с ним и он встретил нас на одной из небольших станций, затерянных среди песков. К его родителям, они жили недалеко от Гусева в совхозе, мы приезжали зимой колоть дрова.
     В техникуме я не был пай-мальчиком. Дядя, Павел Григорьевич Лубов, у которого я жил первые полтора года учебы, служил в армии. Часто выезжал на учения, а возвращаясь, оставлял дома, чтобы потом унести в часть кое-что из того, что они там использовали. В кладовке иногда лежали взрывпакеты, бруски толуола, взрыватели и бикфордов шнур. Как-то мы с дядей вышли за город, привязали к пакету камень, подожгли шнур и бросили в воду. За глушеной рыбой я полез в воду, а на следующий день уже лежал с температурой около сорока градусов. Так господь наказал меня за безрассудство.
     В другой раз мы с Гурским Эдиком выехали на его велосипеде за город, подъехали к небольшому озерку, бросили туда брусок тола. Взрыв поднял столб грязи высотой около пятнадцати метров. Вокруг города было много полигонов и к нам сразу же направили вездеход. Мы еле унесли ноги. Как-то я с малокалиберной винтовкой шел по окраине города, где располагались коттеджи, увидел за сетчатым ограждением птичку и, почти не целясь, выстрелил. До сих пор виню себя в безрассудной гибели птицы.
     Было тяжело уезжать из Гусева в неизвестность.
2. Поселок Шевченко
     Мой родной поселок, возведенный в этих местах добровольными переселенцами из села Званное, что на реке Сейм в Глушковском районе нашей Курской области в 1927-1928 годах. Тогда семьи, которым в Званном не хватало земли, быстро освоили огромный кусок площади, с трех сторон ограниченный заливными лугами, и только с одной стороны, восточной, выходившей на ровное место, тянувшееся до реки Свана, притока того Сейма, откуда они все и приехали.
       В Званном жили переселенцы из окраин Империи, переехавшие в эти благодатные места в незапамятные времена, сохранившие язык и обычаи своих предков. Их называли, как и моих родителей, хохлами, потому что они говорили на том, старинном украинско-русском наречии, которого давно уже нет, потому что украинский язык трансформировался за многие годы, удалившись от того, на котором говорят, как в Званном, так и в нашем поселке. Но традиции оказались сильнее времени и здесь говорили только на нем и пели только украинские песни. До первого класса я не знал русского языка. До сих пор помню, как я пришел в гости к тете Марфуше, моей крёстной, в поселок Новый Свет и с местными мальчишками отправился в ближайший лес. Мы расположились на окраине и вдруг увидели невдалеке лошадь. Я не выдержал, сказал: - Ты дывысь, коняка!
     Мои слова утонули в смехе, но по-другому в те годы я не умел разговаривать.
     Мои земляки, основавшие в те годы поселок, за несколько лет довели его до совершенства и даже коллективизация, последовавшая через пять лет, не особенно изменила их жизнь и отношение к земле-кормилице. Они также успешно работали на колхозных полях, как раньше на своих наделах. В 1941 году, когда я стал объемно воспринимать окружающий мир, я видел его в расцвете. Дома у всех были аккуратными, правда под соломенными крышами, дворы и хозяйственные постройки обнесены забором с калитками и воротами из струганных досок под небольшими двухскатными крышами, защищавшими их от осадков. Огороды у всех были ухожены и радовали глаз своим цветением: мак, подсолнухи, просо, картофель, огурцы, помидоры и, конечно, у всех сады с обязательными кустами малины и смородины.
     Все это благодатное царство я описал в книжечке «Моя малая родина», увидев в 2008 году постаревший поселок с заброшенными домами, вросшими в землю, с пустыми улицами, по которым мало кто ходил. В поселке в тот год жило около двадцати пяти семей моего возраста, не покинувших в свое время родные места.
       В то время, когда я приехал домой на побывку после окончания техникума, поселок по-прежнему был ещё в цвету; цвет уже завядал, но еще держался. Наш двор был как-то огорожен, но на месте дома, разобранного нашими солдатами на блиндажи во время Курской битвы в июле 1943 года, было небольшое возвышение, ожидавшее, когда хозяева восстановят утраченное.
Война всем принесла неисчислимые беды, но нас они коснулись особенно. Отец, призванный вместе с другими мужиками в армию в июне 1941 года, вскоре попал в окружение, затем в плен и ему с несколькими односельчанами удалось бежать, и дома прятаться, чтобы не быть угнанным в Германию или насильно взятому в полицию. На семейном совете решили отправить его в Званное, где у бабушки ещё оставались родственники, что он и сделал, пройдя по занятой врагом территории, зимой семьдесят километров. После войны он вернулся ни к нам, а туда, где жил, потому нам было особенно тяжело без мужчины в доме. Дед, Федор Игнатьевич Безъязыков, умер в год моего рождения. Сказалось то, что в молодости он ездил на заработки на шахты Донбасса, как я понимаю, на родину моих предков.
     Когда немцы заняли наш район, они обосновались в районном центре Хомутовке, к нам было нелегко добраться в слякоть, а они перемещались в основном на машинах, деревянный мост через речку их не выдерживал. Но иногда они наведывались и в наш поселок: услали в Германию несколько молодых девушек, а из нашего двора увели любимицу бабушки Иры и моей мамы, Марии, котную овцу Катьку. Когда рыжий немец вывел со двора овцу и привязал ее к телеге, бабушка вцепилась в шерсть овцы, но немец пнул ее сапогом в грудь и она, плача, осталась лежать в дорожной пыли.
       В июле 1943 года в поселок как-то тихо вошли наши войска. Линия фронта располагалась по речке в полутора километрах от нашего дома, между Заречьем и Романово. Оттуда с колокольни церкви немцы наблюдали за передним краем и нашим поселком. Посередине поселка, ближе к нам стоял клуб, он мешал наблюдению, они снарядами подожгли его. В нашем доме располагался госпиталь и я насмотрелся на раненых, многие из них умирали от потери крови. Однажды к дому на лошади подъехал офицер, привязал ее на улице к забору, вошел во двор. Поднялся на крыльцо, как на улицу, где он оставил лошадь, прилетел снаряд. Офицера ранило в щеку. Но по домам немцы не стреляли, они ещё надеялись вернуться, отвоевав поселок.
       Ночью, в конце июня, нас подняли по тревоге и без шума погрузили все, что вместилось в телегу, и увезли в тыл. По дороге мы остановились в каком-то логу, мать отпустила корову поесть травы, мы сели перекусить, а когда вспомнили о корове, ее нигде уже не было. Мать пошла по следу, он вывел ее к лесу, где ее остановил часовой, сказав, что сюда не велено пропускать. Мать плакала, он сказал на полном серьезе: -Возвращайтесь, гражданка, туда, откуда пришли, если хотите остаться живой.
     Там, в селе Береза, мы потеряли моих сестренок Люсю и Валю. Никто так и не сказал нам, отчего они умерли. Играли в прятки, сели на муравьиную кучу и заболели. До нас здесь располагался госпиталь, вся земля вокруг усеяна использованными стеклянными ампулами. Я сам заболел малярией, весь пол в хате, где мы остановились, был застлан полынью. Там я впервые познал, что такое блохи, вши и гниды. Там же мы видели, как в небе сражаются самолеты, а один, объятый пламенем, с красными звездами, упал в речку Свапа. Когда мы прибежали к реке, из воды торчал хвост, а на следующий день на берегу появилась могила с двумя звездочками, видимо самолет был Ил-2. На его собрате, Ил-10, мне пришлось летать воздушным стрелком позже, когда служил в армии.
       Когда закончились воздушные бои в небе и на земле, утихла канонада взрывов, нас привезли домой. Нашего двора уже не было, вместо дома торчала печная труба. Мы поселились в погребе, где и обитали пока нам всем миром построили небольшую халупу, куда я и приехал сейчас.
       В то время нас было шестеро. Бабушка, Ирина Моисеевна, моя мама, Мария Федоровна, две младшие мамины сестры Таня и Аня, мой брат Володя и я. Сейчас нас было четверо. Тети Таня и Аня жили в Гусеве. Оглядывая комнату, где располагалась русская печь с полатями с обеих сторон, со столом и лавками, я недоумевал, как же мы жили в этом закутке. Два окна, одно на улицу, другое во двор, сенцы и все. Но когда тетя Марфуша и ее муж Алексей Савельевич Ляхов, привели купленную ими для нас корову, в этом закутке размещался еще и телёнок, а весной под полатями высиживали птенцов гусыни-наседки. Они вели себя по-джентльменски, между собой тихонько переговаривались, не мешая никому. Бедность сквозила изо всех щелей. Но я старался не зацикливаться на ней.
       - Что будем делать, сынок? – спросила мама. Она уже знала, что я приехал со свободным дипломом. Я пока не знал, что ответить. – Пока помогу вам с бабушкой по дому, а потом схожу в Хомутовку устраиваться на работу, хочу остаться на родине.
       Жизнь постоянно погружала меня в воспоминания детства, они появлялись совершенно неожиданно и я был вынужден пропускать их через свою память. За год до войны отец решил сменить место жительства и мы собрались в Крым. Девочек оставили с бабушкой, братика Володю мама взяла с собой. Стояли мы на станции Дмитриев в ожидании поезда. И вдруг я вижу, как к нам по рельсам приближается черное чудовище, выбрасывавшее дым и пар. Раздавшийся гудок окончательно вывел меня из равновесия и я закричал в беспамятстве. Отец схватил меня на руки, прижал к себе и успокоил. В Крыму нас поселили в каком-то совхозе, никакого моря я не видел вовсе. Такие же поля, как и у нас. Брату требовалось молоко и мы ходили с мамой за ним к бабушке Мещерючке. Она жила в доме с длинными темными сенями и, когда мы входили, на нас с лаем набрасывалась собачка. Мне было страшно. Тогда я не знал, что собачка просто отрабатывает свой хлеб.
       После эвакуации мы боялись выходить из нашей халупы по ночам. Вокруг было много волков, двор наш не был огорожен и по вечерам было видно, как они подходили к поселку со стороны поля, их глаза отсвечивались в темноте, отражая лунный свет. Однажды ночью мне захотелось на двор, я открыл двери сеней и увидел огромного волка, который спокойно проходил мимо меня. Его хвост был приспущен, я закричал и потерял сознание. Все в доме всполошились, выскочили наружу, подняли меня с земли.
       С волком была у меня еще одна встреча. Я иду в Хомутовку по наезженной, но безлюдной дороге среди плотных и высоких стеблей колосящейся ржи. И вдруг вижу, как слева от меня из нее выходит упитанный волк. Страх охватил меня, но я вспомнил, что такое было однажды с мамой, она остановилась и волк спокойно прошел мимо нее.
       Волк переходил дорогу, не обращая на меня никакого внимания, более того, он переходил наискосок в ближнюю ко мне сторону. Я замер на месте в ожидании неизвестности, но он углубился в рожь, даже не удостоив меня вниманием, словно меня вообще не существовало. Сейчас я шел в Хомутовку по той же дороге и она была также пустынной, но не было рядом с ней плотной стены хлебов, виднелась только золотистая скошенная стерня. В Хомутовке я зашел в райком комсомола, понимая, что здесь я могу быть востребован. Но я жестоко просчитался. Молодой секретарь, изучив мои документы, сказал: - Ничего предложить не могу.
       - Подскажите, куда мне обратиться?
       - Сходите в дорожное управление, они ведут работы по ремонту дорог, может быть предложат что-либо.
     Дорстрой располагался на западной окраине, я шел мимо пустующего в будний день рынка и не мог не подумать о том, какое место он занимает здесь по выходным дням. Здесь собирались люди со всех сел района, предлагая кто что. Можно было купить овощи и фрукты, клубни картофеля и свеклы, здесь на полках лежали куриные и утиные яйца. В стороне на земле в кошелках сидели куры, утки, гуси и даже индюки. Когда-то школьником я тоже приходил сюда, продавая семечки. Но эта торговля не приносила никакой пользы. Я мог купить себе только конфеты подушечки с фруктовой начинкой. А вот тетя Аня до отъезда в Гусев к уехавшей туда раньше старшей сестре Тане, пекла ароматные булочки, которые сами мы не ели, а ради денег она несла их сюда. Булочки расхватывали моментально, потому что таких в магазинах не продавали. Тетя Аня поддерживала нас и себя деньгами, на трудодни денег не давали, хотя налоги все мы должны были платить, и не только деньгами, но всем, что производили в личном хозяйстве: молоком, мясом, яичками. В обмен с молокозавода привозили обрат, то, что оставалось после переработки молока.
       В конторе ко мне не проявили интереса и я был вынужден вернуться домой ни с чем. Встал вопрос, что делать и мы решила, что я должен ехать в г.Сим, на Урал, где к тому времени обосновались мамины сестры с мужьями. Где находится этот загадочный город Сим я не знал, но, говорят, язык до Киева доведет и, побыв еще несколько дней дома, я собрался и уехал, потому что скоро меня могли призвать на службу в армию.
       Уезжать из дома не хотелось, здесь все было близкое и родное. Здесь оставались одноклассники, пока не определившиеся в жизни, но, главное, не хотелось уезжать от людей – односельчан. В поселке я знал всех от мала до велика, знал каждого в каждой семье, более того, знал всю их подноготную. Мне уже было с чем сравнивать. В Гусеве мы жили в малосемейке, занимая одну комнату в трехкомнатной квартире. И вот что тогда поразило меня больше всего: никого в доме, даже в своем подъезде, кроме наших соседей, живших в соседних комнатах нашей квартиры, я не знал. Этот разрыв угнетал, люди становились как бы чужими. И здесь хочется сказать, перефразируя одну поговорку: беда большого города – равнодушие, малого – сплетня. В нашем поселке, где уютно жили шестьдесят пять семей, никто сплетнями не увлекался, жили дружно, не ссорясь, ни у кого не было врагов.

  3. Сим
       На станции «Симская» из состава вышло несколько человек, они молча, как-то сосредоточенно, сразу же спустились с перрона на железную дорогу и, перемещаясь через рельсы, направились в сторону домиков, стоявших за железнодорожными путями. Я огляделся, вокруг не было никого, кто бы сказал, где этот Сим. Сама станция и прилегающие к ней домики прижимались к горе и мне ничего не оставалось делать, как зайти в буфет. Там тоже было пусто и скучающая продавщица устремила на меня свой взор, пытаясь угадать мое желание. Но я спросил, где находится город Сим и как туда лучше пройти. Она улыбнулась, сказала: -Дойти можно, девять километров, но туда никто не ходит пешком. Дорога неровная, да и заросли по сторонам не располагают к этому.
     - А где остановка автобуса?
     - О нем люди пока мечтают.
     Продавщице интересно было забавляться с молодым парнем разговорами и она продолжила: - Есть только один транспорт, паровозик.
    - Почему паровозик?
          - Да он крохотный, почти детский, с такими же крохотными вагончиками.
       Она усмехнулась, но ответила, чтобы закончить этот, ни к чему не обязывающий разговор: - Пройди железку и там за домиками увидишь железнодорожную колею, не похожую на обычную.
       Она посмотрела на часы: - Поспешай, вас уже ждет состав, а то через десять минут он уйдет, вам придется долго прохлаждаться в ожидании следующего. Действительно, паровозик стоял на месте с какими-то почти игрушечными вагончиками и я спокойно доехал до города. В пути я спросил молчаливую соседку, показав адрес, где мне искать дом. – Это ни дом, а барак, искать его просто, по левой руке увидите мост через речку, перейдете, не сворачивая влево, идите прямиком по взгорью, там его и найдете. Он заметно возвышается среди деревенских построек.
       Женщина не проявила ко мне интереса и я понял, что на Урале люди не так словоохотливы, как на равнине.
       Выйдя из вагона, я направился к реке, она поразила меня своей непохожестью на равнинные реки. Вода как-то быстро текла по камушкам, устилавшим дно, причем глубины вообще не было, она расплескалась во всю ширь, занимая довольно большое пространство. Перед мостом я увидел мальчишек, перемещавшихся по неглубокой воде и время от времени наклонявшихся, чтобы поднять очередной камушек. Я спросил одного из них, оказавшегося поближе, что они делают:
       - Рыбачим.
       - А где рыба?
       Он показал маленькую серебряную рыбку с торчащими иголками вместо плавников.
       - И что вы с ними делаете?
       - Наберем немного и варим уху.
       - Она же совсем крошечная.
       - А мы ее не чистим, бросаем в кипяток и варим. Ничего, есть можно.
       Я вспомнил, как я с моим соседом, троюродным братом Петром Безъязыковым ходили на Святое к небольшой речке, ставили сачок или сплетенную кошелку в виде трапеции и загоняли в нее рыбу, взмучивая воду болтом. Ловились налимы, реже попадались небольшие щурята, иногда заскакивали водяные крысы, которые мигом покидали западню, навевая на нас страх. Такой рыбы хватало на жаровню. Бабушка приводила ее в порядок и это было развлечением и для нас, и для родных, жареный налим был вкусным и питательным. А однажды мы пошли на ту же речку с мужем тети Ани, Павлом Григорьевичем и, не понимая почему, наловили полведра этих налимов. Позже я понял, что в тот день налимы шли на нерест.
     Мои тети Аня и Марфуша, к счастью оказались дома и первое, что спросили было: - У кого будешь жить?
       - Мне как-то без разницы, вы обе родные.
       Они посовещались, сказали: - Поживешь с недельку у одной, затем у другой, а потом мы определимся.
       Они поняли без расспросов, почему я оказался здесь. Наверное, я им писал, что наше Министерство совхозов расформировано и мы оказались без направлений.
       Быстро накрыли стол у тети Ани, у нее были две девочки, уже подросшая Света и недавно родившаяся Галочка, и ей нельзя было отлучаться от них.
       Тетя Аня пододвинула ко мне тарелку с винегретом, сказала полушутя, полусерьезно: - Ешь, тебе надо поправляться, вишь как вытянулся, но худой до невозможного, на тебе одни кости.
       - А я винегрет не ем.
       - Это почему же? – спросила она. – Здесь так много витаминов, самое то, что тебе не достает.
       - В столовой на завтрак подавали этот винегрет, небольшую булочку и чай. Я его отодвигал в сторону, ел булочку, запивая чаем, и уходил. Так продолжалось несколько дней, потом кто-то из поваров подсмотрел из амбразуры – раздачи и мне стали подавать вчерашние каши.
        Когда с работы пришли оба дяди, Павел Григорьевич и Алексей Савельевич, решение было принято: идти устраиваться на работу в строительный отдел, больше здесь было просто некуда идти.
        Через несколько дней я сидел перед инспектором в отделе кадров авиазавода. Первое, что меня поразило, вокруг стояла какая-то тишина и сосредоточенность. Потом я понял, завод жил по режиму военного времени, все здесь вели себя соответственно.
         Изучив мои документы, инспектор спросила: - А где направление?
          - Нам его не дали, Министерство совхозов расформировали до нашего распределения.
          Последовал второй вопрос: -Что вы можете делать?
          - Нас многому учили. Учили строить небольшие платины, прокладывать каналы, строить акведуки. На практике в Литве на сооружении осушительной системы я работал геодезистом, давал отметки рабочим, укладывавшим керамические трубки, собиравшие воду, принимал выполненную работу. В Таджикистане делал съемку местности, прокладывал по ней небольшие каналы для подачи воды, затем, и это было главным, делал съемку коллектора, обрабатывал данные, выдавал объемы экскаваторщику для очистки коллектора.
          - То есть вы работали геодезистом?
          - Получается.
          - Выйдите в коридор, я попробую решить ваш вопрос.
          - Простите, но я могу работать и обычным рабочим – бетонщиком или плотником. В учхозе мы сами изготовляли бетон для дорожных колец, я даже сейчас помню его состав: один к трем и четырем.
          Инспектор улыбнулась, я вышел в коридор, но ждать долго не пришлось.
          Она сказала: - Я оформляю вас инженером. Будете работать геодезистом. В Уксе сейчас нет такого специалиста.
          Давать отметки для планировок вокруг возводимых зданий было настоящим пустяком. Я шел на работу с ощущением нужности, а заодно приглядывался к городу. Он не был похож на Гусев, где я учился, ни на Озерск, где работал над дипломным проектом. Там все было устроено с немецкой аккуратностью и поражало своей ухоженностью во всем. Здесь, в Симу, было что-то такое, что даже меня поражало. Он не походил ни на что ранее виденное. Завод, примкнувший к распадку гор, пруд, одна уложенная асфальтом улица, стоявшая как бы поперек заводу с магазином и банком, и далее, вдоль неровной речки, деревянные дома с деревенскими неухоженными улицами. Это привлекало своей простотой, но относило меня больше к Хомутовке, где все было как в родном поселке Шевченко, только масштабнее.
       Так я стал жителем этого молчаливого городка, поселившись в бараке на крутом берегу за мостом.
       Мне повезло на родственников. Муж тети Марфуши, моей крестной, Алексей Савельевич Ляхов, которого все мы, дети, звали дядя Леня, прошел финскую войну, был призван на вторую, самую жестокую и кровопролитную, Отечественную. В обеих войнах дядя Леня служил водителем, подвозя снаряды к фронту. Конечно, был ранен, на одной руке не совсем слушались пальцы, - результат ранения, но он остался жив. И, что интересно, демобилизовавшись, никогда не садился за руль машины, трудился рабочим на разных подсобных работах. Они с тетей Марфушей купили себе телку, чтобы потом передать нашей семье, когда она стала дойной коровой, понимая, что нам с моим братом Володей, нужно хорошо питаться, а деревенский дом без коровы полноценно существовать не мог. За телкой мы поехали с ним в Стрекалово, деревню в пяти километрах от Нового Света, где жили дядя Леня и тетя Марфуша. В телегу впрягли вола, лошадей в поселках после войны еще не было. Дорога шла в распадке двух довольно высоких холмов, постоянно поднимаясь на плато, лежавшее наверху. Волы – животные своенравные. Нам, подросшим мальчишкам, приходилось на них бороновать вспаханную землю и они постоянно норовили свернуть куда-то в сторону. Здесь случилось то же. Вол потянул в гору и крестный, сбросив вожжи мне, соскочил с телеги и, ухватившись за рога, повернул вола в нужном направлении. У крестного хватило сил перебороть упрямое животное и я всегда восхищался им. Именно на таких мужиках, сильных и сноровистых держалась деревня, а может и вся страна. В Симу на авиазаводе крестный работал в каком-то хозяйственном подразделении, ухаживал за лошадьми, не требовавшими в работе бензина.
        Другой дядя, Павел Григорьевич Лубов, был намного моложе крестного, его призвали в армию в конце 1944 года семнадцатилетним, не дав закончить ремесленное училище в Казани.
        Павел Григорьевич был среднего роста, но, как и дядя Леня, очень сильным. Мне казалось, Что все его тело состояло из упругих сгруппировавшихся мышц, он делал любую работу легко и весело. В армии он больше всего любил ремонтировать оружие, а заодно и выполнял различные просьбы офицеров, изготовляя им всевозможные поделки: складные ножи с выбрасывающимся лезвием, а осенью остроги для браконьерства на реке. Здесь дядя Павел устроился работать слесарем, но очень быстро его определили лекальщиком, потому что он любил доводить любое изделие до совершенства.
       В Гусеве он делал все, чтобы я всесторонне входил в открывающийся мир, брал меня на рыбалку, охоту, давал зимой побродить по окрестностям города с ружьем. И не важно, что я ничего не приносил, важно было другое, я видел окружающую нас природу. Он помог приобрести фотоаппарат и это увлечение долго сопровождало меня в жизни. Но, главное, он не просто поддерживал мое увлечение стрельбой, а принес домой немецкую малокалиберную винтовку, о чем я уже упоминал здесь.
  Простой в общении, он понимал шутку, сам умел шутить. И когда я, увидев на его шее глубокий шрам, спросил, где он получил ранение, замялся, сказав: - В драке в ремеслухе в Казани.
       Здесь в Симу он тоже старался делать мою жизнь более осмысленной, потому однажды сказал: - Я поговорил с охотником. Он живет невдалеке от нас, попросил показать тебе окрестности города.
       В воскресенье мы ушли с ним в лес по взгорью, возвышавшемуся над городом. Словно на ладони лежали завод и город с прудом, замыкавшим ущелье, с лентой реки, стремящейся куда-то в конец города, где хорошо просматривались густые заросли тальника.
       Охотник, уловив мой взгляд, упершийся в гору, с оголенными пеньками примыкавшую к заводу, сказал: - До войны здесь был лес, в войну вырубили, надо было чем-то обогревать и завод и город. - Он указал на зеленеющий взгорок, облюбованный горожанами под огороды, добавил: - На том поле, где сейчас буйно растет картошка, в войну был аэродром. Сюда прилетали почтовые самолеты за изделиями, в наших агрегатах нуждались все заводы, выпускавшие боевые самолеты.
       Мы углубились в лес, шли довольно долго среди вековых сосен, изредка слыша позванивание колокольчиков. Я снова посмотрел на охотника, он пояснил: - Дает о себе знать корова.
       - А зачем им звоночки?
       -  Для отпугивания зверья.
       - Здесь что и медведи водятся?
       Охотник засмеялся, сказал: -Медведей не встречал, а волки водятся, как же без них, санитаров.
       Мы зарядили ружья. Подавая патрон, охотник сказал: - Дробь мелкая на птицу, будем искать рябчиков.
Рябчиков я никогда не видел. Спускаясь вниз по лощине, он сказал: - Смотри по сторонам, увидишь рябчика, стреляй.
       Я не знал, что выискивать на деревьях, сделал вид, что что-то смыслю в этом, промолчал. В самом низу, когда мы вышли к распадку ущелья, где среди зарослей лозняка тихо струилась речка Сим, он остановился, повернул немного в сторону и мы увидели небольшой пульсирующий родник, от которого среди травы извивалась небольшая струйка воды, направляясь к речке.
       - С таких родников начинается наша речка.
       Он наклонился над родником, зацепил ладошкой какую-то козявку, затем снова зачерпнул, утоляя жажду.
        - Попей, здесь очень чистая вода, такой нет в городе.
       Когда я насытился, спросил: - Рябчиков не видел?
       - Я их никогда не видел.
       - Их трудно заметить в кроне деревьев.
       Он достал манок, сказал: - Попробую кого-то из них выманить. Ты смотри и, если увидишь, возьми на мушку. - На писк манка рябчик откликнулся, но я, как ни вглядывался, не смог его заметить. Поняв мою беспомощность, охотник усмехнулся: - Ладно, помогу тебе.
        Он спрятал манок, поднял ружье и выстрелил. Рябчик упал в траву, уж это я рассмотрел точно и рассмеялся: - Разве его можно увидеть?
        - Я же увидел.
        Мы перешли через узкую стёжку речки на другой берег, немного прошли по привольному лугу и в каком-то, известном охотнику месте он повернул в сторону возвышающихся стройных сосен: - Обрати внимание, сосны растут на камнях, пуская корни глубоко среди расщелин, не жалуясь на судьбу, более того, здесь они такие могучие и дремучие. Они хранят благодать этих мест.
       Он помолчал, потом сказал: - Немного поднимемся вверх и ты увидишь еще одно чудо.
       Вдруг передо мной как-то сразу открылось свободное от сосен пространство и впереди, где не было стволов, я увидел верхушки сосен, подступавшие к краю обрыва. Охотник схватил меня за руку, упредив следующий шаг.
        - Здесь обрыв, мы видим верхушки сосен, растущих там, внизу.
        Мы застыли на месте. Такое я видел впервые. Он помолчал, давая мне возможность прийти в себя, затем сказал: - Пойдем по тропке, но будь осторожен, не сорвись в пропасть. Здесь звериная тропа.
        - Но они не срываются, - зачем-то заметил я, на что он ответил, смеясь: - На то они и звери!
Мы долго шли по тропе, любуясь открывающимися слева далями и, наконец, свернули с нее, направляясь вниз, чтобы выйти к заводскому пруду.
       Когда мы подошли к дому охотника, навстречу вышла его сестра, она, кстати, и провожала нас в лес. Она неожиданно протянула мне наручные часы.
       - Возьмите, у вас я вижу, их вообще нет.
       Я смутился, ответил, что уже запланировал покупку с первой получки и даже успел присмотреть в магазине. Она не настаивала, сказала в оправдание, что часы брата, он учится в военном училище и они лежат без надобности. Я поблагодарил девушку, но от часов отказался. Мне показалось неудобным принимать подарок от незнакомой девушки. Весь ее добросердечный порыв я оценил и, как видите, помню до сих пор.
        В городе я начал обживаться, мне нравилась какая-то присущая ему умиротворенность и сосредоточенность. Я искренне понимал, что в нем все еще чувствуется напряженность, приобретенная в военное время. Весь город работал на оборону. Здесь собирали различные приборы, целые агрегаты, а больше просто детали для авиазаводов, выпускавших военные самолеты. Кто-то участвовал в посильной работе, обеспечивая функционирование всех систем авиазавода, другие занимались подсобным хозяйством. Все свободные площади вокруг завода и даже в пойме реки среди зарослей лозняка и тальника, были вскопаны, здесь люди выращивали второй хлеб, очень нужный всем – картошку.
       В выходной я решил пойти на городскую танцплощадку. Друзей у меня здесь еще не было, местных порядков я не знал, шел просто так, наугад. Узнав, что я собираюсь на танцы, Павел Григорьевич предупредил: - Будь осторожнее. Здесь всем вершит ремесло. – Какое еще ремесло? – не понял я. Дядя хлопнул себя по шее, я вспомнил его рассказ, как он получил этот шрам. Там, в Казани, где он учился, тоже верховодили ремесленники, случались и драки. Энергии выше крыши, а вот с разумом трудновато, он все еще рос до нужного уровня. Пока хлопчики делают упор на силу. А там, где сила, известно, ума не надо.
       Площадка в виде круга с невысоким ограждением по периметру была застелена досками, что отличало ее от деревенских танцулек чистотой. Дерево не земля с пылью. Две лампочки на столбах с разных сторон давали слабоватое освещение, но ведь всем известно, что темнота - друг молодежи. Я зашел на этот помост, остановился среди парней. Первый танец, похожий на фокстрот, пропустил, решил присмотреться к окружающим. В техникуме все было просто: пол из дубового паркета всегда натертый чем-то блестящим. По сторонам зала расставлены стулья, на которых чинно восседают ровесницы. Мы, как правило, стояли группами и сразу же устремлялись к девушкам, заранее зная, кого следует приглашать. Здесь я не представлял даже, кто мне симпатичен, я просто никого не мог рассмотреть из-за полумрака. Но когда зазвучал вальс, что-то тронуло мое сердце и я пошел туда, где сидели девушки. Шел и приглядывался, даже не зная к кому. Хотелось пригласить хоть кого-то, чтобы осуществить прикосновение к молодому созданию. Мне показалось, что одна из девушек устремила взгляд в мою сторону и я подошел к ней. Она встала и мы закружились в вихре вальса. Я не знал, о чем с ней говорить, а она, догадавшись, спросила: - Вы у нас недавно, что-то я не припомню вас.
       - Да, я еще никого не знаю и, если вы разрешите, буду подходить к вам.
       Девушка загадочно улыбнулась, сказала, вкладывая в слова непонятный мне смысл: - Буду рада, если вам не помешают.
          Когда смолкла музыка, я отвел девушку к месту, где брал, даже не спросив имени. Вернулся на прежнее место и, остановившись, услышал от парня, следовавшего за мной: - Ты почему пригласил ее?
       - Кто она, не знаю, разве нельзя?
       - Сегодня узнаешь, что можно, а что нельзя. – Он резко повернулся и пошел в свою сторону.
       Я не успел еще осмыслить происходящее, да и вряд ли я хотел на это тратить время, но стоявший возле меня парень, пододвинувшись, сказал довольно тихо: - Значит, будут бить. Мой совет: сейчас постарайся потихоньку слинять отсюда.
       Я осмотрелся по сторонам и, как только заиграла музыка, и ребята задвигались в беспорядке, направляясь к своим избранницам, покинул танцплощадку. Дома дядя спросил: - Не понравились танцы?
       - Да нет, ты был прав, я не стал испытывать судьбу.
       Павел Григорьевич оценил ситуацию по-своему, сказал: - Правильно, вначале нужно присмотреться к окружению, обзавестись друзьями, не зря же говорят: не зная брода, не суйся в воду.
       Присматриваться к окружающим мне было некогда, уже на следующий день я получил планировку города с указанием будущего Дворца культуры. Мне предстояло найти место, где он должен располагаться и, оценив обстановку, найти репер, к которому следовало привязаться. На участке, где должен стоять дворец, увидел дома, они, как и во всем городе, были деревянными с неубранными огородами и огороженные всевозможными заборами. Перемещаться, тянуть отметку к будущему зданию дворца было совсем не просто. Мешали и заборы, и всевозможные грядки. Нам с реечником пришлось все это преодолеть, переходя с огорода на огород. В конце концов мы добрались до нужного места, забили колышки, а на утро здесь был уже мастер с людьми, которые выполнили нужную обноску. Вскоре здесь закипела работа, но пока я был нужен им постоянно, требовалось четко и точно определять контуры здания, протянуть проволоку над осями фундаментов, дать точные отметки. Не знаю, что ждало меня дальше, но вмешался военкомат. Следовало срочно явиться на медкомиссию в Ашу. Медкомиссия была очень требовательной и в конце я узнал, что вскоре предстояло явиться в Челябинск, а оттуда уезжать куда-то на учебу. Нас набирали для школы воздушных стрелков.
       На станции, в ожидании поезда, ко мне подошел такой же призывник и предложил добираться на грузовом составе. Только потом я узнал, что в его Миньяре вообще редко останавливаются пассажирские составы и ребята оттуда пользовались подобной альтернативой. Когда мы вскочили на площадку заднего вагона, я спросил своего соседа: - Он там остановится?
       - Нет, конечно.
       - А как же ты?
       Он засмеялся, ответил: - Увидишь.
        Миньяр вскоре открылся в одном из ущелий заводскими трубами и мой сосед рванул стоп-кран. Поезд экстренно затормозил, машинист выскочил из электровоза и бежал в нашу сторону. Но, увидев убегающего парня, повернул обратно и состав тронулся. Теперь мне предстояло думать, как покинуть вагон. Я знал, второй раз срывать кран бессмысленно, на Симской уже знают о случившемся и предпримут меры для поимки беглеца, если я повторю «подвиг» того парня. Но и ехать дальше до Кропачево, где мог остановиться состав, не имело смысла и я решился. Как только на горизонте появились постройки станции, я подошел к правой стороне вагона. Я думал состав притормозит ход и я прыгну. Но он и не думал сбавлять скорость и мне ничего не оставалось как, сгруппировавшись, прыгнуть. Я не знал в какую сторону лучше, спрыгнул по ходу поезда и меня, прикоснувшегося ногами к гравийному покрытию, отбросило далеко в сторону. Хорошо, что не в сторону движущегося состава. Я оказался между рельсами третьей линии. Обрадовало то, что жив, соображаю, более того, не чувствую нигде боли. Я встал, отряхнулся и направился к своему игрушечному паровозику. Дома я не сказал о своем поступке, представив, что будет с тетей Аней, она особенно эмоционально переживает все происшествия. Ее расстроило даже то, что мне предстояло вскоре уезжать в Челябинск на сборный пункт и ехать куда-то в учебку. Узнав, что мне предстоит учиться на воздушного стрелка, тетя спросила: - Стрелять будешь с земли по самолетам или как?
        - Да нет, буду летать.
        Тетя Аня заплакала и ее еле успокоила другая тетя, моя крестная, Марфуша.
          - Успокойся, Аня, -говорила она, - сейчас нет войны и самолеты не сбивают.
          Как и везде мне устроили проводы с застольем и я понял, что для дядей, да и их друзей, это был своего рода праздник. Редко приходится вот так запросто, за выпивкой, сидеть за столом и болтать ни о чем. Вообще я заметил, работные люди считали за правило собираться компаниями по любому поводу, это их разгружало эмоционально и давало возможность пообщаться. На Урале это особенно ценилось.
         В день отправки, а отправлялись мы из Аши, в военкомате нас собралось довольно много, для нас выделили отдельный вагон. Мои тетушки собрали на дорогу провизию, уложили в вещмешок Павла Григорьевича, еще не зная, что по дороге в Челябинск его у меня уведут. Наивный, я все мерил мерками родного поселка и техникума, где учился после школы. Нигде и ничего у меня не пропадало.  Но даже пропажа вещмешка с продуктами меня не насторожила. И в армии у меня кое-что потихоньку исчезало. Я до сих пор не могу разгадать этот нечеловеческий феномен. Он пришел к нам из мира животных, больше достается тому, кто сильнее или хитрее. Но нам, людям, зачем он? Если я где-то что-то находил, я пытался найти хозяина. Делать добро другим, разве это ни награда?
       Из Челябинска нас повезли на Дальний Восток в вагонах с раздвижными дверьми. Ранее, в революцию, в таких возили кавалеристов с лошадьми, в эту войну солдат, сделав еще один настил из досок, где ранее стояли лошади. Нас везли двенадцать дней, останавливаясь один раз в сутки на принятие пищи, а один раз – для помывки. Все мы здорово проголодались, но останавливали состав вне станций, где не было магазинов. И только один раз остановили на небольшой станции, где стоял ларек. Будущие защитники Родины так налегли на него, что он опрокинулся. Правда продавец не пострадала, но продавать уже ничего не могла. Больше нас на станциях и перегонах не останавливали, состав загоняли в тупики, где вокруг стояли только сосны. И только в Хабаровске состав остановился на станции и тут началось то, чего мы не ожидали. Люди подходили к вагонам, предлагали еду в обмен на одежду. Нам она уже не была нужна, мы понимали, что вскоре нас доставят на место. Наши вагоны отцепили в городе Ворошилов и увезли на машинах в село Михайловка, где и располагалась школа младших авиационных специалистов.

4. Служба не мед
       Аэродром и школу с Михайловкой разделяло поле, поросшее бурьяном и туда вела только тропа, вытоптанная персоналом, обслуживающим школу и офицерские дома.
       Нас постригли наголо, одели в солдатскую форму и с первых дней загрузили по полной. Утреннее разучивание оздоровительных упражнений, пробежки и все, что полагается пройти молодому бойцу. Наш командир взвода, младший лейтенант административной службы (в те годы погоны многих служб отличались от общеармейских) с узкими погонами, очень старался сделать нас выносливыми, приспособленными к местным условиям, придумывал всевозможные способы. Очень долго, до момента, когда маленькая речушка покрывалась льдом, он вел свой взвод к ней, чтобы почистили зубы и умылись. Причем, не просто вел, он бежал вместе с нами и нас это как-то воодушевляло. Однажды в выходной он построил нас и повел в сторону от Михайловки за железную дорогу, где начиналась гряда небольших гор, уходящих далеко на север. Взял карабин и вот мы, находясь в распадке этой гряды, увидели диких коз, спокойно идущих цепочкой по гребню. На нас они не обращали внимания и наш командир, когда мы попросили его сделать выстрел, ответил: - Нельзя, это запрещено, их охраняет государство.
       Для того, чтобы мы быстрее вошли в курс армейской жизни, нас часто назначали на работу в столовую. Ночью мы садились вокруг двухсотметровых бочек и чистили картошку. Утром всем нам объявляли благодарность и это была первая солдатская награда, записанная в личное дело каждого. Вскоре начались занятия по специальности: теория и практика здесь неразделимы. Изучив устройство авиационных пулеметов и пушек, мы сразу же их разбирали и собирали. А через несколько дней, когда мы освоились с оружием, нас стали водить в тир на стрельбы. Вначале стреляли из карабина и автомата ППШа, затем, когда закончили теоретическую подготовку по военно-стрелковому оружию, начались стрельбы в том же тире, но уже по закрытым пологами мишеням. Нам задавали основные параметры летящего самолета, мы должны были быстро рассчитать параметры стрельбы и выпустить десять патронов мелкими очередями по закрытым мишеням. «Самолет» прибивали чуть в стороне от мишени и, если правильно учесть ракурс и скорость, пули ложились куда надо. Мне везло, все получалось у меня на отлично, и вскоре я был назначен командиром отделения с присвоением звания ефрейтор. Конечно, как и везде, в школе не обошлось без ЧП. Так, один из курсантов, когда нас строем вели в столовую, вынимал из сапога портянку, обвязывал ею шею и пел: «нас партия такими воспитала». Понятно, что через несколько дней мы его уже не увидели. Другой заинтересовался, куда деваются пули, летевшие в мишени, и, когда командир распределил нас по стойкам с пулеметами, незаметно ушел за те полога, что закрывали мишени. Как раз была моя очередь встать за один из пулеметов. Нам выдали по ленте с десятью патронами, поступила команда «заряжай», мы зарядили и вдруг, вместо команды «огонь» командир закричал: «отставить!» и резко ударил по магазинам пулеметов, чтобы стволы смотрели в небо. Оказывается, там, за пологами, обозначилась голова нашего курсанта. Понятно, стрельбы прекратили, нас увели в казарму, объявили срочное построение и начальник школы майор Фещенко, бледный и расстроенный, произносил гневную речь. И здесь произошло совсем невероятное. Рядом с Фещенко встал начальник штаба, майор с артиллерийскими знаками отличия на погонах, он здесь дослуживал до ухода в запас. Тревога застала его в туалете и он прибежал, забыв опустить одну засученную штанину брюк. В то время, пока Фещенко распекал нас, раздался гомерический хохот. Фещенко захлебнулся от нахлынувшей злости и мы, не сговариваясь, показали руками на начальника штаба. Реакция Фещенко была ожидаемой. Побагровев, он крикнул: -Вон! – И начальника штаба ветром сдуло…
Того курсанта не отчислили из школы, но с ним произошла еще одна история, когда мы совершали прыжки с парашютом. Стоял тихий, ясный и морозный день, какие редко бывают в Приморье.
В самолет Ли-2 нас заводили по двенадцать человек и мы прыгали, когда выходивший из пилотской кабины штурман, старший лейтенант Пивень, давал команду «Пошел». Я стоял первым перед открытой дверью, но меня попросил один из курсантов моего отделения, уступить ему место. Он так и сказал: - Если я не прыгну первым, значит, не прыгну никогда!
        И все-же без происшествий не обошлось. Самый маленький по росту и весу курсант подошел к двери, уперся в нее руками и старшему лейтенанту ничего не оставалось, как двинуть его ногой в зад. Но об этом знали только Пивень и я. А вот тот парень, что когда-то высунул голову из-за полога в тире, потом рассказывал мне без свидетелей: - Лечу, вижу меня тянет к тиру. Я знаю, откосы у него засыпаны обледеневшим снегом, но, главное, в центре стоят две вкопанные в землю и забетонированные треноги, на которые крепятся пулеметы и пушки. Тогда я подумал, вот она смерть, но сделать ничего не мог, потому что не знал, куда занесет меня, если начну дергать стропы. Я решил, будь что будет. Мне повезло, я приземлился на край тира, где мы жгли дрова в дырявых бочках.
         А самое забавное произошло со мной в первую неделю службы. Нас привели в столовую, усадили за столы, кто-то ходил за бачками с борщом и кашей. Мы поели борщ, он всегда казался вкуснее, чем был на самом деле, потому что поначалу все мы испытывали голод. Разложили по металлическим мискам гречневую кашу, начали есть. И вдруг я ощутил прикосновение к голове чего-то холодного и липкого. Поскольку в техникуме я немного занимался боксом, то у меня выработалась мгновенная реакция на все внешнее. Огромного роста сержант из обслуживающего столовую подразделения шел по проходу и жирной селедкой прикасался к остриженной наголо голове каждого. Я вскочил, взял в руку миску с кашей и ударил ею по голове сержанта. Он присел от неожиданности, смех в столовой прекратился и он пошел на меня с кулаками. Сидевший справа от меня Вася Глубоковский, он тоже из Сима, встал и моментально охладил пыл сержанта. Вася был атлетически сложен и это решило исход дела. Самое интересное было в том, что дежуривший на пищеблоке офицер не сделал замечания ни мне, ни тому сержанту. Возможно, потому, что тот офицер был с сержантом из одного подразделения, обслуживавших школу.
        Учеба подходила к своему завершению, через месяц мы должны были покинуть школу. Самым главным для нас было научиться стрелять не только в тире, где было не так-то просто от охвативших Приморье морозов. Мы ходили в шинелях, а обогревались, ожидая подхода к пулемету или пушке, прыгая вокруг дырявой бочки, в которой горели дрова. В воздухе было еще сложнее. В нашем Ли-2 в борту было прорублено окно, на которое закрепили пулемет ШКАС, и каждый подходил к нему, устанавливал кассету со своим номером и стрелял по пикирующим на нас истребителям. Холод пробирал до костей не только нас, но и нашего преподавателя старшего лейтенанта, не смотря на то, что он был одет в меховую летную куртку. Он постоянно находился у того пулемета и ему доставалось от мороза и сквозняка. Но инструктор храбрился, даже не опустил уши шапки, изредка потирая ладонями свои, раскрасневшиеся.
          Однажды нас привели в особый отдел. Принимали по одному. Сидевший за столом офицер клал перед каждым приказ министра обороны маршала Жукова Г.К. о лишении нас льгот, предусмотренных ранее существовавшими правилами для воздушных стрелков. Каждый входивший к особисту курсант должен был подписать заранее заготовленный документ, что он согласен с переменами. Тогда он оставался в школе. Если же не согласен, подлежал отчислению с переводом в наземные части для дальнейшего прохождения службы.
          Нам оставляли главное – лётное питание, меховую одежду в зимнее время, папиросы. Что у нас отбирали? Мы теряли сержантские звания, ежемесячные выплаты за летную службу, нас переводили на обычное солдатское жалование в тридцать два рубля. Показательно, что никто из нас не захотел покинуть школу, мы все остались на месте. Что теряли мы? По окончанию учебы каждому присваивалось звание, соответствующее полученным знаниям. Отличникам – «старший сержант» и довольствие 300 рублей, хорошистам – «сержант» и 270 рублей, троечникам – «младший сержант» с довольствием 250 рублей. (Для сравнения мой оклад инженера перед прибытием в армию был 850 рублей.) Тем, кто не курит, полагался дополнительный паек сахара вместо папирос «Беломор». Так что моя жизнь теперь должна была быть солдатской, но с подслащением, поскольку я не курил. Правда присвоенное мне звание «ефрейтор» тоже оставалось, его можно снять только за какую-то провинность.
        Наконец, пришел день прощания со школой. Майор Фещенко поздравил нас с окончанием учебы, пожелал успехов в дальнейшей службе, сказал, что мы с честью должны нести звание воздушного стрелка и в случае какого-либо конфликта показать на что мы способны. В заключение майор раскрыл перед нами секреты ожидающих нас испытаний. В авиации сохранились традиции, заведенные неизвестно кем. Каждого новичка обязательно должны «облетать». И не важно, лето это или зима. На аэродроме новичков схватывали старослужащие, клали на землю животом вниз и крутили, держа за руки-ноги, вокруг земной оси. С этим следовало смириться, таков обычай. Есть еще и розыгрыши. Фещенко предупредил, что не только у солдат, но и у офицеров появляются возможности развлечений. Могут вручить ведро и послать за кипятком для разогрева мотора, могут отчудить еще чего-либо, фантазии человеческие безграничны. Фещенко надеется, что мы не посрамим наш ШМАС. Нас развели по ожидавшим машинам и мы уехали в воинские части родной дивизии. А дивизия была по-своему легендарной. Она выдержала корейскую войну 1951-1953 годов и ее сохранили до сих пор на всякий случай, хотя самолет Ил-10 по тем временам уже потерял свои боевые качества. Он был винтовым, маловысотным, а значит и не очень эффективным в сравнении со скоростными истребителями. Правда здесь выигрыш был на стороне Ила, он летал низко над землей и в Корее его не могли поражать американские F-84 и F-86. А вот пехоте Южной Кореи, да и американским солдатам доставалось по полной. Не зря же немцы прозвали Ил-2 «черной смертью».
        Ново-Никольск, где находился наш полк, в то время был большим населенным пунктом, располагался вблизи города Ворошилова и отличался тем, что все дома группировались вокруг одной дороги, идущей в село Покровка близ китайской границы. Сразу при въезде, справа, почти рядом с домами, располагался аэродром. Здесь же находились казармы не только полка, но и батальона аэродромного обслуживания. Чуть в стороне, тоже близко к аэродрому, располагались дома офицерского состава и столовая для летчиков.
         Казармы, солдатская столовая, военторг находились в огороженной зоне, как и положено.
И здесь в гарнизоне жизнь преподала мне уроки из-за моей доверчивости. Так, войдя в общую уборную, я вешал на вешалку шинель, шапку и новенький ремень, хотя все солдаты вешали ремни на шею. Однажды я его лишился. И хотя на внутренней части ремня значились мои инициалы, но кто будет его искать среди солдат полка и батальона. Старшина Санин выдал мне старый, брезентовый, какие носили в прошлую войну. В другой раз я не увидел в своей тумбочке флакона с мужским одеколоном «Шипр». Вернее увидел флакон без одеколона. Кто-то открывал мою тумбочку и выпил одеколон. Я не стал выбрасывать пустой флакон, но с тех пор я больше его не покупал.
        Нас, выпускников ШМАС, было пятнадцать человек, каждый раз мы выходили строем из части и шли в офицерскую столовую. Там питались офицеры и воздушные стрелки, мы и сверхсрочники. Они, отвоевавшись в Корее, продолжали службу в части, жили семьями на квартирах в селе, но, как и летчики, питались в летной столовой. Офицеры сидели за небольшими столиками по четыре человека, а для нас в углу стояли длинные столы с лавками, как и столы в солдатской столовой, где садилось сразу восемь человек. Иногда сержанты-сверхсрочники питались в одно время с нами. И вот как-то, когда я заканчивал завтрак и потянулся за порцией печенья с маслом, один из сверхсрочников накрыл мою руку своей ладонью, сказав «обойдешься». Я не стал возражать, отхлебнул несколько глотков чая и вышел на улицу. Мы обсудили эту ситуацию и в следующий раз, если повторится подобное, решили дать бой сверхсрочникам. Дело в том, что мы встречались с ними только здесь, в столовой. На аэродроме каждый из нас получал парашют себе и командиру, подходил к своему самолету и там мы, кроме техников и командира, никого не видели. Мы могли встретиться с ними только на построении полка, но оно, как правило, проходило только по торжественным датам. В казарму они не заходили, хотя и числились командирами отделений по полковой структуре. В казарме нами руководил только старшина Санин. Идя в толовую, мы еще раз обсудили тот случай и решили по-мужски ответить сержантам. И снова повторилось то же. На этот раз, кроме печенья и порции масла, каждому полагалась маленькая плитка шоколада. Их давали в день полета для поддержания сил. Я потянул руку и ее снова накрыл ладонью сержант-сверхсрочник. Я не отдернул руку, как в первый раз, а встал и тут началось… За сержанта заступились его товарищи, а за меня все наши «салажата», как нас называли. Наблюдавшие эту сцену офицеры повставали со своих мест и прибежали в наш угол. Все сразу утихло, мы спокойно поели, но после этого сверхсрочники принимали пищу отдельно от нас.
        Нас также ждало и испытание, о котором предупреждал майор Фещенко. Но облеты отложили на весну, зимой это было не зрелищно. Каждого новичка валили наземь и вращали, беря за руки и за ноги вокруг своей оси. После такого облета на моем комбинезоне не доставало нескольких пуговиц. Кого-то посылали в каптерку за горячей водой для разогрева двигателя, давая порожнее ведро. Меня подозвал какой-то техник к самолету, стоящему с поднятой на подставки задней частью фюзеляжа. Подойдя, я услышал: - Сейчас я поднимусь в кабину, а ты покрути заднее колесо, хочу проверить работу тормоза.
        Я спокойно выслушал просьбу, но потом засмеялся, сказав: - Это колесо не имеет тормозов! У вас их тоже нет.
       Я издевался над офицером, но он сам заслужил это, и пропустил мимо ушей.
       - Тебя уже разыгрывали?
       - Да нет, сейчас все техники образованные.
       Он смерил меня долгим взглядом, но ничего не сказал.
       Нас прикрепили к самолетам, назначили командиров, отвечающих за каждого. Моим командиром стал лейтенант Величко, недавний выпускник Луганского училища летчиков. Он привел меня в дом, где они жили с таким же молодым лейтенантом Хижняком. На стене комнаты висела фотография девушки. Величко сказал: - Моя жена, скоро приедет.
       Я уже знал, что мой лейтенант женился на дочери командира училища. Значит, подумал я, он был неплохим курсантом. О его соседе, лейтенанте Хижняке, я уже был на слышен. Недавно он посадил самолет на вынужденную вне полосы аэродрома, у самолета не выпускались шасси. Все переживали за молодого офицера, но все обошлось, его вины в неполадке самолета не было.
       Величко поговорил со мной о том, что интересовало, затем сказал: - М ы с тобой единое целое. При трагедии, одна могила на двоих. Но, если будет возможность, в случае чего, я постараюсь посадить самолет. Дело в том, что в войну многие стрелки, выпрыгнув с самолета, ломали спины задним оперением. А наш Ил-10 – старший сын фронтового Ил-2. Модернизация небольшая, самолет стал металлизированным с бронированной кабиной, остальное не претерпело изменений.
       Больше на эту тему мы не говорили. А вот летать мне приходилось не только с Величко, но и с другими, особенно когда летчики отрабатывали операцию стрельбы по наземным целям. Многократные пикирования выдерживали не все стрелки, многих мутило. В таких случаях меня подзывал комэск майор Янюк и просил слетать еще раз. Я соглашался, но просил, чтобы стрелок убрал после себя кабину.
       На бомбометание летали к озеру Ханка, там, где-то внизу, был наш полигон. Здесь мне приходилось летать только с Величко. Неприятные ощущения я испытывал, когда летели в сплошной облачности, но возвращение всегда было не просто приятным, но и веселым. Увидев внизу в пролеске стадо коров, командир вводил самолет в пике и, выводя, говорил по СПУ: - Смотри!
       Я видел, как разбегаются в разные стороны коровы, а пастух грозил нам кнутом. Но такие полеты были редки, в основном мы летали вблизи от нашего поселка за небольшой грядой гор, где была ровная поверхность, но к югу она постепенно уходила в горы. Там, внизу, стоял автомобиль с радиостанцией и кто-то из заместителей командира полка, находясь в нем, давал команды нашим летчикам. Там же, только поближе к гряде гор, мы стреляли по конусу, тянувшемуся за одним из самолетов. Каждому выдавали патроны с окрашенными в определенный цвет пулями и по отверстиям в конусе определяли результат стрельб того или иного стрелка. У меня всегда выходило на «хорошо». Но однажды кто-то из нас попал в фал и конус потерялся в горах, пришлось повторить стрельбы. В другой раз один из солдатиков, присланных за кассетами (когда мы «стреляли» из фотопулемета по пикировавшим на нас самолетам), идя в лабораторию, вскрывал кассеты, чтобы увидеть результат стрельб. Часть кассет оказалась засвеченной.
        На земле мы тоже стреляли, но уже из личного оружия, пистолетов «ТТ» и «ПМ». Стреляли в тире вместе с офицерами. Как-то стреляли из «Макарова». Этот пистолет создан для ближнего боя и при стрельбе дуло прыгало вверх, а результат, как правило, был не очень высоким.  В тот день я выбил из тридцати возможных очков двадцать пять. Майор Купянский построил нас и начал распекать за плохие результаты. Но в конце вдруг сказал не понятно зачем: - Берите пример с ефрейтора Волочилова, он показал лучший результат, потому что стрелял как учили.
       Мне бы промолчать, но я решил снять всеобщее напряжение, поднял руку. Майор сказал: - Говорите.
       - Я стрелял не как учили, а как немецкий офицер! – Я показал, как подводил пистолет.
       Майор побагровел, приказал выйти из строя и не сказал, а крикнул: - Бегом, вокруг аэродрома! Я буду ждать здесь!
       С моей стороны это было ничем не оправданное мальчишество, которое не подкреплялось разумом. Я находился в глубоком тылу собственных заблуждений. Я взрослел телом, но не рассудком. Со временем все встанет на место, но пока я делал то, что получалось… Мне стало обидно за офицеров, не должен был Купянский сравнивать их со мной, ефрейтором… Это было непедагогично и во мне сработал протест…
       Всё время службы занимали различные наряды, что вполне естественно в армии, полеты, потому что летчики без стрелков не летали, стрельбы как с самолета, так и в тире. Я постепенно набирался опыта взаимоотношений, у меня все получалось, потому что я никогда не искал выгоды в дружбе. Ребята, особенно сибиряки, это ценили и тянулись ко мне. Меня заметили и общественники, введя в состав комитета комсомола полка, а затем еще поручили издавать стенгазету родной первой эскадрильи.
       Понятно, что мы, солдаты, жили теми же мыслями, что и вся страна. Когда над Приморьем пролетели три самолета-разведчика «Канберра», мы волновались, словно были виноваты в том, что их пропустили. Они долетели до Спасска, над ним разделились: один пошел по левой части южнее озера Ханка, другой ушел в правую сторону, там было тоже много воинских частей и аэродромов, ну а третий пошел прямиком на Хабаровск. Через несколько дней в эскадрилью под вечер зашел маршал Рокоссовский К.К. В то время он служил в группе генеральных инспекторов армии. Он прошелся по казарме, подошел к вешалке, где аккуратно висели шинели, пощупал погоны, они были с фибровой вставкой. Мы никогда не носили скатки, как пехотинцы, и это был наш шик. Маршал усмехнулся, сказал: - Сразу видно, что вы служите в авиации.
       Потом подошел к нашей стенгазете, просмотрел заголовки, и, повернувшись, подозвал меня. Указав на один заголовок, спросил: - О чем здесь написано?
       Я ответил. Он спросил и о второй статье. Я ответил. Маршал ничего не сказал, но я чувствовал себя неловко, я не сказал, что редактирую газету. Потом мы все подошли к нему и, не сговариваясь, спросили о нарушителях воздушной границы. Он был с нами совершенно откровенен: -Они взлетели с японских островов, мы вели их, но потолок наших МиГов ниже потолка «Камберр». На Сахалине их не достали, в Спасске тоже.
        - У нас что нет ракет, они могут достать любую цель.
        - Ракеты есть, но мы решили пропустить их, понимая, что они прилетели ради того, чтобы увидеть расположение наших систем ПВО, мы специально отключили радары. Ну а на Сахалин мы поставили более совершенные самолеты с хорошим потолком досягаемости.
        Тогда никто из нас даже не мог представить, что сахалинские самолеты перекочуют в наш полк и наши Ил-10 вообще снимут с вооружения.
        Вскоре началась война на Ближнем Востоке, Египта с Израилем. Конечно, это далеко от Приморья, но ближе к России, и эту близость ощутили даже мы, солдаты далекой и не очень мобильной воинской части.
        Обстановка накалилась, Египет поддерживал Советский Союз, Израиль – Соединенные штаты Америки. А это чревато мировым конфликтом и все были настороже, поскольку готовились к худшему сценарию. Вокруг аэродрома вырыли несколько небольших воронок, установили и забетонировали стойки для пулеметов УБ. Один такой пулемет предложили устанавливать мне. В какой-то момент что-то мешало закрепить его и я, не подумав, приподнял кверху магазин. Работая гаечным ключом, я меньше всего думал о том, что могло произойти, но вдруг я почувствовал удар по голове и, потеряв сознания, оказался на дне воронки. Придя в себя, поднялся, осмотрелся, пытаясь сообразить, кто мог покуситься на мою жизнь. Огляделся, никого не было даже в отдалении. И только тогда я сообразил, что ударил меня магазин пулемета, который я задрал кверху, чтобы не мешал монтажу. Он, не живой, отомстил мне за отсутствие сообразительности.
        Служба продолжалась, те же полеты со стрельбами и бомбометанием у озера Ханка, стрельбы в тире из личного оружия, пистолетов ТТ и ПМ, иногда и из карабинов, легких, удобных и очень метких. Я хорошо обжился в полку, стал участником соревнований по бегу на средние дистанции и мне, как и другим спортсменам, разрешили по утрам в спортивной форме выходить на тренировки на стадион вместо обязательной физзарядки. Я решил воспользоваться случаем, купил в магазине леску, крючки и стал готовиться к рыбалке, благо речка подходила к самому Ново-Никольску и уходила, извиваясь, в сторону, уменьшаясь в ширину, но становясь глубже. Мои сослуживцы, воздушные стрелки, поддержали идею, тем боле нам стали готовить питание в солдатской столовой и у нас была возможность договориться с поварами о приготовлении для нас еще и ухи. Вечером, забрав перемёты, я ушел на речку Суйфун. В укромном месте забросил перемёты, а утром бежал туда снимать урожай. Хорошо ловились довольно крупные похожие на сомов налимы. После двух таких походов кто-то в батальоне, обслуживающем полк, а именно их повара варили нам уху, посоображав, решил прекратить это дело. Как-то утром, возвращаясь с рыбалки с уловом, я увидел перегородившую дорогу машину с солдатами. Они остановили меня, отобрали улов и повезли в казарму. Мне разрешили переодеться и снова повезли, но уже за ворота гарнизона на гауптвахту. Так я смог попасть туда, куда никогда не мечтал. На гауптвахте, мы ее называли губой, действовали свои порядки и неписанные законы. У меня отобрали документы и ремень, и я сразу же попал в загородку, где уже собрались местные обитатели на завтрак. Стол здесь был такой же, как и в солдатской столовой на восемь человек, я был девятым, но и мне нашлось место. Во главе стола на стуле восседал солдат богатырского сложения, таких набирают обычно в батальон обслуживания, главное, там сила, а остальному научат. Первым около этого богатыря, так я его обозначил, сидел плюгавенький солдатик, отличавшейся только вертлявым взглядом. Да я был экспонатом, на который стоило посмотреть: на гимнастерке сияли значки «отличник авиации и парашютиста». Кашу ели молча. Но вот на стол поставили чайник и тарелку с разного размера кусочками сахара. Как я понял позже, над тарелкой богатырь уже поколдовал, мы не брали сахар, нам его подавал этот плюгавенький. Богатырь вроде как отвернулся в сторону, солдатик положил на стол маленький кусочек сахара, прикрыл ладонью, спросил: - Кому?
        Богатырь показал на меня. Солдатик положил на стол самый крупный кусочек и тоже спросил:
        - Кому?
        - Мне, - не моргнув глазом, ответил богатырь.
        Понятно, что большому кораблю предназначено большое плаванье и ему, не в пример другим, нужно больше энергии.
          Сразу после завтрака нас вывели наружу, приказали взять лопаты и часовой с автоматом, как преступников, повел к кюветам, заросшим обильной травой. Мимо этих кюветов по тропинке шли в полк офицеры по своим делам, но мы не обращали на них внимания. Но вот показалась долговязая фигура подполковника Гулевича и я приподнял лицо, сказав: - Здравия желаю!
Гулевич остановился, подошел ближе, спросил: -Как ты здесь оказался?
        Я рассказал, как и где меня задержали, но Гулевич, выслушав меня, сказал: - У тебя сегодня полеты.
        - А им без разницы.
        - Ладно, продолжай работу.
          Через полчаса мне вернули ремень и документы, и я ушел в казарму, а оттуда на аэродром к своему самолету. Мне предстояло получить парашюты для себя и командира, что я и сделал. Величко не знал о моем задержании. О нем знали только Гулевич и старшина Санин, которого эта история могла задеть, я не имел права отлучаться из гарнизона, а именно он договорился в проходной, чтобы меня пропускали на стадион.
          В полете у меня было много свободного времени и, если я не стрелял по воздушным целям, то летал просто как балласт. Всякое приходило в голову, мысли мог нарушить только командир, включавший СПУ, но он делал это не часто, чтобы не прерывать связь с командным пунктом, и я слышал все его переговоры. Они не мешали мне предаваться размышлениям о прошлом. Вспоминался родной поселок, наш дом, огород, где всегда все благоухало в цветении и жужжании пчел и шмелей, прилетающих за взятками. Вспоминалась рыбалка на маленькой безымянной речке, что текла по святому лугу, где мы с братом или с соседом, троюродным братом, Петром, ловили налимов. Потом вспоминался Гусев, наш техникум в прекрасном здании бывшего юнкерского училища немцев, преподаватели. Они открывали нам окружающий мир во всей красе. Вспоминались танцы в актовом зале, где мы, совсем юные, могли кружиться в вихре вальсов с понравившимися девушками. При этом, как правило, мало кто из нас строил планы на будущее с ними, но все же у каждого был кто-то на примете, с кем хотелось не просто вальсировать, но и общаться после танцев. У меня была такая, единственная, Люба Тужакова. Иногда я провожал ее домой, несколько раз мы заходили в их квартиру, где меня с интересом рассматривала ее мама. Люба была единственной, с кем я общался, но не единственной, на кого я мог обратить внимание. В нашу группу пришла интеллигентная, скромная и приятная девочка. Я обратил внимание не только на ее лицо, но и на ее руки. У неё были тонкие и длинные пальцы и я всю жизнь искал их, наблюдая за руками других. Но она проучилась недолго, кто знает, может ее отца перевели куда-то и она уехала, а может повлияло то, что однажды кто-то из наших преподавателей вздумал расспросить нас о родителях, кто они, кем работают и где живут. Мы отвечали кратко, в основном, все мы были приезжими и родители наши жили в поселках и селах. Когда очередь дошла до этой интеллигентной девочки, она сказала: - Мой папа – полковник.
          Преподаватель спросила: - А мама?
          - Мама была подполковником.
          Раздался дружный хохот. Мы уже кое-что понимали в жизни, знали, что детей приносят из роддома, а не с капустной грядки. Девочка густо покраснела, встала и ушла домой. Больше в группе мы ее не видели.
          Но вернусь к Любе. Она чем-то влекла к себе, приманивала. Это необъяснимо, просто мне хотелось ее видеть и общаться с ней. Она заслонила собой многих. Но однажды я заметил, точнее увидел, как сын директора нашего учхоза катал ее на очень красивом немецком велосипеде. С тех пор мы перестали общаться, но я не мог выбросить ее из своего сердца. И вот сейчас, когда мы летели с Величко к озеру Ханка на бомбометание, она почему-то вспомнилась. Вечером я решил написать ей письмо. Через пару месяцев получил ответ. Люба писала, что собирается замуж за офицера, снимавшего у них квартиру. Это письмо взбудоражило во мне все, на глаза навернулись слезы бессилия и никчемности. Мне предстояло смириться с этим серьезным ударом, похожим на поражение, но я ничего не мог сделать ни с собой, ни тем более с ней. Люба Тужакова сильнее других осела в моей памяти. Но жизнь и здесь брала свое, я включился в оборот общественных дел: комсомольских и, конечно, газетных. О нас с рядовым Стекловым, который помогал мне в выпуске стенновки, была даже публикация в армейской газете с фотографией. Служба шла легко по накатанной дорожке, но до демобилизации было еще далеко. Сплошные стрельбы, полеты, выезды на учения, возведение летних аэродромов не давали возможности расслабиться.
        В начале лета полк перебазировался в село Покровка, где находился еще один полк нашей дивизии. Мы разбили палатки на окраине аэродрома, рядом стояли и наши Илы, невдалеке находился и полевой пищеблок. Все под рукой, мы ни разу не были в самом поселке за ненадобностью. Я иногда рассматриваю фотографии тех лет и душа радуется от сознания того, какие прекрасные люди меня окружали. Вот механик моего Ила, сержант Виктор Луничев, стоит среди механиков других самолетов. Вот на мотоцикле младший сержант Владимир Ивбулис. Вот Джалил Сиражитдинов в спортивной форме на обочине стадиона. Были и другие, которыми можно гордиться. И среди них спокойный и сосредоточенный сибиряк Андрей Ковшов. С ним читатель встретится в одной из моих книг. Земля круглая, здесь невдалеке от Ново-Никольска служил и Петя Залюбовский, мой одноклассник по Романовской семилетке. А когда нас через год перебросили в Воскресенку под Спасск- Дальний я встретил и другого одноклассника, жителя соседнего села Романово, Петю Сухорукова.
Как-то я подошел к своему самолету и Луничев, оглядев меня, сказал: - Иди к кустам, снимай гимнастерку, отвинчивай значки, будем производить стирку.
       - Но там нет даже лужи.
       - А зачем она тебе?
       Виктор взял ведро, нацедил в него авиационного бензина, несколько раз опустил в него мою гимнастерку и повесил ее на кусты. Через полчаса она была готова и выглядела новенькой.
Ко мне как-то тянулись ребята. Запомнился казах Тургали, немногословный, выдержанный и спокойный. Когда мы охраняли самолеты, он мог отстоять два часа и подменить любого из нас ночью, когда очень хотелось спать.
       На новом месте мы быстро обустроились и снова начались обычные полеты. Мы отстрелялись по конусе, тянувшемуся на фале за самолетом, в котором в кабине воздушного стрелка сидел подполковник Купянский. Пришла очередь стрелять и офицерам. Но здесь за небольшой грядой гор, на равнине, не было полигона и летчики «стреляли» из фотопулемета по автомобилю с рацией. В той машине сидел тот же Купянский. Почему-то в этот раз меня спланировали лететь не с Величко, а со старшим лейтенантом Доросинским. Я знал его хорошо, иногда мы вместе тренировались в беге на нашем стадионе. Он бегал на короткие дистанции. Ниже среднего роста, плотный, жилистый, все его тело состояло из мускулов. Именно такие и нужны на стометровке. Он мог сгруппировать энергию в те несколько секунд, что требовалось на небольшом отрезке. Он всегда побеждал на полковых соревнованиях. Моими были средние дистанции. Больше всего я любил полуторакилометровую. Ее я пробегал за одну минуту пятьдесят две секунды. Это лучший результат мой и полка.
       Взлетев, мы перевалили через небольшую горушку, наверху там копались археологи. Моя роль в этом полете была ничтожной, я сидел, наблюдая за обстановкой. Справа за долиной начиналась гряда гор, уходящих к китайской границе.
       Доросинский набрал высоту и стал пикировать на тот автомобиль, что находился внизу. Мы заходили несколько раз и я уже присмотрелся к тем горам справа, замечая, когда входим в пике и выходим из него. При выходе я испытывал перегрузки, трудно было даже поднять руку. Вошли в третье пике, я заметил, что мы опустились ниже замеченных ориентиров в горах и услышал голос Купенского: - Почему не выходите из пике?
       Доросинский молчал. Купенский повторил: - 101-й, почему молчите?
       Командир молчал и вдруг раздался треск, и самолет почти у самой земли вышел из пике. Купенский не сказал, а закричал: - 101-й, возвращайтесь на базу!
       Теперь мы возвращались, не набрав нужной высоты, и пролетели над самыми головами археологов. Сразу же за этой горушкой располагался аэродром. Вдруг, неожиданно для меня, командир сказал по СПУ: - Дай ракету!
        Я на секунду замешкался, вынимая ракетницу, и он сказал: - Уже не надо.
        Самолет пошел на посадку и я увидел, что в стороне за полосой, куда мы садились, шла к полю корова. В кабине запахло спиртом, я грешным делом подумал о летчике и, когда самолет приземлился, я, встав на крыло, принимая парашют, сказал: - В кабине пахнет спиртом.
          - Посмотри аптечку.
          Я заглянул в кабину, аптечка валялась на полу, рядом находился и боекомплект, он вышел из зацепления и сорвался вниз, повредив аптечку. Понимая мое состояние, Дросинский сказал: - Отказала гидросистема управления. Нас спасло вот это: - он показал на вздувшиеся мускулы согнутой руки.
        Сейчас я думаю, что тогда Доросинский вытянул самолет из пике, сохраняя нам обоим жизни. Можно было ни во что не верить, считать, что это была случайность, но случайности всегда выходят из закономерностей. Значит в то время нам еще рано было покидать этот мир.
        Полеты наших самолетов прекратили. Вскоре комиссия приняла решение запретить их вообще из-за ветхости техники. Нас вернули в Ново-Никольск. Воздушных стрелков стали определять в другие гарнизоны, а механиков и оружейников оставили на месте. Нам ничего не объясняли, но вскоре к нам перелетели МиГ-15 с Сахалина. Я оказался не у дел, меня перевели мастером авиавооружения, но я даже не знал об этом. Меня вызвали к подполковнику Гулевичу и объяснили новую задачу. Я должен приступить к исполнению обязанностей авиадиспетчера вне штата. Отныне мое место в небольшом кабинете в домике рядом с метеорологами. Окна в моей комнате-кабинете выходили на аэродром. Мне в любое время могли позвонить из штаба армии, запросить разрешения на прием самолета связи. Давая разрешения на посадку, я должен был каждый раз звонить подполковнику Гулевичу. Так началась моя новая внештатная служба. И почти сразу же я оказался на острие внимания. В один из дней над нашим аэродромом со стороны Воздвиженки падал горящий самолет Ту-16. Телефон разрывался, меня спрашивали, что с самолетом, но я не знал, что с ним и где он упал, сообщал, что только что туда Гулевич направил дежурную автомашину с офицерами. Позже я побывал на месте гибели бомбардировщика. Он огненным хвостом задел скирду соломы и, перелетев через дорогу, упал на территорию фермы. К счастью, самолет не загорелся, но наши летчики с трудом проникли внутрь, высвобождая экипаж. Многие из них получили серьезные ушибы и их сразу же отвезли в г.Ворошилов в 310 госпиталь. Один только воздушный стрелок не получил повреждения, но когда наши летчики подъехали к самолету, он стоял около него с пистолетом в руке, видимо, он не знал, где они приземлились. Понятно, что самолет летал куда-то за территорию СССР…
       Нас, солдат, командование быстро распределило. Технический персонал с помощью инструкторов, прибывших с учебных центров для младших специалистов, прошел не только необходимое обучение, но и тренировку на самолетах по обслуживанию всех систем, в том числе  механики, оружейники и связисты.
       Все наши летчики засели за парты, а после обучения инструкторы с широкими майорскими погонами начали вывозить их на полеты на «спарках». В самолете МиГ-15, в кабине помещается только один пилот, предоставленный самому себе. Самое интересное мы узнали позже, ни один из наших летчиков не был выведен за штат, все прошли переосвидетельствование и признаны годными к полетам на новой для них технике. Хотя, если честно, мы сомневались, что все они, особенно те, кто прошел войну и получил летное образование на краткосрочных курсах летчиков с присвоением только сержантских званий, воспримут новую для них скоростную технику без боязни.
       Как-то мне потребовалось разыскать кого-то из офицеров на аэродроме. Я шел вдоль ровного ряда красивых Мигов и вдруг услышал: - Ефрейтор, подойдите ко мне!
       Майор попросил: - Подлезь под фюзеляж вот в этом месте, - он показал, где я должен был подлезь под самолет, - посмотри, нет ли там дюралевой заплатки?
       Я опустился на колени, протянул руку, поверхность была гладкой, но рука не доставала до середины и пришлось лечь на землю, перевернуться на спину и, работая локтями, подползти к середине фюзеляжа. Я увидел тщательно наложенную заплатку. Выполз обратно, сказал: - Да, там есть небольшая заплатка примерно в двадцать миллиметров.
Майор подождал, пока я отряхнусь, сказал, похлопав ладонью по фюзеляжу: - На нем я летал в Корее. Он спас мне жизнь!
       Он не сказал «воевал», но мы знали о той войне, наш полк и вся наша дивизия тоже воевали там. Я запомнил тот самолет с номером 06 желтого цвета.
       Наши летчики постоянно летали, отрабатывая полученные знания. Ну а мне, кроме дежурства в диспетчерской, приходилось постоянно передавать планы полетов в штаб армии. Я заносил их в журнал большого размера, где на ватмане прорисовывалось всё. Подписав план у Гулевича, я шел к командиру полка подполковнику Карачуну, утверждать. После кодировки передавал данные в штаб армии. Делал я это четко и сноровисто, ко мне не было замечаний. Однажды после Гулевича я зашел к Карачуну и, сказав «здравия желаю», направился к столу. Но меня остановил крик: -Вон! – Крикнул военный, сидевший спиной к двери. Я выскочил, постоял, подумал, но утверждать план все равно надо, иначе я вовремя не смогу передать его в штаб армии. Постучав в дверь, вошел. За столом сидел, уже повернувшись, генерал-майор, которого я никогда не видел. Я попросил разрешения обратиться к командиру полка и он, прежде чем разрешить, спросил: - Фамилия?
       - Ефрейтор Волочилов.
       - А моя -  Волощенко. Разрешаю.
       Получив подпись, снова попросил разрешения и вышел. Кто такой Волощенко я узнал позже. Он, командир дивизии, полковник, поднял свои МиГ-17, когда над нами пролетали «Канберры» и, оценив это, высшее командование повысило его в звании.
        Наши летчики неплохо освоились с новым для них реактивным МиГ-15 и вскоре наш полк перебросили в Воздвиженку. Все было привычным. Ровная площадка, семиместные палатки и совсем рядом аэродром, где размещались наши МиГи и местные МиГ-17. Но на этом аэродроме, чуть в стороне, стояли огромные Ту-16. Мне приказали находиться в штабе летного истребительного полка для поручений. Работа не сложная и я изнутри видел все, что могло происходить здесь. Кроме нас на аэродром приземлилась эскадрилья китайских ВВС, у ни тоже были МиГ-15. Меня поразил их командир полка, совсем еще юный старший лейтенант. Говорил он через переводчика, а сопровождал его одетый в штатское подполковник Семёнов, служивший у них советником. Но не это заинтересовало меня, а то, что китаец просил командира гарнизона разрешить их летчикам сразиться с местными в футбол. Такая встреча состоялась и мы видели ладно скроенных, небольшого роста, почти коричневых китайцев. Правда играли они не очень хорошо и выигрыш был на стороне летчиков местного гарнизона. И еще одно событие произошло в этой Воздвиженке, но уже около наших палаток. Для порядка Гулевич назначил старшину нашей эскадрильи старшим над старшинами, учитывая его добросовестность и исполнительность. Однажды случилось то, что и должно было случиться. Комдив Волощенко, ответственный за гарнизон, увидел чуть в стороне от аэродрома палаточный городок, о котором ему не успели доложить. Он подъехал и, увидев генерала, старшина Санин выскочил навстречу. От растерянности у него округлились глаза и он, доложив генералу, кто здесь расположился, представился: - Докладывает старший над старшинами, старшина первой эскадрильи, старшина сверхсрочной службы, старшина Санин.
          Генерал видел перед собой ревностного служаку и, выслушав, спросил: - Скажите, кто вы на самом деле?
          - Старшина Санин.
          - Ну это другое дело.
          Генерал подал руку старшине и, довольный, отъехал от нашего лагеря.
          Вскоре мы вернулись в Ново-Никольск. Я уже писал, что диспетчерская располагалась рядом с большой комнатой метеорологов, и я знал их уже поименно. Они здесь служили и жили вблизи в отдельно стоящем домике. Как-то один из сержантов привел меня в этот домик. Как я понял, ему очень хотелось показать себя мне, не отличавшемуся атлетизмом, свою силу и сноровку в боксе. Когда мы вошли в комнату, он предложил мне снять пилотку и ремень и подал боксерские перчатки. Одевая, я сказал: - Ты сначала объясни мне как ими пользоваться.
          Я не признался ему, что в техникуме, кроме стрелковой секции занимался и в секции бокса. Тренер говорил, оценив мои физические возможности: - Занимайся, у тебя длинные руки, будешь побеждать по очкам.
        Сейчас, здесь, метик делал из меня тренировочную грушу. Я молча исполнял свои обязанности, предотвращая его удара, становившиеся все агрессивнее. Наконец, помучившись, он остановился, спросил: - Я не верю, что ты никогда не боксировал.
          - Как хочешь, - сказал я, снимая перчатки.
          Вскоре полк перебрался в Воскресенку, там стоял еще один полк нашей дивизии, укомплектованный такими же МиГ-15. Меня оставили на время в Ново-Никольске, но через неделю приказали примкнуть к эскадрилье. В Воскресенке также были разбиты палатки на поляне, примкнувшей к зданию штаба полка. Я подошел к расположению полка, нашел дежурного офицера, представился. Он указал мне палатку. Когда я вошел в нее, там уже были трое, солдаты-оружейники. Я знал их по Ново-Никольску, служили-то в одной эскадрилье. И тут произошло что-то невероятное. Они подскочили с импровизированных кроватей, набросились на меня, схватив за обе руки. Один из них выхватил из голенища моего сапога ложку из нержавейки и с криком «Облет», расстегнул ремень моих брюк, опустил их и сильно ударил по известному месту. Ярость охватила все мое существо и, разбросав их, я, не одевая галифе, нанес удар сапогом промеж ног обидчику. Он закричал и через минуту в палатку забежал дежурный офицер с вопросом: - Что здесь происходит?!
        Застегивая ремень, я сказал спокойно: - Ничего особенного, товарищ капитан, ребята встретили меня слишком дружелюбно.
        Поняв, что мы успокоились, офицер ушел. Обидчики молчали. Но я все же сказал им: - Меня уже облетали в части. Повторно никогда и никого не трогают. Соблюдайте традиции.
        Надо ли говорить, что эти ребята вскоре и здесь, и в Ново-Никольске стали моими друзьями.
        Здесь тоже меня ждала служба в диспетчерской, тоже рядом с метеорологами. Работа привычная. С метиками, так мы их называли, сошелся быстро, без них в диспетчерской мне было бы нечего делать. Они давали текущую информацию, именно ко мне обращались за разрешением на посадку, если самолет связи собирался лететь к нам. Но обращались и когда требовалось лететь на другой аэродром от нас. А вот в таких случаях мне, а порой и офицерам метеослужбы, приходилось рисковать, принимая решение. Дело в том, что в Приморье был как раз август, месяц самой переменчивой погоды, она капризничала, напоминая о времени муссонов, особенно, когда они подходили к Владивостоку с Тихого океана. Но учения никто не отменял, самолеты летали и связной самолет штаба дивизии тоже. Вот ему я дал «добро» на вылет в одну из точек. Давая «добро», я засекал время, понимая, что погода может испортиться и тогда начнут искать крайнего. На этот раз всё произошло так, как я и предчувствовал. Через час стало известно, что самолет потерялся. Еще через двадцать минут в диспетчерской появился начальник штаба дивизии полковник Иванов. Войдя, он спросил: - Кто давал разрешения на вылет?
       - Я, товарищ полковник.
       - Фамилия?
       Я представился, Иванов сказал: - Доложите старшине: пять суток гауптвахты!
       - Слушаюсь, товарищ полковник, - ответил я и услышал: - Метеоролога ко мне!
       Вошел старший лейтенант. Ему я успел сообщить о ситуации и о времени запроса. Он спокойно представился.
       - Вот что, старший лейтенант, будешь так работать, не получишь очередное звание. Почему аэродром назначения оказался закрытым?
       - В то время, когда запрашивали разрешение, он был открыт, но через полчаса там резко изменилась ситуация.
       - Вот что, старший лейтенант, если самолет не найдется, пойдешь под трибунал!
       - Слушаюсь, товарищ полковник.
       Через час погода над тем аэродромом изменилась, самолет благополучно перелетел туда и напряжение спало. Я доложил старшине Санину, но он, покрутив усы, спросил: - Самолет нашелся?
        - Так точно. Он садился на соседнем аэродроме, но потом перелетел куда нужно.
        - Думаю, полковник не вспомнит о наказании, я беру ответственность на себя.
        В этой Воскресенке произошло еще одно событие, но уже серьезнее описанного. В полете с самолета подполковника Купянского сорвало фонарь и он запросил срочную посадку. Самое страшное состояло в том, что он почти ничего не видел из-за воздушного потока. Посадку ему корректировали с земли, он переспрашивал направление взволнованным голосом, но как-то все же попал на полосу и приземлился довольно удачно. Помогли выдержка и воля, присущие Купянскому.
Но это было еще не все, что здесь нас поджидало. Ночью начался сильнейший дождь и к утру потоки воды буквально текли по поверхности почвы. В наших палатках вода подобралась к матрасам и поступила команда всем быстро собраться и перейти в помещения технических служб аэродрома. Проливной дождь со шквалистым ветром продолжался несколько дней подряд и нас вернули на наш аэродром. Мы уехали на поезде, а летчики и технический персонал остались в ожидании лучшей погоды.
       Наши летчики быстро освоили технику и когда самолеты в очередной раз переместились на другой аэродром, то некоторые даже хулиганили, пролетая на бреющем над домами, где остались их жены и ребятишки. Мне была поставлена задача наблюдать и за воздухом и, если кто-то еще схулиганит, сообщать в штаб армии бортовой номер. Я хорошо видел номер самолета одного смельчака, но когда меня спросили, то ответил, что не мог разобрать, самолет летел низко и на большой скорости.
       Осень постепенно сдавала свои позиции, стало холодать и однажды старшина Санин повел меня к командиру эскадрильи майору Янюку в его небольшой кабинетик, располагавшийся напротив каптерки старшины. Майор задал мне обычный в таких случаях вопрос, как идет служба, и я, понимая, что не для этого меня к нему привел старшина, ответил: - Очень хорошо, товарищ майор.
       Он какое-то время молчал, затем спросил: - Зимой солдаты жаловались на холод в казарме. Топили по очереди, но вы же знаете, как тяжело работать специалистам с новой техникой, они устают и, в результате, все зябли. У вас поменьше загрузка и мы надеемся на вас. Вы всегда были на высоте положения, да и сейчас не сдали позиций. Мы назначаем вас истопником в нашей казарме. При этом работа здесь не должна влиять на вашу службу в диспетчерской. – Мне оставалось только согласиться. Уже на следующий день на печке появилась надпись «ответственный – ефрейтор Волочилов». Меня трудоустроили и тоже вне штата.
        Нашим летчикам все время усложняли задания, а мне по-прежнему следовало полеты оформлять и утверждать у начальника штаба и командира полка, кодировать и отправлять в штаб армии.
  Днем я находился в диспетчерской. Я должен быть постоянно у телефона, находясь на связи, как со своим стартовым командным пунктом, так и с теми самолетами связи, кто летел к нам. Однажды у меня запросили посадку для такого самолета. Я должен был согласовать ее с Гулевичем и только тогда давать разрешение. Вряд ли на другом конце провода знали мой голос и я дал сразу «добро». У меня спросили: - Кто на проводе? - Ответил: - Подполковник Гулевич, - и увидел Гулевича, уже стоявшего у моего стола. За разговорами я не заметил, как он вошел. Я встал. Гулевич спросил:
          - И часто ты так поступаешь?
          - Зачем же вас отвлекать от дел, если погода позволяет?
          - Ладно, но в следующий раз действуй по инструкции.
Весной полк ждало что-то совершенно неожиданное. Нам ничего не объясняли, но полеты неожиданно прекратились. А в казарме старшина Санин уже разбивал людей по командам. Кого-то отправляли на дослуживание в строевые части, а ребят моего призыва в Хабаровск на строительство стадиона. Меня и еще несколько человек, обслуживавших хозяйство в эскадрилье и на аэродроме, пока не трогали. Старшина Санин уже знал, куда направится после окончательного расформирования полка. Мне он так и сказал: - Направляют в пехотный полк, расположенный на границе с Китаем. - Наконец приняли решение и по оставшимся. Нас демобилизовали по неизвестной причине. Что-то нашли в медицинских карточках и мы собрались уезжать, так и не узнав, кто займет освободившиеся казармы и аэродром. Поговаривали, что сюда прилетят вертолеты, они не помешают истребителям и бомбардировщикам Воздвиженки.
          Уезжая, мы вспомнили слова песни, которую проговаривали до нас все «старички», отбывая домой:
          В дорогу, в дорогу, осталось нам немного…
          Мы будем галстучки с тобой носить,
          Без увольнительной в кино ходить,
          Мы будем с девушкой гулять и никому не козырять…

5. Возвращение
          За годы службы у моих родственников произошли изменения. Крёстные, Марфа Федоровна и Алексей Савельевич, уехали в закрытый город. Дядя, Павел Григорьевич, вскоре переехал к ним. В ожидании квартиры тетя Аня с двумя маленькими детьми осталась жить в бараке, но не в том, из которого я уходил в армию, за рекой на правом берегу, а в низине при въезде в город. Чтобы не стеснять тетю, я сразу же устроился в общежитие. Соседями у тети были очень добрые деревенские жители Агриппина и Василий, переехавшие в город из деревни Ерал. Другими соседями была молодая пара. Я не успел с ними даже познакомиться. Увидел только его, небольшого роста паренька, он встретился мне в длинном барачном коридоре с рыбой, нанизанной на лозину. Я спросил, что за рыба, он ответил: «хариус». Голос у него был сиплым, этим он мне и запомнился. И, самое интересное, через некоторое время судьба сведет меня с ним при не очень приятных для меня обстоятельствах, а его жена, которую я даже не успел разглядеть тогда, будет работать на моем участке кладовщицей.
        Родственники приехали в Сим для встречи со мной и я с удовольствием и некоторой грустью смотрю на фотографию, запечатлевшую встречу. Они все молодые, в силе, и совсем юные сестренки Света и Галя.
        Меня сразу приняли на работу бригадиром на все еще строящийся Дворец культуры. Не знаю почему, но он все еще стоял в обноске, которую когда-то перед моим уходом в армию соорудили, чтобы натягивать проволоку, показывающую оси фундамента. Работа мало продвинулась. Фундамент не дотянулся до поверхности и мне пришлось вникать в то, что там творилось до меня. Но не успел я вникнуть во все тонкости, как получил новое задание. Меня назначили мастером строительства домов, что будут возводиться в медгородке. Сам медгородок существовал только на бумаге, но кто-то вспомнил, что именно я в 1955 году лазил по огородам с тахеометром, определяя местоположение будущего Дворца культуры, и мне поручили сделать тоже самое и здесь, а потом остаться там мастером на строительстве двух первых домов и нитки магистрального водопровода. Этот городок должен располагаться на возвышении при въезде в город, и мне предстояло вначале найти поблизости репер, чтобы привязаться к нему и тянуть вверх, на взгорье на плато отметку, сделать привязку будущих домов к местности. Чтобы было легче карабкаться, мне выдали новенькие китайские ботинки из добротной кожи, без них там просто нечего было делать в дождливые дни. Как-то быстро без напряжения подобрался работоспособный и дружный коллектив. Практически руководство строительными работами вел бригадир Степан Стяжкин. Фундаменты из бутобетона приобретали очертания будущих домов, это радовало и возвышало всех нас, проложенная нитка водопровода показала направление будущей улицы, идущей вдоль начинающейся здесь горы. Бутовый камень для фундамента привозили с карьера и здесь с самого начала начались проблемы. Мы заметили, что в накладных завышались объемы, и я приказал кладовщице Наде при приемке производить обмеры. Надя смутилась, сказала: - Я им уже говорила об этом, но они мне чем-то пригрозили.- А ты скажи об этом Степану, он назначит кого-то из молодых парней.
       Так и сделали. И тут началось то, что вынудило меня в конце года покинуть город. Каменщики, так мы их называли, понимали, кто им мешает и начали подбираться ко мне. Делали это осторожно и продуманно, и я вначале даже ничего не почувствовал. У всех будущих домов медгородка планировались такие же бутобетонные фундаменты и это давало каменщикам возможность смотреть вперед, на перспективу.
        У меня, недавно демобилизовавшегося, не было ничего из носильных вещей и я с получки ездил в Уфу и потихоньку прибарахлялся. В общежитии к осени по выходным организовывали танцы. Рядом с нашей «общагой», так мы ее называли, стояло и женское общежитие и публика всегда набиралась без объявления. Наша комната на семь жильцов была угловой, из окна смотрелась речка Сим с расплескавшейся по камням водой. Как-то вечером в субботу я вернулся домой из поездки в Уфу. В коридоре звучала музыка, я прошел к себе. В комнате был только один жилец. Он лежал на кровати и плакал. Я подошел к тумбочке, открыл и ужаснулся, заготовленные на ужин продукты отсутствовали. Спросил: - Кто?
        Он показал на кровать у входа, там поселился молодой паренек, недавний выпускник ремесленного училища.
        - А ты почему не на танцах?
        - Мне не в чем идти. Он одел мои брюки.
        Лежащий на кровати парнишка приехал из ближайшей деревни. И как-то утром опоздал на работу на полчаса. Он долго привыкал к распорядку и все же допустил нарушение, в те времена строго наказуемое. Ему предложили написать объяснительную, он, не зная, что писать, попросил сделать это дома. Он обратился ко мне и я продиктовал ему текст. Потом взял написанное и прочитал. Он написал, как надо, но в конце допустил неточность, добавив «прошу не увольнять меня, так как я хочу раба и зараба». Я сделал вид, что ничего не заметил, считая, что описка может сослужить ему хорошую службу, что так и получилось. Его оставили в цехе и он теперь смотрел на меня хорошими глазами.
          Пока я предавался воспоминаниям, в комнату вошел «ремесленник», и я спросил его: - Ты съел мой ужин?!
Он что-то промямлил в ответ нечленораздельное, я понял, что он в изрядном подпитии, попросил снять чужие штаны. Сказав это я отвернулся к своей кровати и тут услышал резкий, душераздирающий крик: - Вася!
Я мгновенно отскочил в сторону. Рука ремесленника описала дугу моей гирей над моей головой. Гиря, не встретив сопротивления, упала, пробив деревянный пол. Что со мной произошло в тот момент, объяснить не могу, я набросился на обидчика и ударами кулаков и ног вытолкнул его в коридор. Он упал, танцы прекратились, люди прибежали в наш угол. Я закрыл дверь. В комнату вернулись остальные жильцы, они о чем-то тихо переговорили с парнем, лежащим в постели, а я молча стоял у своей кровати и ждал. Дверь распахнулась и в комнату вошло сразу трое, в центре был обидчик. Он что-то кричал и двигался на меня с кулаками. Понимая, что никто из жильцов мне не поможет, я рванулся навстречу. Мы обменялись ударами и снова я оттеснил его к двери. Те двое, что вошли в комнату вместе с ним, оценили ситуацию и вывели из комнаты обидчика. Они понимали его и мое состояние. Да и соотношение сил тоже.
       Почему никто из жильцов комнаты не встал на мою защиту? Меня к ним вселили недавно, раньше я жил в другой комнате. Но, главное, они еще находились под впечатлением недавнего случая с одним из ребят. Парнишка, тоже рабочий завода, собрался идти в отпуск, но с утра в кассе не оказалось денег и его попросили прийти в конце рабочего дня, что он и сделал. Но и в назначенное время в кассе не оказалось нужной суммы. И он пошел к себе вдоль речки. Здесь и произошла трагедия. Его убили. Как потом рассказывали, у паренька в кармане было только три рубля денег. Убийцы хотели завладеть отпускными, но просчитались.
          Все жильцы сразу улеглись в постели, забыв про ужин. Я последовал их примеру. Все молчали, пережитое насторожило их, они ждали чего-то худшего.
          К концу лета темнеет быстр и вскоре в комнату вошел «ремесленник». Он разделся, но перед тем как лечь в постель, подошел к столу, взял кухонный нож, постоянно лежавший там, сказал, ударив ножом в столешницу: - Этому инженеру на свете не жить!
          Он лег в постель и сразу же отрубился, хмель сделал свое дело. Никто из жильцов не подошел к столу, не выдернул нож. Утром, когда я проснулся, «ремесленника» в комнате уже не было, а нож так и торчал в столешнице.
          Я был весь в работе, к этому нас, мальчишек, приучили с детства, но мне хотелось не останавливаться на достигнутом, хотелось продолжить образование. Нужен был не диплом, а знания, без которых я буду чувствовать себя ущербным в жизни. Взяв диплом об окончании техникума, я пришел в школу рабочей молодежи. Изучив документы, завуч сказала: - У вас уже есть среднее образования. Я не могу принять вас.
          Я попросил разрешения посещать десятый класс. Она дала согласия и я стал по вечерам ходить в среднюю школу. И здесь произошло то, чего я не ожидал. Однажды в коридоре меня встретил наш бывший жилец «ремесленник», представил какому-то парню, назвав меня своим другом. Я не стал возражать, тем более, что меня это ни к чему не обязывало. Я понял, что то, что произошло в общежитии, имело резонанс, но я воспринял это как должное. Жизнь продолжалась, но теперь у меня времени поубавилось, а танцы, их проводили в коридоре общежития, посещал.
          Есть какие-то порывы в молодости, которые диктуют человеку свои условия. Однажды заметил среди танцующих одну девушку. Поразила не только ее стройность, но, прежде всего, лицо с какими-то почти нарисованными не крашенными губами. Меня потянуло к ней. Она жила в соседнем женском общежитии и довольно редкие встречи не отвлекали от учебы. Насторожила ее нарочитая независимость, не свойственная в ранней юности. Она не проявляла ко мне никаких чувств и эмоций. Встречалась так, как могла бы встречаться с любым парнем, который просто обратил на нее внимание. Я пытался приблизить ее к себе, но она сохраняла холодность, хотя и продолжала встречаться, поддерживая связь. Будь я поопытней, обратил бы внимание на сказанные на тех же танцах слова одного парня: - Оставь ее, ты не первый!
        Повторюсь, у меня не было никакого опыта общения с девушками, а тот, что был приобретен в техникуме, не давал ничего. Все наши встречи с однокурсницами носили романтический характер. Ни о чем другом мы тогда не мечтали, понимая, что до взрослости ещё далеко. Я рассчитывал, что понравившаяся девушка раскроется в будущем, переменится ко мне.
        На работе всё шло хорошо, вот только отношения с теми, кто привозил бутовый камень, беспокоили. Не выдержав напряжения, кладовщица Надя, на которую Степан поглядывал, уволилась и уехала. Взамен прислали ещё молодую женщину, которую я когда-то встречал в бараке, она была соседкой тети Ани, но помнил я больше не ее, а её мужа с сиплым голосом. Прием камня взял на себя Степан. Какое-то время я не слышал никаких нареканий со стороны поставщиков. Степан делал свое дело спокойно, помня моё указание о тщательной проверке объемов. Мне казалось, что поставщики успокоились.
        Я уже и позабыл об этой проблеме, тем более, что школа отнимала много времени и сил. Меня, наконец, зачислили в число учеников, оценив результаты двух контрольных, сочинение я написал на «отлично», а по математике получил хорошую оценку.
        По вечерам, возвращаясь со школы, заходил в продовольственный магазин и в кафе. Как-то подхожу к кафе, а мне навстречу идет тот, сиплый, муж нашей новой кладовщицы. Подходит, говорит: - Ты пристаешь к моей жене! – рука его тянется к моей рубашке. Я понял его намерение, сказал:
        - Если ты хочешь подраться, погоди, я положу книги и хлеб. Драться я умею!
       Я отошел к низкому палисаднику, наклонился, чтобы положить всё, освобождая руки, но тут ко мне подбежал один из молодых работников участка: - Уходите, мы с ним сами разберемся.
       Я ушел, не оглядываясь, появление сиплого меня сильно насторожило. К новой кладовщице я подходил редко. С ней общался в основном бригадир. Она меня как женщина совершенного не интересовала, я был по-настоящему увлечен Л. В юношеские годы многие проходят через стадию влюбленности, проходил её и я. Мне не хотелось больше ни на кого заглядывать кроме Л. В какой-то степени она охлаждала мое увлечение своим равнодушием ко мне, но природу его я не знал и старался не задумываться о причине. Сейчас, возвращаясь в общежитие, я думал не о сиплом и его неприметной жене. Я начал понимать то, что поняли ребята, страховавшие меня по своей воле, хотя я об этом даже не догадывался. Они поняли, что на меня охотятся поставщики камня. Они знали местные обычаи лучше меня, видимо, знали кое-что ещё от своих друзей, работавших на том карьере, и решили понаблюдать за ситуацией, не говоря ничего мне. Наконец, и сам я начал задумываться о происходящем вокруг меня. Но изменить свою позицию я не мог. Искусственное завышение объемов – это воровство, а воровство везде и всегда считалось преступлением.
        Утром я спросил, что они с ним сделали? Они ответили спокойно: - Мы ударили его по голове.
        - Убили?
       Да нет, мы отошли в сторону, понаблюдали за ним, он встал, отряхнулся и ушел куда-то.
       Я попросил ребят больше так не поступать, на что они ответили: - Будем действовать по обстановке.
       За работой я забыл об этом случае, хотя, если честно, изредка вспоминал о нём. Мне казалось невероятным, что я кому-то мешаю и, как теперь говорят, перехожу дорогу. Как-то вечером идем с Л. к нашим общежитиям и вдруг она говорит: - За нами идут какие-то парни.
        - Пусть идут, может, они идут по своим делам. Л. ничего не ответила.
        В то время у меня было много других забот. Днём работа, она возвышала всех нас. Было радостно чувствовать сопричастность к происходящему нужному городу делу. Вечером занятия в школе и редкие встречи с Л., по-прежнему относящейся ко мне с непонятным спокойствием и равнодушием. Создавалось впечатление, что её что-то сдерживало. Между нами оставалось какое-то пространство, непонятное мне, понятное только ей. И, как мне казалось, создавала она его преднамеренно. Расстояние между нами не сокращалось, я чувствовал холодок, но не чувствовал отторжения. Она не отталкивала и не притягивала к себе, но я на это не обращал внимания. Главным было то, что меня тянуло к ней, остальное отходило на задний план. Мне начинало казаться, что у неё такая врожденная индивидуальность, самозащита, которая пройдет со временем.
        О том, что мне кто-то угрожает, старался не думать, вспоминал лишь когда заходил в продуктовый магазин или кафе. Я знал, что меня постоянно охраняют молодые ребята и меня тревожило только одно, чтобы они не переборщили в своем рвении. Но теперь о своей безопасности я позаботился и сам. Со мной за одной партой в школе сидел лейтенант милиции. Ему я поведал о своих взаимоотношениях с поставщиками камня и он, понимая, дал два своих телефона, домашний и рабочий.
        На дворе подмораживало, я успел кое-что купить, съездив в Уфу, а вот с продуктами оставалось как прежде: магазин и кафе. Как-то в магазине ко мне подошел молодой человек высокого роста и плотного телосложения, предложил поговорить. Я огляделся вокруг, заметил у прилавка одного из наших рабочих, сказал уверенно: - Так в чем дело? Согласен, но не здесь же?!
        Я взял его под руку и потянул к выходу. Выйдя на улицу, я повернул налево, к углу магазина и неожиданно ударил нежданного собеседника по ногам кованными китайскими ботинками. Он грохнулся наземь, ну а мне нужно было удирать, боя с таким громилой я бы просто не выдержал, а подставлять под удар своих ребятишек не хотелось. Я перебежал улицу, в доме напротив на первом этаже жил прораб, которому я подчинялся по работе. Когда он открыл двери, я огорошил его новостью: - За мной гонятся. Закрой дверь и выключи свет!
       Прораб был в шоке, но сделал все так, как я его попросил. Пришлось рассказать ему мою историю. Я не видел его лица, думаю он, местный житель, оценил ситуацию. Ситуацию оценил и я, понимая, что так долго продолжаться не будет, стал подумывать об отъезде из города. Куда? Конечно к моим сердобольным тетям: крестной Марфуше, тетям Тане и Ане. О том, что происходит со мной здесь, я не написал, высказал только желание уехать из Сима. Боялся, что их психика не выдержит того, что выдерживает моя. Сам я теперь вел себя осторожнее, опасаясь возможных эксцессов. С Л. Мы продолжали встречаться, но я уже по-другому смотрел на ее отношение ко мне. У меня поубавилось романтики, я принимал ее сдержанность и некую закрытость. Нужно было поработать времени, чтобы до меня дошло то, о чем предупреждал парень на танцах.
        Оказывается, и это я тоже понял позже, некоторые события всплывают через годы, словно кто-то хочет напомнить о них.
        Но все мысли улетели безвозвратно после того, что произошло через несколько дней в том же кафе. Вечером я зашел туда, что-то заказал и уже приступил к ужину, но ко мне подошел парень с соседнего столика. Наклонившись, сказал: - За нашим столом есть свободное место. Мы предлагаем переместиться к нам.
        - А у меня три свободных стула, если хотите, пересаживайтесь ко мне.
        Такого ответа парень не ожидал и, смерив меня взглядом, произнес: - Как хочешь!
        Я продолжил принимать пищу, забыв о состоявшемся разговоре, как вдруг раздался какой-то шум в коридоре, где находилась вешалка и в зал влетел мой, только что купленный в Уфе, шивиотовый плащ. Я поднял его и увидел длинный разрез на спине. Ко мне сразу же подошла женщина в белой спецовке повара, сказала, волнуясь, шепотом: - Уходите через кухню, у нас есть черный ход.
Я кивнул ей, но, повесив плащ на руку, подошел к стойке, где получал талоны, попросил подать телефон. Уже напуганная произошедшим кассир, вытащила телефон из-под стойки, где он был спрятан, чтобы её не беспокоили. Я позвонил своему однокласснику, лейтенанту милиции, он ответил, что едет в кафе разбираться. Мой разговор слышали все, потому что после случившегося в кафе стояла тишина. Те ребята, что приглашали мня за свой стол, покинули зал. После этого случая я понял, что мне следует поторопиться с отъездом.
 
6. Круги иногда смыкаются
          На новом месте мне понравилось сразу. Я был принят мастером по монтажу наружных коммуникаций. Работа заладилась сразу и даже то, что основную массу составляет спецконтингент, не расстраивало. Объекты были разбросаны по городу и заводу и мне приходилось объезжать их на небольшом самосвале, за рулем которого был молодой солдатик. Я называл его «малайка», вложив в это слово его молодость и рост. Малайка отличался исполнительностью. Сам я наслаждался работой и молодостью, одевался в фуфайку, обвязав шею красивым шарфом и всегда был без головного убора. Девушки, работавшие в монтажном управлении, сложились и купили мне шапку, хотя я в ней и не нуждался.
        Дни на работе шли быстро. Мои зэки четко вырабатывали 121%, за что им шел зачет: за один отработанный день три дня… В городе хорошо работала комсомольская организация и я подключился к ней. Мы часто выезжали на выходные в лес, окутавший городок со всех сторон, и это облагораживало и разнообразило нашу жизнь.
        И здесь, как в Симу, главным кроме работы для меня была учеба. Я продолжал посещать десятый класс школы рабочей молодежи и летом закончил учебу. Правда в аттестате по предметам, которые я должен был изучать и сдавать в 8 и 9 классах, поставили удовлетворительные оценки, но это меня не смущало. Главным было сдать экзамены по физике, математике и написать сочинение при поступлении в вуз.
          С Л. я поддерживал отношения, даже оказавшись здесь. Однажды, обеспокоенный её молчанием, решил съездить в Сим. В общежитии её не оказалось, но соседки, зная наши отношения, подсказали, где её можно увидеть, дали адрес. – Если вы пойдете сейчас в этот дом, подождите внизу в подъезде. Она обязательно появится и вы встретитесь. Девушки явно издевались надо мной, но я сразу не придал этому значения.
        Я стоял в подъезде невдалеке от входной двери, даже не догадываясь, что длинная лестница, идущая на второй этаж, ведет к двери ЗАГСА. Мимо проходили пары молодых людей, поднимались наверх и исчезали за дверью на втором этаже. Я начал догадываться, что там происходит что-то важное, и вдруг входная дверь открывается, появляется Л. Наши взгляды встречаются и она, не говоря не слова, быстро бежит по лестнице. Вошедший за ней парень, даже не посмотрев в мою сторону, тоже побежал за ней.
          Я всё понял и поспешил к паровозику, чтобы быстрее уехать скорее из этого кошмара. Надо ли говорить, что в вагоне поезда я пристроился к окну тамбура и не мог остановить слез. Во мне схлестнулось всё: оскорбленное самолюбие, обида, напрасно потерянное время. Мне казалось, что с Л. я теряю и себя. И только работа и учеба смогли вернуть равновесие. У меня пропало желание и знакомиться с кем-либо из девушек. Я боялся столкнуться с чем-то подобным. На время я забыл обо всем, кроме учебы.
          Экзамены в Мурманское высшее мореходное училище я выдержал, но одновременно мы проходили тщательное медицинское обследование и у меня нашли рубец на барабанной перепонке в ухе, след плохо пролеченной простуды в армии. Пришлось уйти на заочное отделение, а это не входило в мои планы о получении качественного образования. Проучившись два года и поработав на местной судоверфи, я перевелся на дневное отделение Челябинского политехнического института, поближе к родственникам и маме, переехавшей к ним. Учеба удлинилась. И тут произошло то, о чем я уже совершенно забыл, причем произошло без моего участия. В ЧПИ меня зачислили в спецгруппу, готовившую конструкторов двигателей тяжелого топлива. Ребята этой группы занимались и на военной кафедре, где готовили будущих офицеров по ремонту и обслуживанию танков. На кафедре я показал офицерский билет, выданный мне после демобилизации из армии. Мне резонно заметили: будущий конструктор двигателей боевых машин должен в совершенстве знать устройство танка. И тут я вспомнил, что после окончания техникума заходил в военкомат, просил дать направление в танковое училище. Мне отказали из-за сокращения Хрущевым офицерского корпуса. Но кто-то помимо моей воли следил за мной и в конце концов привел к давней мечте.
          Я жил в общежитии на окраине города у парка и под окном, в загородке, видел стоявшие там трофейные танки. Их когда-то привезли с полей сражений на тракторный завод, где в то время производили средние танки Т-34 и тяжелые ИС.
          Здесь, в институте, произошла еще одна встреча с напоминанием, что в жизни чаще всего круги смыкаются. На старших курсах я учился как все и работал в комитете комсомола. Как-то в комитет зашла девушка и, увидев меня, присела к столу, сказала обрадованно: - Здравствуй, Василий!
          У меня округлились глаза, я спросил: - Мы разве знакомы?
          Она смутилась, ответила: - Я забыла представиться, я из города Сим. Когда-то мы работали на одном заводе. Я была в комитете комсомола, когда ты снимался с учета. Вот я и запомнила тебя. Ты не удивляйся, девичья память цепкая. Но я зашла не затем, чтобы повидаться, хотя и это важно, мы ведь, выходит, земляки. Объекты, что ты начинал, Дворец культуры и Больничный городок, строятся. Тебя помнят люди, что работали на том городке с тобой, помнят и другие, кто хоть как-то соприкасался с тобой.
          - Кто, например?
          - Муж Л., с которой ты дружил, когда работал у нас.
          - Но я с ним не был знаком, однажды он промелькнул мимо меня, но ни он меня, ни я его не разглядели.
          - Да это и не важно, главное, он помнит тебя до сих пор.
          - С чего бы это?
          - Он утверждает, что именно ты … - Тут она запнулась, размышляя, как лучше преподнести то, что хотела сказать, но не придумав ничего, произнесла: - Он считает тебя виновным в том, что девушки теряют до замужества по легкомыслию или по большой любви, потере чести.
          - А я то здесь при чем?
          - Ты удивлен? Вот и я тоже была удивлена и не выдержала, сказала ему: - Он не мог совершить ничего предосудительного, чистый и застенчивый парень.
         Я решила познакомиться с несколькими её подругами, что ещё жили в ее комнате в общежитии. И все в один голос утверждали, что отношения твои с Л. были самыми чистыми и светлыми. Правда, одна сказала, что Л. держала тебя на непонятно большом расстоянии. У неё сложилось впечатление, что это расстояние она создавала специально. На вопрос, почему и зачем, та девушка не ответила, сказала, что Л. всегда была малодоступной. Я решила проверить ситуацию у первоисточника, потому я здесь.
          - Скажи, Василий, ты принимаешь обвинения мужа Л. в свой адрес?
Мне пришлось приоткрыть собеседнице, забывшей даже назвать свое имя, столь сильно волновал её вопрос моей чести, тайну наших безоблачных, чисто романтических отношений. Для большей убедительности я вспомнил и поведал и то, что когда-то, во время знакомства с Л. на танцах в общежитии, услышал от подошедшего ко мне парня: - Ты не первый!
          Видя, что я не среагировал на его сообщение, тот парень, прежде, чем уйти с танцев, подошел снова ко мне, сказал, где это произошло и с кем. Тогда я подумал, что это похоже на навет, чтобы опозорить девушку, и запрятал то сообщение в темный угол памяти, и забыл о нем.
          - Но где и с кем произошло то, о чем ты хочешь узнать, я не скажу даже тебе. Это как-то не по-человечески и не по-мужски. Пусть Л. сама поведает мужу о своем падении. Печально, что все эти годы я носил в себе чужую боль, даже не догадываясь о ней. Я помолчал, собираясь с мыслями, и она сказала: - Я так и думала. Потому я здесь.
          И тут я вспомнил наши отношения с Л., её сдержанность во всем, её отторжение даже намека на сближение и мне стало не по себе. Я закрыл лицо руками, говоря вслух: - Как могла она позволить подобное, сделать меня виновным в её падении? Зачем? Ведь наши отношения с ней были только романтическими…
          Наверное, я говорил что-то ещё, но когда опустил с лица руки, моей собеседницы за столом уже не было. Она ушла, убежденная в своей и моей правоте. За что я ей благодарен.
          И здесь в таком, чисто личном деле, круг замкнулся и тоже помимо моей воли, правда, слишком поздно.


          Человек живет не только сам по себе, но и в памяти других, даже не зная, не задумываясь об этом. И то, какой след мы оставляем в их памяти, возвышает или принижает нашу человеческую сущность. Плохо, что не все об этом задумываются в повседневной круговерти жизни.