Когда мы везли Туссена на ПМЖ в украинское село, он был еще просто трехмесячным впечатлительным котенком Тусиком, пугливо припадавшим в купе поезда перед каждым проносящимся столбом. Собственно, он и Тусиком-то стал только за две недели до того, а раньше с рождения считался Тусей, полупушистой черно-белой кошечкой. Но к трехмесячному возрасту у Туси под хвостом неожиданно поперли явно мужские признаки и дитя пришлось на ходу переименовать. Братьев-сестер Тусика к тому времени уже благополучно разобрали, и только он оставался проблемой, ибо в крошечной хрущевке с двумя человеческими детьми (мною и братом), и двумя весьма крупными родителями Тусика - третье кошачье нашим собственным родителям было уже абсолютно не в струю. И тут украинская бабушка в разговоре с мамой через колхозный телефон добродушно обмолвилась, что мышелов бы в хате не помешал. Она-то, может, чисто из вежливости поддержала тему, но мои родители за идею ухватились цепко и вскоре мы уже везли Тусика из Владимира подарком в село под Коростенем. Благо тогда это еще не представляло никакой документальной проблемы.
Дед, которого о новом жильце не предупредили, встретив нас, вежливо высказал свое отношение фразой «от же ж кабыздоха приперли, хай ему трясця», а Тусик много плакал, искал свою маму и боялся выходить во двор. Бабушка успокаивала его, как могла, поила свеженадоенным парным молоком и ласково чесала за ушком. Но лично я все равно домой уехал в грустных сомнениях – боялся, что не выжить Тусику в жесткой сельской действительности, и бросаем мы бедного ребенка на произвол судьбы просто предательски. Я уж и забрать его обратно просил, пока чемоданы паковали, да кто меня там слушал. Как всегда. Хотя солидное имя «Туссен» вместо сопливого Тусика придумал именно я – прочитал на каникулах книгу «Черный консул» про вождя гаитянской революции, а тот звался Туссен-Лувертюр, и голова у нашего привезенного горемыки тоже была черная, как освободитель рабов Гаити. Откуда мне тогда было знать, чем вся эта гаитянская революция на самом деле закончилась и в какое беспросветное говнище превратится Гаити в конце концов! Да что там Гаити - в детстве многое из того, что происходит сейчас вокруг, и в страшном сне бы не привиделось... Ну то таке. Извините, отвлекся.
Я действительно несколько месяцев очень переживал за Тусика. Представлял, как ему плохо и одиноко в чужом мире, сколько опасностей подстерегают маленького котенка за пределами дома и как его обижают в хате суровые хозяева. Насчет трепетно нежного отношения моих сельских предков к домашним животным у меня иллюзий не было – не в первый раз на летние каникулы ездил. И даже убийство свиньи, которую до того все лето кормили и чесали, я однажды лицезрел. Как после этого можно доверять сельским людям?!
Однако детство есть детство – постепенно новые беды, радости и прочие впечатления оттеснили память о маленьком страдальце на задний план, и терзаться я перестал. Тем более что во время редких сеансов связи мама по моему настоянию всегда спрашивала про Тусика, и бабушка неизменно отвечала жизнерадостным «та живый вин, що йому зробыться!». Это успокаивало.
Так получилось, что в следующий раз к деду и бабушке я приехал лишь спустя почти два года. И когда ехал, особо предвкушал встречу с Тусиком – представлял, как он мне обрадуется, какой он будет, конечно, подросший, но такой же смешной и трогательный…
В хате кота не оказалось, а бабушка сказала, что «вчора був, та вже де-сь пийшов бандитствовать. Мабудь, дотемна явиться». Тусик действительно появился только когда стемнело, в аккурат к окончанию вечерней дойки коровы. Но до того я с нарастающим удивлением узнал о нем много нового и неожиданного.
Мне рассказали, в частности, что мышей, а тем более крыс давно не видели не только в хате, но и по всей усадьбе. Да что там мыши – Туссен только с начала текущего лета умудрился передушить всех кротов на огороде, тщательно раскопав их норы. Воробьев и скворцов ловит влет, иногда прыгая ради этого на них с крыши. Может захавать и жабу, случайно подвернувшуюся у ставка. Люто бьет всех соседских котов, а недавно на глазах бабушки подрался с ежом, причем буквально выпинал ощетинившийся мяч ежака за забор... Я слушал и не верил – это всё точно про бедного маленького Тусика?!
Пока я до вечера гулял по окрестностям, выяснилась еще одна сторона его жизнедеятельности: практически все попадавшиеся на пути котята и уже довольно взрослые молодые кошаки были тусиковой расцветки. Я даже пару раз думал, что это Тусик и есть, пытался подозвать, но стеснительные хвостатые тут же стремглав ломились в кусты.
…А когда в низком сельском небе высыпал удивительно подробный и крупный Млечный путь, и бабушка, подоив корову, присоединилась к нам с дедом на скамеечке у крыльца, - с заднего двора раздалось заполошное гавканье цепного пса Джека, переходящее в жалобное повизгивание.
- О. – сказал дед. – Це вже, мабудь, котенятко твое с разбою заявилось. Зараз тут буде.
И да, через пару минут из-за угла хаты вышел долгожданный Тусик. Но блин, какой там Тусик! – развалистой походкой ягуара-повелителя джунглей вышло мощное, уверенное в себе чудовище с хищным взглядом, не сулящим ничего хорошего. Чудовище остановилось, мрачно посмотрело на меня, изумленно-радостно вякающего «Тусик, Тусенька, кыс-кыс-кыс!» и предупреждающе отодвинулось в ответ на мой порыв взять его на ручки. Затем по кругу обошло скамейку и молча остановилось перед бабушкой с требовательным «где?» в темно-желтых очах.
- Шо, молочка тоби? – улыбнулась бабушка.
Чудовище проигнорировало вопрос и молча дождалось, когда ему вынесут миску продукта с покрошенным туда хлебом. Кушать пристроилось обстоятельно, без всякого голода и нетерпения – так солидный хозяин садится за стол после трудового дня. Я попытался было погладить Тусика для наведения контакта, но дед, услышав низкое сдержанное рычание, сразу предупредил:
- Не-не-не, не чипай, поки не поисть. Бо розшматуе вин тебе так, шо зеленки в хате не хватит.
Погладить Туссена удалось только после того, как он выжрал досуха миску, которую и я бы не одолел сходу, а затем удовлетворенно завалился набок.
- Дывысь хвокус. – сказал дед и скомандовал Туссену. – Тусик, яйца!
Сытый Туссен из позы «лежа» невозмутимо отклячил заднюю лапу и показал невдолбенных размеров половое хозяйство. Дед удовлетворенно хохотнул.
- Бач, як слухается? Дрессированный.
Впрочем, «хвокусом» этим, по-моему, вся дрессура Туссена и исчерпывалась – больше я ни разу не видел, чтоб кот кого-нибудь слушался, кому-то покорялся и проявлял хоть какое-то уважение. Домой он приходил только пожрать и выспаться на теплой печи, причем подношение еды принимал как должное, а при попытках подвинуть его, спящего, на печке, мог и в рожу вцепиться сходу и без разговоров, независимо от личности двигающего.
Ласку он под хорошее настроение сдержанно терпел, не снисходя до какого-нибудь мурлыканья, а под жесткой его шерстью перекатывались мускулы, которым позавидовал бы и питбуль. Жира в Туссене не было вовсе – только мощь, да еще боевые шрамы под рукой попадались по всему телу. Один из таких шрамов раздернул и приподнял ему верхнюю губу, из-за чего под ней торчал устрашающих размеров клык, а сама физиономия приобрела совсем уж зловещее выражение. Черные его уши, как ни странно, после всех битв остались целы, только по краям почему-то были обрамлены белоснежной каймой – будто траурная лента наоборот. Дед объяснил, что это кот зимой где-то долго шастал по сильному морозу, а когда вернулся в хату, уши у него потом повяли, облезли и свисали по-свинячьи. Лечить и смазывать он их не дал, через неделю и так всё зажило, уши снова встали торчком и покрылись мехом – но вот по краям почему-то обросли белым. Или седым.
Туссен оказался крайне молчалив – для общения с людьми ему хватало угрожающего рычания, да еще я пару раз слышал, как он дурным голосом делал «мррр-ау» очередной соседской подруге, возжелав сексу. Был он смертельно опасен, но вежлив, как гремучая змея – та тоже предупреждает своей трещоткой объекты, которые не планирует в жертву. Вот и Туссен низким своим негромким рыком честно предлагал всем желающим пообщаться - отвалите, пока не пролилась кровь. Обычно этого хватало.
Из непоколебимого самодостаточного дзена Тусика могла вывести только рыба. Вот по рыбе он сходил с ума мгновенно и аж трясся от вожделения. Принесенных с рыбалки карасей вылавливал прямо в тазу с водой, залезая туда всеми лапами, мелких глотал не жуя, торопясь схватить нового; если не было живых – мог утащить и жарящегося со сковородки. Однажды напал на пойманную дедом щуку, в полминуты отгрыз ей огромную зубастую башку и умчался с этой башкой, плотоядно урча. Думаю, схряпал вместе с зубами…
Суровая сельская жизнь закалила характер Туссена до полной невменяемости. Теперь это уже был не выросший котенок и не просто боевой кот, а то, что по-украински называется «бандера-кiт» (который, как теперь принято говорить, е*** всiх в рiт»). Хозяев он просто терпел, сознавая их полезность, а вот на скотном дворе никого в хрен не ставил принципиально. При мне ни за что, ни про что располосовал пятачок кабану Боре, превышающему Туссена раз в десять – и визжал Боря так, будто его уже резали на Рождество. Пса Джека порой было просто жалко – только что налопавшийся на кухне Туссен внагляк шел к собачьей миске проверить, нет ли в ней чего вкуснее, а Джек, молодая нечистокровная овчарка, бегал вокруг и жалостно поскуливал «ну Туссен Батькович, ну вы ж поели уже, дайте и мне покушать, ну шо вы творите!». Не гнобил Туссен лишь корову Цяцю, и то, подозреваю, не из-за её размеров, а потому что понимал, откуда получается нужное ему молоко.
- Та ну шо тут казаты, Тусик файна котяра, – говорил неоднократно дед, провожая проходящего угрюмого Туссена взглядом. – Але я его колы-сь вбью, бо така ж злюча холера и бандит, шо я таких и не бачив. И це ж знову ондо пошкандыбало яку-сь шкоду робыты, хай йому грець!
Мне эти заявления очень не нравились, потому что основательную подоплеку под собой они таки имели. Конфликт с дедом у кота был. Дело в том, что кроме всех вышеперечисленных особенностей, Туссен еще очень уважал яйца. Не свои, которые демонстрировал во время «хвокуса», а куриные. Только по яйцам он не сходил с ума, как по рыбе, потому что знал, где их всегда можно взять. И брал.
Туссен просто шел в курятник, заскакивал на насесты и лез в гнезда, не обращая никакого внимания на мельтешащих с воплями кур и протестующих петухов. Выкатывал из гнезда яйцо и сбрасывал его на пол. Там обстоятельно выедал и шел себе по делам дальше. Или повторял процедуру еще раз.
Происходило это почти каждый божий день и деду изрядно осточертело. Не то чтоб его сильно жаба давила за недостачу одного-двух яиц, но постоянно наступать на скорлупки в полутьме курятника и потом выметать все это – кого хочешь задолбает, а главное, когда куры нервничают, они плохо кушают и реже несутся. А невроз им Туссен обеспечивал перманентно.
Дед гневался, матюкался и гонялся за Туссеном с дрыном. Туссен шипел, уклонялся от дрына и убегал в лес. Усадьба наша, надо сказать, была расположена на краю села; отделенный забором сад со ставком переходил в ореховую лощину- гай, а та через несколько полянок и старое торфяное болото вела уже в Дубину – самый настоящий дремучий лес. С заросшими окопами и разваленными схронами, с множеством ржавых гильз, белых грибов и мелкого зверья. Как далеко туда забредал кот, мне неведомо, но дед рассказывал, что раньше Туссен и на охоту пытался с ним ходить. Но очень нервировал Джека, сам злился от его лая, и сваливал от них с дедом еще в лощине.
…Вот в этом направлении Туссен и удирал от карающего дрына, а в гаю гнаться за ним уже не имело смысла. Пересидев на природе смутное время, кот как ни в чем не бывало возвращался в усадьбу и продолжал жить привычной ему доминантной жизнью. Иногда для налаживания отношений приносил к крыльцу задушенного крота, которых дед люто ненавидел по причине вредоносности для огорода.
Дед мягчал, прощал и терпел. Но обстановка все таки тревожно накалилась, ибо начались преступления куда хуже яиц. Дважды за неделю в курятнике поутру обнаруживали убитую курицу. Причем даже не поеденную, что еще хоть как-то можно было понять, а просто тупо задушенную. Жертвам лишь обгрызали голову…
После второго эпизода толерантность кончилась.
- Ей-бо, стрелю падлюку! – бушевал дед. – Це ж треба таким упырем буты! Тут йому всэ, и молочка, и карасив - а вин ось шо робыть! Сволота дыка!
Туссен деда предупредительно обходил, но за молоком вечерами по-прежнему наведывался регулярно. Бабушка, вынося ему миску, кота ругала и стыдила, а он молча жрал и, судя по всему, особой вины за собой не чувствовал. И угрозу казни всерьез не воспринимал.
А зря. Дед мой всю жизнь был мужчиной весьма резким и решения у него по большей части возникали спонтанно. Он и на пенсию-то с гранитного карьера уволился, мощно зацедив начальнику в хрюкало за какие-то неизвестные мне махинации. А потом из-за этого еще несколько лет оформлял положенные ему и не доставшиеся льготы. Вернее, ездила, хлопотала и выправляла бумаги бабушка, ибо деду это было не по гонору и он, цитирую, «срать на це всэ хотив, хай ти твари крови своей понапываються». К тому же был он охотником и еще работал лесничим, так что грозная двустволка у него имелась и пренебрегать этим совершенно не стоило.
Все это я не раз пытался втолмачить развалившемуся на горячей крыше собачьей будки Тусику, но тот лишь щурился и всем выражением своей бандитской физиономии презрительно показывал – «шо ты там нявкаешь, мелкое кацапское понаехало?» Да, среди сельских сверстников я считался городским кацапом, это только дома в школе – хохлом. Что, впрочем, тогда не мешало очень даже хорошо дружить с селюками и вовсе не воспринималось оскорблением. Ну, кацап - и шо? Зато у меня кассетник, чувство юмора и девки любят. И кот самый крутой на селе, хотя убийца и дебил…
Убийца и дебил тем достопамятным вечером шел мимо нас с дедом, сидящих на лавочке, по своим зловещим планам. Дед с устатку клюкнул в придорожной чайной пива с коллегами, потому был в хорошем настроении и многословно рассказывал мне какую-то ерунду об особенностях взаимоотношений с начальством колхоза. А я из почтительности слушал и размышлял, как бы понезаметнее выскользнуть ночером на танци в клуб. А кот шел мимо, да. Хищно и сосредоточенно.
- Шо, зараза, знов по яйця пишов? – добродушно спросил Туссена дед. – Ох, попадешься ты мени под руку колы-сь, бандитська морда.
Туссен нелюбезно покосился на деда, будто отвечая «на свою в зеркало посмотри», и, не меняя темпа, скрылся в направлении скотного двора.
Дед продолжил было прерванный рассказ, и тут…
Курятник взорвался многоголосым истошным ором так, что мы оба аж подскочили. Куры натурально орали «гвааааалт!!!!» не хуже местечковых евреев, Джек зашелся лаем и хрипом, пытаясь оторваться от цепи, и даже кабан Боря из своих апартаментов стал тревожно подвизгивать. Из-за сраного яйца так никто раньше не истерил. Так орут только когда происходит нечто действительно ужасное, причем, кажется, массовое.
И благодушное настроение деда как ветром сдуло.
- Ну, ось тоби и капут, тварюко. – значимо произнес дед и метнулся в хату. И тут же выскочил обратно с ружьем, на ходу запихивая патрон. Я, естественно, побежал за ним следом, надеясь все же предотвратить расстрел. Бежал и тоже верещал.
- Диду, не треба! Не вбывайте Тусика, диду!!!
Ну как так, такой вечер хороший, такие запахи, скоро в клуб… а Туссену сейчас умирать?! Прямо сейчас, ни с того, ни с сего?! Пусть хоть какой он преступник, но это Тусик же! Может, под локоть деда толкну, может, промажет…
Так мы крайне быстро промчались до курятника, а там я с разбегу налетел на остановившегося на пороге деда и среди куриных воплей расслышал его совершенно изумленное «аматьжежтвоютак!». Нырнул ему под руку и увидел…
Атмосфера курятника была густо насыщена летающими перьями, клочками меха и какой-то незнакомой вонью. А прямо перед нами с яростным визгом и рычанием бешено крутился шерстяной шар с признаками Тусика и чего-то еще. И не успел я толком приглядеться, как шар этот распался. Отплевывающийся чужим мехом Туссен встал, придавив передними лапами длинное тело, бившееся в последних судорогах.
- Аматьжежвашутак… - растерянно повторил дед. – Це шо ж таке?
Туссен понюхал замершее тело врага, еще раз сплюнул и отошел. Дед поднял безжизненную длинную тушку и повернул к свету.
- Куныця, чи шо… Чи тхор… Так и е, тхор! Як воно сюды потрапыло? От же ж падлюка, ось хто кур душыв!
Хорь был красивый, но совсем дохлый и с неприятно оскаленной пастью, полной мелких острых зубов. Почти черный, изрядно длиннее Туссена, с короткими когтистыми лапами и не менее мощный на ощупь. Шея его намокала кровью. И от него не по-детски смердело.
- Тю, ты дывысь… - бормотал дед, продолжая разглядывать мертвого зверя. - Тусик, та це ж ты, выходыть, курей спас? Тхора забить – це ж не абиякий собака подужае… А, щоб вам, ото Тусик!
- А вы его застрелить хотели. – враждебно напомнил я. – А он герой.
- Ну… як кажуть, то е так. Неправ. Тусик, йды сюды!
Туссен, все еще сидевший внутри курятника, на призыв не пошел. Туссен сверкнул глазищами в полутьме и вдруг одним прыжком мягко поднялся на насест. Все еще галдящие взволнованные куры шарахнулись от него прочь, а Туссен обернулся и посмотрел на деда.
- Шо, таки яйца тоби треба? – усмехнулся дед. – От же ж бандера… та бери вже, заробыв.
По дороге до хаты дед проникся ситуацией еще больше, и, демонстрируя удивленной бабушке поверженного куродава, торжественно сообщил ей, что с сегодняшнего дня Тусик имеет право жрать яйца в разумных пределах безоговорочно. Ибо заслужил самоотверженным подвигом, беззаветно бросившись на защиту птичьего населения и победив злобного лесного хищника в кровавом бою. Отакот.
Не, ну на самом-то деле, если здраво рассуждать, подвиг, конечно, был не такой уж и беззаветный. Туссен шел за яйцами. Тварь из дикого леса крайне неудачно для себя зашла в это же время за курицей. Вышел банальный территориальный конфликт интересов, а драться Туссен любил всегда. И пофиг с кем. И самоотвергаться ему было недосуг, он бился только чтоб побеждать.
С другой стороны, кто видел черного лесного хоря, должен понимать, что противник это серьезный, и завалить его – это не кабану Боре пятачок расцарапать. У него зубы как бритвы, а ученые утверждают, что быстрота реакций у хорей в полтора раза выше кошачьей. Хорошо, что Туссен этого не знал и потому в себе не сомневался…
Как бы там ни было, дед Тусика зауважал всерьез и о случае этом рассказывал заезжавшим в село даже через много лет. Причем со временем кот в этих рассказах становился уже победителем куницы, потом росомахи и чуть ли не рыси, а если б в полесских лесах водился ягуар, то легендарный Туссен, думаю, в дедовом представлении и повелителю джунглей шею бы в трех местах перекусил запросто.
Тусик с тех пор прожил еще лет восемь-девять и до конца своим жизненным принципам не изменял. Постарев, умер он неизвестно как – просто однажды осенью на глазах хозяев спокойно и уверенно ушел мышковать в лес, как делал часто, и пропал. Дед с бабушкой в обычном походе кота ничего не заподозрили, потом думали, что загулял, потом еще долго принимали за Тусика его соседских потомков, шнырявших по саду… А Туссен так и не вернулся. Может, погиб в схватке с очередной тварью из дикого леса, а может – целенаправленно ушел умирать, ни разу не проявив слабости и никогда не попросив кого-нибудь о помощи. Дед говорил, что где-то спустя месяц Туссен ему приснился. Вроде как подошел, потерся об ноги, и сказал, почему-то по-русски – «меня здесь больше нет». Так и попрощались…
Потом при усадьбе еще не раз жили другие коты и кошки, такие же полудикие, сноровистые и непривычные к ласке. Но место Туссена по-настоящему не удалось занять уже никому.
- Шо оце таке? – жаловался дед, с презрением показывая на очередную пугливую мурку, нервно переминающуюся на безопасном расстоянии в ожидании кормежки. – Це ж хиба кыцька? Це яке-сь дурновате опудало, ниякого сенсу нема в господарстви з такои сцыкухи. От Тусик – ото був котяра! Справжний вОяк. И який же ж вумнесенький був кит! Памятуешь, як вин того тхора?... О!
Я даже не знаю, чем Туссен так запал в душу деду, который особой любовью к животным вроде бы и не отличался. Других выдающихся подвигов за котом, по-моему, больше не числилось, а ласковым и благодарным питомцем он не был никогда. Но вот поди ж ты – еще и лет двадцать спустя, до самой своей смерти, дед вспоминал Туссена добрым словом…
Возможно, это потому, что гипертрофированно независимые люди всегда одиноки и некое неосознанное пренебрежение к конформистам довлеет над ними, не давая сходиться до конца в душе даже с близкими. И когда изредка им попадается вдруг на жизненном пути такой же кременной характер, и доведется убедиться, что это не понты, не наносное – к таким они проникаются искренним, самым настоящим уважением, схожим с любовью. И, наверное, если б не было этого, царапнувшего меня пониманием, момента – я написал бы про Тусика другой рассказ. Но написался этот.
… Любите тех, кто вам дорог, доставляйте им радость здесь и сейчас. Посмертная память по ним – это очень хорошо и достойно. Но счастье – только сейчас, пока они с вами.
Как-то так, я считаю.