Готовясь к очередному заседанию суда, я допоздна задержалась в кабинете. Уже много лет я на судейской работе, но всякий раз волнуюсь перед судебным процессом, словно в очередной раз держу экзамен перед людьми на выдержку, умение, беспристрастность - экзамен на справедливость.
За окном сгущались поздние весенние сумерки, ветер перебирал ветки берез, и они осторожно постукивали мне в окно. На душе было спокойно, но и чуточку грустно - такое бывает иногда весенней порой. Неожиданный телефонный звонок, особенно резко прозвучавший в вечерней тишине, заставил меня вздрогнуть. Я сняла трубку.
- Ты скоро, мама? - услышала я голос сына. - Тебе тут письмо из Цветовичей.
Я радостно оживилась. Пограничное село Цветовичи у меня на особом счету. Это моя молодость, моя боль.
- Вскрой письмо, Петруша, - попросила я сына, прочти, что там.
- Да не волнуйся! - покровительственно пророкотал в трубке голос сына. - Приглашение тут. Слушай:
"Уважаемая Мария Осиповна! Приглашаем Вас, активного участника партизанского движения в крае, на открытие памятника павшим героям войны..."
- А Игнатий? .. Игнатия-то тоже пригласили? Ведь он - настоящий сын села.
- Так от него тоже письмо пришло! Вот слушай - читаю:
"Мама моя Мария, - неторопливо, стараясь, видно, сбить мое волнение, читал сын, - обязательно приезжай на 9 мая в Цветовичи"...
И воспоминания унесли меня в теперь уже далекое прошлое.
Перед самым началом войны, после окончания юридической школы, я работала в небольшом городке помощником прокурора и ждала свой первый в жизни отпуск - прокурор обещал отпустить меня с первого июля. Стояла в ту неделю изнуряющая жара. Утром в субботу прокурор зашел в мой кабинетик и, вытирая огромным платком бритую голову, сказал:
- Давай-ка, Мария, шагай к судье. Сегодня вечером выездная сессия назначена в Цветовичах. Сам хотел ехать, но жара доконала: сил нет. Так что знакомься с делом - оно не сложное. Милиция транспорт даст. Нет возражений?
Ну, какие тут могут быть возражения? Процесс, да еще выездной и с самим Борончуковым - это же удача! Судья Борончуков рассматривал дела так, что я, мечтавшая о судейской работе, иногда впадала в уныние: смогу ли я работать так? Для Борончукова не существовало простых или сложных дел. Каждое дело для него было значительным.
- Судьбы решаем, Мария, как же может быть дело простым, несложным? - сурово отчитал он меня, когда я высказала свое мнение об одном процессе. - Для тебя, может, и пустяк, а для тех, кто проходит по делу - жизнь.
Этот урок Борончукова я хорошо запомнила. Ведь действительно: за каждым делом - людские судьбы, и решить их нужно серьезно, а главное - справедливо.
В Цветовичах учительствовала моя подруга Василина. Я представила, как она обрадуется моему приезду, да еще накануне выходного дня. В Цветовичах речка, лес, можно отдохнуть в воскресенье, искупаться, избавиться, наконец, от надоевшего зноя.
Сложив бумаги в сейф, я помчалась в суд.
В кабинете Борончукова, затемненного шторами, было душно. Пиджак судьи висел на спинке стула. Судья потянулся было к нему, потом досадливо махнул рукой:
- Извини, Мария Осиповна, жара замотала, - сказал он, здороваясь. - Пожары бы не начались, вот что страшно. По такой погоде пойдет пластать - не остановишь. Я помню, в гражданскую так же пекло чуть не месяц, а потом беляки в Ждановке сельсовет подпалили - и деревня вся выгорела. Деревню-то сейчас отстроили, и леса вокруг, видела? - только-только отходить стали...
Ждановку я знала. И леса вокруг видела - следы пожара до сих пор заметны.
- Вы в гражданскую здесь воевали? - спросила я осторожно.
- Здесь, - скупо ответил он.
Мне рассказывали, что наш судья был лихим конником и лишился левой руки во время боя. Петр Григорьевич тщательно зашивал рукав рубашки и избегал разговоров о своем ранении.
- Значит, ты со мной в Цветовичи поедешь? - спросил он после недолгого молчания.
- Я. - Радость скрыть мне было не под силу, и Петр Григорьевич улыбнулся:
- Дело на столе. Бери, изучай.
Борончуков встал, прошелся по кабинету. Под грузным кряжистым телом старые рассохшиеся половицы скрипуче прогибались.
- Бойкова будем судить в Цветовичах. Бойкова Александра, - голос Борончукова построжал. - Что наделал этот Бойков, знаешь? - спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Не поделил девушку с другим парнем. Она уж из села подалась, замуж вышла, а этот Бойков все воюет! Во время драки разбил голову сопернику. Вот и договорились мы с Иван Сергеевичем - это председатель сельсовета в Цветовичах: надо выездную сессию там провести. Мало в этом селе Бойкова наказать - надо молодежи показать, что бывает. когда не на то они свою силушку используют. Одним словом, прокурорша, Борончуков приветливо мне улыбнулся, - миссия у нас серьезная.
Я забрала дело. По объему оно было небольшим, по фабуле несложным, но весь день я готовилась к процессу, писала и переписывала обвинительную речь, начинив ее таким количеством цитат, что прокурор, к которому я обратилась за советом, недовольно морщась, велел вычеркнуть половину:
- Попроще давай, своими словами. Поймут люди... - успокоил он меня.
Ровно в пять я была в суде. В кузове полуторки между двух конвоиров в прилипших от пота гимнастерках уже сидел на скамейке у кабины понурившийся Бойков. Несмотря на мои возражения, Петр Григорьевич усадил меня в кабину. Похожий на аиста худой долговязый адвокат в белом полотняном пиджаке уселся у борта, тщательно протерев скамейку газетой. Убедившись, что все устроены, Борончуков легко перемахнул в кузов и крикнул шоферу:
- Поехали!
В клубе Цветовичей, как я и предвидела, собралось много народу. Гвалт поначалу стоял невообразимый. Но вот вышел судья с заседателями, и зал затих: Петра Григорьевича знали и уважали.
До мельчайших деталей остался в моей памяти этот процесс. Как сейчас вижу пылающие щеки подсудимого, спутанный чуб, падающий на высокий упрямый лоб. Да, крепко зацепила дивчина Сашка, не может и сейчас простить обиды бывшему своему сопернику. А соперник сам, видно, не рад, что влип в такую историю, и злости нет в его словах, и взгляд виноватый нет-нет да и бросит на Бойкова, сидящего между строгими конвоирами.
Всех выслушал Борончуков. Спокойно, уважительно - не допрашивал, нет - беседовал. Самые крикливые из свидетелей смущенно умолкали.
Заседание затянулось за полночь. Окутала село непроглядная темь, и я видела через открытое окно, как вспыхивали в темноте у крыльца клуба красные огоньки самокруток. Тихо переговаривались мужики, виноватили себя, что не справились сами с хлопцами, довели дело до суда. Борончуков так провел процесс, что приговор люди встретили как упрек себе, к своему отношению к событию в селе. приведшему в тюрьму непутевого парня. И Сашок выслушал приговор молча, опустив горестно могучие плечи.
Услышав, что на целый год забирают сына, заплакала, запричитала мать Бойкова, и ее бросились утешать те самые бабы, что недавно кляли парня, да и мамашу его заодно.
Понурого осужденного конвоиры до утра увели в сельсовет, где им был устроен ночлег; туда же отправился и адвокат.
Петр Григорьевич ушел ночевать к председателю сельсовета, а меня ждала Василина. Отужинав молоком и хлебом, которыми угостила меня хозяйка, мы с Василиной забрались на сеновал и долго делились новостями. Заснули совсем поздно. И, кажется, едва я закрыла глаза, как сразу же услышала далекий грохот со стороны нашего городка.
- Гроза, видно, будет, - сонно сказала Василина.
"Да, гроза идет", думала и я, прислушиваясь. Но что-то настораживало меня в этом грохоте. И этот собачий лай - дружный, злобный.
Не знаю, сколько лежали мы так. Сквозь дверной проем на сеновал проникал уже предутренний голубоватый свет. Собаки не успокаивались, то тут, то там сердито покрикивали на них разбуженные хозяева. Вдалеке послышалось тарахтение мотора.
"Что это они в такую рань?" - удивилась я, подумав, что за нами идет милицейская полуторка. Шум мотора быстро приближался, и я поняла, что ошиблась. Это была не наша машина.
Вдруг гулко ударила по селу пулеметная очередь!
Мы с Василисой лихорадочно оделись, выскочила из хаты хозяйка, закричала испуганно:
- Люди добрые, что такое?! Ой, что же это такое?!
Василина первая спрыгнула во двор, повернула от калитки побледневшее лицо с огромными глазами.
- Бандиты! - крикнула она мне. - Ты прячься. а я в школу сбегаю... - и бросилась бежать по улице.
"Какое прячься! - возмутилась я в душе. - Мне самой в сельсовет надо". Туда, я уверена, прибежит Петр Григорьевич, там конвоиры, а у них оружие. Я побежала по улице вслед за подругой.
По селу гремели выстрелы, взрывы. Голубой сарафан Василины виднелся уже далеко за переулком. Внезапно ей на встречу с лихим разворотом вылетели мотоциклы - один, другой... Мне показалось, их было много, и прямо на них бежала Василина. Потом остановилась, юркнула в переулок, и тут же ей вслед ударила длинная пулеметная очередь.
Я побежала на соседнюю улицу, к дома председателя сельсовета, ведь там должен быть Борончуков.
- Мария! - услышала я знакомый голос. Петр Григорьевич с ружьем в здоровой руке бежал вдоль забора ко мне навстречу, за ним следом председатель сельсовета - и тоже с ружьем. Я бросилась к ним, пытаясь рассказать о случившемся.
- В избу, Мария, - крикнул мне Борончуков, не останавливаясь. - Это провокация фашистов. Давай в избу - убить могут...
Но мне страшно было оставаться одной, и я, задыхаясь, бросилась вслед за ними.
- Там мотоциклисты... к сельсовету... стреляют..., - кричала я им в спины, стараясь не отстать.
У сельсовета мы остановились в растерянности. Выстрелы грохотали спереди, у школы, а здесь мотоциклистов уже не было. Высокое деревянное крыльцо сельсовета и часть стены были разрушены взрывом, из-под деревянных обломков виднелись нелепо раскинутые ноги одного из конвоиров. Второй конвоир лежал в сторонке, без признаков жизни.
- Вот гады! - зло выругался Борончуков и, разжав крепко стиснутые пальцы конвоира, вынул из его руки пистолет.
- Два патрона осталось, - сказал он, вынув обойму, отстреливался парень... Внутрь надо как-то попасть, ведь там Бойков.
- И адвокат.., - растерянно протянула я.
Мы завернули за угол, Борончуков заглянул в разбитое, без единого стекла окно, крикнул:
- Эй, есть кто-нибудь?
В ответ лихорадочно забарабанили в перегородку, испуганный Бойков прокричал:
- Выпустите меня! Откройте!..
- Живой наш Сашок, - с облегчением сказал Петр Григорьевич, посмотрел с сомнением на оконный проем и попросил председателя сельсовета: - Давай-ка Иван Сергеевич, попробуй влезть ты, а я. видно, не пройду.
Иван Сергеевич, подсаженный Борончуковым, осторожно пролез в окно. Слышно было, как по россыпи битого стекла, он передвигался внутри полуразрушенного помещения, потом все затихло. Через некоторое время до нас донесся глухой голос:
- Убит адвокат. Взрывом, наверное...
Судья горестно взмахнул рукой:
- И этот тоже! Вот горе-то...
Спустя несколько минут Иван Сергеевич, а за ним и Бойков вылезли из окна. На Сашке, что называется, лица не было.
- Что случилось здесь? - спросил его Борончуков.
- А я знаю? - вопросом на вопрос ответил Сашок. - Я спал, тихо было. Потом выстрелы, крики, и вдруг как ахнет! Ладно, в дальний угол меня упрятали, но и там здорово тряхнуло.
- А какие крики-то слышал? Разговор какой? - нетерпеливо спросил Борончуков.
- Не наш разговор, не русский. Вроде бы по-немецки кричали,- неуверенно сказал Сашок. - Мне показалось "шнель, шнель".
- Точно, немцы! - подытожил Борончуков, глядя на Ивана Сергеевича.
- Не иначе, пограничная провокация. - Тот неуверенно пожал плечами: - Да ведь договор у нас! О ненападении...
- Э, договор... - отмахнулся Борончуков.
Пока мы стояли у сельсовета, подбежала телефонистка:
- Иван Сергеевич, почту разбили, - захлебываясь слезами, закричала она. - И Шуру сильно ранили, она дежурила в ночь!
- И почту? - ахнул председатель сельсовета. - Значит без связи мы!
- Срочно гонца посылай на заставу, Сергееич, - посоветовал Борончуков, тот молча кивнул и побежал, держа наперевес ружье.
К сельсовету сбегались перепуганные люди, подступали с вопросами, но что могли мы им сказать? Пока мы ничего не знали и сами.
Фашисты на мотоциклах промчались по деревне, расстреливая из пулеметов случайно попавшихся людей, взорвали сельсовет, почту и скрылись из села. Но все нарастающий грохот доносился со стороны нашего приграничного городка.
Борончуков, как мог успокаивал людей, но тревога в их глазах не гасла.
- Вот что, Мария, - тихо сказал мне Петр Григорьевич. - У нас с тобой дело важное, не забыла? - Он кивнул в сторону осужденного. - Надо до дому добираться и парня доставить: закон в любой обстановке действует. А здесь Иван Сергеевич разберется, да и с заставы, думаю, сейчас приедут, помогут.
Он прислушался к недалеким выстрелам, покачал с сомнением головой, затем подошел к Бойкову.
- С нами пойдешь, закон исполнять надо...
Сашок согласно кивнул.
От Цветовичей до нашего городка было километров 20, но на транспорт сегодня рассчитывать не приходилось.
Судья половчее взял портфель, где лежало уголовное дело, вскинул на плечо ружье, десятка два патронов рассовал по карманам.
- Пистолет знаешь? - спросил он меня.
Я утвердительно кивнула, и Борончуков отдал мне оружие конвоира и два патрона к нему.
Бойков угрюмо молчал, поглядывая исподлобья на судью. Мы вышли за околицу, и парень, оглянувшись на растревоженное село, попросил:
- Может, я попозже приду, Петр Григорьевич? Приду, честное слово, никуда не денусь, а то вон в селе что делается!
- Без тебя разберутся, - решительно ответил судья, - сейчас с заставы приедут, наведут порядок.
Из-за горизонта показался диск багрового солнца, вновь предвещавший жару. Борончуков торопился, а я едва поспевала за мужчинами. Мы прошли уже несколько километров, когда в светлом уже небе послышался гул моторов - низко, на бреющем полете, летели чернокрестные самолеты. Самолеты шли тяжело, уверенно.
- Опять немцы, - хрипло сказал Борончуков. - Что же это? Неужели война?
Воздушная армада еще летела над нами, а в стороне села, пограничной заставы нашего городка уже слышались раскаты частых разрывов авиабомб.
- Люди же там! - в отчаянии закричал Сашко и попытался броситься к селу, но Борончуков удержал его и сказал, не отрывая взгляда от самолетов:
- Нечего нам ждать, ребята! Нужно срочно добираться до города... Пошли!
Сашко обратился к судье:
- А мне-то как? Неужели в тюрьму, Петр Григорьевич? В тюрьму, когда вокруг такое? Ну, какой я хулиган? Простите вы меня на первый раз - мне ведь в военкомат надо!
- Идем скорее, - отвечал Борончуков, - не в моей сейчас власти этот вопрос решить. Разберемся в городе, что и как. Наказан ты, это верно, но сегодняшние события многое меняют. Сам твоей судьбой займусь, верь мне, а пока идем. Живее!
Мы побежали по кустам, вдоль дороги, на которую Борончуков выходить запретил. Путь наш лежал к мосту через реку, и я чувствовала беспокойство судьи: что-то будет у переправы, миновать которую никак нельзя?
Ах, эта переправа!
До нее было еще далеко, а мы уже слышали стук топоров, громкий, не таящийся иноязычный говор, смех, далеко разносящийся по реке. Чужая, непонятная речь, гудение моторов. Оставив нас в кустах, Борончуков отправился к реке один,
- Посмотрю, что там, а вы - тихо! - наказал он.
Бесконечно долго ждали мы Борончукова.
Несколько раз со стороны моста доносились выстрелы, и мы с Сашком тревожно переглядывались, боясь даже высказать предположение о несчастье с Борончуковым.
- Хуже нет - ждать да догонять, - досадовал Сашок. Он поглядывал на меня с надеждой: вдруг отправлю к реке, за Борончуковым. Но я знала: приказ старшего нельзя нарушать.
Наконей мы услышали натужное хриплое дыхание, и к нам в ложбинку скатился Борончуков. Губы его почрнели, запекшись, зашитый левый рукав коробился от запекшейся коркой крови.
- Вы ранены? - бросилась я к нему.
- Да нет, - устало ответил судья, повалившись на спину, и заговорил тихо, с перерывами: - Камень под ноги подвернулся, упал и зашиб малость культю, да ничего... Обойдется. - Он замолчал, и я не торопила его. Сашок тоже ждал терпеливо и молча.
- Не пойти нам через переправу, немцы кругом. Понтоны наводят.
- Там ниже брод есть, а вода сейчас малая, - перебил его Сашок.
- Был на броду. - Борончуков сел, здоровой рукой бережно придержал окровавленную культю, - да на броду немцы тоже. Едва ушел - кувырком с косогора.
Лицо его болезненно сморщилось:
- По всей реке, видно, немцы, сколько шел вниз от моста. А стреляют - направо-налево. Так что подойти к реке нельзя - то и дело очереди. Судья помолчал и объявил решительно: - До ночи надо в лесу пересидеть, а ночью попробуем без брода, вплавь. И спросил Сашка:
- Здесь ведь где-то кордон лесничий?
- Есть, - обрадовано кивнул Сашок, - верст за семь отсюда. Быстро дойдем, дорога знакомая.
- Пошли, - встал Борончуков. Я заметила гримасу боли на его лице и увидела, что зашитый рукав тяжелеет от крови.
- Петр Григорьевич, перевязка нужна.
- Давай, Мария, - неожиданно согласился он, - только быстро.
Перевязывать я умела - незадолго до этого рокового дня отлично окончила курсы санинструкторов.
Рукав был надорван, я распорола его дальше и увидела кровоточащую рану. В растерянности подняла глаза на Борончукова и увидела в его глазах сочувствие - сочувствие ко мне.
- Бинт нужен, - потерянно пробормотала я, соображая, что можно было бы использовать для перевязки. Услышав треск разрываемой материи, оглянулась. Сашок оторвал от своей синей косоворотки рукав, протянул мне. Я кое-как соорудила повязку, и Петр Григорьевич дружески хлопнул меня по плечу:
- Молодец, Марийка, знаешь дело!
Наш путь лежал теперь к кордону лесника. Сашок шел первым. Не спрашивая согласия, он забрал у меня парусиновый портфель со своим уголовным делом, и я с благодарностью посмотрела на него: не велика тяжесть, но идти с ним по лесу было бы неудобно. Судья в здоровой руке нес ружье, и я видела, как тяжело ему пробираться по лесу: ветки хлестали лицо, разбитую культю, а он не мог защитить раненую руку.
Мы говорили удивительно мало, хотя, казалось, поводов для разговоров было более чем достаточно. События этого утра были настолько страшными, что не укладывались в сознании.
Бойков быстро вывел нас на кордон. В добротной избе лесника ставни были наглухо закрыты. Людей не было видно.
- Куда же они подевались?! - удивился Сашок. - У него же трое ребят, один совсем махонький, только народился.
У края ограды стоял колодец-журавль, на краю сруба виднелось ведро. Петр Григорьевич и Сашок тихонько рассуждали, как быть, а я смотрела только на ведро, думала только о воде, прозрачной, студеной. Глянув на меня, Борончуков тихо сказал:
- Давайте к колодцу - только тихо.
Сноровисто перебирая шест, Сашок достал полное ведро воды, я окунула в него воспаленное лицо, а потом пила и не могла напиться. Пила, забыв, что рядом стоят Борончуков и Сашок, тоже мучимые жаждой. Когда, наконец, я оторвалась от ведра и подняла смущенные глаза, судья сочувственно кивнул мне и вздохнул: - Ой, девонька.
Пока мы пили воду, откуда-то из дальнего конца ограды боязливо подошла жена лесника.
- Вас я узнала, Петр Григорьевич, - певуче сказала она, - поэтому и вышла. Сам-то сказывал не выходить.
- Где муж? Что тут случилось? Радио есть у вас? - заторопился с вопросами судья.
- Муж на заставу побег, с самого утра, как выстрелы заслышали. Мне наказал ждать, сидеть с мальцами в погребушке. Время за полдень перевалило, а его все нет, я измучилась, ожидаючи. А тут взрывы, самолеты - что-то будет, Господи, твоя воля, - боязливо говорила женщина. - А радио есть. В избе оно, радио-то, а мой велел в избе не быть, в погребушке мальцов держать. Ай и правда, надо бы мне радио-то послушать, - спохватилась она.
- Откройте дверь, - попросил Борончуков.
Женщина повела нас к дому, открыла большой навесной замок. - От лихих людей замчище, - смущенно объяснила она.
Мы вошли в чисто прибранную прохладную горницу, где цвели на полу домотканые дорожки редкой красоты.
Радио было здесь. Борончуков сразу направился к черной тарелке репродуктора, крутнул зубчатое колесико выключателя: - ... священную войну за Родину, за честь, за свободу. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами, - скорбно-торжественный голос Левитана замолк. - Мы передавали заявление Советского правительства, - объявил женский голос, и вслед за ним послышался бодрый марш. Мы недоумевающее переглядывались: что, что случилось?
Хозяйка, видно, обратив наконец внимание на наш измученный вид, заторопилась:
- Покушайте немного, - и принесла свежих огурчиков, хлеба, сала и молока - целое богатство. Только увидев все это. я поняла, что голодна. Тем временем марш закончился, и вновь послышался женский голос:
- Повторяем заявление Советского правительства, - и хватающий за душу голос произнес:
- Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города -Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории...
Все, сомнений больше не было.
- Война, - выдохнул Борончуков, дослушав сообщение. Я и Бойко потрясенно молчали, жена лесника, причитая, заплакала.
Из репродуктора вновь зазвучал марш, и этот марш, да закрытые ставни хаты помешали нам услышать и увидеть вовремя фашистских мотоциклистов. Сашок первым увидел их, когда были они уже у ворот кордона. Не заглушая моторов, о чем-то громко переговариваясь, они, видно, решали, что делать с этим хутором.
Жена лесника метнулась к двери, но Борончуков остановил ее:
- Может. не сунутся, проедут, не выказывай себя. Женщина испуганно закачала головой, прикрывая ладошкой рот:
- Ребята в погребушке одни, не испугались бы.
Немцы между тем приняли решение. Выключив двигатели, они слезли с мотоциклов. Их было всего шестеро - в расстегнутых гимнастерках с закатанными рукавами они чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. Закрытые ставни, наверное, ввели их в заблуждение, миновав хату, они направились прямо к колодцу, где совсем недавно мы пили воду. Достали ведро воды и с хохотом сгрудились у колодезного сруба.
я стояла у окна и через прорезь в ставне наблюдала за фашистами. Над моим ухом напряженно дышал Сашок, Борончуков находился возле другого окна. В руке у него было ружье, патроны горкой лежали на подоконнике. Из-за крутого плеча судьи тянула шею к окну хозяйка.
Солдаты плескались у колодца. В избе царило настороженное молчание. Меня мучило предчувствие самого худшего. В память навсегда врезались кровавые события нынешнего утра, и я отчетливо представляла, чем может кончиться эта встреча. "Только бы дети не вышли, только бы не вышли", - как заклинание, повторяла я про себя, боясь, что, привлеченные шумом, они могут выбежать во двор.
С волнением я наблюдала за солдатами и вдруг услышала глухой стон Борончукова, полный безысходной боли. Взглянув на совершенно белое его лицо, я отвлеклась на секунду от окна, а когда вновь посмотрела в щель между ставнями, с ужасом увидела, что к колодцу через зеленую лужайку бегом бегут двое русоголовых мальчишек - один лет восьми, другой помладше: оба крепенькие, румяные. похожие друг на друга. Мальчишки не добежали до колодца когда поднял голову один из солдат, крикнул что-то, нагнулся. Мне не было видно за срубом, что он собирается делать, но в следующий миг ударила короткая автоматная очередь, и малыши упали, как подкошенные, даже не вскрикнув.
Застонал, заскрипел зубами Борончуков, а лесничиха, от которой судья, как мог, закрывал окно, все поняла своим материнским сердцем. Вмиг выскочила она на высокое крылечко срубленной на века хаты, увидела лежащих своих сыновей, с диким криком бросилась к ним, даже не глянув в сторону колодца. И нова - короткая очередь из-за сруба. Женщина споткнулась на бегу и упала, вытянув вперед руки, словно пытаясь дотянуться до своих детей - защитить, спасти.
Мы не знали еще тогда, что в своем походном ранце каждый фашистский захватчик наряду с оружием, боеприпасами и едой нес "Памятку немецкого солдата", которая недвусмысленно приказывала: "У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай, этим самым спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься навек..."
- Гады, фашисты... - услышала я полный смертельной ненависти голос Борончукова. - Ну, держитесь теперь, звери... Сашок, - обратился он к Бойкову, - ну-ка пошукай у лесника ружье.
И Сашок бросился в крохотную спальню. А судья также ровно продолжал:
- Мария, бери портфель. Сейчас мы с Сашком мстить врагам будем. А ты давай к лесу. Через окно на кухне. Его бандиты не видят.
- Не пойду, - решительно замотала я головой.
- А я приказываю, - повысил голос судья.
- Не пойду, Петр Григорьевич, не пойду, что хотите делайте!
В комнату влетел Сашок с ружьем и патронташем. Борончуков махнул рукой:
- Тогда давай ко мне, перезаряжать поможешь. Да на пол, в простенок садись! Не выставляйся... - сердито прикрикнул он.
Я присела в простенке, зажав руками уши.
- Ну, Сашок, - строго сказал судья, - не промахнись! Двоих мы должны сейчас уложить, с первого раза. А там - посмотрим. И к мотоциклам их не пускай, к мотоциклам.
Раздался звон разбитых стекол, одновременно распахнулись, бухнув о стенку, створки ставен, и раздались, слившись в один два выстрела.
- Есть, - обрадовано закричал Сашок, - обоих свалили!
Фашисты у колодца бросились на землю, и через секунду тугая строчка разрывных пуль прошлась по стене.
- Молодец, лесник, - удовлетворенно сказал судья, - не изба, а настоящий дот.
И тут началось...
Я потеряла счет, сколько раз, торопясь и в кровь сдирая пальцы, вытаскивала из ствола дымящиеся горячие патроны, в вставляла новые и вкладывала оружие в нетерпеливо дрожащую руку Борончукова. Сашок справлялся быстрее. В хате невозможно стало дышать от порохового дыма. Мужчины стреляли, не выпуская фашистов из-за колодезного сруба, а те поливали избу очередями из короткоствольных, странного вида автоматов.
Со стороны немцев огонь вдруг поредел, и Борончуков, в очередной раз глянув в окно, злобно выдохнул:
- Уходят, гады! Теперь не достать...
Я тоже оторожно выглянула и увидела, как далеко за срубом два фашиста волокут по траве третьего - видимо, раненого. Сруб прикрывал их, да и ружейный выстрел - это понимала даже я, достать их не мог. За срубом находился теперь только один солдат, и разгоряченный боем Сашок предложил:
- Дайте я его срежу. Вылезу во двор и зайду с боку.
- Действуй! - согласился судья. - Только осторожнее.
Сашок бросился к кухонному окну, выпрыгнул во двор. Дважды еще я подавала ружье Борончуку, дважды стрелял он по срубу, отвлекая немца, молотившего по избе. Выстрел Бойкова мы не слышали - только захлебнулась вдруг очередь из-за колодца, и наступила тишина, буквально оглушившая нас.
Довольный Сашок вернулся в хату с тем самым короткоствольным оружием, из которого палили немцы. Борончуков с интересом оглядел его и сказал:
- Сгодится. Автомат это. "Шмайсер" называется.
Я по-прежнему сидела на полу, прислонившись к стене. В голове гудело, к горлу подкатывала тошнота - от усталости, пороховой гари, от всех страшных событий сегодняшнего дня.
Сашок снял с пола радужные дорожки, сказал судье:
- Пойду хозяйку и ребят закрою. Похоронить не успеем...
Борончуков кивнул:
- Не успеем. Уходить надо, они вот-вот с подмогой вернутся.
...И опять мы бежали по лесу - прочь, скорее прочь от кордона, к которому недавно так стремились. Опять хлестали нас ветки, и мешал защищаться от них брезентовый портфель - судья снова вручил его мне в хате лесника. Мы ушли уже далеко от кордона, когда вдруг, словно вкопанный. остановился Бойков, посмотрел на нас в ужасе:
- Господи, что мы наделали-то?
Я с испугом смотрела на парня, не понимая, в чем дело. Принятый в доме лесника бой явно ободрил его. Сашок видел, что нужен нам и судья говорит с ним на равных, доверяет ему. Несмотря на тяжелую ситуацию, Сашок утратил прежнюю удрученность, не тяготился больше своим положением. И вдруг!
Бойков между тем опустился на землю, сжал голову руками, закачался, застонал, стремясь, видно, совладать с душевной болью.
- Малец... - выдавил он наконец, - младший парнишка лесника остался в погребушке - помните, лесничиха говорила. Последний парнишка, махонький...
Я похолодела и взглянула на Борончукова. Тот молча стоял над Сашком - почерневший, вымотанный до предела. Левое плечо его было низко опущено, повязка на культе снова набухла кровью.
- Вставай, Сашок, - хрипло, с трудом раздирая слипшиеся губы, сказал он. - Вставай, пошли за мальцом.
И мы повернули обратно. Откуда брались силы у нас в тот день?
Я бежала, хватая ртом горячий, не освежающий легкие воздух, думала только об одном: не отстать, не отстать.
Сашок бежал первым, бежал, казалось, легко, но рубашка, хоть выжми, прилипла к спине, стоптанные башмаки от лесных троп разваливались уже на ходу. Со свистом вырывалось дыхание из груди Борончука, он уже не оберегал больную руку, культя моталась беспорядочно, приковывая мое внимание, и я чувствовала боль чужого искалеченного тела.
Не доходя до кордона, Сашок остановился:
- Дальше пойду один, - как о давно решенном сказал он нам. - Я знаю, где эта лесниковая погребушка.
- Нет, - решительно возразил судья, - пойдем вдвоем. В случае нужды я тебя прикрою. А ты, Мария, прячься здесь.
Возражений моих судья слушать не стал, глянул грозно, неумолимо, и я подчинилась, кивнула: "Ладно". К старому замшелому пню Сашок привалил упавшую лесину, набросал сверху веток - получился шалашик. Я забралась туда и села, согнувшись.
Мужчины ушли, а я все прислушивалась к лесным звукам, далеким разрывам и тарахтению пулеметов. Время тянулось медленно, каждый шорох заставлял меня вздрагивать, озираться, выглядывать из шалашика, раздвигая жухлые ветви моего пристанища. Незаметно усталость и напряжение взяли сове, и я задремала или впала в какое-то полуобморочное состояние.
- Мария, - вдруг услышала я знакомый хриплый голос Борончукова. - Мария, где ты?
- Иду, - вскинулась я и мигом выкатилась из своего укрытия.
Судья стоял, прислонившись спиной к дереву. Лицо его было испачкано кровью, на левом плече висел немецкий автомат. Правой рукой, тоже в спекшейся крови, Петр Григорьевич прижимал к груди тряпичный сверток.
- Прими парнишку, Мария, - без сил выдохнул судья.
Я бросилась к нему, приняла на руки малыша, кое-как запеленатого в байковое одеяльце.
- Что случилось-то? - вглядывалась я в Борончукова в ожидании новых бед.
- Ранен Бойков. Сильно, видать, ранен. Я и то весь в его крови. Возьми мальчишку, Мария, а я пойду за Сашком, я его оставил, - и добавил виновато, - не управился с двумя.
Ребенок слабо заверещал.
- Измучился малый, искричался, - очень тихо сказал Борончуков. закрывая глаза, - а я сейчас пойду, сейчас, - повторял он, а сам не мог оторваться от шершавого ствола.
Аккуратно положив ребенка на траву, я бросилась к судье, стала гладить руками его темные ввалившиеся щеки:
- Петр Григорьевич, миленький! Что с вами, Петр Григорьевич?! Я сама пойду за Бойковым, скажите, где он. А вы отдохните, сядьте вот, - и давила на его плечи, обеими руками давила, пытаясь усадить на землю, но судья стряхнул мои руки, отпрянул от дерева.
- Жди, - услышала я, и Петр Григорьевич, покачиваясь, опять побрел в лес. Туда, к кордону.
Я в отчаянии смотрела ему вслед, не зная, что предпринять. Жалобным писком вновь напомнил о себе многострадальный мальчик, и я начала разворачивать сверток. Ребенок закручен был в байковое одеяло, видимо, сдернутое откуда-то впопыхах - первое, что попалось под руку. Я развернула его и ахнула - малыш был мокрый, тельце покраснело, личико опухло и страдальчески морщилось, крошечные сухие губки мучительно вытягивались. Было ему месяца три, не больше. Что же мне было с ним делать? Теперь только от меня зависела жизнь крошечного существа. Кричать ребенок уже не мог - только кряхтел по-стариковски и тоненько, жалобно постанывал. Сердце мое зашлось от жалости, я заплакала над ним - от своего незнания, своего бессилия.
"Перепеленать надо", - догадалась, наконец я, и оглянулась вокруг в растерянности. Чем было пеленать ребенка? Не раздумывая, я с треском оторвала подол своего ситцевого платья. И занялась малышом: подержала мальчишку в тени, потом завернула в ситцевый лоскут, бывший недавно моим платьем, прижала ребенка к себе, покачала. Малыш вдруг настойчиво завертел головенкой, краснея от натуги, приподнимал личико, вытягивал пухлую шейку.
"Есть хочет, голодный, - с тоской подумала я, - чем же мы его кормить будем?" Я баюкала, качала ребенка, и он затих - очень был слаб и измучен. И опять я ждала. Беспокоилась и ждала - что-то будет с нами, куда и как ранен Сашок? Несколько раз я порывалась отправиться навстречу Борончукову, но боялась с ним разминуться.
Подходил к концу день - первый страшный день войны. Услышав приближающийся треск сучьев, я поняла - это судья несет раненого Сашка. Осторожно положила задремавшего ребенка, вылезла из шалашика, пошла в сторону приближающегося шума. Я, конечно, была ко всему готова, но то, что увидела, превзошло все мои ожидания.
Бойков, сильно вытянувшись, неподвижно лежал на густых ветках разлапистой елки, превращенной судьей в волокушу. Под плечи Сашка и крепкие ветки был пропущен ремень, намотанный на единственную руку Борончукова. Низко согнувшись, обнаженный до пояса, шаг за шагом он медленно тянул свою ношу. Одним взглядом охватила я багровую, с набрякшими жилами шею судьи, белую, без кровинки, кисть руки с ремнем на запястье и бросилась к товарищам.
Борончуков резко обернулся, увидев меня, вздохнул с облегчением:
- Мария, жив Сашок. Давай его к шалашу. Малец там?
- Там, там... - радостно заторопилась я и, ухватившись за ветки, что было сил потянула елку-волокушу. Вдвоем мы быстро добрались до шалашика, остановились.
- Посмотри Сашка, пока совсем не стемнело, - попросил Борончуков, - а с волокуши снимать не будем.
- Сашок, Сашок, - тихонько позвала я, наклоняясь над ним и поглаживая осунувшееся лицо с почерневшими искусанными губами.
Сашок приоткрыл глаза, и я поразилась глубине жившего в них страдания.
- Пить, - прошептал Сашок, - дайте пить.
- Нельзя тебе, Сашок, - ответила я. - Потерпи.
Сказала так, потому что воды у нас никакой не было - даже для ребенка.
Я боялась оторвать взгляд от лица Сашка, отчаянно боялась на его грудь, живот, прикрытые рубахой Борончукова. Мне помог судья.
- Мария, - сказал он строго, - посмотри скорее, Мария. У нас мало времени, темнеет.
Я осторожно приподняла окровавленную рубаху. Нижняя часть груди, живот были изранены так, что даже и я поняла - нет, не жилец Сашок на белом свете. У меня закружилась голова, я опустила руки и посмотрела на Борончукова. Он понял.
Бойков между тем снова открыл глаза и переводил непонимающий взгляд с меня на судью. Потом тихо, с усилием спросил:
- Где парнишка, живой?
- Живой парнишка, живой. Молчи, Сашок, - ласково, словно с ребенком заговорил судья. - Нельзя тебе...
- Спасли все же хлопчика. - Шепот парня перебил Борончукова, и я услышала в его голосе удовлетворение.
- Ты ранен, Сашок, тебе молчать надо, - уже строже сказал судья, - вот доставим тебя в больницу, тогда уж будешь...
Сашок закрыл глаза, и Петр Григорьевич замолчал, жестом отозвав меня в сторону.
- Мария, придется в Цветовичи возвращаться. Другого выхода не вижу. Сашку срочно нужен врач, мальцу - молоко: иначе пропадет. До города нам с ними не добраться, а ближе всего - Цветовичи. Может, теперь там и немцев нету... Как думаешь?
Что я могла сказать? Все верно решил судья, во мне тоже теплилась надежда, что в Цветовичах нет фашистов - проскочили утром по селу и умчались.
- А что на кордоне было? - робко спросила я, понимая, что судье не до рассказов.
Но он ответил:
- Все страшное просто случается. На кордоне уже враги хозяйничали. Много. А Сашок, умница, ловко мальца вызволил. Все поначалу хорошо было. Принес он его к лесу, уходить надо, да тут фашист на крышу дома вылез. С автоматом, оглядывается. А малец возьми да и заплачь. На звук, видно, и полоснул этот гад очередью. Мне и мальцу обошлось, а в Бойкова угодило. Да еще разрывной... Уносить его надо скорей. Сейчас он в шоке, а потом боли начнутся. - Борончуков страдальчески сморщился и повторил: - Видел я в гражданскую раны в живот...
В лесу совсем стемнело. Судя по тому, как Петр Григорьевич озабоченно оглядывался, дорога в Цветовичи была для него не очень знакомой. Впрочем, выхода у нас не было - надо идти. До утра мог погибнуть Сашок, необходимо было серьезно заняться ребенком. Мы стали готовиться к переходу. Меня смущала колючая елка, на которой лежал раненый.
- Петр Григорьевич, - попросила я, - давайте заменим волокушу. Эта уж больно колючая. Лучше березку срежем.
Судья отрицательно покачал головой:
- Нет, Мария, нельзя. Колется елка, но ветки у нее лучше пружинят, удары смягчают. А береза что - лист обтреплется об траву да сучья, и на голых ветках нашему Сашку несладко будет. Елка - способ испытанный, - успокоил он меня.
Борончуков вновь приладил ремень под плечи Сашка, пропустил петлей под ветки. Чтобы как-то помочь судье, я оторвала от одеяла еще одну полосу, сделала петлю - тоже буду тянуть. Видя мои старания, Борончуков с сомнением покачал головой:
- Малец у тебя, Мария и документы. Хватит с тебя. А здесь я один управлюсь. Одной клешней, - горько пошутил он, показывая мне ладонь здоровой руки.
Перед дорогой я еще раз развернула ребенка - он был сухой и горячий. И судья поторопил меня:
- Быстрее, Мария, чуешь - гарью пахнет. Если пожар - не спасемся.
Как это могла я думать, что тяжело бежать по лесу под палящим солнцем? Как могла считать, что уж больно неудобен судейский портфель с документами да пистолетом? По-настоящему тяжело было только сейчас. Ох, как тяжело!
Я действительно не могла помочь Борончукову, потому что несла, меняя руки, ребенка и портфель. И никогда раньше я не знала, что лес так зол и неприветлив ночью. Днем он укрывал нас от врагов, давал прохладу и отдых, а ночью превратился в недруга. Откуда появилось вдруг такое количество рытвин, ухабов, кочек, толстых валежин? А ведь мы были перед ними беззащитны, ветку от лица не могли отвести ни я, ни однорукий Борончуков, привязанный к волокуше. И все-таки мы шли.
Случалось, я отставала от Борончукова, и он сердито окликал меня, но я боялась упасть - упасть и придавить ребенка. Борончуков измучился тоже, и мы делали короткие передышки, во время которых судья ласково и негромко говорил с Бойковым. Скоро я поняла, что Борончуков останавливается, когда Сашок приходит в себя. Останавливается, чтобы не причинять ему неизбежной при движении боли. Впрочем, раненый быстро терял сознание, и судья снова тащил волокушу по ночному лесу.
Сколько времени это продолжалось - не знаю. Ночь была все так же темна, звезд почти не было видно. Взрывы и выстрелы тоже приумолкли, так что нет-нет и мелькала у меня надежда: утром кошмар развеется.
Наконец Борончуков остановился. Сбросил ремень с запястья, сел на землю.
- Мария, разотри руку, - тихо попросил он, - занемела кисть совсем, пальцев не чувствую.
От массажа рука стала отходить. Борончуков пошевелил пальцами, охнул тихонечко, еле сдержавшись.
- Петр Григорьевич, - вдруг услышали мы голос Бойкова, - вы оставьте меня и ведите прокуроршу с мальцом в Цветовичи, к мамке моей... Она примет, скажите только от Сашка, мол. Она примет... Добрая. Наша изба от сельсовета седьмая... Ставни синие...
Голос Сашка был слабым, прерывистым.
- Что ты, Сашок, - возразил судья, - что ты придумал - оставить тебя!
- Может, вы, Петр Григорьевич, думаете, что сбегу я от вас? - В слабом голосе дрожала настоящая, серьезная обида. - Не сбегу я, не думайте. И ранен... Сами видите.
Сашок вновь потерял сознание, стал метаться, срывая повязку. Я удерживала горячие руки раненого, а он жалобно, совсем по-детски, стонал, и я разбирала его горячечные слова:
- Жарко мне, маменька, дай мне квасу с ледком, дай квасу...
Долго бредил Сашок, и я подумала, что он умирает. Борончуков сидел, прислонившись спиной к дереву, молчал. Глаза его были закрыты.
- Вздремни, Мария, - не поднимая век сказал он мне, - вздремни чуток, скоро в путь.
На коленях у меня копошился ребенок, я держала за руки Сашка - какой уж тут сон. Сашок очнулся, когда далеко, на самом краю неба, появилась светлая полоска - самая ранняя предвестница наступающего утра.
- Судья где? - спросил он меня строго.
- Задремал он, Сашок, не буди его, - попросила я.
- Ладно. - Голос парня поразил меня прорывающимися звонкими нотками. "Вроде получше ему стало", - облегченно подумала я, а Сашок продолжал:
- Скажи судье, не трону я больше Василия. Не прав был... Передай судье.
- Сам скажешь, Сашок.
Но раненный уже закрыл глаза и вновь заметался в беспамятстве. В сознание он больше не приходил и умер, когда над дальней светлой полоской на небе появилась другая - алая.
... Борончуков, с силой распарывая сухую землю охотничьим ножом, взятым в доме лесника, нарезал пласты дерна, потом неистово кромсал перевитую корнями землю, а я выбрасывала ее на край могилы Бойкова Александра, которого знала неполных два дня, а узнала так, словно шла рядом всю его недолгую жизнь.
Неглубокую эту могилу я устлала березовыми ветками и на них мы уложили Сашка. Тем временем совсем рассвело, и вновь послышались оружейные залпы. Затем, как и вчера, низко пролетели над нами тяжелые самолеты с крестами.
Молча открыл судья свой брезентовый портфель, достал дело Бойкова, вынул приговор - крупные фиолетовые буквы с необычным левым наклоном повествовали о том, как Сашок жил и ошибался. Со дна портфеля Борончуков достал химический карандаш. Старательно повертел его кончик в сухих от жажды губах, от чего осталась на них темная полоса. И написал наискосок листа, сразу под словом "приговор":
"Приговор исполнению не подлежит. Бойков Александр Александрович 22 июня 1941 года героически погиб, спасая, - судья задумался, поглядел на сверток с мальчишкой и добавил решительно, - жизнь человека".
- Все, Мария, - сказал он мне, протягивая листки, - мало ли что с нами случится. Люди должны знать о судьбе Бойкова. И о том, какой ценой он себя реабилитировал. Бумаги зароем с ним, чтоб не попали к врагу. А приговор ты возьми и сохрани. Мальца сохрани и эту бумагу.
- Что вы, Петр Григорьевич,- испугалась я, - неужто меня бросаете?
- Нет, Мария, пойдем вместе, но лучше заранее обговорить такие дела - мало ли какая неожиданность.
Похоронив Сашка, мы направились прямиком в Цветовичи. Шли быстро. Ноша моя теперь была легкой. Крошечный хлопчик совсем обессилел. Только горел - я чувствовала жар маленького тельца сквозь тонкую байку одеяла. Посмотрев на мальчика, Борончуков вздохнул:
- Перегрелся хлопчик, обезводил, оголодал. Эх, скорей бы...
Лесничий кордон мы обошли стороной и теперь поняли, откуда был запах гари - фашисты спалили дом лесника и все подворье.
Приближались Цветовичи. Я видела, как нервничает Борончуков, часто останавливается, прислушивается. Знала, что он боялся за нас - за меня, парнишку, спасенного такой дорогой ценой.
- Мария, - сказал наконец мне Борончуков, когда мы остановились у выхода на развилку лесной дороги, - скоро лес кончится, пойдем в открытую. Где у тебя документы?
Я смутилась. Не было у меня с собой никаких документов. Ничего с собой не взяла, направляясь в короткую, на один вечер, поездку.
- Ладно, - махнул рукой судья, - может, это и к лучшему. Запомни одно: это ребенок твой, молоко у тебя пропало от страха, а шла в Цветовичи к тетке - мать Бойкова теткой называй.
Видя, что я недоуменно подняла брови, Борончуков объяснил:
- Это на случай, если кто тебя расспрашивать будет. Мало ли. А меня не знаешь. Просто в страхе пристала попутно к незнакомому. Выстрелов, мол, испугалась. поняла?
Лес постепенно редел, как это бывает вблизи от села. Пошли все чаще березки - любительницы уюта и людского жилья - белоствольные, зеленокудрые.
Вот и последняя опушка. Я уже различаю поскотину и там, дальше, избы, улочки, переулочки. И тут я увидела, как от деревни, лежащей в ложбинке, поднимаются по косогору фашисты - те же расстегнутые рубашки, засученные рукава.
Не уйти нам, Мария, - тихо сказал Борончуков, не отрывая глаз от приближающихся немцев, - лес они прочесывать будут, вот что.
Оцепенев, смотрела я на солдат. Вначале они были безликими фигурками - оловянные солдатики из детской игры. Но вот стали различаться их лица. Немудрящие, обычные и даже безмятежные лица были у людей, которые буднично и деловито шли убивать - меня, судью Борончукова и даже не успевшего пожить настрадавшегося малыша. Я впервые увидели так близко лица наших врагов и почувствовала, как, заглушая страх, поднимается во мне испепеляющая ненависть к ним и к той силе, что сделала этих людей нашими врагами.
Горячая рука Борончукова легла мне на плечо, выведя из оцепенения. Петр Григорьевич стоял за моей спиной.
- Прощай, Мария, - услышала я жаркий шепот судьи. - Я отвлеку их. Как бой начнется, ты беги в Цветовичи. Помни, изба Бойкова - седьмая от сельсовета. Документ на Сашка сохрани и обо всем расскажи тоже. Все поняла, Мария? Ну, прощай!
Не дожидаясь ответа, Борончуков Петр Григорьевич, народный судья, приезжавший в село Цветовичи на выездное заседание суда, рванулся от меня и побежал по краю леса, все ближе, ближе к солнечной зелени, не замутненной лесной тенью.
Борончуков стал стрелять, и фашисты с криком побежали туда, в редколесье, а я помчалась к селу - легко, без усилий, словно пришло второе дыхание. Неслась, прижимая к себе горячее тельце мальчишки. На бегу я слышала стрельбу на опушке леса, а в висках стучало: "Жив, жив". Я шептала это слово как заклинание, зная, что Борончуков живет, воюет, защищая нас.
P.S.
Приговор по делу Бойкова лежит в музее восстановленного после Победы села Цветовичи, рядом с другими реликвиями войны, опалившей село. Погибший судья Борончуков уже много лет реабилитирует парня выцветающей надписью: "Бойков Александр Александрович 22 июня 1941 года героически погиб, спасая жизнь человека. Приговор исполнению не подлежит."