== Написано 31 мая 2016 г. ==
Разговор затих и прервался, словно решил вдруг поиграть с нами прятки, незаметно притаившись в тёмном углу помпезного зала. Умиротворённые вкусным обедом мысли блаженно разлетались во все стороны, не в состоянии сосредоточится на главном, что мучительно сидело внутри, не давая ни секунды покоя. Я не мог понять, что мне теперь делать, что говорить, о чём спрашивать? О чём-то важном и нужном? Но о чём именно?
Лиза первой нарушила застывшее в зимней неподвижности молчание.
-- А Вы в каком году живёте?
-- В две тысячи шестнадцатом...
Она не удивилась, даже не засмеялась, словно я говорил о самом для неё обычном, лишь улыбнулась вдруг с печальным лукавством.
-- В том году у меня большой юбилей. Две сотни лет... Верно обо мне уж и не помнит никто? Папа с дядей Акимом всё спорят, кто была матушка их прапрадеда, хоть и ста лет с той поры не миновало...
Она подняла на меня серо-голубой взгляд, словно изо всех сил желая, но так и не решаясь спросить напрямую, что же теперь там, в далёком будущем? Её слова опять мучительно сжали нутро всей нереальной абсурдностью происходящего и той страшной правдой, о которой Лиза, по всей видимости, ещё не знала. Словно увидев и почувствовав, какой болью отозвался во мне её вопрос, она тут же заторопилась извиниться.
-- Простите, Георгий Яковлевич. Ради Бога, простите. Я не должна была это спрашивать... Я понимаю, каково Вам сейчас. Прошу Вас, не серчайте на меня.
Желая раз и навсегда отогнать от себя назойливое наваждение, я тряхнул головой.
-- Я и сам не могу понять, что происходит... Ведь так, действительно, не бывает. Может, всё это сон или бред? А, может...
Я не решился произнести вслух слово - "смерть", но Лиза, словно поняв, что я хотел сказать, сама также решительно затрясла головой.
-- Нет... Не говорите так. Не надо ничего понимать... Слышите? Не надо! Не нам судить, как бывает. Грех сомневаться в том, что подвластно Богу. Нам даже думать об этом грешно... Как Он повелел, так всё и свершилось. Верно было нужно...
Она вдруг сама замолчала внезапно, будто осознав, что говорит недозволенное, и вовремя опомнившись. Незаконченная фраза повисла в воздухе, так и не выдав известной ей тайны, что и кому было нужно? От её внезапного, порывистого волнения волны русых волос снова пришли в движение и, приковав к себе мой осмелевший взгляд, вдруг с предельной ясностью поставили всё на свои места. Такая близкая и так нереально далёкая девушка была права. Не надо ни в чём сомневаться. Пока мы видим, слышим и ощущаем окружающий мир, мы существуем. Как существуем? В чём? В видимой череде событий, называемой временем? В измеряемом линейкой пространстве? В ощущениях наших органов чувств, иллюзорных фантазиях мозга или скрытых от всего сущего колебаниях волн вселенского информационного поля? Какая разница? Ни один смертный ни в девятнадцатом, ни в двадцать первом веке не мог точно и правильно ответить ни на один мой вопрос.
Пока мои мысли осознают моё существование, оно реально. Пусть будет так...
Не зная, как ещё объяснить себе происходящее и что сказать в ответ на такие простые, но так бесконечно мудрые слова молодой девушки, я начал машинально водить ладонью по разноцветным мозаичным картинкам на чёрной, полированной поверхности столика. Крошечное углубление под пальцем неожиданно заставило вздрогнуть. Замерев на мгновение, сбилось дыхание. Взгляд устремился туда, ещё не понимая, чем так взволновала меня эта неровность на прохладной, каменной глади? Под рукой была бабочка, очень красивая, пёстрая, выложенная из тысяч невероятно крохотных разноцветных камешков. Один желтоватый камешек на закруглении крыла, прямо на границе с таким же мозаичным чёрным фоном оказался выкрошенным и оторванным... Музей! Наш городской художественный музей! Круглый столик на бронзовых ножках, удивительные бабочки, от которых невозможно было оторвать восхищённый взгляд, и двенадцатилетний деревенский мальчишка в парадной белой рубашке, склонившийся над замеченным вдруг изъяном, чтобы узнать, какой же толщины эти крошечные камешки, как делал их мастер и чем приклеивал к столешнице?
После грубой, неотёсанной деревенской серости этот столик и эти пёстрые каменные бабочки показались тогда чем-то нереальным, каким-то удивительным, неземным чудом, которое захотелось если не унести с собой, то, хотя бы, сделать себе что-то подобное. Для сердца? Для души? Я не понимал, для чего, но оторваться от мозаичных бабочек так и не мог, пока учительница не уволокла меня почти насильно ко всей остальной группе.
-- Это мой любимый столик, -- Лиза, не понимая, что так удивило меня, провела кончиками пальцев по золочёному, узорчатому краю круглой столешницы, -- Он очень старый, из прилагательного моей первой мамы. А эти деревья - мои ровесники. Папа сажал на моё рождение... Он говорил, ей было уже сорок. Они десять лет просили Бога подарить им ребёнка. Бог, всё-таки, сжалился, утром подарил папе меня, а вечером забрал к себе её... На самом исходе весны, в тридцать первый день месяца мая...
Нутро снова перевернулось непонятным волнением. Печальная история рождения Лизы тронула за душу, но мысли уже уносились всё дальше в собственное детство. Та давняя экскурсия, ведь она тоже была тридцать первого мая, в самый последний учебный день перед летними каникулами! Отчётливо вспомнилось, как в класс внезапно влетела наша историчка, сказала, что есть пять мест в автобусе, который едет из школы соседнего посёлка в художественный музей и что желающие могут прямо сейчас взять вещи, сесть в автобус, который ждёт у школы, и поехать на экскурсию совершенно бесплатно. Из всего класса поехал лишь я один, сам тогда не понимая, почему мне вдруг, вместо того, чтобы скорее бежать после школы на речку, так нестерпимо захотелось попасть в какой-то музей, которого до этого никогда сроду не видел?
Выходит, всё, что случилось вчера, было предопределено кем-то ещё раньше? Сорок или даже пятьдесят два года назад? А, может, все двести лет или ещё больше? В голове мелькнула слабо утешившая мысль, что Юлианский и Григорианский календарь не совпадают, что всё это - лишь ещё одна очередная случайность, простое случайное совпадение чисел, а не самих дат...
Лиза опять замолчала, и я почувствовал вдруг, как она хочет, но панически боится сказать мне что-то важное, может даже открыть ту самую тайну, которая известна лишь ей и Богу.
-- Папа любил меня, как никого на свете. И непрестанно беспокоился обо мне... Мавра, няня моя, по наказу его ни днём ни ночью от меня не отходила, ни на шаг, от самого моего рождения...
Лиза повернулась к замёрзшему окну, поставила на столик, прямо на одну из мозаичных бабочек, острый локоток, по-девичьи задумчиво оперлась подбородком на ладошку и весь мир, словно подчиняясь тайному, магическому жесту сероглазой волшебницы, погрузился в ещё более далёкое прошлое. Она начала рассказывать про своё детство, проведённое здесь, в усадьбе. Как однажды папа в бешенстве ударил Мавру по лицу, потому что та не усмотрела за непоседливой Лизой, которая полезла в саду на яблоню, но упала и разбила нос. Как Мавра стояла перед разгневанным папой на коленях и, обливаясь слезами, умоляла простить её. Как папа, опомнившись, сам вдруг упал перед горько плачущей няней на колени, целовал ей руки, несчастное, разбитое в кровь лицо, нежно гладил по волосам и сам просил прощения за свой неправедный гнев, а маленькая Лизочка всё это видела и очень хорошо запомнила. Лиза рассказывала, как папа запрещал молодой и очень красивой Мавре даже думать о женихах. А потом, когда с позволения папы к ней посватался овдовевший приказчик из Горюшино, Мавра сама наотрез отказала ему, сказав, что никогда по своей воле не оставит своих господ и свою любимую Лизоньку.
-- Ей к сватовству вольную выписали, привезли из города, а МАврушка увидела и расплакалась. Всё спрашивала, за какие грехи её хотят прогнать? Вольную свою при мне порвала, умоляла упросить папу не выгонять её...
Слушая негромкие слова Лизы, я словно наяву видел эту женщину в глухом сером капоте и неизменном чепце с небесно-голубыми рюшами, так и прожившую всю свою жизнь в доме Полонских, поливающую мирты, лавры и померанцы, которые до сих пор стоят в этой же комнате, ругающую спутавшую клубки кошку, дремлющую с упавшими на колени пяльцами и самозабвенно следящую за цветом пенок в вишнёвом варенье.
В какое-то мгновение показалось вдруг, что эта женщина мне почему-то знакома, знакома чем-то неуловимым и совершенно неосязаемым. Что нарисованный внутренним зрением образ удивительно совпадает с каким-то другим образом, смутным и неясным, неведомо когда и как оставшимся в моей памяти.
-- МАврушка порой странная становилась, будто не в миру. Папа говорил, будучи совсем молодой, ещё до моего рождения, она сильно грозы напугалась. А два года тому с ней вовсе удар случился, блажь стала находить. Она уж и заговаривалась, меня порой не узнавала. Всё про страшный грех день и ночь твердила. В обитель просилась грех свой замаливать, Дуняшу с собой идти уговаривала. Много раз убегала из дому, в лесу по зиме блудила, всё какое-то место заветное искала... Пришла ко мне по весне в полночь, будто не в себе, на кровать села, волосы мои принялась гладить и молчала всё... Лишь сказала потом "Прости меня, дитятко моё родненькое. Прости свою маменьку грешную", перекрестила и ушла второпях. А на утро её в аллее нашли, под липой, уж насмерть замёрзшую...
Я не успел ничего спросить, Лиза упёрлась в меня решительным взглядом, словно пытаясь увидеть, понял ли я, что она хотела сказать?
-- Все смеялись над её чепцом, а у неё были русые волосы и глаза... ... ...
Она глянула в мои глаза точно также, как смотрела вчера, когда задыхалась от мучительного кашля, и вдруг в странном удивлении раскрыла губы, словно желая что-то сказать, но так и не успев произнести ни единого слова.
Бесцеремонно обрывая разговор, опережая громкий шелест широких платьев и торопливый стук каблучков, в зал влетел густой аромат кофе, разом вырвав нас из таинственного прошлого и вернув в осязаемую реальность.
Екатерина Дмитриевна тожественно несла блестящий поднос с высоким фарфоровым кофейником и четырьмя чашками вокруг. На подносе Софьи громоздились большие и маленькие розетки, сахарница, какие-то вазочки. Завершала парадное шествие сияющая, словно румяный яблочный пирог, Матрёна с большим квадратным противнем в пухлых руках. На противне горками возвышались витиеватые, плетёные булочки, пирожки и те самые крендельки, от которых так невыносимо сладко веяло корицей и свежей сдобой.
Показалось вдруг, что от этих ароматов у Лизы, как и у меня, сами собой потекли слюнки, заставив забыть обо всём на свете, обо всех наших горестях, тревогах и переживаниях.
Тихий зал в одно мгновение наполнился суетливой, по-женски многословной радостью. Лиза тут же встала, словно застеснявшись последних недосказанных слов, заторопилась помогать матери и сестре накрывать большой овальный стол в глубине зала. Я тоже торопливо поднялся с непривычного музейного стула, вспомнив, что по этикету воспитанному мужчине не положено сидеть в присутствии стоящих рядом женщин, но тут же был снова усажен на место звонким и удивительно помолодевшим голосом хозяйки.
-- Сидите-сидите, Георгий Яковлевич! Вы - наш самый почётный гость!
Уходя из зала, Матрёна плотно прикрыла за собой высокие двери, и Екатерина Дмитриевна многозначительно улыбнулась Лизе.
-- Ну, Лизонька, приглашай гостя к столу.
Я с готовностью вскочил со стула. Она подошла совсем близко, так близко, что я уловил невероятно тонкий и нежный аромат розового масла, исходивший от её волос. Она опять, с прежним удивлением глянула в мои глаза, остановив на них взгляд чуть дольше, чем того требовалось для простого и очень спокойного приглашения.
-- Вот и кофий готов. Просим к столу, Георгий Яковлевич...
============================================
Часть 9: http://www.proza.ru/2016/07/19/1462