3.
…
Топоркову очень хотелось курить. С момента его побега из лагеря не прошло и пяти дней. И вот он опять в лапах, теперь уже гестапо. Арестант перевернулся на другой бок и память, еще свежая память снова ввергла его в пучину последних тревожных событий…
Восемь долгих месяцев провел Василий в плену. Лагерь, куда его привезли, был небольшим, всего на двести душ. С работой ему повезло. Топоркову не пришлось таскать тяжеленные глыбы камней, бывшего артиллериста работать отправили на пилораму. Трое было приставлено к этому делу: он и двое мальчишек лет семнадцати. Как и за что попали они в плен, пацаны не рассказывали. А Василий в их души и не лез. К самому бы не лезли.
Удивительно, но лагерное начальство не стало копаться в его прошлом. При Василии не было обнаружено никакихбумаг, а форма… Поди, разберись, кто в чем сейчас ходит. Немцы и полицаи чувствовали себя в относительной безопасности. Почти вся территория Белоруссии была под оккупирована. Исключение составляли болотистые и труднодоступные лесные массивы. Эти районы контролировались партизанами, которые новой власти приносили много хлопот. Но, ни организованные рейды карателей, ни действующая агентурная сеть – глобальных результатов не давали. Партизанские отряды проваливались словно под землю, оставляя после себя засыпанные землянки и выжженные кострища.
Людей в лагере кормили как скот. Три раза в день была похлебка, заправленная брюквой и гнилой картошкой. Голодные, обозленные, грязные и оборванные гражданские и военнопленные ругали немцев за то, что нечего было есть, что не было курева, что не было даже возможности помыться. Изредка к забору лагеря приходили сердобольные деревенские бабы, принося с собой хлеб, молоко и яйца. Но не всегда удавалось им передать эти продукты пленным. Надзиратели были начеку. Полицаи отбирали у пленных все, что имело какую-либо ценность. Покорным и молчаливым за отобранное давали кусок хлеба или котелок баланды. Сопротивлявшихся избивали. Морально унизить людей, причинить им физическую боль в лагере было нормой.
Удача привалила к Василию неожиданно, когда он ее совсем не ждал. Однажды, после напряженного рабочего дня, у дальней стенки проволочного забора, где высились штабелями уложенные и приготовленные сушиться доски, он увидел женщину в повязанном по самые глаза черном платке. Определить возраст женщины было трудно, однако тихий голос показался Василию молодым. Женщина стояла у забора, держа в руках маленький узелок, и заметно нервничала. Она знаками просила Василия приблизиться.
Топорков подошел к проволоке. Оглянулся на вышку. Часового на ней не было. Женщина ловко перекинула узелок и, увидев, как пленный его ловко подхватил, быстро развязала платок, распустив по плечам кудрявые, смоляные волосы.
Василий обомлел: перед ним стояла Марийка!
— Ты…. — Выдохнул он.
— Тсссс…. — приложила палец к губам девушка. Молчи, я сама тебе все объясню.
Она вновь натянула платок, поправила рукой вылезшие на лоб волосы и потянулась ближе к проволоке:
— Я тебя давно уже выглядела. Подойти только не могла. А сегодня мне срочно надо было с тобой встретиться.
— Как же… — раскрыл, было, рот Василий.
— Слушай и запоминай, что я тебе скажу… — перебила его Марийка.
Василий стоял и, затаив дыхание, слушал. Марийка сообщила ему, что в субботу немцы будут проводить показательную акцию: несколько человек из лагеря будет расстреляно. Выберут именно из военнопленных. То есть из тех, кто в военной форме. Эта акция – ответ немцев на новые партизанские вылазки. Чтобы усмирить партизан, запугать мирное население, к лагерю сгонят жителей близлежащих деревень.
— Бежать тебе надо, — добавила Марийка.
— Легко сказать — бежать. Отсюда не сбегают. Если только ногами вперед. – Топорков закашлялся. Он как будто впервые увидел внимательные глаза девушки. Поразился их красоте.
— Я сейчас не могу говорить с тобой, — продолжала Марийка. — Давай, на этом же месте завтра.
И, прикрыв лицо старушечьим платком, молодая женщина спешно удалилась.
То, что это явление Христа в лице Марийки пришло избавить его от лагерных мук и страданий полностью дошло до Василия тогда, когда девушка на следующий день принесла ему еще теплые картофельные драники. Арестант с жадностью ел их, облизывая замасленные пальцы.
— Вот уж чего не ожидал, так это встречи с тобой, Марийка. Каким образом ты-то здесь оказалась?
— Я из соседней деревни. Коренная белоруска. Родилась и выросла в этих местах. Здесь живут мои родители. В Москве я просто училась.
— Помню, как ты училась, — хмыкнул Топорков.
— Кто старое вспомнит, тому глаз вон, — фыркнула Марийка. — Война все грехи списала. А Бог меня и так наказал. Дитё у меня. А в графе «отец» – прочерк.
— Ну, это еще не беда. Найдется хороший человек, усыновит твое дитятко. Мальчик, девочка? — полюбопытствовал Василий.
— Какая тебе разница, ¬¬— опустив голову, сухо произнесла женщина и, немного подумав, продолжила — Сын. Не хотела я его рожать, по бабкам-повитухам бегала. Принимала всякие снадобья, хотела выкидыш сделать –не помогло. Больной он у меня родился, калека. — Марийка закусила губу. — Что теперь уж говорить, — добавила она. — Сынку – мой крест, который я должна нести всю свою жизнь.
До войны Василий тоже любил, как любой здоровый мужик, покуролесить. Мысль о семье, детях обходила его стороной. Не хотел он сковывать себя всякими обязательствами и вешать ярмо свою на шею. Почти все друзья-однополчане еще недавнего красного командира были женатыми, около них постоянно толкались их маленькие карапузы, но внутренний голос Топоркова продолжал упрямо твердить: «Женитьба подождет, твоя невеста, может еще и не родилась».
— Давай о деле. — Марийка резко перевела разговор на другую тему. Есть ли у тебя какой-нибудь план побега? Сегодня уже четверг.
Никаких путевых мыслей о побеге в голову Василию до сих пор не приходило.
— Слушай сюда, — молодая женщина нагнулась ближе к Топоркову. — Завтра к вечеру в лагерь прибудет немецкое начальство. Ожидается грандиозная пьянка.
— Откуда ты это знаешь? — недоверчиво спросил Василий.
— Знаю, — Марийка блеснула глазами. — Дядька Степан — двоюродный брат моей матери здесь полицаем служит. На такие вот торжества немчура силком из деревень привозит девок и молодых женщин. До этого мне всегда удавалось избежать этой участи. Видишь, как я хожу? — Марийка поправила на голове старушечий платок. — Завтра же я обязательно попадусь на глаза фрицам во всей своей красе.
— Ты-то здесь причем? — не понял хода мыслей женщины Топорков.
— Не перебивай, — отмахнулась Марийка. — Будь уверен, с пятницы на субботу немцы и полицаи так перепьются, что хоть весь лагерь вызволяй. Уж я постараюсь, — криво усмехнулась она. — Вспомню молодость, оторвусь на всю катушку!
Василий поежился.
— Да не бойся ты за меня. Ничего со мной не случится, — помолчав, добавила женщина. — Подсыплю я кое-чего в самогон, до утра проспят как убитые! Часовые от самогона не откажутся тоже.
— Но караульные собаки ведь не пьют, — пытался шутить Василий.
— Собаки – да. Но они здесь ни при чем. — Ты, самое главное, будь сам готов к побегу. Рано утром, когда все успокоятся, за тобой придет дядька Степан. Я с ним уже договорилась.
— Чего же твой дядька в полицаи тогда подался, коль такой правильный? — недоверчиво усмехнулся Топорков.
— А уж это не твое дело, — отрезала Марийка. — Зол он на советскую власть. Перепало ему от нее в свое время. Еле живым с лесозаготовок вернулся. До сих пор кровью харкает.
Топорков замолчал, «переваривая» услышанное.
— Ну, мне пора. — Марийка быстро огляделась по сторонам, и поспешила в сторону леса.
— Погоди! — пытался остановить ее Топорков, но тонкая женская фигурка уже мелькала среди деревьев.
Вечером в пятницу к оккупационному лагерю подкатили машины, суетливо забегали немецкие солдаты и полицаи. Лагерное начальство чуть ли не с хлебом-солью принимало важных немецких чинов. Через пару часов привезли молодых женщин и девушек. Кто-то из них с плачем вырывался из рук немецких солдат, кто-то угрюмо молчал, сжав от бессилия губы. Гремела музыка. Слышались тосты. А в перерывах между ними на весь лагерь дерзко звучал веселый, заливистый смех Марийки.
Около десяти утра в субботу к лагерным воротам стали сгонять жителей деревень. Пригнали сюда древних согбенных стариков и старух, опирающихся на самодельные трости, и совсем еще молодых пацанят, жавшихся к юбкам своих матерей. На плацу выстроили в шеренгу пленных, одетых в военную форму. По репродуктору звучал бравый немецкий марш. Немецкие автоматчики были наготове…
Всего этого Топорков уже не видел и не слышал. Еще около пяти утра его разбудил шепот:
— Просыпайся, парень! Пора… — над Василием склонился полицай.
Топорков тряхнул головой, сбрасывая остатки сна. Прислушался… В лагере было тихо. Скоренько собрав свои нехитрые пожитки, он в сопровождении дядьки Степана благополучно вышел за ворота лагеря.
— Счастливо тебе! — махнул на прощание полицай. — Да, поторопись! Не досчитаются на утренней проверке, собак спустят по следу!
Еще не веря в свое освобождение, Василий торопливо побежал по лесной тропинке, пока не скрылся в густой, непроходимой чаще.
Продолжение следует.