Девять сердец памяти

Петр Плеханов
« В 1844 году швейцарский часовщик Адольф Николь решил задачу возврата стрелок хронографа в нулевое положение, запатентовав кулачок-эксцентрик в форме сердечка. Когда молоточек давит на сердечко, оно поворачивается до тех пор, пока давление не придется на ближайшую к оси вращения точку. Эта точка как раз и соответствует нулевому положению стрелки. Классический хронограф содержит три сердечка – по одному для каждой стрелки. В хронографе Maurice Lacroix таких сердечек девять.

Центральный элемент механизма Memoire 1 – башня памяти. Всего таких башен три: первая отвечает за часовую стрелку, вторая – за минутную и третья – за секундную. Каждая башня делится на несколько уровней. Нижний уровень содержит колесо привода базового механизма. Это ведущее колесо для всей башни. Следующий уровень относится к секундомеру и включает колесо и кулачок. Большое колесо, расположенное выше, приводит стрелку, а установленная на нем сателлитная система с собственным кулачком отвечает за память времени и позволяет колесу и кулачку двигаться независимо. Еще одно сердечко отвечает за сброс всех стрелок в нулевое положение.

Когда мы переключаем часы в режим секундомера, кулачок сброса переводит стрелку в нулевое положение. При этом кулачок памяти времени продолжает вращаться в соответствии с текущим временем, несмотря на то что сама стрелка остается неподвижной. Запустив отсчет, мы приводим в движение не только стрелку, но также колесо и кулачок памяти секундомера. Если мы переключим часы в режим времени, молоточек соприкоснется с колесом памяти времени и поставит стрелку в нужное положение, после чего к ней подключится базовый механизм. В то же время колесо и кулачок памяти секундомера продолжат замер. При переводе часов в режим секундомера молоточек ударит по кулачку секундомера и стрелка продолжит отсчет с нужного места.»



                1.




……Этот  человек, который тебе рассказывал о девяти сердцах памяти, великолепно разбирался  в часах.  Занимаясь  ремонтом и коллекционированием  часов самых разных видов и марок,  он с легкостью делал то, что хотят делать все, но не могут. С  восхитительным спокойствием  и уверенностью  свойственным только тем людям,  кто незаметно и тихо  врачует  время, он  умудрялся  своей единственной и тонкой как игла, сверкающей отверточкой, в доли секунды запустить, казалось бы, навсегда остановившиеся часы. В непостижимой, для постороннего ума, логике его порядка вещей, он чинил  на своем старом, рабочем столе различные часовые механизмы, анатомируя  время до винтика.  Малюсенькие   пружинки, острые, тонкие шестеренки, блестящие колесики, крохотные  кулачки, крутились в его пальцах как у фокусника.  Он,  то подкручивал шурупчики, то подтягивал гаечки, (если они есть в механизме времени – гаечки), и  старой, маленькой выцветшей от красного до черного цвета  клизмой, выдувал,  скопившуюся внутри скелетика  часиков  пыль. Все запущенные болезни  лечились у него обыкновенно  -  он считал,  что суть всех болезней в настоящем – это прошлое. А значит – пыль. Тем более у часов.  И как любой уважающий  себя - механик, (так он про  себя  говорил), в  любое мгновение  мог с точностью до минуты, сказать который теперь час,   и  легко  приостановить время,  на  миг  коснувшись  кончиком языка секундной стрелки часов.  Или  так же легко снять   попавшую  в глаз соринку  с внутренней  стороны века,  своему  маленькому сыну -  плачущего  от залетевшего в глаз  тополиного пуха. Вылеченные его руками часы,  никогда больше не врали.  Так и  оставались  навсегда, -  точны,  и до звенящего звука  косы над циферблатом – неизбежны    выверенным  ходом  времени.
Но его время кончилось. Знаешь как?
 Он уже больше не работает в той мастерской.  Он,  чинивший  всю эту тикающую рухлядь и умерший лет уже двадцать назад,  наверно давно уже сеет песок вечности, или косит траву забвения, где нибудь на берегу светлой  реки занебесья, или лежит,  в этой траве закинув руки за голову,  покусывая тонкую травинку, забыв, что такое время. Когда я вспоминаю о нем, слушая подаренные им напольные часы, пробивающие бархатным  звуком все двенадцать этажей подо мной, я понимаю, от чего он умер.
Он вернул время.
Увлеченный построением многоуровневой системы  механизма, которая позволяла бы значительно увеличить запас времени,  он рассказывал мне, что если не носить  часы более трех дней (а это определяется по «простаиванию» системы автоподзавода),  стрелки перестают вращаться, хотя на уровне внутренней памяти часы и календарь продолжают идти. В таком режиме экономии энергии часы могут существовать до четырех лет. Но стоит взять их в руки и качнуть несколько раз из стороны в сторону – и стрелки автоматически повернутся в нужное положение!!! Ты представляешь??? Вернуть время в нужное положение!!!Автоматически!!
Он был очень увлеченным человеком. До бесконечности увлеченным временем. И я уверен, что он умер  от растерянности, умер  сразу,  как только ему сказали: 
-  Ты  - смертный.
Наверно, даже не так.
Здесь точность – не главное.

Когда его окликнули, он уже почти вплотную подошел в своей системе, к ее главному  звену - к человеку,  как идеальной форме для  хранения точного  времени…   подняв голову,  он  спросил:
 - Что Вы хотите?
 – Нет ничего.
 И он, немного встревоженный ответом, опять погрузился в  тонкий мир взаимосвязи времени и человека,  разбирая  старенький часовой  механизм отказывающийся  звонить в положенную пору. Механика времени... Он ориентировался в ней, как в утробе старого будильника…на ощупь, одними пальцами, не глядя. Оставалось только с восхищением  наблюдать за его отточенными движениями напоминающих «танец стрекоз» в перемене мест  шестеренок, и  колесиков с пружинками. И восхищаться его мыслью… Как он мог не глядя, отыскать необходимый винтик, который подходил как родной к такому же родному колесику? Подогнать пружинку к кулачку механизма,  не спутав ничего и никогда?
 Или ты думаешь, что это он все спутал? Думаешь, что собирая последнюю цепочку взаимозависимых причин существования времени и человека, он чего - то перепутал  в твоих часах, и поменял  одну негодную деталь  на другую, такую же,  но из другого времени? Не знаю…вряд ли. Мне кажется, что он вообще не трогал твои часы..
Когда его еще раз окликнули, в воздухе,  раздался тоненький щелчок, словно удар маленького серебряного молоточка о льдинку и молча, протянули веревку. Точно такую же веревку,  какую  он искал  вчера вечером – бельевую, потертую,  с завязанными узлами на растрепанных концах. Такой веревкой он привязывал к багажнику своего велосипеда старый чемодан, в  котором  возил в мастерскую  поломанные  часы. Если вы захотите избавиться от своих часов, неужели вы их выбросите на помойку,  зная, что неподалеку от вашего дома живет мастер, который к часам относился как к детям. Он был завален ни кому ненужными и  вышедшими из строя механизмами,  и от этого, казался  романтичным барышням, приходившим к нему со своими маленькими часиками  (таблетками – как он их называл), бессмертным  владельцем времени...
Так вот…-  ему протягивают веревку, которую он искал. И говорят…
Нет.  Ты знаешь, не говорили  ему ничего,  просто протянули веревку. И часовщик сразу понял,  почему он  ее не нашел вечером. Часовщик  хорошо разбирался во времени, чтобы  понять причину исчезновения  веревки и неожиданного появления ангела во сне. Он понял,  что  больше нет у него времени. Оно кончилось. Но не тут же,  конечно. Чуть позже, минут через пять, когда ты шутливо спросила  - мог бы он починить  время  в твоих часах?
 Он ответил –
 - Нет.  Уже не смогу.
И смотрел на тебя немного удивленно и  скорее всего, он бы улыбнулся,  потому что  всегда улыбался, когда говорил -  нет. Он смотрел на тебя и вспоминал сегодняшний сон, где  ангел протягивал  ему веревку, потерянную вчера  вечером... Он смотрел на тебя, и молчал… Вчера, вечером, уходя с работы обронил ее нечаянно торопясь домой, а утром уборщица подняла и аккуратно положила ее на стул, и забыла… А сегодня, ты,  ожидая  своей очереди, взяла в руки,  и подошла к его конторке…
Ты не понимала, почему он молчит, и думала о своем, тебе показалось,  что во всем виноваты часы,  будто  в них идет другое время, а не твое…
 Не помню, рассказывал я тебе или нет,  как однажды   измученный предчувствиями и бессонницей,  я впервые пришел  в его   мастерскую, и  принес новые, но с руки  взятые часы. Тогда мне и самому очень  хотелось, то ли от присутствия  в подвальчике  странного этого часовщика с моноклем на лбу, то ли от тщеславия, а может от сытости (у меня тогда одна за другой открывались выставки в разных городах).  Но почему - то,  до крика  с матом,  мне хотелось  тогда разом открутить все  винтики  невидимого,   лениво -  ложного благополучия,  ради  которого  тикали  мои часы. Мне тогда не сиделось дома.  Я разъезжал по  знакомым,  пил, говорил или молчал в  чужие лица,  и  никто не знал, что я и где…В принципе, никто и не беспокоился – где я. У меня были деньги.  Для тех с кем я пил, этого было достаточно, чтобы никто не спрашивал  - кто я такой. Ведь я никогда не опохмелялся  с ними. Сначала по молодости, а потом  из  лени или боязни я никогда не рассказывал про себя. Ты спрашиваешь почему? Боязнь моя заключалась в том что, рассказав, что - либо о себе и не соврав, я стал бы тем, кем я себя называл. Всего, не расскажешь, а рассказать немного о себе -  это как наспех одеться, схватив первые попавшиеся  вещи. И потом переживать,  что ты –  в дурацких штанах обшитыми кучей карманов и глупой футболке из секонд-хенда, не тот, кто ты есть,  а всего лишь -  то, что сказал о себе.
И пока втихаря отсчитывалось моя жизнь,   казавшаяся мне игрой,  я особо и не думал ни о чем, до тех пор, пока не остановились мои часы. Причем у меня на глазах. Я, ожидая конца технологического перерыва у касс по продаже авиабилетов, от нечего делать,  наблюдал как секундная стрелка, нервно подрагивая на цифрах, приближалась к одиннадцати. Когда она дернулась с десяти, у меня мелькнула мысль – сейчас она встанет. И она в судороге рванулась назад, потом вперед, и словно не сумев преодолеть последний рубеж, щелкнула и замерла…
 Я испугался. Мне показалось, что я остановил свое время. Мне это, показалось каким- то знаком. Никуда я, конечно, не полетел. Вернулся домой. И все никак не мог  решить, то ли пора обращаться к докторам, или уехать на время в глушь, или просто пойти и починить часы. Я выбрал третье, самое безнадежное решение, потому что мне тогда показалось  что оно самое простое из всех, а значит и верное. В общем,  так я попал к нему.
- У Вас есть, какие нибудь точные часы? Готов обменять на свои, или купить…
- Вам подойдут вот эти – и он постучал пальцем по корпусу больших напольных часов.
Я посмотрел на часы, потом на него:
- Но там нет минутной стрелки. Как без нее?
Он улыбнулся и посоветовал:
- Если вам необходимо знать время настолько точно, то придется приобрести дополнительные часы.
Жить без минутной стрелки это как стрелять навскидку, от бедра, не целясь, без промаха. Этому надо было научиться. Так мы познакомились…..
Человек - это совершенная форма для времени. Господь создал вначале время, а потом человека – чтобы  оно в чем - то выражалось. А Человек из-за боязни времени в себе - придумал часы. Ему захотелось отделить его от себя, думая, что так он отдалится от смерти и приблизится к бесконечности. Он поднимал вверх указательный палец и торжествующе смотрел на меня, понимаешь? Часы это как первородный грех для времени. Но если ты подчинишь себя дыханию  времени, ритму неба и ночи, движению воздуха, - ты станешь идеальной формой для времени, сосудом, в котором оно живет. Ты вернешься к вечности. Ты почувствуешь ее в себе. Куда ты спешишь? Спрашивал он меня. Никуда никогда не торопись, ведь ночь не придет раньше положенного часа и солнце не встанет над горизонтом раньше или позже. Время - 
Я не мог не улыбаться слушая его. В это время он казался мне ребенком открывшим закон соединения чисел, где - два плюс два,  равняется четырем. -  время бережет  человека!
Он был неожиданным в своих словах, как и в своем поступках…
Иногда, обычно осенью, на него находила блажь… Он умолкал, становился медленней, задумчивей, и его  глаза голубели  как у ребенка,  до синевы полдневного летнего неба.  .Он забрасывал свою работу предоставив неожиданную свободу часам в его мастерской, идти, как им заблагорассудится. В те редкие дни он  приходил в свой подвальчик,  и подолгу сидел, слушая их разнобой,  или задумчиво перекладывал с места на место свои инструменты.  Потом  уходил по мощеной кривой улочке за город,  где разглядывал облака у горизонта  до ночи, упивался  запахами горькой  полыни  сквозь разбитое окно брошенной кафешки у железнодорожной станции, и, опустив голову, в мелькании вспышек света, истошно проносящегося поезда, считал оставшиеся дни до запоя.  До отпуска - как он говорил.  В конце концов,  пропадал на неделю, но опять возвращался, уже с блестящими глазами и звонким взглядом. Такие дни,  он называл днями страдания по бесконечности

Никто,  в том числе и он сам,  не знал, что было причиной появления его на свет.  Его мать, женщина никому неизвестная,  для себя объясняла причину его зачатия,  как  случай хорошего настроения и присутствие ветра.
 - Я, – улыбаясь, говорила она подругам, удивленно глазевшим на ее округлившийся живот - почувствовала, будто кто-то из окна накрыл облаком теплого воздуха.
 - Ага - соглашались они, переглядываясь между собой  – надуло…
В общем, как  все  ей это удалось,  никто не знает, да и сама она не помнила,  кто был отцом ребенка. Да и не важно это, потому что - его, родившегося в ночь   под набором  осмысленных его рождением цифр,  она так больше и не увидела…. По утру, его по ошибке или иной причине известной только звездам,  перепутали с другим одинаково   симпатичным малышом и положили под чужую грудь. Не менее теплую и питательную чем, если это была  бы родная. Муж этой женщины, как бы его отец, увидев новорожденного, решил  что сделал ошибку в своей жизни женившись так рано и  за три дня до ее выхода из роддома банально сбежал не оставив и записки о своих (может быть) душевных муках. В день выписки она была уже в курсе, что отец ребенка смылся на транзитном автобусе куда-то на север, все родные как назло оказались заняты,  и молодая мамаша добралась до дома на рейсовом автобусе одна. А мальчик – остался в роддоме. Через полтора года, пожилая медсестра, однажды заглянув в палату отказников, унылую с мокрыми бурыми  пятнами на стенах и потолке от дождя, просочившегося сквозь ветхую крышу детдома, увидела как  он в полуспущенных  мокрых  ползунках, вцепившись руками в перекладины казенной кроватки, смотрел на большие настенные часы с бегающей по кругу  тонкой стрелкой. Эти часы, купленные в количестве двадцати экземпляров для всего детдома,  незаметно  остановились, да так и висели, забытые всеми равнодушно застыв значением времени, на без пяти минут десятого, уже полтора года….Отремонтировали что ли? Подумала она, увидев бегущую секундную стрелку, и перевела взгляд на малыша. Когда  минутная  щелкнула, передвинувшись на деление вперед, ресницы  его вздрогнули, он посмотрел вокруг на нее  в удивлении, и глянув еще раз на часы, неожиданно икнул то ли от испуга,  то ли от холода мокрых ползунков. …. Секундная стрела еще раз пробежала по кругу, и зацепив  минутную,  опять сдвинула ее на деление вперед. Он снова икнул и улыбнулся. Еще через круг, он заливался смехом,  казалось уже не от фокуса стрелок, движущихся по кругу, а от непонятной для наблюдавшей за ним медсестры, какой - то внутренней радости охватившей его вместе  с икотой. Какой забавный  - улыбнулась  медсестра и недолго думая,  хотя потом  долго и нудно оформляла документы, усыновила его. Ее жизнь уже лет двадцать до этого  уныло тянувшаяся  серыми подтеками по стене в ее кабинете, оставляя за собой мокрые следы на известке,  с того момента полетела секундами. Стирки, глажки белья, работа, ночные смены, подгоревшие  каши, постоянные простуды  мальца, заставляли ее крутиться, если и не секундной стрелкой, но минутной вертеться, - это уж точно.  – Он вернул мне мое время – говорила она подругам, участливо спрашивающим у нее - На кой тебе обуза на старости лет?
Она счастливо улыбалась, глядя на своего пятнадцатилетнего школяра ПТУ, когда умирала. Умирала так, словно отходила ко сну, - устало, но счастливо. Спасибо тебе. Мне пора.  и тебе спасибо ответил он и то же улыбнулся. В общем, умерла, как и жила все последние годы, - рядом с ним,  в радости, в своей квартирке с видом на Неву за чистым простенькими белыми занавесками на  окне. Быстро, тихо и без мучений отошла в иной мир со своей маленькой старушечьей кровати под неутомимыми ходиками, подобранными  на свалке и отремонтированными им еще в пятилетнем возрасте. Часы над ее головой в белом платочке, не остановились, а продолжали неторопливо отсчитывать все доставшееся  ему время  в полноте событий его длинной и любопытной жизни.

.....


продолжение где-есть.